Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

Когда собор одобрил войну с Польшей, Никон принял энергичные меры, чтобы не посрамить земли русской и быть готовым к сильной и продолжительной войне, – поэтому нужно было немного оттянуть войну, чтобы собраться с силами, и для этой цели он вновь послал князя Репнина в Польшу для последнего слова.

Но в этом случае Никон имел ещё другие виды: он знал, что без исправления книг ему не подчинится киевская митрополия. Вот почему в то время, когда Малороссия присягала русскому царю, Никон в начале 1665 года собрал собор.

Накануне этого собора патриарх был в сильной тревоге и сомнении. Предложенное им исправление книг было важным шагом для тогдашнего времени, а общество и духовенство были ещё так невежественны, что сомнительно было, чтобы они могли усвоить их без потрясения церкви, без раскола.

Это Никон отлично понимал, но без этого нельзя было соединить весь русский народ, что сделалось заветною его мыслью, в особенности после возвращения первого посольства князя Репнина и уверений его, что уния насильственно привита и в Белоруссии, и в Литве, и в Галиции.

Но Никон не был такой человек, чтобы остановиться пред какими бы то ни было препятствиями, и если он добился от собора – начать ожесточённую войну с сильною ещё тогда Польшею, то борьба со староверами показалась ему, в сравнении с этим, ничтожною. Нужно было поэтому заручиться только большинством на соборе.

В этих мыслях он вызвал Епифания Славенецкого, и тот явился к нему накануне собора.

Когда Славенецкий вошёл к нему, он застал патриарха, расхаживающего в волнении по рабочей своей горнице.

   – Я насилу дождался тебя, – сказал он навстречу Епифанию.

   – Я объездил, – отвечал тот, – всех митрополитов, архиереев и епископов; все согласны на исправление того, что собор найдёт нужным, только один епископ Павел кричит: «По старине хочу жить!»…

   – А отец Степан, царский духовник?

   – Он на всё согласен, только не трогайте его сугубого аллилуйя и двухперстного знамени.

   – А протопопы и попы что говорят?

   – Молодые все стоят за исправление книг, а старики ничего и слышать не хотят...

   – Очень жаль, а они ведь в церкви все: вся пастырская власть у них в руках. Между тем Куракин из Киева доносит, что он хотел близ Софиевского собора основать крепость, так митрополит Киевский запретил ему и велел сказать, что гетман с войском запорожским поддался государю московскому, но он, митрополит, со всем собором о том бить челом государю не посылал. Значит, он и меня не захочет знать, и предлог есть: патриарх молится и крестится не по-нашему. Но как уломать наших-то попов?..

Никон быстрыми шагами начал ходить по комнате.

   – Вдвоём, светлейший патриарх, с Божьею помощью мы поборем врагов, и истина восторжествует. Мы же должны исповедовать греко-восточное православное учение как оно есть, а не так, как исказили его переписчики и горланники-уставщики.

   – Однако ж, – прервал его Никон, – некоторые говорят, что если ломать что-нибудь, то ломать всё, а не часть, т.е. нужно поступать подобно Лютеру: ведь и монашества не признает наша древняя церковь...

   – Это, – возразил Епифаний, – можно бы было сделать, если бы весь русский народ был уже соединён; а теперь, для того чтобы соединить, нам нужно приблизиться только к учению православных церквей – малорусской и белорусской, которые сохранили в чистоте учение восточной церкви.

   – Но если это у нас самих произведёт распадение церкви? – заметил Никон.

   – Едва ли это совершится, коли мы, нововводители, будем действовать братолюбиво; коли же отпадут сотни или тысячи, так всё же вместо них мы приобретём во всероссийском патриаршестве миллионы нашей братии из Малой и Белой Руси, из Литвы и Галичины.

   – Коль так, то да благословит тебя Господь Бог на путь грядущий.

С этими словами Никон отпустил Епифания, а сам стал на колени перед иконой Спасителя и горячо молился, чтобы Господь смягчил сердце его врагов, так как исправление книг нужно для блага целого русского народа, разрозненного и стонущего под игом ляхов, иезуитов и папы.

Когда так молился Никон, забывая в это время о собственной безопасности и готовясь самоотверженно вести борьбу с невежеством и предрассудками, в стрелецкой слободе, где мы уже видели в одном из его подворий синклит белого духовенства, и теперь собрался тот же собор, только с прибавкою новых двух лиц: чернеца Никиты и епископа Павла.

