Текст книги "Право выбора"
Автор книги: Михаил Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)
Но я плохо знал Цапкина. На первых порах он мне не мешал. То был расцвет моей научной деятельности. Защитил диссертацию, стал доктором физико-математических наук, написал кучу работ. Непроизвольно я придерживался программы, намеченной еще Подымаховым, так как, поднявшись над мелочами жизни, смог оценить ее по достоинству. В его планах угадывался ум целенаправленный, дерзкий, отрешенный от всякого крохоборства. Он создавал невиданную в истории науки энергетику, стремился к индустриальному размаху. В моем представлении существовало как бы два Подымахова: тот, которого я не любил, и другой – ум, не отягощенный предрассудками классической физики. Я не мог противиться обаянию второго Подымахова и вплотную занялся созданием экспериментальной техники.
Пока Цапкин разъезжал по заграницам, представлял институт на конгрессах и коллоквиумах, мне удалось привлечь молодых талантливых специалистов, и мы создали ряд уникальных установок. Однажды я, столкнувшись с непреодолимыми трудностями, вынужден был написать Подымахову в Сибирь, попросить совета. Заранее был уверен, что Подымахов не ответит. Но он быстро отозвался, прислал полные расчеты, посоветовал и впредь обращаться к нему без стеснения. Тон был дружеский.
Цапкин пришел в ярость. Специалистов уволил, а штатные единицы укомплектовал «своими» людьми, которым приспела пора «остепениться». Этих пришельцев, клевретов Цапкина, в большинстве своем бездарных компиляторов, стали называть «попугайчиками».
На словах Цапкин ратовал за эксперимент, за «сочетание теории с практикой», за коллегиальное решение вопросов. На самом же деле все вопросы решались келейно, в кругу «попугайчиков», которые всегда согласно кивали головами.
Когда я пытался возражать, Цапкин стучал пресс-папье по столу и кричал:
– Ты мне единую теорию поля подавай! Нечего копаться в экспериментальных пустячках. Нам нужны свои Эйнштейны и Поли Адриены Морисы Дираки… Мы должны работать на шарик!
– Но ведь средства-то отпускают на эксперименты!
– А я не Иисус Христос, чтобы семи хлебами накормить всех алчущих. Думаешь, легко было выцарапать для тебя командировки в Японию и Америку? Или заграница – или эксперимент. Третьего не дано.
У Цапкина была своя «программа»: каждый должен «остепениться», каждый должен побывать в нескольких заграничных командировках, так как «однова живем», а «прогресс не волк…». Все это маскировалось так называемыми «глубокими теоретическими исследованиями», то есть печатными трудами обозревательского, компилятивного порядка. Обозреватели стали во главе секторов, лабораторий, задавили количественным превосходством истинных экспериментаторов, изобретателей и рационализаторов. Экспериментировать считалось дурным тоном.
О Цапкине говорили: «Он человек способный…» И добавляли: «На все».
Тесное общение с этим человеком многому меня научило: я поверил в то, во что раньше не верил, – существуют преднамеренные мерзавцы! Меня Цапкин, по странной иронии судьбы, считал «своим» и не находил нужным скрывать свои чудовищные «концепции». Иногда он просто издевался над моим благородным негодованием.
– Ты зря, старик, трепыхаешься. В житейских вопросах ты – чистейший младенец. Одни завоевывают мир, другие – место под солнцем. Ты претендуешь на целый мир, хочешь объять необъятное, тебе нужны последователи, ученики. Я более скромен. Пока ты ищешь последователей, я приобретаю друзей.
