Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 52 страниц)

XIII
КАЗНЬ БОЯРИНА ШЕИНА И ОКОЛЬНИЧЕГО ИЗМАЙЛОВА

Великая черница ждёт в своей келье царя Михаила. Умер патриарх, и теперь можно ей вступить вновь в прежние свои права – руководительницы сына и управительницы царством.

Так все предполагали, и вся её клика тайком радовалась, ликовала и явно её поздравляла.

Вознесенский монастырь вновь наводнился разным людом, ожидавшим взгляда, слова или поклона царицы-инокини.

Накопилось у неё поэтому много вопросов и много челобитен к царю, и она ходит в сильном возбуждении в своей приёмной.

Наконец, царь приехал и входит к ней; лицо его печально и бледно.

   – Уж не болен ли ты? – спрашивает царица.

   – Сильно болен. Не ем, не сплю... всё отец пред глазами... и все-то хочется к нему идти... поговорить с ним... послушать его разговора... а он в могиле...

И царь зарыдал.

   – То воля Божья! – произнесла набожно инокиня, подняв глаза вверх и утирая глаза платком. – Да, – продолжала она, – потеряли мы друга, отца.

   – Великого радетеля государского дела! – воскликнул царь.

   – Да, но Бог милосердный оставил тебе ещё мать, жену, сына... Утешь свою печаль, ты должен жить для них и для великой земли русской.

   – Не хочу я царствовать... не хочу я жить!..

   – Почему?

   – Тяжело, очень тяжело...

   – Я тебе буду помогать советами, мы с тобою царствовали без отца и Москву спасли от королевича, когда он нас осаждал здесь несколько месяцев... И дальше дело государское пойдёт...

   – Сказал, умирая, в бозе почивший святейший патриарх: пущай бояре держат бразды правления, ну и пущай...

Великая черница вышла из себя. До приезда Филарета в Россию имя её стояло рядом с именем царя, а теперь как будто её не существовало.

Она, однако ж, удержалась и, несколько минут помолчав, обратилась к нему со смиренным видом:

   – Я хотела просить тебя о Салтыковых и Грамотине.

   – Скажу боярам, и что они скажут.

   – У меня, гляди, сколько челобитен, – она подала ему целый свёрток жалоб.

   – Дай, ужо отдам боярам.

   – Кого же ты думаешь избрать в патриархи?

   – Что скажет собор. Я перечить не буду.

Черница почувствовала себя во всех пунктах разбитою, и она собиралась сделать ему длиннейшую сцену с обмороками и рыданиями, как он поднялся с места, поцеловал её руку и хотел идти.

   – Куда ж? С матерью не посидишь? Утри её слезу, утешь её печаль, ты видишь, как я убита смертью отца.

   – Меня ждёт жена и дети с обедом, – и с этими словами царь вышел.

Великая черница упала на близстоящий стул, и много лет уже она так сильно не плакала и не убивалась, как теперь.

Попробовала она составить сильную партию в боярской думе чрез Грамотина, но и тут её постигла неудача: перевес был на стороне сына, все перешли в его лагерь, даже все прихлебники и прихлебницы царицы-матери.

Обо всех этих событиях и переменах боярин Шеин не знал. Он был так тесно обложен поляками, что и птица, по выражению ратников, не могла к нему перелететь.

Но русский человек, если исполняет долг, то для него нет преград. Один стрелецкий юный ратник взялся доставить ему весть из Москвы о случившемся и в ночь с 18 на 19 февраля явился в его шатёр.

Он передал ему о смерти Филарета. Шеин понял, что не стала патриарха, значит, и помощи нечего ждать, и ни хлеба, ни снарядов, а больных более двух тысяч человек.

Послал он к королю Владиславу предложение, что он сдаст ему лагерь с орудиями, но с тем, чтобы: 1) все ратники отпущены были с оружием в Москву и с 21 пушкой; 2) что все русские ратники, находящиеся при нём, обещаются четыре месяца не сражаться против поляков; 3) иностранцы же могут делать что хотят.

Предложение было почётное. Зная храбрость и самоотвержение Шеина, король Владислав, как рыцарь, согласился на это.

