Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 52 страниц)

XXIX
ПЕРВАЯ МЫСЛЬ ОБ ИСПРАВЛЕНИИ ЦЕРКОВНЫХ КНИГ

В восемь часов вечера, вскоре после вступления на патриарший престол Никона, царь Алексей Михайлович сидел со своею семьёю за ужином.

За столом находился и тесть его Илья Милославский.

Разговор шёл о политике: жаловался Милославский, что Польша не хочет наказать виновных в изменении в грамотах царского титула и сочинителей пасквилей на Россию.

Царь зевнул и велел ему обратиться к патриарху.

Переменил Милославский разговор; он начал жаловаться на то, что он, Милославский, чтобы не вызывать местничества, вместо боярских детей начал определять детей дьяков и стряпчих, но, к ужасу его, и те затеяли тоже местничество.

Царь ещё пуще зевнул и отправил его для совета к Никону.

Между тем ужин кончился, царь помолился Богу, допустил к руке всю семью и отправился в свою опочивальню.

Здесь ожидал его постельничий Фёдор Михайлович Ртищев.

Он раздел царя, и когда тот стал на колени у ризницы и начал молиться, Ртищев тихо вышел и удалился из дворца.

Шаги свои он направил к патриаршим хоромам.

Стража и служители патриарха пропустили его, и он отправился в рабочую комнату Никона.

В подряснике, заваленный у огромного стола кипами бумаг и книг, Никон сидел и писал, когда появился Ртищев.

   – Рад тебя видеть, Фёдор Михайлович, – с весёлым лицом заговорил к нему Никон.

Ртищев остановился в почтительном отдалении.

   – Иди поближе, – продолжал он, – садись вот сюда, к столу, поговорим... отведу немного душу.

Ртищев подошёл тогда под его благословение и сел на стул, которые имели тогда вид табуреток.

   – Как у тебя в Андреевском монастыре, Фёдор Михайлович, идут переводы?

   – С Божьей помощью, хорошо.

А я, видишь, сколько получил богослужебных книг, не апокрифических, а настоящих, канонических... Необходимо взяться за исправление наших... Согрешил царь Иван Грозный во многом, но грех великий сотворил он своим Стоглавом... Василий Шуйский и отпечатай многие книги с поправками Стоглава. Троицкая лавра взялась за исправление требника, но этим дело кончилось, и блаженной памяти мой предместник, патриарх Иосиф, назначил исправителями иереев: Степана Вонифатьева, Ивана Неронова, Аввакума, Лазаря, Никиту, Логгина, Данилу и дьякона Фёдора и ни одного из монашествующих. Попы-то и внесли сугубое аллилуя и двуперстное знамение, чтобы угодить купечеству... Теперь приходится всё это поисправлять.

   – Думаю я, святейший патриарх, хорошо ли будет теперь это сделать? При патриархе Иосифе, за год до его смерти, я завёл здесь певчих из Малороссии и стал приучать из моего Андреевского монастыря молодых попов говорить проповеди, а патриарх окружной грамотою дал знать, чтобы в церковном пении было единогласие, – так сделалась смута, и многие попы в тиунской избе кричали: «А нам хоть умереть, а к выбору о единогласии рук не прикладывать». С тем же гавриловским попом заспорил Никольский поп Прокофий и сказал: «Заводите вы, ханжи, ересь новую, единогласное пение, да людей в церкви учите, а мы прежде людей в церкви не учивали, учили их втайне; беса вы имате в себе, все ханжи, и протопоп благовещенский такой же ханжа». Так они честили духовника царского Степана Вонифатьева.

   – Они нас называют, – улыбнулся Никон, – и ханжами, и еретиками. Поделом царскому духовнику, зачем он дал им поблажку и ввёл двуперстное знаменье и сугубое аллилуя... Середины не может быть: коли признавать, то нужно признать всё или ничего.

   – Да, – заметил Ртищев, – но святейший патриарх не знает, сколько выстрадал знаменитый защитник сергиевской лавры архимандрит Дионисий за вычеркнутые им слова «и огнём» в молитве водоосвещения. Отец мой сказывал, что митрополит Иона[23]23
  Когда Филарет Никитич был ещё в польском плену.


[Закрыть] вызвал архимандрита в Москву, четыре дня приводили его на патриарший двор к допросу с бесчестием и позором, т.е. в оковах, и его били, плевали на него за то, что он не хотел выкупиться.