Идеи Феофанова нынче вошли в моду. И вот меня, как его ближайшего ученика, выдвигают на должность, ставят во главе института, якобы созданного Феофановым. Ты слишком норовистый, несговорчивый. Хлопотно с тобой. Какую-нибудь аварию еще устроишь наподобие Подымахова. Шум на весь мир, скандал. Кому это нужно? Лишние неприятности. Лучше совсем не числить тебя в учениках Феофанова. Вот если бы вдруг оказалось, что Феофанов все-таки заблуждался, вот тогда бы я тихонько ушел в кусты, а вокруг стали бы кричать, что первейший последователь этого формалиста и неопозитивиста – ты. Мальчики для битья всегда нужны. Тот же Храпченко скажет: «Цапкина нельзя травмировать, он – по глупости. Бейте лучше Коростылева – ему все равно, холостяк». А тебе в самом деле все равно, потому что живешь ты совершенно бессмысленной жизнью. Ни жены, ни детей, а самому на пятый десяток. Кому нужны твои бдения, отказ от простых человеческих радостей? Ньютона из тебя все равно не получилось, да и не получится. Рядовой профессоришка, каких тысячи. Тебе даже деньги не нужны, потому что ты не знаешь, что с ними делать. Вот и занимают у тебя без отдачи все, кому не лень. Ему, мол, все равно ничего не нужно. Бдит, корпит. У таких, как ты, не может быть ни друзей, ни врагов. Поддерживать тебя скучно, связываться с тобой неохота. Человек должен иметь цель, понятную для окружающих, быть хватом.
Возьми, к примеру, моего покойного отца. Волк из волков. Кузню на Смоленщине держал. Большой проницательности был мужик. За год до коллективизации и раскулачивания догадался, чем для него все обернется. Кузню выгодно продал и подался в город. Обвел вокруг пальца вот таких, как ты, лупоглазых фанатиков. Малограмотный мужик, а детей сумел выучить, пристроить на приличные места. Старшой философии с кафедры учит, средний стройкой заворачивает, ну, а я весь тут. У нас братская солидарность и негласное соревнование: кто выше подымется. Жили и жить будем. Не придерешься. Все по закону. Мы-то никогда не забываем, что батю могли на Соловки. На таких, как ты да Подымахов, мы чихали. Вы – нас, а мы – вас.
– Ну и сволочь же ты, Герасим!
Он расхохотался.
– Я не волшебник. Только учусь. Маленький реваншик за все страхи. Быть подонком не так легко, как тебе представляется. Попробуй!.. Тут ведь в наш век кибернетики все должно быть на научной основе. Нужно глубоко знать психологию, иметь колоссальную выдержку, уметь работать позвоночником. Целая наука. Каждый добывает свой хлеб как умеет.
Во мне все клокотало от возмущения. Я был зол не столько на Цапкина, сколько на себя. Ради чего я поддерживаю этого проходимца?! Он глумится над наукой у меня на глазах, смеет считать меня сообщником, ставит в один ряд с «попугайчиками»… И все потому, что ему покровительствует некий Храпченко. Кто такой Храпченко? Какое отношение имеет он к науке? Где его научные труды, кто их читал? За какие такие заслуги этот человек введен в Комитет? До каких пор подобные люди будут присасываться ко всякому нашему делу? Конечно, им все равно, чем распоряжаться: пивом, мылом или же фондами научного учреждения. Лишь бы распоряжаться.
Я отправился прямо к Храпченко и высказал все, что думал о нем и о Цапкине, а потом положил на стол заявление об уходе.
Храпченко выслушал меня спокойно. Даже не повысил голоса. В его полной фигуре, в выражении чуть надменного лица была некая солидность, как бы проводящая черту между ним и остальными смертными. Весь безукоризненный вид его говорил: «Жена Цезаря выше всяких подозрений». Он наклонил круглую голову с залысинами, вперил в меня темные глаза без выражения и сказал:
– Вы, должно быть, заработались, товарищ Коростылев, и все преувеличиваете. Вам ли не знать Цапкина? Фигляр, каких мало. Зарвался? Будем перевоспитывать. Завтра же пошлем ревизию. Если разбазаривает средства не по назначению, будем судить. Кстати, вот проект плана экспериментальных работ вашего института. А заявление заберите. Вы нужны институту. Мы вначале хотели поставить вас во главе его, но, поразмыслив, пришли к выводу, что негоже крупного ученого превращать в администратора. Цапкину нельзя отказать в деловой хватке. Да, забыл проверить: переселили вас в отдельный коттедж?.. Цапкин пять раз ходатайствовал… Ну, а что касается моих «научных» работ, то они весьма своеобразны: это акты, отчеты, предписания. Я администратор, и не мне тягаться с вами в научных вопросах. Я рабочая лошадка науки, на которой катается всякий, кому не лень. По выражению великого поэта: ассенизатор и водовоз, мобилизованный и призванный. Трудно, почти невозможно совместить в одном лице и научные искания и бесчисленные административные заботы и тяготы.
