Текст книги "Право выбора"
Автор книги: Михаил Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)
21
Еще никогда я не испытывал такого душевного подъема. Дела в бригаде спорились. Не знаю, что было тому причиной: то ли функциональная структура, способствующая повышению производительности труда, то ли ощущение счастья, своей силы. Думаю, структура играла в данном случае второстепенную роль. Что мне до Дементьева и его новшеств! Мне хотелось быть в глазах Кати героем, кроме того, мы должны были отстаивать честь бригады. Не стану скрывать, я стремился выдвинуться. Но каковы бы ни были мотивы моего поведения, за довольно короткий срок бригада добилась ощутимых успехов.
Я понимал, что многое зависит не только от моего мастерства, но и от организации работы. Время простоев мы по-прежнему использовали на экскаваторную сортировку взорванной породы. Крупные глыбы откладывали в сторону для вторичного рыхления; слежавшиеся мелкие и средние куски разрыхляли ковшом последовательными зачерпываниями и свободными разгрузками. Ко времени подачи порожняка забой уже был подготовлен для работы с необходимым наполнением ковша.
Все неполадки в машине стремились устранять своими силами, за каждым узлом экскаватора был закреплен сменный машинист, а смазку этих узлов производили помощники.
Выискался еще один резерв. Как-то подошел ко мне великий молчальник Ерофей Паутов и протянул промасленный клочок бумаги.
– Что такое?
– У Шалыгина видал.
Это был чертеж, сделанный неумелой рукой Ерофея. Я заинтересовался:
– Говори толком.
– Ну, все тут. Перепасовка троса.
– Ну, ну, – поощрял я его.
Ерофей стал сбивчиво объяснять. Наконец я понял, в чем дело: во время работы трос от большого напряжения неравномерно вытягивается и ломается. На замену уходит много времени. Оказывается, нужно после трехсменной работы на своем тросе производить его распасовку, отрезать концы в местах запасовки, после чего снова произвести запасовку. Паутову стоило немалых трудов растолковать все это. Мы оба вспотели от напряженной работы мысли.
– А ты того, соображаешь, что к чему, – сказал я, подражая Бакаеву. Ерофей хмуро улыбнулся.
Предложение Паутова позволило нам сэкономить много часов. Теперь мы каждую смену перекрывали бригаду Шалыгина, и выработка достигала ста сорока процентов.
Так шаг за шагом завоевывали мы все новые и новые позиции. О нас заговорили, даже Кочергин, наведавшись в забой, сказал:
– Правильный курс держите! Вот если бы Паранина вам хоть раз удалось перекрыть…
Втайне каждый из нас лелеял эту дерзновенную мечту, но Паранин был недосягаем и сиял на общем фоне, как снежная горная вершина.
В воскресенье нам наконец разрешили проведать Бакаева. До сих пор к нему еще никого не пускали. Облачившись в белые халаты, мы всей бригадой ввалились в палату. Здесь было пустынно. Койка Бакаева стояла у окна. Голова Тимофея Сидоровича была забинтована. Он заметил нас, улыбнулся свинцово-серыми губами, проговорил едва слышно:
– Вот, еле очухался. Теперь не помру. Лежу, сучки́ на потолке считаю. Как у вас там?
Мы наперебой стали рассказывать о бригадных делах. Бакаев слушал, прикрыв веки. Мне даже показалось, что он задремал. Я приложил палец к губам. Ребята притихли.
– Значит, даже сам Кочергин похвалил? – среди всеобщей тишины спросил Тимофей Сидорович. – Молодцы! А Луке нос утрем, утрем…
Он протянул руку и провел ладонью по плечу Ларенцова:
– Выпишусь, помощником оставлю. А потом – в дамки…
– Вы за бригаду, Тимофей Сидорович, не тревожьтесь, – произнес Юрка дрогнувшим голосом, – самое главное, скорее на ноги поднимайтесь. А уж мы не ударим лицом в грязь…
Щеки больного покрылись крупными каплями пота, разговор его утомил. Пора было уходить. Бакаев впал снова в дремотное состояние. На цыпочках один за другим направились к двери. Я легонько пожал руку Тимофея Сидоровича. Он очнулся, сказал:
– Уходишь? Ну-ну… Наведывайтесь чаще. А Екатерине Иннокентьевне передай: никакого, мол, зла на душе не держит… У нас всякое бывает…
Я вышел на улицу. Добродушно качали ветвями сосны, роняя зеленую хвою на дорожки. Небо сияло прозрачное, строгое. Сделалось грустно. Перед глазами все еще стояло костлявое, без кровинки лицо Бакаева.