   – Какой же ответ был Дионисия? – задумчиво произнёс Никон.

   – Денег у меня нет, да и дать не за что: плохо чернецу, когда его расстричь велят, а достричь – так ему венец и радость. Сибирью и Соловками грозите мне, но я этому и рад – это мне и жизнь.

   – Так говорят все те, – восхитился патриарх, – кто верит в правду и святость своего дела. Что же было дальше?..

   – За Дионисием посылали нарочно в праздничные и торговые дни, когда было много народа, приводили его пешком или привозили на ключах без седла, в цепях, в рубище, на позор толпе, и кидали на него грязью и песком.

   – Слышал, слышал об этих безобразиях, – вознегодовал Никон. – Распустили враги его слухи, что явились такие еретики, которые огонь хотят в мире вывести, – вот и взволновались ремесленники: как же мы без огня-то?.. и стали выходить с каменьями и дрекольями на Дионисия.

   – Вот этот-то и самое страшное, – заметил Ртищев... – и враги наши и ваши распустят о нас такие слухи.

   – Да, – задумался патриарх, – мы должны исправление книг сделать собором.

В это время вошёл Епифаний Славенецкий. Он был красив и представителен, говорил красноречиво, с сознанием своего достоинства и знаний.

По обычаю того времени, он патриарху поклонился трижды в ноги прежде, нежели подошёл к его благословению; патриарх просил его сесть и обратился к нему:

   – Фёдор Михайлович напугал меня, – сказал он. – Рассказывал про страдания архимандрита Дионисия... И это за два слова: «и огнём». А вы, отец Епифаний, домогались исправления всех богослужебных книг. Много я просмотрел сам и, соглашаясь с вами и отцом Арсением, я готов на необходимые изменения, но боюсь раскола... народ и духовенство так невежественны.

   – Святейший патриарх, – произнёс торжественным тоном Епифаний, – дело исправления книг настоятельно, его отложить нельзя. Малороссия просится давно под руку (в подданство) русского царя, и если книги не будут исправлены и будут держаться заблуждений и ересей, то митрополит киевский останется под паствою патриарха константинопольского, а при этой религиозной розни братья одною и того же народа могут стать в такие же отношения, в каких стоят православные в Малороссии к униатам и католикам; поэтому и слияния этих двух народов никогда не будет. Если же, ты патриарх, желаешь знать, как бедствует теперь народ малороссийский, то спроси Матвеева, он в посольском приказе получил гонцов из Киева и от царского посланца Унковского.

Едва это произнёс Епифаний, как вошёл Матвеев со связкою бумаг и тюков.

Поклонившись в ноги патриарху, Матвеев сказал:

   – Светлейший патриарх, я от боярина Ильи Даниловича Милославского, по царскому приказу... Два года тому назад были посланы в Варшаву боярин Гаврила Пушкин, окольничий Степан Пушкин и дьяк Гаврила Леонтьев с жалобою на отпечатанные в Польше книги, в которых поносилось Московское царство и блаженной памяти царь Михаил Фёдорович, и патриарх Филарет... Тогда король Ян-Казимир велел вырвать из книг бесчествовавшие нас листы и сжечь их на площади, а самые книги велено изъять из обращения. Теперь доносят, что не только в царстве Польском, в Литве и Белоруссии ходят эти книги, но их много привезено к нам. Король Ян-Казимир явно ищет с нами разрыва.

   – А что гонцы от украинских воевод и от Унковского бают? – прервал его Никон.

   – Доносят, в Малороссии-де всяких чинов люди говорят, что они от войны с ляхами и разорения погибают, кровь льётся беспрестанно; за войной хлеба пахать и сена косить им стало некогда; помирают они голодною смертью и молят Бога, чтоб великий государь был над ними государем, а ляхам веры нельзя дать, они-де, казаки, знают заподлинно. что ляхи против московского царя войну начнут.

   – А из Киева что пишут? – спросил задумчиво Никои.