Может быть, я в самом деле утрирую, приписывая Цапкину и Храпченко черты, которые им не присущи? Всегда ведь замечаешь соломинку в чужом глазу… Храпченко прав: мне ли не знать Цапкина с его бездумным отношением к проблемам науки, с его вечным приспособленчеством? Он просто злит, потешается надо мной, мстит за свое творческое бессилие. С другими он никогда не откровенничает. Он уверен, что я не стану писать жалоб, потому и ерничает. Для него я – своеобразный громоотвод. Мы ведь зачинали вместе. Я всегда относился к нему с плохо замаскированным высокомерием, так как насквозь видел его, презирал. Ему хочется быть в моих глазах этаким ловкачом, пройдохой, умудренным жизнью. Гляди, мол: то, чего ты достигаешь отказом от всех земных радостей, бессонными ночами, я беру шутя. А все потому, что ты – индивидуалист, печешься о собственном бессмертии, а я – свойский парень. Ты с твоей честностью, высокими принципами беззащитен; за моей спиной – ватага «моих» парней. Фигляр, мелкий садист, уверенный в собственной неуязвимости, безнаказанности. Стоит ли с ним связываться, унижать себя?.. Ведь ему только того и нужно.
Я был обезоружен. Храпченко произвел на меня благоприятное впечатление. «А может быть, он прав? – подумал я. – Может быть, администраторы – это особая категория людей?»
– За кляузы не обижаюсь. Попадание все равно не вышло из черного яблочка, – в тот же день сказал Цапкин. – Даже муж с женой бывают недовольны друг другом. А мы с тобой – животные разной породы. Просто захотелось покуражиться, хоть раз вывести тебя из равновесия. Я сделал тебя доктором, профессором, дал тебе коттедж со всеми коммунальными удобствами, предоставил возможность поглядеть свет, пропагандировал твои труды за границей. И вот – благодарность. Посмотрим, что ты запоешь, когда сюда вернется Подымахов…
– Подымахов?
– Да. Подымахова отзывают в Москву! Станет во главе Комитета. Ты Носорога знаешь. Амба! На этот раз Храпченко не поможет: под ним вечная мерзлота уже начинает таять, скоро сядет в лужу…
Весть о возвращении Подымахова принял равнодушно. Когда тебе за сорок, на все начинаешь смотреть иными глазами. Человек устроен забавно. Он не живет, а совершает некую обрядность. Какое мне дело до Подымахова, до его ортодоксальности; почему заблуждения моего учителя должны вечным грузом висеть на мне? От Подымахова мне ничего не нужно. Я никогда не смотрел на лаборатории и институты как на вотчины отдельных ученых. Станет придираться – уйду!..
А с Подымаховым мы будто и не разлучались. В первый же день, когда встретились, он, заметив бутылку кефира на моем столе, подмигнул и протрубил:
– Изживайте, Коростылев, гносеологический априоризм своего покойного учителя. Я всегда ему говорил, что крепкий чай лучше действует на толстые кишки, чем простокваша. Как видите, я оказался прав.
Рентген любил кататься на санках с высоких гор, Пьер Кюри обожал скучную литературу, Эйнштейн ходил без носков. У Подымахова страсть – крепкий чай. Черные, зеленые, байховые чаи, кирпичные, плиточные. Особые секреты заварки.
– Кто такой Цапкин? – заявил на первом же заседании Комитета Подымахов. – Типичный мизонеист. Один известный изобретатель подсчитал: прибыль от своевременного снятия с работы мизонеиста достигает в среднем сорока шести тысяч рублей в год. Отстранив Цапкина, министерство сэкономит в десять раз больше. А убытки, нанесенные им за шесть лет безраздельного самоуправства, не поддаются никакому учету.