– Слышал, женку-то его вызвали, – сказал Ерофей. – Хоть бы уж погодила, а то смотреть на него боязно. Не помер бы…
– Сам сказал, не помрет. Значит, не помрет. Бакаев умеет держать слово.
– А знаете что? – подал голос Юрка. – Когда жена приедет, надо встретить как следует. Ну, подарки собрать, что ли, детишкам. Знать бы, где поселят, а то можно было бы помещение подготовить. Комендант Дремлюга – известный бюрократ… А тут горе такое…
– Все сделаем, Юра, – успокоил я его. – А Дремлюга в общем-то неплохой мужик. Только кажется черствым. Я его давно знаю. Коменданту трудно быть добреньким. Если уж ее вызвали, то, надо предполагать, позаботятся.
Нам казалось, что приезд жены Бакаева – дело далекого будущего, и мы гадали, как встретим ее, а она приехала на следующее же утро.
После работы мы сразу же направились в рудничный магазин, нагрузились кульками, коробками.
Зашли в особняк, поздоровались. Навстречу поднялась высокая, дородная, чернобровая женщина в белой вышитой кофте и длинной юбке со сборками. Круглое белое лицо ее дышало добродушием. За юбку держались две девочки – одна лет восьми, другая чуть постарше, очень похожие на Бакаева, рыженькие, веснушчатые.
Мария Егоровна, так звали жену Бакаева, без всякого смущения взяла подарки, поблагодарила и сказала певучим голосом:
– Была у самого. Ругался страсть, что притащились. А я получила телеграмму, захватила кое-какие шабалишки, Маньку и Гальку – в зубы и сюда. Теперь не уеду, пока самого на ноги не поставлю. Ехали-ехали – конца-краю нет! Что ж вы стоите? Присаживайтесь, люди добрые…
Мария Егоровна появилась на руднике утром, но уже успела обосноваться накрепко: кровати были застелены, стол покрыт скатертью, все добро из многочисленных чемоданов разместилось по углам. Когда я полюбопытствовал, как ей удалось управиться с такой массой багажа, она ответила без улыбки:
– Чуточку прихватили с собой. Остальное идет малой скоростью. Чай, не на один день приехали! Вот Тимоша поправится, съездим на станцию, выручим. Места у вас красивые: всю дорогу любовались. Поживем среди этой благодати, а к зиме видно будет…
Мы угостились вишнями и помидорами, привезенными чуть ли не из самого Кривого Рога, и попрощались с Марией Егоровной, пообещав наведываться каждый день.
– А Бакаев крепкий мужик! – сказал Ерофей, когда мы вышли. – Красовитая у него баба! Электроплитку раздобыть им нужно.
22
Так и повелось с того дня: мы всей бригадой стали наведываться к Марии Егоровне. Чаще всех бывал закоренелый бобыль Ерофей Паутов. Он все хлопотал по хозяйству: рубил дровишки, ходил в магазин, чинил душ. Сам смастерил электроплитку. Все его заботы Мария Егоровна принимала как нечто само собой разумеющееся. Ерофей даже устроил качели для девочек, а в свободное время рассказывал им угрюмые сибирские истории и сказки. Этот человек менялся у нас на глазах. Исчезла его замкнутость, он стал следить за своей внешностью, через день старательно скоблил бритвой темно-красный подбородок.
– А чего ты до сих пор не женился, Ерофей? – спросил я его как-то.
Он вынул кисет, свернул козью ножку.
– А кто за меня, за мшистого, пойдет? Была жена, да сбежала. Скучным я ей показался. Не умею я ихний пол занимать, образования не хватает. Пока был в армии, моя Натка с другим завелась. Ну, вернулся, поколотил малость для острастки, а она, шалавая, возьми да и сбежи. Опостылел, мол, лешак сумный. Ну, я и не стал больше жениться.
– А к семье-то тебя тянет…
– Это вы про что?
– О Марии Егоровне.
– Да то ж товарищеская помощь… – смутился он. – Вы не подумайте чего! Мария Егоровна – женщина строгая, серьезная. А если какой охальник подбиваться начнет, так я его своими руками придушу!
Вот, оказывается, каков великий молчальник Ерофей!
В бригаде по-прежнему дела шли успешно. Не стоит распространяться о пользе функциональной структуры управления, но факт остается фактом: мы повысили выработку до ста пятидесяти процентов. Моя фотография появилась на Доске передовых людей рудника. Дальше ста пятидесяти процентов мы не пошли, как ни старались. А Паранин выдавал все двести! Нет, соревноваться с ним не имело смысла…
Теперь я работал не как-нибудь, а всерьез. Раздражался, когда выработка падала, оживал, когда удавалось хоть на тонну повысить результат.