19 февраля наши выступили из укреплённого своего лагеря со свёрнутыми знамёнами, с погашенными фитилями, тихо, без барабанного боя, музыки и, поровнявшись с тем местом, где сидел на лошади, окружённый сенаторами и людьми ратными король, ратники клали знамёна на землю и знаменосцы должны были, отступив на три шага назад, ждать, пока гетман именем королевским не велит им их поднять. При этой команде ратники наши подняли знамёна, запалили фитили и, ударив в барабан, двинулись по московской дороге.

Шеин и другие воеводы были на конях, но когда проезжали мимо короля, сошли с лошадей и, низко поклонившись Владиславу, сели опять на лошадей и продолжали печальный путь.

Случись подобное в нынешнее время, после почти четырёхмесячной борьбы с сильным неприятелем без хлеба, оружия и пороха, подобного героя возвысили бы на пьедестал бессмертия, как это сделали с Османом-пашою под Плевной, когда наши войска аплодировали его героизму.

Но в те времена глядели на дело иначе, и боярская дума была озлоблена против Шеина, да и царица-мать его не жаловала.

Ещё до сдачи своего лагеря, 1 февраля, Шеин отправил дворянина Сатина в Москву.

Тот каким-то чудом прошёл ночью чрез польский лагерь и явился к царю. Последний соглашался на то, чтобы войска наши и польские разошлись полюбовно, впредь до мира, и вместе с тем князь Волконский отправлен в Можайск к князьям Черкасскому и Пожарскому для совещания, как подать помощь Шеину.

Во время этих переговоров князь Черкасский получил вдруг 3 марта известие, что Шеин отпущен королём в Москву, о чём он и донёс царю.

Из Москвы тотчас отправили дьяка Моисея Глебова навстречу Шеину с требованием отчёта, на каких условиях он с королём примирился.

Оказалось, что поляки за разный мусор, оставленный в русском лагере, взяли ещё на попечение своё две тысячи четырёх человек больных и раненых.

И это поставили в вину Шеину.

Тотчас по приезде в Москву его посадили в темницу; то же самое сделали и с Измайловым. Кроме того, арестованы были все родственники того и другого.

Судили, рядили в боярской думе, обвинили его в небывалых преступлениях, а всю его деятельность приписали измене и осудили его и Измайлова к смертной казни.

Старый солдат, чувствуя свою правоту и что он, по его выражению, бился, не щадя головы, выслушал хладнокровно приговор в боярской думе и, осведомясь, что на другой день казнь совершится на лобном месте, просил только, чтобы ему прислали для исповеди и для препровождения на эшафот его духовника, отца Никиту.

Царь согласился на это.

На другой день после заутрени, на рассвете, должна была совершиться казнь Шеина и Измайлова.

После заутрени отец Никита явился к узнику в темницу со святыми дарами.

Он был в тяжёлых цепях.

Священник, исповедав и приобщив его, поставил св. дары на стол и бросился к его ногам.

   – Боярин, – сказал он, рыдая, – это я невольная причина твоей казни, твоего позора. Ты не хотел идти на войну – я уговаривал тебя.

   – То Божья воля, – отвечал боярин, подымая и целуя его. – Молись обо мне грешном, – произнёс он спокойно, но со слезами на глазах. – Жаль мне только семьи моей – и она погибнет, да Измайловых я погубил... Отец Никита, коль ты когда-нибудь будешь мочь – не забудь ни Шеиных, ни Измайловых, они стоят этого: они честные люди, и Бог тебя не взыщет. Передай когда-нибудь царю, что погибаю я от злобы и зависти людской; передай тоже, что я люблю своего царя и люблю его после Бога больше всего.

Вошли тюремщик, стража, думный дьяк, долженствовавший читать приговор, и монашествующая братия. Сняли с Шеина цепи; он перекрестился и вышел из тюрьмы твёрдыми шагами.

Его и Измайлова повезли окружённых войсками, а музыка била на барабанах и играла в рожки поход.

Это отдавали последнюю честь полководцам.