   – Литовский гетман Радзивилл занял его, – продолжал Матвеев. – Соборную церковь Богородицы, каменную, на Посаде, ляхи разграбили всю, образа пожгли, церковь вся выгорела, одни стены остались, а в церкви лошадей своих жиды и ляхи оставили; деревянных церквей сгорело пять, а которых не жгли, то всё разорили, образа дорогие окладные себе взяли, а иные поисщепали; колокола у всех церквей взяли к в струги поклали; но из этих стругов шесть казаки отгромили. В монастыре Печерском казну также всю взяли и паникадило, посланное нами туда у св. Софии взяли тоже всю казну, ризу, сосуды, всю утварь, образ св. Софии; все монастыри разорены...

   – Господи, помилуй нас грешных, – воскликнул невольно Никон.

   – Унковский, – продолжал Матвеев, – доносит, что Виговский, писарь Богдана Хмельницкого, говорил ему, что если великий государь наш не возьмёт его под свою высокую руку, то Малая Русь отдастся под руку турского царя. Казаки не хотят быть холопами ляхов и бегут к нам тысячами.

   – Завтра собрать боярскую думу, – возразил на это Никон, – и ты, Артамон Сергеевич, расскажешь это боярам и царю.

Матвеев вышел.

   – Вы слышали, – воскликнул после его ухода Епифаний Славенецкий, – светлейший патриарх, как бедствует малороссийский народ, а Москва не даёт ему помощи... Уж сколько раз гетман Богдан простирал сюда руки, ища защиты своему народу, монастырям и церквам Божьим, но вопли эти тщетны. И чего боятся бояре?.. Теперь время слить все разрозненные части Руси... Не только Малая, но и Белая Русь, и Литва, и галичане – всё стонет под игом ляхов, и русский царь одним ударом уничтожит вражью силу, соединит под одним скипетром и под одним патриаршеством всех членов одной и той же православной русской семьи... Если один Богдан Хмельницкий, без денег, оружия и пороха, мог приводить в трепет Варшаву, то что будет, если соединится с ним русский царь?

   – Святая правда, – сказал Никон. – Да, в прошлое царствование мы потеряли через войну с Польшей Смоленск, и мы гак напуганы, что боимся новой войны. Но возможно ли, – продолжал он после некоторого молчания, – подчинить московскому патриарху и митрополии киевскую и литовскую?

   – Можно и должно, светлейший патриарх; а для этого необходимо только исправление ваших книг богослужебных, иначе слияние народов Великой, Малой, Белой Руси, Литвы и Галичины будет непрочно: непрочен союз, не связанный узами одной веры. Говорю святую истину пред вами, святейший патриарх: если вы не исправите книг, не присоединятся к вам другие русские митрополии, и будет русская церковь всегда в кабале у константинопольского патриарха и турского султана.

   – Об этом нужно подумать и поговорить, – заметил Никон. – Что ты сказал, почти теперь оправдывается; из Белой Руси и Литвы множество дьяконов православных ездят ко мне в Москву, чтобы я их рукополагал в иереи. Ты прав, нужно соединить всю русскую православную церковь воедино, и тогда будет един пас гирь, едино стадо.

   – Аминь! – произнесли торжественно Ртищев и Епифаний и удалились.

Когда они вышли, Никон стал прохаживаться по своей рабочей горнице и потом, вдруг остановившись пред иконой Спасителя, висевшей в углу, произнёс набожно:

   – Исправление книг нужно для прославления Твоего же имени, Сладкий Иисус, Сын Божий, и если бы мне пришлось, подобно Дионисию, пострадать за истину, так я приму это как милость Божию. Русскую церковь нужно соединить воедино, и как Иерусалим соединяет всех христиан всех толков, так да сделается Русь новым Иерусалимом для воссоединения всего русского народа под одною державою и единым патриархом.

В этот миг вошёл монах и остановился у двери.

Никон оглянулся: это был греческий монах Арсений.

   – Отец Арсений, – сказал Никон, – я назначил тебя старшиною печатного дела, а исполнил ли ты мой приказ об иконах?

   – Исполнил, святейший патриарх; латинские печатные иконы отбираются; тоже всех трёхруких Богородиц, страшный суд разбойника и другие еретичные.

   – Что же народ?

   – Смущается, говорит, иконоборство... ханжество.

   – Непостижимо... Продолжай своё дело... ответ мы дадим Господу Богу нашему, и он не осудит нас.

И с этими словами патриарх удалился.

XXX
СХИМНИЦА

У Благовещенской церкви в Москве стоял красивый дом с большим садом; здесь жил протопоп и её настоятель, отец Степан Вонифатьев, царский духовник.