На этот раз товарищ Храпченко вспылил:
– Мы вызвали вас в Москву не затем, чтобы вы занимались сведением личных счетов. Ваша задача – помочь институту, ввести научную работу в практическое русло. Мордовать кадры не позволим! Те времена отошли навсегда. И еще запомните: незаменимых людей нет. Займетесь ямокопательством – пеняйте на себя…
Подымахов ухмыльнулся, поглядел на Храпченко с добродушным презрением:
– А я-то по глупости считал, что всякий добросовестный работник, творчески относящийся к делу, незаменим на своем месте. Вот вы как администратор, кем бы вы заменили Ломоносова или Эйнштейна?.. Цапкина и прихлебателей вытурю!
Поднялся, хлопнул дверью.
– Мизонеист – это из какой оперы?.. – спросил у меня Цапкин.
– Мизонеизм – ненависть ко всему новому. Своеобразное психическое заболевание. Бюрократическая шизофрения.
– Понятно. Решил объявить меня шизофреником! Ну, это мы еще посмотрим…
4
Узнав, что Марина – дочь того самого академика Феофанова, Ардашин дрогнул, стал смущенно дергать свой нейлоновый галстук. Лицо от волнения пошло красными пятнами. В первую минуту он растерялся. А сейчас юлит, токует. Если бы он мог знать!.. О черт, не поленился бы съездить в Москву за цветами.
– Почему цветы именно мне? У меня день рождения еще не скоро.
Все равно. Такая встреча – исторический момент! Ведь он, Ардашин, знает все работы академика Феофанова, он считает его великим физиком. Это было племя титанов. Замечательные опыты Феофанова привели к рождению принципиально новых представлений о свойствах и структуре вещества. Он предвосхитил современные методы научно-исследовательской работы в области ядерной физики. Как там, на четыреста двадцать седьмой странице?.. «Сталкиваясь с фактами, ученый применяет абстрактные математические соотношения для того, чтобы связать между собой эти факты и предсказать новые».
Оказывается, Ардашин лукав: академик Феофанов, разумеется, никогда ничего подобного не говорил, не писал.
Марине становится душно от его болтовни. Бочаров не умнее. Вперив бессмысленные темно-голубые глаза в подбородок Марины, спрашивает:
– А правда, что ваш отец построил электростатический генератор задолго до Ван де Граафа?
Блестящие, остроумные молодые люди! Знают, чем развлечь даму…
На губах Марины улыбка.
– Я тогда не разбиралась в подобных вещах. Вернее, меня вообще на свете не было. Спрашивайте Алексея Антоновича.
Да, как ни удивительно, но эти двое развеселили ее.
Ардашин:
– Как вы относитесь к «Дальнейшим соображениям о физической интерпретации преобразований Лоренца» профессора Яноши?
– Первый раз слышу.
Впрочем, это не имеет никакого значения. Она здесь – существо высшей породы, отпрыск! Она прекрасна уже потому, что дочь такой знаменитости, как академик Феофанов. Веснушки не в счет, вздернутый нос тоже. Чужого ребенка можно воспитать. Ардашин готов хоть сейчас предложить руку и сердце. Ему хочется быть внимательным, фатоватым кавалером. Он совсем оттер Бочарова. А Бочаров все созерцает.
Только Вишняков невозмутим. Разглядывает графин на свет.
– Похоже на жидкий натрий. Коэффициент теплопроводности…
Рядом жена Вера. Чад оставили дома на попечение соседки. Вишняковых сотрудники называют: «электронно-позитронная пара». Тут свой глубокий подтекст. Вишняков обращается к жене: «душа Тряпичкин». Она не сердится. А кто не любит приодеться?
Наконец-то вспоминают и меня. Чествуют азартно. Добротно сделанные некрологи. Особенно усердствует Ардашин. Я уже окружен нимбом, записан в соратники великого Феофанова. Я, оказывается, стоял у колыбели атомной индустрии, качал эту колыбель, пока сам не закачался.
– Пусть ваши стержни всегда будут подняты! – провозглашает он. Марина глядит на него с изумлением. Вера прыскает в кулак.
Вишняков ударяется в философию:
– Почему спутник никогда не выходит на строго расчетную орбиту, а движется по орбите, близкой к расчетной? Потому что он одинок, хоть и носит название спутника. Спутнику без спутницы скучно. Прошу за спутников!
