Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 52 страниц)

V
ПЕРВАЯ РАЗМОЛВКА НИКОНА С ЦАРЁМ

После свидания с Бутурлиным и крупного разговора с ним Богдан Хмельницкий отправил послом в Москву одного из приближенных своих, Павла Тетерю.

Прибыв в Москву, Тетеря насилу добился официального приёма царём 4 августа. Царь принял его торжественно, и Павел Тетеря сказал витиеватую речь, очень длинную и составляющую набор фраз.

Вот её начало:

«Егда благодарованную пресветлейшего вашего царского величества державу нынешними времяны над малороссийским племенем нашим утверждённу и укреплённу внутренними созираю очима, привожду собе в память реченное царствующим пророком» и т. д.

После этой речи, не откладывая в долгий ящик, бояре задали посланнику вопросы, относящиеся до утверждения воеводской системы управления Малороссиею.

Оратор давал уклончивые ответы, а по политическим вопросам прямо сказал, что гетман постарается склонить к миру шведов и будет поддерживать в Польше домогательство царя, чтобы после смерти Яна Казимира избрали его в короли.

Этим переговоры посла ограничились с боярами, но вовсе не для этого приехал Павел Тетеря в Москву, у него была совершено иная цель: он рассчитывал возвратиться в Киев с патриархом Никоном.

Но как это устроить?

Он отправился в Андреевский монастырь к Епифанию Славенецкому.

Учёный монах принял соотечественника своего радушно, угостил его варениками с гречневою кашею, пампушками с чесноком, гороховым супом, причём не была забыта и чарка.

После нескольких возлияний обе стороны сделались откровенны:

   – Да ведь я, отец Епифаний, собственно, за вашим Никоном приехал, – молвил Тетеря.

   – Напрасные разговоры, – махнул рукою Епифаний. – Бояре Никона из Москвы не выпустят, в особенности в Малороссию. Он теперь уже пишется: великий государь и патриарх Великой, Малой и Белой Руси. Так коли он поедет в Киев да засядет там, то будут два великих государя; один в Киеве, другой в Москве. Лучше, таким образом, держать его в Москве, так, знаешь, под рукою.

   – И в плену? – подсказал Тетеря.

   – Отгадали, земляк. Впрочем, заезжайте к патриарху и поговорите с ним. Быть может, он уговорит царя и бояр отпустить его в Киев. Болезнь Богдана, желание его, чтобы избрали сына его в гетманы, и необходимость поставить туда митрополита – быть может, и заставят их склониться на просьбу малороссов.

   – Когда же можно видеть патриарха?

   – Поедем туда хоть тотчас.

   – Едем на моих лошадях.

Они вышли, сели в коляску Тетери и помчались в Москву.

Патриарх, если он был только в своих палатах, всегда сидел в своей комнате за работой.

Епифаний без доклада повёл к нему малороссийского посла.

После обычного в то время поклона до земли Епифаний и Тетеря подошли к патриаршему благословению, причём Епифаний представил Тетерю как посла от гетмана.

   – Слышал я, почтенный посол, – начал Никон, – что тебя приняли очень ласково и с почётом у царя, и что от тебя потребовали объяснения о малороссийских неправдах... и воровствах.

   – Я бы дал ответ – о неправдах воевод, а от нас не было ничего не по-Божьему; мы теперь готовим на крымского хана большую рать и ждём только ваших бояр.

   – Бояре Ромодановский и Шереметьев идут к вам.

   – И с Божьей помощью, святейший патриарх. Но кабы ты смиловался на наше слёзное моление и приехал в Киев, то поставил бы и нового митрополита и утвердил бы гетманского сына Юрия.

   – Говорил я с царём, да он не пущает.

   – Прежде гетман Богдан был немного нездоров, а теперь на смертном одре.

   – Я этого не знал, почтенный посол. Нужно сообщить об этом царю – быть может, он и отпустит меня в Киев. Я тотчас же к нему поеду.

Патриарх благословил пришедших, и те вышли.

Никон только что начал одеваться, как появился у дверей строитель Нового Иерусалима, архимандрит Аарон.

   – Что скажешь, отец архимандрит? – спросил Никон благосклонно.

   – Был я, святейший патриарх, по твоему приказу во всех приказах, чтобы откуда-нибудь достать хотя несколько денег; у нас рабочие наняты, время летнее, камень, доски и иной лес подвозятся. Теперь ограда уже готова, башня тоже, церковь заложена, нужно бы подогнать стены до крыши, а тут денег ниоткуда. В приказах всюду один ответ: без царского указа серебра не выдадим – на войну нужно.