Дом был как полная чаша; в нём громоздились подарки царя, царской семьи, бояр и московских гостей; поэтому в хоромах виднелись не только дорогие образа, но и драгоценные сосуды и утварь.

Был воскресный день. Обедня в Благовещенской церкви только что отошла, и отец Степан возвращался домой и, подходя к своему двору, увидел, что к нему направляется колымага патриарха с обыкновенной патриаршей свитой: скороходов, дворян, боярских детей, окольничих и бояр верховых и пеших.

Отец Степан поспешно вошёл в свой дом и, оставив в сенях посох, вышел на порог сеней, чтобы встретить Никона.

По обычаю того времени, он трижды пал на колени, но Никон поднял его и поцеловался с ним.

Ещё будучи игуменом Спасопреображенского монастыря, Никон часто у него бывал и проводил в его семействе по целым часам, но с того времени, как его избрали в патриархи, он теперь в первый лишь раз заехал к отцу Степану.

Патриарха хозяин ввёл в хоромы, а вся свита его осталась в сенях.

Когда хозяин посадил Никона в углу, под образами, гость поблагодарил царского духовника за то, что он держал сторону его при избрании его в патриархи, и выразил ему свою бесконечную признательность, не знает только, чем и как отблагодарить его.

Отец Степан поклонился тогда в ноги патриарху и сказал:

   – Я и так взыскан царскою милостью, а потому, святейший патриарх и великий государь наш, ты меня осчастливишь, когда наградишь наперсными крестами Неронова, Аввакума, Лазаря, Никиту, Логгина и Данила; дьякона же Фёдора рукоположишь в иереи. Они, пояснил отец Степан, восстановили древле-заветное двуперстное знаменье и сугубое аллилуйя.

Никон вспыхнул и сказал, что от награждения честных деятелей и тружеников никогда не отказывался и готов наградить тех лиц, за которых хлопочет отец Степан; но упомянуть, за что именно он наградил их, он не может, потому что, по его мнению, двуперстное знамение и сугубое аллилуйя – заблуждение.

Отец Степан, в свою очередь, вспыхнул:

   – Ведь ты, святейший патриарх, сам благословляешь народ двуперстно, – воскликнул он.

   – Это святая правда, но если и я заблуждаюсь, и собор это скажет, то я начну и креститься, и благословлять троеперстно.

   – Не я один, – обиделся отец Степан, – ввёл это, а великие святители наши Филипп, Гермоген и Иов, они крестились двуперстно и спасались же. А при составлении Стоглава участвовали святые Гурий и Варсонофий и прокляли троеперстие.

   – Но ты, отец Степан, забыл, что я ученик и последователь св. Никодима Кожеезерского, который в новшествах находит залог истинного благочестия, и кабы он жил теперь, и он бы принял троеперстие.

   – Да, – усомнился царский духовник, – коль оно истинное.

Тогда Никон стал красноречиво доказывать царскому духовнику, что нашей церкви необходимо держаться строго того, что признается греческою церковью: иначе не будет церковного единения с церквами Малой, Белой Руси и Литвы, а в таком случае не будет и политического единства.

На это духовник резко ответил:

   – Царство Иисуса Христа несть от мира сего, нечего поэтому приплетать к вере земные дела.

Никон с этим не соглашался и доказывал, что церковь Христова не может отделяться от мира, что она должна соединять, а не разделять народы, и тем паче один и тот же народ; что поправки, сделанные духовником, ошибочны, и не только будут отвергнуты восточными патриархами, но даже и у нас, если будет созван собор, а потому он как патриарх всея Руси, не может допустить, чтобы из-за такого разногласия было пожертвовано слиянием всего русского народа. Что же касается исправления вообще церковных книг, то он решился выписать от всех восточных патриархов рукописи и, сличив их с нашими переводами, собрать собор и указать, какие поправки необходимы. Сделает он это для того, чтобы снова возвратиться в лоно восточной церкви.

Сказав это, Никон поднялся с места и, благословляя отца Степана, просил его содействовать ему, так как он содействовал ему к устроению единогласия в церковном служении. Отец Степан ничего не ответил, но толк: о почтительно проводил патриарха до колымаги.

От царского духовника Никон поехал прямо во дворец царя к обеду.