Первый был постник и благочестивый человек, но по невежеству фанатик Стоглава и полоумный аскет.

Собрание это было тайное, и потому все пришли с большими предосторожностями.

Попы были уже в соборе, когда вошёл епископ с Никитою.

Попы поклонились в ноги епископу и усадили его на председательское место.

Начал говорить собору Аввакум; он подробно докладывал о новшествах в церкви: об иконоборстве, согласном служении и пении, о проповедях и, наконец, об исправлении книг и т. д. Всё это, по его мнению, было еретичество, и больше ничего, и затея монахов унизить белое духовенство, чтобы изобличить его, что оно неправо служит и раскольничает.

Вопрос был поставлен им ребром: белое духовенство издревле владело правом совершения церковной службы и треб и правом быть духовными отцами; а тут являются вдруг монахи, дерзающие утверждать, что всё их древле обычное учение, их иконы, которым они поклонялись, и книги, по которым они молились, всё это заблуждение. Нужно отстоять поэтому каждую букву каждой книги, каждую чёрточку их старых икон, а все новшества объявить еретичеством, а нововводителя антихристом.

Подымается с места Никита: его атлетический вид, хотя он и юноша, его резкий голос, его глаза горят лихорадочно. Он говорит:

   – И я, – глаголет апостол Иоанн, – также свидетельствую всякому слышащему слова пророчества книги сей: если кто приложит что к ним, на того наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей; и если кто отнимет что от слова книги пророчества сего, у того отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде, и в том, что написано в книге сей.

   – Благодать Господа нашего со всеми вами, – произнёс восторженно епископ Павел и присовокупил: – Как же мы можем прибавить или убавить хоть один аз из древлезаветных нам книг? Не поразит ли нас Господь Бог язвами и не лишит ли Он нас участия в книге жизни и царствия небесного?..

   – Пущай сам Никон изыдет в ад, – воскликнул Аввакум, – со своим еретиком Епифанием и чернецом Арсением.

   – Ты прав, отец Аввакум, – подхватил Никита, – апостол Павел глаголет: «Невозможно однажды просвещённых и вкусивших дара небесного и соделавшихся причастниками Духа Святого и вкусивших благо глагола Божья и сим будущего века и отпавших обновлять опять покаянием когда они снова распинают в себе Сына Божьего и ругаются ему» (Поел, к Евр., гл. 6).

Этот довод привёл всех присутствовавших в какое-то неистовство: они начали ругать и Никона, и Епифания, и Арсения-грека и нарекли Никона антихристом. Когда же они немного поуспокоились, Аввакум объявил, что извергнуть Никона из церкви ещё рано; он-де надеется ещё на соборе и его привести к истине; а потому он, Аввакум, просит всех присутствующих только поддержать его.

Синклит разошёлся. Епископа Павла пошёл провожать чернец Никита до Спасского монастыря, где последний поселился.

Придя в свою келию, Павел был в сильно возбуждённом состоянии, он ходил взад и вперёд, сердился, кому-то грозит или хохотал безумно.

Долго не мог он угомониться, наконец лёг, и снится ему апокалипсическое видение: видит он одного ангела, стоящего на солнце, и тот воскликнул громким голосом, говоря всем птицам, летающим посредине неба: летите, собирайтесь на великую вечерю Божию, чтобы собирать трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников, трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов, и малых и великих. И увидел он зверя и царей земных и воинства собранные, чтобы сразиться с сидящим на коне и с воинством его... Убиты все мечом сидящего на коне, исходящим из уст его, и все птицы напитались их трупами.

__________

Утром другого дня удар колокола Ивана Великого сзывал духовенство в Успенский собор на обедню, а оттуда они должны были идти на собор в грановитую палату, где ожидали и царя.

Собрались в церковь не только всё священство, но всяких чинов люди и боярская дума.

Светские люди явились не столько из религиозности, как по любопытству: послушать, как, дескать, монахи уличать будут попов в невежестве и ереси.

Это была битва на жизнь и смерть и тех и других, и исход борьбы был интересен и для обеих сторон, и для общества, тем более, что битва давалась с одной стороны царским духовником отцом Степаном и протопопом Успенского собора, с другой – патриархом.

После обедни и краткого молебна за царя, все отправились в грановитую палату; царь с патриархом поехали туда в колымаге.

Никон открыл собор кратким словом; начал докладывать о необходимых исправлениях Епифаний Славенецкий.