Еще одно событие всколыхнуло рудник: в центральной газете появился пространный очерк о делах людей нашего рудника. На фотографии я узнал себя, Юрку Ларенцова и других ребят из нашей бригады: мы стояли у экскаватора. Очерк обсуждался на собрании цеха, и мы грелись в лучах славы.
Бакаеву уже разрешили ходить по палате. Когда ему принесли газету, он ее внимательно прочитал, погрустнел:
– А я-то должен отлеживаться здесь! А потом еще отпуску целый месяц: отдыхайте, Тимофей Сидорович, поправляйте здоровьишко!.. Будто выворотень…
Он явно страдал от вынужденного безделья.
Вечером я зашел к Кате. Она встретила меня насмешливо-официально:
– Поздравляю с высокими успехами! Читала, читала. А из тебя в самом деле получился хороший экскаваторщик.
– Давай лучше поговорим о звездах.
– Нет, дорогой. Я с трепетом душевным жду приговора комиссии, и не до звезд сейчас.
Но я не подметил на ее лице «трепета». Она была спокойна, шутила.
Я заговорил о нашем будущем, но натолкнулся на внутреннее сопротивление. Катя слушала рассеянно, скептически улыбалась. Да, это была та Катя, какой я знал ее до катастрофы: выдержанная, самоуверенная, властная. В ее голосе, как и тогда, я улавливал снисходительные нотки, необъяснимую неприступность.
– Смешно! – сказала она. – На какой-то миг я поддалась малодушию – никто, кроме тебя, не знает этого, Я испугалась не за себя, не за должность. Я боялась, что Бакаев умрет. И еще, скажу откровенно, устрашилась мысли, что могут отстранить от любимого дела, без которого лучше не жить…
– А как же Москва?
– Если ты обещаешь вычеркнуть из памяти весь тот вечер, я по-прежнему буду хорошо относиться к тебе.
– Катя…
– Ладно. Не думай, что я стала любить тебя меньше. Но ты должен понимать сам: в Москве мне делать нечего. Да и ты, кажется, нашел свое место в жизни.
– Ты не хочешь понимать меня.
– Я тебя хорошо понимаю. Но есть вещи, которые сильнее нас.
– Что это такое?
– Не будем копаться. И без того смертельно устала. Довольствуйся малым.
– Ну, а если я не хочу!..
– Какой ты нетерпеливый!
Я поцеловал ее. Она рассмеялась и сразу стала мягкой, ласковой.
– Мне казалось, что ты тоньше других, а ты такой же, как все вы, мужчины. Отвратительнейшая половина рода человеческого! Как чуть что – лезут лизаться…
– У тебя большой опыт?
– Пошлость. Ты же прекрасно знаешь, что опыта почти никакого. И вообще запрещаю думать обо мне плохо. Я идеальная женщина, и ты должен гордиться, что эта женщина любит тебя, хоть ты и недостоин такой любви.
– В чем я провинился перед тобой?
– Удивительно скверная память: разве забыл, как двенадцать лет назад грубо оттолкнул бедную таежную девочку Катю?
– Кто старое помянет, тому глаз вон!
– А кто забудет…
В сенцах послышалось шарканье ног.
– Кто-то идет!
Дверь раскрылась, и на пороге показался… Дементьев. Заметив меня, он не смутился, кивнул головой, прошел на середину комнаты, тяжело уселся на стул.
– Я к тебе по делу, – сказал он Кате.
– Говори. У меня от него нет секретов.
Дементьев вынул двумя пальцами из кармана пиджака папиросу, закурил и уставился на меня своими ничего не выражающими глазами. Затянувшись несколько раз, он произнес:
– Я по служебному делу. Строго конфиденциальному.
– Не мог поговорить со мной об этом утром?
– Если пришел, значит, не мог. Я и так ждал у калитки битых полтора часа.
Да, он в самом деле был лишен даже самой малой доли чувства юмора. Мне ничего не оставалось, как встать и проститься. Черт бы побрал его с его делами!
Потоптался у калитки с тайной мыслью переждать Дементьева и снова вернуться к Кате, потом медленно побрел по улице. Дементьев, по-видимому, не торопился. О чем они там сейчас говорят? Какие дела привели его в столь поздний час в ее дом? Что-нибудь очень важное. Он даже знал, что я нахожусь у Кати, и терпеливо ждал.
Постепенно раздражение завладело мной. Вернулся к заветной калитке, увидел силуэт Дементьева в окне, плюнул и направился в общежитие. Если она его не выпроваживает, значит, не очень-то хочет, чтобы я вернулся!