Ввёл на эшафот Шеина отец Никита, и тот обратился к народу:

   – Православные христиане, – произнёс он громким голосом. – Каждому суждено умереть, и мне за верность мою царю и русской земле суждено лишь положить голову на плаху. Кладу её безропотно, и да простит Господь моих судей и палачей.

Он поцеловал крест, поданный ему отцом Никитой, поцеловался с ним, поклонился народу во все стороны и просил прощения, коль провинился он в чём пред кем-либо, и положил голову на плаху...

После него такую же казнь понёс и Артемий Измайлов.

Обрызганный кровью этих двух невинных жертв, заслуживающих со стороны нашего народа памятников, отец Никита прибежал домой, и жена не узнала его: глаза его блистали и ему мерещились призраки.

Он заболел и несколько месяцев был между жизнию и смертию.

По выздоровлении он перестал посещать бояр: так опротивела ему боярская дума, и посвятил себя только церковным требам.

Так он прожил несколько лет, удаляясь от общественных дел.

Но жизнь эта была монотонна и не по сердцу ему, и он вновь попробовал посещать людей.

Купеческие и боярские дома, куда его приглашали, были до крайности невежественны и суеверны; а вся литература их вращалась на книгах: сонник, волховник, о птице-чарове, чаромерие, стенем знаменье, зелейник, колядник, громник и тому подобное. Ходили тоже по рукам чисто еретического содержания рукописи, евангелие от Варнавы, Никодима и Фомы. Кроме этого, сильно распространены были псалмы Соломона и песни Давида и множество других нелепых вещей, вроде сказания о том, как рыбы посуху ходили.

Книги эти ещё в XIV веке были осуждены и признаны еретическими, и в Москве они составляли принадлежность многих библиотек. Восстал Никита Минич против всего этого в проповедях, и Москва несколько стала к нему остывать, но против него самого раздавались голоса о латинстве и еретичестве. Он-де отрицал, что на Тивериадском озере имеются двадцать шесть китов и что на одном из них стоит земля, а про святой Иерусалим-град он отрицал, что он пуп земли.

Да и житье тогдашних священников на Москве показалось Никите Миничу не по нутру: повсюду корысть, унижение, лихоимство, потворство мамону и чревоугождение, а тут, на беду, жена хворает, да одного за другим двух детей похоронили, а третий родился слабым, таким вздутым, точно пузырь.

Сделался Никита Минич мрачен и перестал в церкви проповеди говорить, а коли домой придёт, то на ребёнка даже не взглянет и только думу думает.

Коли и этого Бог приберёт и он отойдёт к ангелам, значит, не угодно Ему, чтобы я жил в брачной жизни, значит, не будет благодати на моём потомстве.

Мысль эта грызёт его, не даёт ему покоя ни днём, ни ночью, и снятся ему страшные сны, и душит его часто домовой...

   – Дьявольская сила одолевает, – говорил он себе по пробуждении, – а всё это за великие мои грехи, что вкусил брачную жизнь, что плоть свою не умертвил.

Схимническая и аскетическая идея сделалась у него преобладающею.

Смерть третьего сына, воспоследовавшая вскоре, окончательно свела счёты его со светом: последний скончался на Фоминой.

С кладбища отец Никита возвратился домой совершенно убитый и перестал посещать свою церковь; жена тоже сделалась молчалива, и однажды, подойдя к нему, она с сдержанным от рыдания голосом сказала:

   – Ника, мы вместе с маленьким Никой (и тот назывался Никитой) похоронили нашу брачную жизнь; хочу поступить в обитель, благослови меня... Женился ты, чтобы иметь детей... потомство... но сам видишь, Бог их прибирает, зачем же мне мешать твоему подвижничеству... Ступай в монахи и будешь ты великим святителем: должно сбыться пророчеству.

   – Спасибо, Паша... Нам нужно разойтись, Бог не благословляет нашей брачной жизни... Пойду и я в чернецы... Уйды в Соловки... Имущество раздадим нищей братии, а что имеем в деньгах, отдадим вкладом в Алексеевский монастырь – там тебе и келью дадут.

   – А ты же, Ника?

   – Я заработаю себе кусок хлеба трудом.