   – Да ведь я-то расплачивался на приказные нужды своими деньгами, так пущай хоть часть возвратят... притом разве мой указ не одинаков с царским? Кто же осмелился это говорить?

   – В дворцовом: Милославский и Морозовы, в других: бояре – Романов, Черкасские, Трубецкой и другие.

   – Странно, – воскликнул патриарх, – прежде без моего указа не отпущали деньги, а теперь без царского. Прежде царь велел ослушников моего указа судить, а теперь он велел моего указа не слушать... притом я не прошу их казны, прошу немного лишь, чтобы возвратили моё. Не могу же я в монастыре не кормить людей и не платить рабочим. Еду я сейчас к царю, а ты подожди.

Никон вышел и с большою свитою уехал к царским палатам. Было время обеденное, и царь принял его милостиво в своей комнате и велел принести обед, желая с ним разделить трапезу.

По обычаю за обедом о делах не было говорено, а по окончании трапезы и молитвы, когда со стола убрали, Никон обратился к царю:

   – Слышал ты, великий государь, гетман Богдан при смерти, болен.

   – Мне говорили, что он не так здоров, да это не впервые.

   – Это так: но теперь Малороссия без митрополита, а там она будет и без гетмана.

   – Того и другого они избирают, и это не наше дело, кого они посадят. Нам лишь бы они остались верны и лишь бы присягнули под нашу высокую руку.

   – Не говори, великий государь! Важно нам, чтобы гетман и митрополит были бы нашими. Не так тебе докладывали; есть там много врагов наших: и Выговский писарь, и те, которые с ним, всё это – враги наши. А Богдан и духовенство за нас. Было бы хорошо, великий государь, если бы ты отпустил меня в Киев: я бы там поставил им митрополита и настоял бы на избрании сына гетмана.

   – Он ещё молод, ему всего шестнадцать лет.

   – Великий государь, и ты имел шестнадцать лет, когда вступил на царство.

   – От того-то и смуты были в начале моего царствования.

   – От того, великий государь, что ты не имел добрых советников... а Юрию ты можешь дать советников пожилых из их рады и из бояр.

   – Разве Борис Иванович, – вспыхнул царь, – и Илья Данилович не радели о государевом деле?.. А потому лишь, что я был юн, их и осуждали.

   – Великий государь, не сказал я в укор боярам Морозовым и Милославскому, а так лишь – к слову. Малороссия не наша страна: меж полковниками и судьями есть люди с высоким разумом, люди учёные.

   – Уж будто у нас все люди без ума, без знания, – обиделся вновь царь.

   – Есть и у нас люди со знанием, но меньше, чем там, да не в этом дело, а то хотел я сказать, что к юному царю можно поставить целую думу или, по их выражению, раду, которая заправлять будет всем государским делом.

   – А мне бояре говорили: коли умрёт Богдан, так пущай кого захотят избирают, а мы туда воевод своих по городам назначим.

   – Воевод можно назначить, – заметил Никон. – Малороссы, одначе, к тому непривычны, и воеводы будут их обижать. Притом, – присовокупил он после некоторого молчания, – нужно ещё нам укрепить за собою, миром с Польшею, и Малороссию, и Белую Русь; потом мы должны держаться их порядков и обычаев.

   – Бояре говорят иное: воеводство соединило-де всю Русь, начиная с удельных князей до Новгорода, Пскова, Казани и Астрахани; воеводство соединит нас и с Малою, и Белою Русью, и я стою за это.

   – Великий государь, не смею ослушаться твоей воли, одно только скажу: введи в Малую Русь воеводство, да тогда лишь, когда со свейским королём и с Польшей будет мир. Так ты, великий государь, не отпустишь меня в Киев?

   – Бояре бают, не пригоже-де святейшему патриарху ехать в Киев ставить митрополита: пущай-де духовенство Малой Руси изберёт кого хочет и сюда пришлёт. Не нам-де кланяться им, а они должны нам поклониться в Москве.

   – Великий государь, – сказал горячо Никон, – царьградские патриархи не раз приезжали в Киев ставить митрополитов и благословить паству. Отчего бы и мне не поехать благословить свою паству?

   – Ты сам говоришь, до мира с Польшею мы не можем считать Малую Русь своею.