Государь принял его ласково и с почётом. Он встретил его с боярами и окольничими на красном крыльце; Милославский и Морозов взяли его под руки и новели в трапезную.

За трапезой, по этикету, разговора не было, а были только общие места, пожелания и здравицы; после обеда почти все разъехались или разошлись, лишь патриарх с царём удалились в его опочивальню.

Царь усадил Никона на топчан и сел сам на стул против него.

Никон передал ему о тех неправильностях, какие встречаются в богослужебных книгах, и о тех исправлениях, какие в них следует сделать.

Выслушав его внимательно, царь сказал:

   – Великий наш государь святейший патриарх, ты наш Богом избранный и наш отец, как ты и святители решите, на то и я буду согласен. Собери в начале будущего года синклит и тогда изобличи все неправды. Теперь же ты бы обратился к маме Нате, она даст тебе ответ по внушению Духа Святого.

О схимнице Никон давно слышал и от бояр, и от царя, но не виделся с нею до сих пор: она никого не принимала и попытку в этом смысле предшественника его, патриарха Иосифа, она отклоняла не раз.

Никон высказал свои опасения парю.

Алексей Михайлович задумался и сказал:

   – Пойди от моего имени, и она тебя примет, святейший отец... Притом...

Он хотел было сказать, что она изрекла ему по вдохновению и его имя, но воздержался и, помедлив присовокупил. Ты ей скажи, что Бог её молитвами взыскал меня, и жена моя в надежде... Пущай она молится за нас грешных.

Патриарх благословил царя, простился с ним и уехал.

Народ по улицам встречал Никона восторженно и падал ниц, когда он благословлял его, и с таким торжеством ехал Никон до Алексеевского монастыря, а сам думал:

   – Когда я прощался здесь с женой и ушёл в Соловки, полагал ли я, что в каких-нибудь два десятка лет я возвращусь сюда, к этому монастырю, патриархом всея Руси... и жива ли моя жена?.. И где она?.. Никогда никто не слышал, чтобы поповская жена Парасковия поступила даже сюда.

В это время показалось мрачное здание обители, и Никону сильно взгрустнулось.

Между тем женский монастырь не знал об ожидавшем его посещении, но когда ему дали знать, что поезд патриарший приближается, все монашки с игуменьею высыпали навстречу патриарху, а на колокольне затрезвонили во все колокола.

Когда патриарх появился на монастырском дворе, монашки пали ниц, и Никон сказал им краткое слово любви и утешения. После того он обратился к игуменье с повелением царя допустить его видеть схимницу Наталью.

Игуменья тотчас послала к ней, а сама при пении монахинь повела патриарха в церковь, чтобы показать ему церковные святости и богатства.

Поклонившись мощам и осмотрев церковь, Никон спросил, какой ответ схимницы.

   – Она просит святейшего патриарха пожаловать, – поклонилась ему в ноги служка.

Сердце мужественного Никона, которое усиленно не стучало ни в московской смуте, ни в новгородской гиле, вдруг затрепетало и замерло.

Игуменья повела его в монастырь и, остановившись пред дверью кельи схимницы, указала ему, куда он должен войти, и, поклонившись удалилась.

Без обычного монастырского стука патриарх отворил дверь.

Белый его клобук с огромным алмазным крестом и две панагии, осыпанные драгоценными каменьями на груди, придавали ему, при высоком его росте и его мужественном лице, особый величественный вид.

Никон вступил в келью истинным патриархом всея Руси, и взорам его представилась небольшая комната в одно окно, простой образ с лампадкой, ложе без подушки и покрывала, небольшой столик у окна и деревянные два стула.

Схимница с густо закрытым покрывалом стояща посреди кельи, и когда он появился в дверях, распростёрлась по земле, сделала три поклона и подошла под его благословение.

   – Не тебе, моя дочь, – сказал Никон, – подходить под моё благословение, а мне под твоё.

   – Я ничтожная раба и богомолка твоя, святейший патриарх; что за причина твоего пришествия ко мне?.. Я давно отказалась от мира.

Патриарх благодарил её за то, что она допустила его в свою келью, причём передал ей поклон царя.

Услышав, что царица в надежде, Наталья обратилась к образу, сделала несколько поклонов и, поднявшись, произнесла вдохновенно:

   – Родится у царицы дочь...

Сказав это, она как бы от усталости и волнения присела, указав патриарху другой стул.