Когда он кончил, протопоп Аввакум стал его уличать в неправде в самых резких выражениях. Сподвижники его тоже заспорили с ним, а сугубое аллилуйя они основывали на апокалипсисе.

Спор был основан главным образом на предании и на том, что, по апокалипсису, нельзя изменить ни единой буквы из священного писания, на все же возражения Епифания о том, что речь идёт именно о восстановлении правильного текста, раздавались голоса:

   – Не хотим, не хотим, будем молиться по старым книгам, по старым иконам.

Стали баллотировать вопросы: держаться ли книг, отпечатанных царским духовником, или же греческих и старых наших книг.

Ответ был в пользу последнего, т.е. вставки, сделанные царским духовником и Аввакумом с братиею, отвергнуты во имя старопечатных книг до Шуйского.

Когда это было решено. Никон и царь благодарили собор за его разумное решение; но противники их, рассеявшись по городу, распространяли слухи, что Никон, под видом исправления книг по старопечатным, хочет ввести латинство.

Нужно было унять смуту, и Никон, по соизволению царя, велел посадить в Спасо-Каменный монастырь и епископа Павла, и Неронова, и всех протопопов (за исключением царского духовника), участвовавших в переделке требника и мутивших теперь народ.

Но вскоре все были освобождены, и при этом Никон сделал уступку: он разрешил и отцу Степану, и Неронову двуперстное знамение и сугубое аллилуйя; тогда-то враги Никона ополчились на него ещё ожесточённее.

   – Если, – вопияли они, – это грех, то не следует дозволять; если же не грех и можно спастись и старыми порядками, то следует оставить нас при старой вере.

С епископом Павлом случилось иное, что вызвало впоследствии на Никона целую бурю.

Чтобы епископ не мутил народ после собора, Никон велел его содержать в Спасском монастыре, но на того нашло бешенство и он стал кощунствовать над одеждой епископской.

Узнав об этом, Никон велел от него отнять церковное облачение и принадлежности епископского сана.

Коломенская его епархия упразднена и все имущества, принадлежавшие к епископии, присоединены к будущему «Новому Иерусалиму». Епископ же Павел отправлен в Хутынский монастырь Новгородской губернии.

В монастыре, по случаю его болезни, дали ему простое монашеское облачение.

Епископ окончательно с ума сошёл и в один прекрасный день бежал из монастыря; след его с того времени простыл; вероятно, он или утонул где-нибудь, или съеден зверями в тогдашних непроходимых лесах России.

Сочинили по этому поводу, что Никон его заточил где-то и держит это в тайне.

Раскольники же распустили слухи, что Никон сжёг его в срубе; если бы это была правда, то собор, низложивший Никона, вообще, возбудив вопрос о Павле, не преминул бы воспользоваться этим фактом.

Аввакума же взяли в Андреевский монастырь и по случаю лета поместили его даже для прохлады в палатке; но он сочинил, что будто бы его не кормили, а потому ему явился ангел и поднёс ему щец. Аввакум из монастыря этого действовал пропагандой, а потому его выслали в Тобольск и здесь он, заняв священническую должность, свирепствовал против Никона до самого его удаления из Москвы.

Раскольники же распускали слухи о Никоне как об инквизиторе.

Он, однако же, не обращал внимания на эти толки и шёл вперёд: патриарх послал Арсения Суханова на Афон и в другие места для собирания рукописей, и тот привёз 500 экземпляров, и греческие архиереи прислали 200.

Эти рукописи дали возможность Никону окончательно исправить церковные книги.

Но Никон недаром так хлопотал об этом: в июле прибыл от митрополита Киевского архимандрит Гизель и требовал, чтобы митрополия Киевская оставалась в подчинении константинопольского патриарха. Никон дал уклончивый ответ: нужно-де ждать окончания предпринятого царём похода в Польшу; рассчитывал он, что к тому времени будут уже исправлены церковные книги и что тогда подчинение митрополии Киевской русскому патриарху сделается возможным.

Русь поднялась, встрепенулась, раскрыла крылья, отострила когти – и могучий орёл собирается на добычу.

То кликнул клич святейший патриарх Никон от имени батюшки царя, ясного сокола, красного солнышка Алексея Михайловича, за веру православную и за братьев единоверных, и поднялась, и ополчилась вся Русь, и убралась она точно на пир великий.