   – Это правда, да дело церкви иное: это не зависит от мира.

   – Да; но бояре бают: без утверждения царьградского патриарха ты-де не в праве присоединить к себе митрополию Киевскую: за это, по соборным уложениям, извержение из церкви.

   – Это правда, когда присоединение насильственное, а не добровольное. Притом, коли царьградский патриарх стал бы жаловаться: пущай тогда разберёт нас вселенский собор, но не бояре – это не их дело. Рассудить двух патриархов может или собор патриарший, или же, по соборному уложению сардикийскому, папа.

   – Разве ты, святейший патриарх, признаешь этого еретика за патриарха?

   – Не могу не признать – отлучена не церковь римская и её первосвященники, а отлучены и проклинаются еретики папы. Церковь, водворённая апостолами Петром и Павлом, не может быть отлучена, а отлучаем и проклинаем мы тех пап, которые не следуют божественному евангелию и писанию святых апостолов и отец... теперь же у меня пока первенствующий патриарх аль папа – константинопольский.

   – Пущай будет по-твоему, святейший патриарх, – уж больно ты научен во всякой мудрости... всё же в Киев не пущу, – пущай митрополит едет сюда.

   – Ещё я по другому делу к тебе, великий государь. Был и ты при закладке Нового Иерусалима и обещал ты дать и волости, и сёла, пенязи, и начал я строить и обитель, и св. церковь Воскресения Христова. Тогда и бояре сделали много пожертвований. Потом... потом никто ничего не дал, видит Господь Бог: тащу и я, и братия на себе и камень, и всякое дерево, усердствуем мы, да без казны ничего не сделаешь: нужно и хлеба купить, и того, и другого, и рабочих рассчитать.

   – Обещал я тебе, правда, да видишь сам, война, а денег в казне нет, а бояре бают, здесь хлеба нужно войскам, пороху, оружия, а тут патриарх затеял монастырь строить.

   – Кесарю Кесарево и Божие Богови, – вспылил патриарх. – Строю я монастырь на свои деньги и прошу теперь не царскую аль боярскую казну, а свои собственные деньги: более десяти тысяч я дал из патриаршей казны, а тут такая обида: приказы говорят, указов-де моих не следует слушать – ты-де запретил, великий государь.

   – Не запрещал я, а они указов и моих неё слушают: серебряных денег совсем нет, а медных рублей бери сколько хочешь.

   – Наделают бед, великий государь, эти медные рубли... говорил я, меня не слушали. Давал и снабжал я не медными рублями приказы, а серебряными... пущай дадут хоша немного: нужно обитель и церковь кончить.

   – Ничего не могу дать – войну нужно вести.

   – Великий государь, знаешь ты, что я был против осады Риги и стоял я за то, чтобы забрать Новгородские прибрежные земли – Орешков и Кексгольм. На это было достаточно и Петра Потёмкина с казаками. А бояре настояли в Вильне на годовое перемирие да на осаду Риги; это было на руку ляхам. В год они укрепились и вытеснили свейского короля из Польши; вытесняли и выбьют они и нас из Литвы. А коли мы не устроимся в Малой Руси, так будет нам очень трудно.

   – Видишь, святейший патриарх, а ты говоришь, нужно-де строить монастырь.

   – Великий государь, строил я обитель «Новый Иерусалим» так, что станет он оплотом и против врагов: и ляхов, и татар, коли они придут.

   – Разве ты опасаешься?

   – Не опасаюсь, да всё в воле Божией, прошу поэтому, дай мне средства исполнить обет мой и воздвигнуть святую обитель.

   – Я тебе говорил уже, нет у меня средств.

Никон постоял в недоумении: в первый раз за время его святительства он получил отказ от царя, притом он считал своё дело совершенно правым.

   – Как, – воскликнул он, – твоему царскому величеству жаль нескольких сот серебряных рублей и не жаль плеч моих... погляди, гноятся они от ран, при переноске каменьев... тебе жаль этих нескольких сот рублей, когда Хитрово и Стрешнев проигрывают тысячи в карты, аль бросают тысячи на псов и аргамаков... Что же?.. Значит, я последний здесь... указов моих не велено слушать... Собственную казну мою мне не возвращают... в Киев, где бы я мог собрать милостыню на Божий храм, меня не отпущают, – так я отряхаю прах моих ног... и даю слово: никогда не есть более в сей трапезной...[35]35
  Об этом первом отряхании праха своих ног в столовой в одном из своих писем царю говорит Никон, без пояснения причины этого отряхания. Но то, что в начале следующего года это было одною из причин неприглашения к обеду патриарха, когда приезжал грузинский царевич, – это очень вероятно.