По дороге встретился с Костей Глущаковым. Он был радостно возбужден:
– Слыхал новость?
– Какую?
– Екатерину Иннокентьевну на прежней должности оставляют!
– Ну и что?
– А то, – разозлился он, – она еще этого Дементьева на место поставит! Комиссия признала, что никакого нарушения технических норм Ярцевой допущено не было. Угол откоса оставляют прежним. Так что чихали мы на все ваши претензии, вот что!
Ах, вот, оказывается, почему Дементьев заспешил к Кате! Он снова побежден и хочет покаяться. Вскоре все встанет на свое место, а Дементьев по-прежнему останется со своими прожектами…
Так я думал. Но внутренний голос подсказывал, что все обстоит по-иному, все гораздо сложнее и что посещение Дементьева нельзя объяснить так просто.
23
Катю оставили на прежней должности. Но восторги Кости Глущакова были преждевременными: в приказе Ярцевой объявили строгий выговор. Кроме того, ее привлекли к партийной ответственности и тоже что-то вынесли. О переходе на старую линейную структуру никто даже не заикался. Дементьев по-прежнему работал помощником начальника карьера по оборудованию. Я не знаю, о чем они толковали с Катей в тот вечер, но заметил, что отношение ее к Дементьеву изменилось. Теперь их часто видели мирно беседующими, при обходе цехов Дементьев всегда сопровождал Катю.
Хоть это и было глупо, я, ослепленный ревностью, потребовал объяснения:
– Уж не решила ли ты вернуться на круги своя?
Она повела плечами, посмотрела на меня:
– Ты больной или дурной. Кстати, почему ты за последнее время задаешь мне так много нелепых вопросов? Что, собственно, произошло? Дементьев сопровождает меня во время обхода? Но это его личное дело. Я не могу запретить ему сопровождать меня. Не забывай, что он инициатор нового движения, во многих вопросах он оказался прав, у него есть чему поучиться. Если бы я продолжала относиться к нему плохо, это могли бы истолковать дурно. Нельзя личные отношения переносить на службу. Не хочу, чтобы рабочие говорили: Ярцева враждует с Дементьевым потому, что он оказался прав, она завидует ему. От тебя-то я не требую никаких объяснений, не ставлю никаких условий. Не люблю домостроевских штучек!
Она была неуязвима. Все, что ни говорила, было разумно.
Но когда я однажды увидел Катю и Дементьева идущими под руку к дому Кочергина, куда меня не пригласили, то потерял остатки благоразумия. Около часа бродил вокруг усадьбы начальника рудника, прислушивался к громкому хохоту, доносившемуся из открытых настежь окон, кипел от ярости и сознания своей приниженности, а потом, собрав всю решимость, вошел в дом. Веселье здесь было в полном разгаре. На меня, как и в прошлый раз, никто не обратил внимания. Среди гостей Кати и Дементьева не было. Я направился в бильярдную и здесь увидел их. Катя вела разговор с Кочергиным. Дементьев и энергетик сражались в бильярд. Катя вопросительно подняла на меня глаза, но я отвернулся и сделал вид, что заинтересовался игрой. Щеки мои пылали, сердце гулко стучало.
Энергетик проиграл и покорно полез под стол. Дементьев указал мне на кий:
– Срежемся, король бильярда? Даю два шара форы.
Это уже была наглость. Он словно забыл, как я высадил его в прошлый раз. Кочергин и Катя прекратили разговор и повернули головы в нашу сторону.
– Проучи этого зазнайку еще раз! – сказала мне Катя и рассмеялась.
– Никакой форы! – отозвался я со злостью, – На этот раз не пощажу – придется лезть под стол.
Дементьев лукаво ухмыльнулся, но промолчал. Гости, прослышав, что идет борьба между двумя сильнейшими противниками, собрались в бильярдной, окружили нас.
Будто ослепленный яростью бык, ринулся я в бой и, не рассчитав удара, выбил шар со стола.
Этот крупный промах не обрадовал моего соперника, выражение лица его не изменилось.
– Бывает, – сказал он ржавым голосом. – Спокойнее, не горячитесь. Игра только начинается.
Я быстро вошел в азарт, а он играл хладнокровно, каждое движение было рассчитано. Потеряв над собой контроль, я делал промах за промахом. В конце концов Дементьев победил.
– Под стол шагом марш! – скомандовал он беспощадно.
– Под стол, под стол! – крикнула Катя и захлопала в ладоши. – Эх ты, а еще король!..
Я сидел под столом, пока Дементьев не высадил Кочергина. Вылез и, ни с кем не попрощавшись, ушел.