Переводит взгляд с моей физиономии на Марину. Все понимающе аплодируют. Ничего, проглатываю. Марина спокойна. Тост Вишнякова воспринимается как соленая шутка. Да и чего еще ждать от человека с такой толстой шеей! У каждой шутки свой подтекст: когда, например, Платон определил человека как животное двуногое и бесперое, Диоген принес ему ощипанного петуха и положил на стол. Однако у Вишнякова есть последователи. Разрумянившаяся Анна Тимофеевна выражается прямолинейнее:
– Давно бы так, голубушка Марина Поликарповна. Да что он тебе, изверг проклятущий! Раз не оценил красу твою девичью, наплюй ему в бесстыжие зенки. А мы тебе, чай, не чужие. На Москве не клином свет сошелся: у нас благодать, живем, как на даче. Живи, радуйся, что руки себе развязала. А жених тут как тут…
Повисает тягостное молчание. Проклятая старуха зашла в запретную зону. Марина ни жива ни мертва. У Ардашина застрял кусок пирога во рту. Вишняков пристально разглядывает графин.
– Цезий, галлий, калий, фека…
– Ну, ты!.. – дергает его за рукав Вера.
Выручает Бочаров. Он делает вид, что ничего не случилось. Громко обращается ко мне:
– Шкатулка японской работы, насколько я понимаю?
Другой и не заметил бы шкатулку, заваленную книгами. Шкатулку я в самом деле привез из Японии. На лакированной крышке – аисты, бамбук, кривые сосны. Тонкий специфический запах, как от всякой японской вещи. И чтобы увести гостей подальше от щекотливых вопросов семьи и брака, беру шкатулку, открываю серебряным ключиком. Внутри стопка аккуратно нарезанных листов бумаги. Каталог. Всем любопытно. Поясняю:
– Когда мы были студентами, много спорили. Старались заглянуть в будущее. Устраивали вечера. Здесь, на листочках, записаны все проблемы, не решенные человечеством. На вечерах каждый тянул билет и отвечал на вопрос в силу своего разумения. В ответе в какой-то мере выражался характер студента. Было весело, интересно…
В моих словах, по-видимому, невольно проскальзывает грусть о том времени, когда я был молод, полон веры в себя и в необыкновенное свое назначение. Я сохранил эти билетики как память о той удивительной поре.
Марина улавливает мое настроение, говорит:
– А почему бы нам сейчас не устроить такой вечер? Алексей Антонович как бы вернется в свое прошлое.
Видно, ей тоже хочется увести всех подальше и побыстрее от щекотливых вопросов семьи и брака. Ну что ж… Моя давняя слабость… маленькие психологические опыты. Ведь моральная интуиция в конечном итоге и вырабатывается благодаря незаметному проникновению в психологию окружающих. Все мы немного психологи.
Ардашин бурно хлопает в ладоши. Тут уж представляется случай в полную меру выказать эрудицию перед дочерью знаменитого физика! И, конечно, завоевать ее симпатии…
– Декамерон. Тысяча и одна ночь!
Игру решаем усложнить. Пусть ответ будет своеобразной новеллой, в которой реальное и фантастическое переплетены. Разрешается врать в меру своей изощренности. Обязательное условие: новая, небывалая гипотеза.
Вера тянуть билет отказывается.
– Послушаю умных людей.
Я даже заинтригован: как-то выкажут себя эрудиты младшего поколения? Обладают ли они оригинальностью мышления или же отделаются прописными истинами?
Первой опускает руку в шкатулку Марина.
– С вас и начнем, – говорит многозначительно Бочаров.
Мне казалось, что Марина застесняется, станет отнекиваться. Но она как-то быстро освоилась с нашим маленьким обществом, все время шепчется о чем-то с Верой.
Марина меньше всего похожа сейчас на солидного инженера, изобретателя электромеханических устройств для дистанционного манипулирования с радиоактивными веществами. Просто молодая женщина с тривиальными ямочками на щеках. Глаза блестят, щеки горят, и в этом огне совсем растворились веснушки. Только лоб и нос у нее белые, и это производит странное впечатление. Все продумано. («Лучше иметь складку на шее, чем складку на чулке!»)