И с этого дня они раздавали своё имущество нуждающимся; когда же приход узнал об их решении, стали собираться всякого звания люди: дни благословляли их на грядущий путь, другие отговаривали. Вообще сочувствие к ним Москвы показало, что большинство было за них.

Но раз решившись, они не покидались своего намерения. В первое же воскресенье, распростившись с знакомыми, они пошли к Алексеевскому монастырю. Паша была одета черницей, только без клобука, отец Никита был одет простым крестьянином – за поясом у него виднелся топор, а на плечах пила вместе с котомкой, в которой имелась отпускная грамота из патриаршего приказа и хлеб.

У ворот обители супруги присели, поговорили в последний раз, обнялись крепко и продолжительно поцеловались... Когда же ворота закрылись за Пашей, с отцом Никитой сделалось дурно. Не помня себя, он бросился бежать вон из города.

XIV
СОЛОВКИ

В 1429 году инок Савватий, ища спасения в подвижничестве, переплыл на ладье на остров в Белом море, водрузил там крест и поставил уединённую келью.

Несколько лет спустя св. Зосима привлёк сюда иноков, устроил общежительство, соорудил церковь Преображения.

Святая жизнь этой обители, пребывание и смерть в ней знаменитого московского иерея Сильвестра и могила митрополита всей Руси Филиппа сделали его знаменитейшим духовным местом на Руси.

Благочестивые мечты отца Никиты были давно уже обращены туда, и там-то, в богатейшем её книгохранилище, хотелось ему окончательно образовать свой ум, чтобы приготовиться к дальнейшей деятельности в подвижничестве.

Притом на Соловецкий монастырь были обращены тогда глаза всей России и оттуда вернее всего были надежды разнести свет духовного просвещения.

Но как добраться туда?

Отец Никита пошёл в Новгород в надежде найти там промышленников, имеющих связь с Архангельском.

Надежды его оправдались. В Новгороде он нанялся простым рабочим к одному купцу, ведшему соляную торговлю с севером России и отправлявшему на промыслы своего приказчика.

После многих странствований они прибыли в Архангельск, и, чтобы отделаться от приказчика, отец Никита отдал всё своё жалованье какому-то заезжему туда работнику, который охотно согласился вместо него возвратиться обратно в Новгород.

Сам же отец Никита, воспользовавшись отходом судна с богомольцами в Соловки, отъехал туда.

При приближении же к Соловецким островам стал он расспрашивать о них шкипера, и тот ответил:

   – Всех-то их здесь шесть, да наибольший, Соловки, имеет 25 вёрст в длину да 16 в ширину. Два из них называются Муксальскими, а два Заячьими, а шестой большой, что поменьше Соловок, то Анжерский. На последнем подвижничал первый Елиазар-схимник, подвижничал он на самой-то вершине горы, что посреди озера, которую и назвал Голгофораспятскою.

Неизъяснимым религиозным восторгом наполнилось сердце отца Никиты, когда глазам их представилась св. обитель Соловок.

Её твердыни, и величественно возвышающиеся купола церкви, и монастырь, утопающий в зелени кедров и елей, а на другой стороне, в пятивёрстном расстоянии через пролив, Анжерский пустынный скит, напоминающий человеку, что можно и в уединении совершать великие дела, – всё это сильно подействовало на воображение молодого человека[10]10
  Скит на горе возник лишь сто лет спустя после Никона, а именно в 1712 году, – там водрузил крест схимник Иисус, а потом он приступил к постройке деревянной церкви; каменные же сооружения возникли там лишь в 1830 г.


[Закрыть].

   – Вот где истинное благочестие; вот где истинное подвижничество, – подумал он. – Вдали от мира, от суеты человек может в созерцании жить и вызывать из них великие сокровищницы духа и благодати...

Но когда он вступил на землю Соловок, он был поражён. Митрополит Филипп, когда был игуменом, средствами одного монастыря очистил лес, проложил дороги, осушил болота каналами, и завёл оленей, домашний скот, рыбные ловли, соляные варницы. А там, вдали, между мускальскими островами, клокочет водопадом пролив, и в узком его месте св. Филипп перекинул мост для перехода оленей и скота с одного острова на другой.