[Закрыть]

   – Святейший патриарх, благослови, – переконфуженно произнёс государь.

   – Господи благослови, – торопливо произнёс патриарх и вышел.

После этого ухода Алексей Михайлович потребовал к себе Богдана Матвеевича Хитрово – этот был уже при нём окольничьим.

Царь передал ему сущность ссоры своей с патриархом.

   – Уж много ты, великий государь, воли-то дал ему... всё ему не ладно, и глупы-де наши бояре, неучи, а он лишь один умница.

   – Надоел он и мне, признаться тебе, Богдан, пуще редьки в пост... да ничего не поделаешь: патриарх он и терпи... Патриарх, что отец, всё едино... иной раз и от отца, бывало, терпишь обиды, да ничего: помолишься Богу и стерпишь... и Бог благословит за это.

   – Да и поделать-то с ним что мудрено, и много бояр за ним... А уж народ – точно молится на него...

   – Видишь, Богдан, коли б он да сам ушёл: иное дело... тогда и Бог простит: сам-де не схотел, а принудить-де нельзя...

   – Уйдёт он... уйдёт, великий государь, по своей воле... только ты не серчай... увидишь...

   – Лишь бы я в стороне, и его-то жаль... да ведь святитель... богомолец наш, – вот и грех пред Богом. Да, вот скажи: коли гетман Богдан умрёт, что тогда делать?..

   – Меня, великий государь, пошли туда, и без патриарха дела оборудуем... и без святейшего обойдёмся, – изберут там и гетмана, и митрополита, и будут они под твоей высокой рукой, а там мы воеводства учиним. Русская земля должна быть едина, что в Москве, что в Киеве... С патриархом, одначе, теперь рано ссориться: нужно дать ему несколько сот, чтоб умилостивить; а коли я возвращусь из Киева, и всё там устроится по его благословению, тогда мы уж, – позволь, великий государь, – и дело сладим к добру... отделаемся мы от святейшего.

   – Делай, Богдан, как знаешь, а я в стороне.

   – Будет он клясть меня и Стрешнева, а нам что? Лишь бы тебе служить. Теперь позволь идти к патриарху – всё улажу...

   – Ступай да только знай: коли царевны, сестрицы, узнают что-либо, они меня заплачут и покоя не дадут... выживут они меня из Москвы.

   – О размолвке твоей с ним, великий государь, патриарх никому не расскажет, а я подавно болтать не стану... уж коли я возьмусь, я и дам ответ.

   – Поезжай к патриарху и уладь всё, а я пойду к деткам... да к царице... ждёт она... и поглядишь, вновь дочь... я её Софией нареку... дескать пора царице поумнеть и дать сына... а то Алексей-то мой и хил, и болезнен... Ну, пока ступай к патриарху, пущай не сердится и молится: да дарует нам Господь Бог сына...

Хитрово поцеловал у царя руку и удалился.

   – Пущай, – подумал после его ухода Алексей Михайлович, – патриарх молится, авось с его молитвой и сын родится. Сказывают, как женился царь Иван III на Софии Палеолог, не была она чадородною, вот и пошла на богомолье в Троицко-Сергиевскую лавру; на дороге у самой обители встретился ей ангел во образе инока и на руках его был младенец; бросил он на неё младенца, а тот прямо во утробу, и народился у неё сын Василий, отец Ивана Грозного. Да уж не гневить теперь святейшего, а то через месяц не сын, а дочь родится.

Он набожно перекрестился.

VI
МАЛОРОССИЙСККЯ СМУТА, ИЛИ РОКОШ

Страх и неизвестность, что будет, задержали погребение Богдана Хмельницкого почти на целый месяц; притом в Чигирине ждали, чтобы съехались туда, и печальная процессия, сопровождаемая тысячами верховых и пеших, двинулась в Субботово, где останки его погребены.

Многие из патриотов, несмотря на то, что Богдан своевольничал и не слушался рады, вместе с погребением его тела как будто погребали и вольности, и права Малороссии, которые так оберегал и защищал гетман.

И замечательно то, что его оплакивали обе партии: шляхетская, стоявшая под главенством Ивана Выговского, и народная, или чёрная, имевшая во главе своей полтавского полковника Мартына Пушкаря.