– Даже великий Архимед не мог обойтись без женского пола, – говорит иронически Вишняков. – Когда римские галеры подошли к Сиракузам, Архимед согнал женщин на берег и приказал каждой вынуть зеркальце – римский флот сгорел.
Что-то долго разглядывает Марина билетик. Видно, вопрос попался не из легких.
«Авгуры» гипнотизируют ее взглядами. Воистину присутствие молодой женщины преображает человека. Оказывается, у Бочарова белозубая улыбка, веселый прищур глаз и что-то прямо-таки притягивающее в этих темно-голубых глазах. Серый элегантный костюм. Сияет холодом тугой воротничок. За столом ведет себя непринужденно, шутит.
Марина обводит нас медленным взглядом. Я понимаю: входит в роль. Сейчас она – хранительница звездных тайн. Подсознательно стремится попробовать силу своих чар на этих молодых людях. Мне-то знакомо ее опасное лукавство. Вышколенный ум напряжен до предела, но говорит она лениво, будничным голосом. Это должно произвести впечатление.
– Вы требуете сногсшибательных гипотез, лежащих за пределами человеческого знания. Я должна ответить на вопрос, на который человечество, может быть, никогда не получит однозначного ответа: в самом ли деле вселенная расширяется, каков конечный итог разбегания галактик?
В моем мире знают «Всеобщий закон симметрии и асимметрии», великую «Единую формулу симметрии и асимметрии». Частным производным от этого закона является другой, гласящий: «Каждая вселенная – это материальная организация, непрестанно воспроизводящая свою организацию». Назовите эту гипотезу земным языком: «Размножающиеся вселенные».
Введем понятие Универсума – единого, бесконечного во времени и в пространстве мира, сотканного из некой первичной материальной субстанции – апейрона, праматерии; а уж потом будем рассуждать о множестве вселенных. Универсум – источник всего. Наша вселенная – производное, явление второго порядка. В начальный период она представляла из себя сгусток вещества, как бы зародышевую асимметричную плазму или «первичный сверхатом». Одним словом, зародыш вселенной. Там безраздельно господствовала геометрия Римана. Геометрия замкнутого сферического пространства.
После распада «первичного сверхатома» на протогалактики и процесса образования галактик началось расширение вселенной, разбегание ассоциаций галактик. Сейчас космическая эволюция определяется переходом к мировым линиям с наименьшим значением действия, она состоит в выпрямлении мировых линий, в уменьшении кривизны пространства, то есть пространство все больше становится эвклидовым, «плоским». Мы живем именно в эту эпоху. Сейчас беспрестанно происходит образование новых галактик и сверхновых за счет первичной материальной субстанции – апейрона. (Это так же, как, скажем, рост органической массы на Земле за счет неорганической. Переход материи на высшую ступень.)
Каков итог разбегания ассоциаций галактик?
Он заключается в переходе «плоского» пространства в пространство с отрицательной кривизной. Этот этап будет обозначать деление нашей вселенной на две равные части, удаленные друг от друга на квинтильоны световых лет. Сгущение вещества, распад галактик в каждой из частей поведет вновь к образованию на сей раз уже двух «первичных сверхатомов» и переходу геометрии Лобачевского в геометрию Римана. Цикл закончился.
Каков смысл бесконечного размножения вселенных?
А каков смысл размножения всего сущего? Ведь всякая плазма в конечном итоге – зародышевая плазма. Важно то, что мы установили: наша вселенная – материальная организация, непрестанно воспроизводящая свою организацию. Таков закон ее развития. Все остальное – частности. Итак: от замкнутой вселенной к разомкнутой, к вселенной с отрицательной кривизной пространства и к двум замкнутым идентичным вселенным. А возможно, и неидентичным. Возможно, в данном случае мы будем иметь вселенную и антивселенную.
– Гениально! – взрывается Ардашин. – Изящная теория! Вы в самом деле заглянули за пределы человеческих знаний. Отныне наступает новый период в космологии: построение моделей вселенных невозможно без учета теории неких высших множеств и всеобщего закона расширенного воспроизводства.