Услышав обо всём этом, Иван Грозный одарил монастырь драгоценными сосудами, жемчугами, богатыми тканями, землями, деревнями; помогал Филиппу деньгами в строении каменных церквей, пристаней, гостиниц, плотин.

Всё это рассказывал ему старый монах, встретивший их на пристани и поведший их к мощам святых Савватия и Зосимы.

Благоговейно поклонился отец Никита мощам св. угодников, но над могилами иерея Сильвестра и митрополита Филиппа он долго стоял и проливал обильные слёзы, в особенности над последним.

Так прошёл почти весь день, а после вечерни встретивший его монах повёл его в гостиницу; здесь накормили его и других богомольцев, и старик монах после вечери отвёл ему келию.

Отец Никита жаждал узнать многое, и поэтому он обратился к нему с следующими словами:

   – Отец Пармен, если не устал ты, посиди со мною и побеседуем.

Отец Пармен обрадовался, как обыкновенно радуются люди, живущие в отдалении от света: они всегда рады всякому приезжему, чтобы поболтать и услышать новости.

Усевшись на скамьях у стола, они при свете лампады, висевшей у иконы св. Савватия и Зосимы, повели беседу.

Отец Пармен расспрашивал о новостях новгородских и московских, а отец Никита жаждал узнать что-нибудь о последних минутах митрополита Филиппа.

Отец Пармен много лет жил в монастыре, и потому он мог даже знать о сподвижниках митрополита.

Монах удовлетворил его любопытство.

   – Ты уже знаешь, – говорил он, – что благолепие этого монастыря и его богатство приобретены преподобным Филиппом, когда он был здесь игуменом. Сын боярский, именитого рода Колычова, он в юности возненавидел мир и удалился сюда. Подвигами добродетели, любви и трудолюбия он снискал любовь братии и возведён в игумены. Слава о нём дошла до Москвы, и царь Иван Грозный стал одаривать его и монастырь. Но вдруг получается грамота – игумен вызван для совета духовного в Москву. Отслужив литургию, преподобный причастил всю братию, перецеловался со всеми и со слезами покинул обитель. На Москве царь встретил его с большими почестями, посадил с собою обедать и после трапезы самолично, без собора, провозгласил его митрополитом всея Руси. Филипп отказывался и требовал уничтожения опричнины. Царь разгневался и прогнал его от себя, но прислал к нему архиереев, чтобы они уговорили его принять паству. Преподобный согласился и сказал тогда: «Да будет что угодно государю и церковным пастырям». Написали грамоту, в которой сказано, что митрополит дал слово архиепископам и епископам не вступаться в опричнину государеву. Несмотря на это, митрополит при первой же архиерейской службе сказал слово, полное любви к правде и ненависти к неправде. Первые дни и месяцы протекли в мире, в надеждах для столицы. Затихли жалобы на кромешников: чудовище издремало, и преподобный стал на Москве строить церковь святых Савватия и Зосимы. Тишь предвещала бурю. На Москве жил старец, боярин Фёдоров, муж доблестный, знаменитый, старых обычаев, украшенный воинскою славою. Опричники его оклеветали, что он хочет свергнуть царя с престола и властвовать в России. Призвал Иван к себе Фёдорова, надел на него царскую одежду и венец, посадил его на трон, дал ему державу в руку, снял с себя шапку, низко поклонился и сказал: «Здрав буди, великий царь земли русския! Се приял ты от меня честь, тобою желаемую! Но, имея власть сделать тебя царём, могу и низвергнуть с престола!» Сказав это, ударил его в сердце ножом. Опричники дорезали его и потом жену его Марию. Затем пошла гулять опричнина: зарезаны и четвертованы князья Булгаков, Ряповский, три Ростовских, Щенятев и Пронский. Многих убивали в приказах или когда они шли в церковь. Бояре и народ умоляли митрополита заступиться за них, и тот дал слово не щадить своей жизни для спасения людей. Вскоре представился случай. Царь явился в одно воскресенье в собор, окружённый боярами и опричниками. Преподобный Филипп обратился к нему со словом: описывая все ужасы, совершаемые им в государстве, он напомнил ему о суде Божием. Иван затрепетал от гнева, ударил жезлом о камень и зашипел голосом страшным: «Чернец! Я излишне щадил вас, мятежников, отныне буду, каковым меня нарицаете», – и вышел с угрозою. На другой день были новые казни.