Два дня после этой печальной церемонии справлялись по покойнику поминки, и на третий день собралась рада, но она состояла тогда из одних начальников войсковых, т.е. из партии шляхетской, и, вопреки ожиданиям народа и даже самого Ивана Выговского, рада вручила ему гетманскую булаву.

Но имя и воля Богдана были так сильны, что Выговский писал в Москву, что покойный Богдан сына своего и всё войско запорожское ему в обереганье отдал, а теперь вся страна и чернь старшинство над войсками ему же вручили, и он царскому величеству верно служить будет.

Узнав о смерти Богдана, из Москвы тотчас отправили в Малороссию Матвеева.

Прибыв к Выговскому, Артамон Сергеевич потребовал, чтобы новый гетман отправил в Швецию посла – уговорить короля Карла примириться с нами.

Гетман исполнил требование Матвеева, и тот возвратился в Москву с уверениями в верноподданстве Выговского, так что царь отправил к нему даже стряпчего Рагозина с извещением о рождении царевны Софии Алексеевны.

Немедленно же после отъезда Матвеева гетман собрал в Корсуне раду.

Все же землевладельцы к тому времени были уж наэлектризованы двумя прокламациями миргородского полковника Лесницкого.

Прокламации говорили об уничтожении русскими прав малоруссов и о закрепощении народа.

Когда же в поле собралась вся рада, т.е. несколько тысяч человек, гетман явился туда, отдал им булаву и сказал:

   – Не хочу быть у вас гетманом: царь прежние вольности у нас отнимает, и я в неволе быть не хочу.

   – За вольности, – отвечала рада, – будем стоять все вместе.

Тут же она постановила: послать к царю бить челом, чтобы всё было по-старому.

Тогда Выговский воскликнул:

   – Вы, полковники, должны мне присягать, а я государю не присягал, присягал Хмельницкий.

   – Неправда, – крикнул полковник Мартын Пушкарь, – всё войско запорожское присягнуло великому государю. А ты чему присягал: сабле или пищали?

   – Так что же, по-твоему, и это хорошо: хочет нам царь московский давать жалованье медными рублями... как их брать?

   – Хотя бы, – возразил Пушкарь, – великий государь изволил нарезать бумажных денег и прислать, а на них будет великого государя имя, то и я рад его государево жалованье принимать.

   – Ничего ты, пан полковник, не понимаешь, – рассердился гетман, – под царский квиток (расписку) дадут и мильон, а медные рубли не стоят более того, что медь.

Шумно сделалось после того на раде: одни стояли за гетмана, другие – за Пушкаря, и стороны разъехались со взаимными проклятиями и угрозами.

Не испугался Выговский прокламаций Грицка Лесницкого и, возвратясь в Чигирин, он созвал на раду полковников.

   – Ведомо нам, – сказал он, – что покойный Богдан назначил в поход против татар Грицка Лесницкого и дал ему булаву и бунчук наказного атамана, а теперь уехал он в Миргород, булавы и бунчука не возвращает и мутит чернь. Посылал я к нему Юрия Хмельницкого, да и тому не отдал. Что делать?

   – А то, – отвечали полковники, – что пойдём к нему с войском и силой отберём.

Взяли полковники несколько тысяч казаков, нагрянули на Лесницкого в Миргороде, отняли силой булаву и бунчук и в наказанье заставили его кормить всё войско несколько дней да и дать корм на обратный путь.

Но хуже всего было то, что запорожцы стали тоже волноваться, но в пользу лишь Москвы: они отправили туда послов бить челом, чтобы избрание в гетманы было совершено вновь.

В Москве назначили собраться раде в Переяславле и отправлен туда Богдан Хитрово.

Собраться там раде было для нас выгодно, князь Григорий Григорьевич Ромодановский стоял здесь с сильным войском.

Когда Хитрово приехал в Переяславль, его встретили как царского посла с большим почётом, и войска наши и малороссийские вышли к нему навстречу, а святители киевские встретили его с иконами и крестами.

Хитрово, подъехавший было верхом к встречающему его народу, сошёл с лошади и, поклонившись святым иконам, объявил духовенству, что царь жалует его своим словом и предоставляет ему право избрать кого угодно, а патриарх Никон благословляет их на это. Полковникам и радным людям Малороссии он объявил, что царь не стесняет их в выборе и, кого они излюбят, тот будет излюблен и царю; и что он приехал лишь для того, чтобы видеть их свободное избрание.