Хоть Ардашин и подлиза, но я благодарен ему за восторги: они разрушили последнюю преграду между «авгурами» и Мариной, ее признали «своей».
– Если бы гипотезу обосновать математически… – продолжает нагнетать Ардашин. – Ведь, по Канту, в каждом знании столько истины, сколько математики.
Ардашин любит все выходящее за рамки обыденности, мечтает осчастливить человечество небывалой идеей или открытием. Он самый молодой из нас. Он верит в то, что еще можно удивить кого-нибудь проникновением в тайны природы, смелой гипотезой. А втайне мечтает стать руководителем сектора. Все начинают с этого…
Но Ардашин безразличен Марине. Она не удостаивает его вниманием и равнодушна к его комплиментам; она фиксирует взгляд на лице Бочарова и ждет. Она почему-то сразу как-то выделила Бочарова из всех нас. Бочаров сидит, опустив голову и нахмурив брови. Возможно, погруженный в свои мысли, он даже не слушал Марину. Но ей нужна именно его оценка. Она легонько ударяет ребром ладони по столу. Бочаров поднимает голову, некоторое время пристально смотрит на Марину и, криво улыбнувшись, говорит:
– Ардашин прав: это гениально. Но где же все-таки новелла, как условились? Вы нас угостили сухим докладом, да еще с формулами. Я сразу себя почувствовал на лекциях профессора Рубцова. А откуда все-таки взялся «первичный сверхатом»?
– Лирик из меня, признаться, неважнецкий. Если вы обладаете даром сочинять, послушаю с удовольствием. Скажем, о какой-нибудь необыкновенной любви. Ну заодно и о «сверхатоме».
Вызов брошен. В какие века было видано, чтобы женщина охмуряла молодых мужчин космологическими спекуляциями! Нас больше не существует. Мы исчезли, растворились. Остались двое: Марина и Бочаров. Марину я знаю: у нее страсть к игре – покорить, подчинить. И все без определенной цели. Просто для того, чтобы показать свое превосходство. Главное оружие – едва уловимая ирония, сарказм, парадоксальность мышления.
За Бочаровым наблюдаю с некоторой опаской: не оскорбил бы Марину какой-нибудь глупой выходкой. За ним водится дикое озорство. Он неистощим на выдумки, не щадит ни великого, ни малого.
Однажды Бочаров с услужливой миной помог одеться Цапкину. Наутро Цапкин сказал:
– Твой идиотик Бочаров подсунул мне плащ академика Щуровского, а шляпу вывернул наизнанку. Так и ходил весь вечер перед иностранными гостями, как беглец с Канатчиковой дачи.
Всеобщему любимцу доктору физико-математических наук Рубцову, человеку рассеянному, Бочаров вместо чая подсунул стакан с коньяком. В конце доклада повеселевший Рубцов воскликнул: «Благодарю за коньяк!» После этого Бочарова даже вызывали на бюро. Но с него как с гуся вода.
Ко мне как руководителю Бочаров относится почтительно, но это официальная почтительность дисциплинированного служащего.
Судя по всему, Бочаров настроен благодушно. Держит марку гения. Гений должен кочевряжиться, быть экстравагантным, поражать современников оригинальностью мышления и поступков. Если уж ты взобрался на этого конька, держись.
– Необыкновенная любовь… – произносит он задумчиво. – А ведь существует она, необыкновенная любовь!.. Но тут нужна особая чуткость. Богатство души и, я бы сказал, смелость. Заурядная любовь не требует от вас всех этих качеств. Я не думаю, что когда-нибудь наука сведет любовь к понятию резонанса, хотя тут кое-что есть. Модель любви, конечно, можно построить. Но будет ли это любовью? Для роботов, возможно, сойдет…
Я в своей жизни прошел мимо необыкновенной, чудовищной любви, бежал от нее. Вы, люди Земли, поймете меня. С моей стороны даже нечего было говорить о любви. Другое дело: мой страх оказался выше научной любознательности. Я должен был пожертвовать собой ради науки, но не сделал этого.