   – А летом, – продолжал уж отец Никита, – пишут очевидцы, в полночь любимцы Ивановы – князь Вяземский, Малюта Скуратов и Василий Грязный с опричниками ворвались и вломились в домы ко многим знатным людям, дьякам и купцам, взяли их жён, известных красотою, и вывезли из города. Светом сам царь, окружённый кромешниками, выехал за город. На первом ночлеге ему представили жён: он избрал некоторых для себя, других уступил любимцам. На другой день он велел развезти их по домам – многие из них со стыда и страха или убились, или умерли. Но рассказывай дальше, отец Пармен, о преподобном Филиппе.

   – В день св. апостолов Петра и Павла преподобный служил в Новодевичьем монастыре и ходил по стене с крестами. Тут был и царь с опричниками, из коих один шёл за ним в тафье. Митрополит остановился и указал царю на бесчиние; но виновный успел снять тафью и царя уверили, что это выдумка митрополита. Тогда царь озлился и стал ругать митрополита лжецом, мятежником, злодеем и клялся, что уличит его. В обители нашей ничего не знали об этом, как однажды явились сюда епископ Пафнутий и князь Темкин. Лаской и угрозой требовали они, чтобы братия свидетельствовала о Филиппе недоброе; но братия отказалась единогласно: лучше смерть, чем ложь, отвечала она. Один лишь игумен Паисий согласился и уехал в Москву. Нарядили суд, и на суде преподобный сказал: «Лучше умереть невинным мучеником, нежели в сане митрополита безмолвно терпеть ужасы и беззакония сего времени. Твори, царь, что тебе угодно», – и с этими словами митрополит снял свой белый клобук и мантию. Но царь велел ему взять назад то и другое, и когда митрополит в день св. архангела Михаила стоял в Успенском соборе в алтаре во всём облачении, явился Басманов с опричниками, прочитал грамоту о низложении митрополита собором, сорвал с него облачение, одел его в бедную рясу, выгнал из церкви мётлами и затем повёз на дровнях в обитель Богоявления. На другой день преподобного привезли на тех же дровнях в судную палату, где пред царём ему прочитали об его винах и волшебстве и о том, что он приговорён к вечному заточению. Тут он простился с умилением с миром и напомнил снова царю, что он правит народом неправо. Иван гневно заставил мановением руки вывести его. Опричники схватили митрополита и повезли в темницу, где его заковали в железо. Дней через восемь его отвезли в обитель св. Николая Старого, на берегу реки Москвы. Сюда несколько дней спустя царь прислал ему голову племянника его, Ивана Борисовича Колычова. Митрополит, благословив её, возвратил её принёсшему, не говоря ни слова. Между тем народ возмущался, слыша об этом; тогда Филиппа перевезли в Тверской Отрочин монастырь. Сюда явился злодей Малюта Скуратов и задушил старца; но, боясь огласки, тело его отослали в Соловки. Когда привезли его сюда, братия постилась, молилась и плакала целую неделю. Затем облачили его в митрополичью одежду и предали земле по чину архиерейскому.

На отца Никиту рассказ этот произвёл сильное впечатление, и когда чернец Пармен ушёл от него, он долго не мог заснуть.

В особенности его потрясла сцена, когда с митрополита срывали святительское облачение.

На другой день отец Никита явился к игумену, предъявил ему патриаршую отпускную и объявил желание своё постричься в монахи.

Игумен, узнав об его знаниях, обрадовался, тем более что знающих и грамотных в то время было очень мало, и пострижение назначил на первое же воскресенье.

Между тем отец Никита всё это время проводил в посте и молитве и к пострижению явился как на праздник.

Когда он воспринял пострижение, он молился о преподобном Филиппе и дал клятву, что если Бог вознесёт его, то он перевезёт его прах в Москву; когда же его спросили, какое имя желает принять он по пострижении, в ушах его прозвучало имя Ника, которым называли его так нежно мать и жена, и он произнёс: «Никон!»