Настроение было прескверное. Поклялся, что больше никогда не пойду в дом Кочергина, если даже будут звать. Что творится со мной? Я веду себя как глупый мальчишка… Хватит! Пора кончать.
Я почти не спал в эту ночь. Пустяк, а он вывел меня из равновесия. Ненависть к Дементьеву, спокойному, невозмутимому, клокотала в моей душе. А Катя?.. Она ликовала, когда я проиграл. Да и в этом ли дело? Она постепенно уходит от меня все дальше и дальше, возводит ту невидимую глазу стену. Я нужен был ей в трудную минуту… Страшная догадка осенила меня: она хочет положить конец нашим отношениям. Я стал ей в тягость. Я единственный был свидетелем ее минутной слабости. А Катя, гордая, независимая, привыкшая властвовать, не может простить себе этой слабости. Я немой укор, свидетель, и от меня нужно отделаться, чтобы вновь обрести независимость, свободу духа…
Ну и пусть… Разве это называется любовью? А может быть, и любви-то не было. Одни слова, кокетство одинокой женщины. Просто она приноравливалась к моей прямолинейности, потешалась надо мной. А я растаял, выворачивал душу. Разговор о звездах, плаксивая сентиментальность. Ты, дорогой мой, теряешь чувство собственного достоинства, и к тебе начинают относиться снисходительно…
Я мысленно восстановил все события с того злополучного дня, когда появился на руднике. Приехал свободный от всего, безмятежный и просветленный. Я вернулся к своим кедрам и лиственницам, дал себе слово не усложнять жизнь. Мне хотелось покоя, и я надеялся обрести его здесь. Любовь… Что любовь? Мне казалось, что сердце защищено надежной броней от этого чувства, приносящего и радость, и боль, и невыносимые страдания. Мне нужна была именно безмятежность, чтобы собраться с мыслями, стать неуязвимым, обрести некую объективность при оценке жизненных явлений.
Однажды еще в Москве лет семь назад я обратился к известному писателю с вопросом: как написать хорошую книгу? Моя наивность не вызвала улыбки у известного писателя. Он ответил серьезно, рассказал притчу, которую, по-видимому, сам сочинил.
В некоем царстве, в некоем государстве, сказал он, не было писателей в нашем понимании этого общественного явления. Каждому по существующим законам разрешалось опубликовать за всю жизнь одну-единственную книгу. Да, каждый имел право выпустить в свет лишь одну книгу. Понятно, что каждый вкладывал в подобную книгу весь свой жизненный опыт, все свои наблюдения, весь свой ум, все свое остроумие, знания. Никто не торопился, оттачивал фразы, использовал все языковое богатство, накопленное предшественниками, стремился к предельной образности и выразительности. Они работали на вечность, не забывая современников, и в этом был секрет успеха их книг. Если мы будем работать с такими же критериями, то, поверьте, появится очень много оригинальных, по-настоящему интересных, добротных произведений. Нужно писать щедро, не оставляя ничего про запас. Писатель должен говорить так, как не говорили до него другие.
Втайне и я мечтал написать такую, единственную в своем роде книгу, зачеркнув все, что было до этого, зачеркнув прежние литературные неудачи. Теперь я многое осмыслил и понял. Даже мои творческие неудачи легко объяснимы.
Если ты в один злополучный день ненароком взялся за перо, то не нужно рваться ни к чему: ни к широкой известности, ни к признанию. Останься самим собой, таким, каким пришел из своих глубин. Ведь ты пришел сказать свое слово, а это слово не должно походить на слова других. В этом твоя самобытность, оригинальность твоего мышления.
Мечты о большой, настоящей книге привели меня вновь на рудник Солнечный. Я надеялся увидеть жизнь изнутри такой, какова она есть на самом деле, спокойно, рассудочно запечатлеть ее во всем многообразии, объективно оценить факты, ибо жизнь, полнокровная жизнь всегда интереснее самого чудесного вымысла. Разве не в том основное назначение писателя, чтобы зафиксировать в образах дела и мысли современников, пафос их устремлений? Но увы, по-видимому, роль бесстрастного фотообъектива не подходит мне. Я сразу же погряз в сердечных делах, и они заслонили все, и вот я лежу с открытыми глазами и щемящей болью на сердце.
Так и решил в ту ночь: не буду больше навязываться Кате. Можно забыться в работе. Стану бродить по тайге и выковывать в себе твердость духа. Не мне подлаживаться к дамским капризам. Она хочет свободы, я тоже хочу свободы. Незачем доказывать ей, объясняться, просить скупой ласки. Я не нищий, и мне не нужно подаяния. Пусть поймет, что я натура более сложная, нежели ее Дементьев…