Я даже не знаю, с чего начать этот странный рассказ. Может быть, с рассуждений о совершенно иных формах разумной жизни. Другая основа жизни, не имеющая с нашей, органической, никаких точек соприкосновения. Я говорю о Корпускуле. Корпускула – вечно пульсирующий гигантский полый шар, ни живое, ни мертвое. Чтобы общаться с Корпускулой, нужно войти в ее чрево…
Есть такое место – Читинские Альпы. Мощный горный узел. Там встречаются заросли кашкары. Большой желтый цветок с коричневым хоботком, золотистый рододендрон. Он любит высоту, забирается по каменистым осыпям к самым снежникам и ледникам. Отваром из молодых побегов кашкары в наших местах лечат ревматизм. Послал меня батя в горы за кашкарой. Продрался я сквозь стланик и очутился в незнакомой местности, на перевале. То, что сперва принял за голец, оказалось огромным серым шаром. Шар пульсировал, вернее, то появлялся, то исчезал и вновь появлялся. Всякая чепуха полезла в голову. Страха не было. Только любопытство. Спустился в котловину, подошел к шару. Тишина. Ни души. Пересвистываются сеноставки. Шар как живой. Вглядываюсь в голубовато-серую глубину и будто бы там, внутри, вижу знакомое женское лицо. Не могу вспомнить, где видел раньше. Какая-то одурь нашла. А она смеется, манит пальцем. И я шагнул туда… Обволокло меня со всех сторон и потащило.
«Вот ты и пришел…»
Легонько обняла. Сидим на маленьком шаре. А сквозь оболочку главного, как сквозь толстое стекло, вижу заснеженные гольцы, тайгу и даже сеноставок в камнях. Только временами все это как бы исчезает.
«Я ждала тебя… долго ждала. Я жду тебя двенадцать галактических лет. Не правда ли, долго? Ты должен был прийти и вот пришел».
«Кто ты?»
«Разве не узнаешь? Твоя Мечта. Твой идеал женской красоты. Не правда ли?»
Да, такой я и представлял ее себе. Что-то эллинское. Одним словом, юношеская глупость. Прекрасная Елена или нечто в этом духе. Астральная красота. Бездонные синие глаза, ласковые, немного печальные. Обнаженные круглые руки. Я понял: передо мной в самом деле моя мечта. Ведь в юности всегда так: создаешь в своем воображении что-то особое, исключительное. И вдруг все это материализовалось каким-то чудом. Но мы не привыкли даже собственную мечту принимать на веру, мы хотим знать всю подноготную. Вера в чудеса давно утрачена, во всем мы видим лишь естество – и никаких иррациональностей! Курица и астральная женщина в одинаковой степени подчиняются законам природы. Так нас учили в школе. Если бы я любил свою Мечту, я говорил бы ей о своей любви. Но вместо этого я занялся выяснением кое-каких обстоятельств.
«Ты – человек?»
«Нет, конечно. Корпускула. Вечно блуждающая Корпускула».
«Ты с иной планеты, из другой галактики?»
«Тебе не понять».
«Я хочу знать!»
На ее лицо набежала тень.
«Ну если ты пришел только за этим, тогда слушай и смотри… Я из другой вселенной, где нет ни звезд, ни галактик. Иные формы жизни, иные формы мышления, иное бытие со своими законами природы. Мы, корпускулы, обуянные вечной жаждой познания, сравнимы лишь с вашими галактиками».
«Я знаю только одну вселенную, и другой не может быть!»
«Ты слишком категоричен, человек. Ты – крупица разума. Что ты знаешь о бесконечном, о формах существования материи, о многослойной структуре Мира как в пространстве, так и во времени? В ваших галактиках крупицы разума заключены в клеточки мозга мыслящих существ. Мы – сконцентрированная мыслящая субстанция. Да, конечно, если брать в совокупности, то и ваши галактики можно считать мыслящими. Но как пока еще разобщено подобное мышление! Ты – ничтожная клетка разума твоей галактики. Миллиарды лет я ждала Человека. На твоем месте мог бы оказаться другой. Наша с тобой встреча не была предопределена. Я могла ждать еще миллиарды лет. Рано или поздно он пришел бы. Возможно, он, тот, другой, искал бы совсем иную свою Мечту, более возвышенную, недоступную твоему пониманию.