Никон передал ей свой разговор с царём о тех исправлениях в церковных книгах, какие он предполагает сделать, причём он присовокупил, что царь послал его спросить её совета и благословения.

   – Святейший патриарх, – воскликнула схимница, – не тебе у меня поучиться, а мне у тебя и искать твоего благословения. Истину ты говоришь, нам нужно возвратиться к евангельской истине, и тогда мы будем вновь православными. Делай, что Св. Дух и Божья благодать говорят тебе. Но на полпути не остановись... поступи как Лютер.

   – О чём ты говоришь, я тебя не понимаю?

   – Я хочу сказать: женись...

   – Разве патриарх может жениться? – обиделся Никон.

   – И Лютер, как монах, не мог жениться, однако же женился.

Никон был поражён этим ответом, а потому, помолчав немного и желая получить разъяснение загадочных слов схимницы, он сбросил свою обычную серьёзность и полушутя сказал:

   – Схимница Наталья, сестра святейшая, если мне, патриарху всея Руси, жениться и поступить как Лютер, то я должен избрать подобную ему и жену монашку, уж тогда в законный брак я попрошу схимницу Наталью, и будут держать над нашими головами венцы архиереи.

   – Сказала я тебе не в шутку: женись, исправление книг равносильно женитьбе патриарха, и если тебе Дух Св. говорит: исправляй книги, то он же должен тебе подсказать: женись, и женись не на монашке!.. Выше бей. Ты ведь... патриарх!.. Тогда сила будет у тебя в руках, и неужели ты думаешь, что тебя проклинать будут менее за одно «аз», которое ты выбросишь из книг, чем за женитьбу. Лютер понял это, а потому он пошёл дальше: монах женился на монашке. И у них епископы теперь женаты, наши попы тоже женаты: они и спорить не станут. Коль идти уж против порядков и старины, так ломай всё, – вот тебе мой сказ.

Несколько минут сидел Никон как ошеломлённый. Схимница, известная святостью своей жизни и строгостью правил, говорит так резко с главою русской иерархии. Он строго произнёс:

   – Отрёкся я от мира, подвижничал, страдал, оставался целомудрен, и Бог взыскал меня – я Богом избранный патриарх всея Руси... кто же ты, сестра Наталья? И почему я слышу такие речи и такие дерзкие, такие недостойные речи от тебя?.. От схимницы!..

   – Глаголю я тебе истину, святейший патриарх. Нет человека в мире, который бы тебя любил так сильно, как я; нет человека во всей вселенной, который бы тебя так чтил, уважал и боготворил, как я, и нет человека, который бы лучше знал тебя, чем я. Чтобы сделаться патриархом, ты должен был сделаться монахом, – эго поняла твоя жена и пошла в монастырь.

   – Разве ты «знала» её? – воскликнул невольно Никон.

   – Кабы ты «знал», как она любила тебя и что она жертвовала, удалившись в монастырь! Теперь ты, патриарх, достиг того, чего домогался. А мне нечего больше говорить... удались, удались! – вскрикнула нервно схимница.

   – Не удалюсь; ты, схимница, столько мне сказала, что должна явить мне своё мирское имя. Если не скажешь, я прокляну тебя!..

   – Проклянёшь? – Нет, не могу, не заставляй.

   – Я требую! – грозно поднялся с места Никон.

   – Ты требуешь... вот... гляди... узнай... – я... я... твоя жена, Паша, – теперь инокиня Наталья. Ника... Ника…

Схимница откинула своё покрывало; пред Никоном явилась бледная, исхудалая его жена, но всё же прекрасная и величественная.

Слова схимницы произвели на патриарха потрясающее впечатление...

Оба умолкли, но схимница прервала молчание, накинула на себя вновь покрывало и, рыдая, произнесла:

   – Святейший патриарх! тебе не место здесь, удались.

И Никон очнулся, он тихо пошёл к двери, но вдруг остановился, упал на колени и сказал сквозь слёзы:

   – Благослови, не отпускай меня без своего благословения, святая женщина.

   – Бог благослови...

Когда за Никоном затворилась дверь, инокиня упала без чувства на пол.

На другой день царю донесли из Алексеевского монастыря, что схимница Наталья куда-то ушла и пропала без вести. Все розыски оказались тщетны, и царь затосковал по ней: ему очень дорога была мама Натя.