Восторженное духовенство тотчас уехало в Киев и избрало в митрополиты архимандрита киево-печерского Дионисия Балабана.

Осталось избрание гетмана. Ожидали прибытия на раду полковника Пушкаря из Полтавы, но он медлил.

Тогда разнеслись слухи, что Пушкарь идёт в Переяславль с войском, чтобы принудить раду не избирать Выговского.

Хитрово испугался и решился ускорить избрание, не желая внести в раду междоусобицу: он назначил день сбора.

На соборной площади собрались все наши войска, и в середину их без оружия были впущены все радные люди. Там стоял стол с Евангелием, иконой и крестом, священник во всём облачении находился у стола в ожидании, кого изберут.

На столе лежала булава гетманская, вперёд возвращённая Выговским.

Когда все собрались, появился Хитрово; он объявил: чтобы всё войско выбирало себе гетмана кого хочет, по своей воле.

Всё единогласно крикнули:

   – Желаем Ивана Выговского, он люб нам всем.

Тогда Хитрово подошёл к столу, взял булаву и передал её Выговскому.

Но Выговский возвратил её назад Хитрово и громко произнёс:

   – Не хочу я гетманства, многие люди в черни говорят, будто я на гетманство сам захотел и будто выбрали меня друзья.

Обозный, судья, полковники и вся чернь стали его упрашивать и наконец умолили его.

Он принял тогда булаву и присягнул в верности царю – последнее, конечно, произошло без помех, потому что князь Ромодановский стоял здесь с внушительными силами.

Не успела кончиться церемония избрания и присяги, как явился от Пушкаря гонец из Полтавы. Он уведомлял Хитрово, что он и его единомышленники просят назначить раду в Лубнах.

Хитрово дал ему ответ, что выборы уже состоялись.

Несколько дней потом шли пиршества: то русские угощали малороссов, то они – наших.

Казалось, что установился вечный мир и согласие, но на одном из пиршеств Хитрово замолвил гетману о том, что необходимо-де в Малороссии устроить воеводства. Это огорошило Выговского, и он ответил, что он поедет в Москву повидать светлые царские очи и тогда поговорить можно будет и о воеводстве.

Ответ этот совершенно удовлетворил Хитрово, и он выехал обратно в Москву, где и уверил царя, что и без Никона он устроил дела малороссийские: митрополит-де избран и новый гетман присягал царю.

Враги Никона успели раздуть услугу Хитрово так, что царь осыпал своего любимца милостями, и с того времени Хитрово сделался главным советником и докладчиком царя.

Между тем как дела Хитрово имели такой успех в Москве, гетман Выговский резался в Малороссии с полковником Пушкарём. Последний по этому поводу прислал послов просить приезда в Киев царя и Никона; митрополит же киевский предал Пушкаря анафеме, а Выговский собирался изменить царю и передаться вновь Польше.

Сумятица и чепуха сделалась невообразимая, и русские поплатились бы очень дорого, если бы Шереметьев в Киеве не отстоял русского дела.

Дела под Ригой шли тоже неудачно: моровая язва посетила этот город, и жертвою её сделался знаменитый шведский генерал Магнус Делла-Гарди и все наши города, прилегающие к Ливонии. Мы не должны были чрез язву прекратить военные действия. Никон из себя выходил. Он видел, что все планы его рушились по милости бояр: множество народу и денег погибло, и от нас не только ускользнула Литва, но и Белоруссия была на волоске, а Малороссию пришлось брать вновь с оружием в руках.

Медные же рубли совершенно нас разорили: явилась масса подделывателей на окраинах и в самой Москве.

Никон громко жаловался на эти беспорядки и в особенности осуждал погоню за польской короной, что он считал химерой.

   – Доиграемся, – говорил он, – что в одно прекрасное утро явятся в Москву и ляхи, и шведы, и татары, и казаки.

Его враги передавали речи эти царю, и тот охладел к нему, и зимою 1657 на 1658 год они уже виделись с патриархом только в Успенском соборе и в боярской думе. По государственным же делам доклады производили: по внешним – Матвеев, по внутренним – Хитрово.

Морозов Борис Иванович был в это время сильно занят изменою своей жены и судом над англичанином Барнсли; а Илья Данилович Милославский со второю своею женою, Аксиньею Ивановною, – имел тоже много горя, и поэтому оба охотно уступили государственные дела Хитрово и Матвееву.