Спешат ратники со степей Донских, и с земель мордвы, и черемис, и из Казани; прибывают наёмники из немецкой земли и оружие разное – и татарское, и турецкое, и немецкое.

Наполнилась Москва ратными людьми; обозы и пушки день-деньской прибывают со всех сторон, и шумит первопрестольная, точно улей пчёл.

Умолкли и все шумные толки о неправдах Никона – все воодушевлены одною лишь мыслию: нужно сражаться за Русь православную, нужно рассчитываться с ляхами и за все прошлые обиды, и за кровь, пролитую во время смут и в прежнее царствование, нужно взять обратно ключ в Россию – Смоленск, нужно забрать всю Белую Русь, Литву и галичан. Царь, сокол, расцвёл – ему двадцать пять лет, и идёт он сам в поход сражаться с врагами; а кормило царства в твёрдых руках мужа мудрого – Никона.

И воодушевляет это и старцев, и юношей: препоясывают первые мечи свои, которыми они сражались и у Тройцы, и под Москвою, а юнцы слушают от старых ратников о Скопине Шуйском, о Ляпунове, о Минине и Пожарском, об этих сказочных богатырях, и глаза их пылают, а уста шепчут: раззудись плечо, размахнись рука.

Стрельцы же расхаживают по городу и поют песню о Скопине:

 
Ино что у нас в Москве учинилося:
С полуночи у нас во колокол звонили...
А расплачутся гости москвичи:
А теперь наши головы загибли,
Что не стало у нас воеводы,
Васильевича князя Михаила...
А съезжалися князья, бояре супротиво к ним,
Мстиславский князь, Воротынский,
И между собою они слово говорили;
А говорили слово, усмехнулися,
Высоко сокол поднялся
И о сыру матёру землю ушибся...
 

Движение, радость и веселье – что с юным царём Русь пойдёт на исконных врагов православия и русской народности, сражаться за веру, честь свою и отечество.

Между этим народным движением и набором ратников в предшествовавшее царствование была огромная разница: прежде нужно было сзывать служилых людей насильно, под угрозой кнута и тюрьмы, а теперь все шли добровольно и охотно. Много к этому содействовало ещё и то, что четыре года до смерти своей царь Михаил Фёдоровичи запретил к боярским и вообще дворянским дворам записывать бездомных и беспоместных боярских детей, а потому весь этот люд, желая выслужиться, явился добровольно на призыв; а между людьми служилыми тоже не оказалось так называемых в то время нетей, т.е. скрывшихся от ратного дела помещиков и крестьян.

Все ратные люди вступили в Москву в сбруях, латах, бехтерцах, панцирях, шеломах и в шапках – мисюрках; те, у которых имелись пистолеты, должны были ещё иметь и карабины; кто носил пики (саадаки), те имели или пищали, или карабины; некоторые, не имевшие оружия, являлись с рогатиной, да и с топором.

Всех их нужно было распределить по полкам, имевшим капитанов, майоров и полковников, или из иностранцев, или из боярских детей, обучавшихся немцами ратному делу.

Работал Никон, и с ним все бояре, день и ночь над устройством этого воинства, и в июне царь осмотрел на Девичьем поле ратников и, оставшись ими доволен, велел думному дьяку прочитать приказ, в котором между прочим говорилось: «Когда же благоволит Бог, по Его святому смотрению супротивные воевать, и вам бы с таким же тщанием, как и ныне видим вас, с радостным усердием готовым быть, да не мимо идёт и нас Христово веление: более сия любви нест, да кто душу свою положит за други своя. Воинствующие за святую, соборную и апостольскую церковь и за православную веру против своего достояния и от нашего царского величества милость получат и небесного царствия сподобятся, как и первые победоносцы, за православие пострадавшие».

После того, 23 октября, в Успенском соборе прочитан манифест: «Мы, великий государь, положив упования на Бога и на Пресвятую Богородицу и на московских чудотворцев, посоветовавшись с отцом своим, с великим государем святейшим Никоном патриархом, со всем освящённым собором и с вами, боярами, окольничьими и думными людьми, приговорили и изволили идти на недруга своего, польского короля. Воеводам и всяких чинов ратным людям быть на нынешней службе без мест».

Последнее распоряжение дало возможность распорядиться правительству походом по своим соображениям.

Для защиты царя был сформирован особый полк, куда поступили дети лучших дворянских родов; в свиту его тоже примкнули царевичи грузинские и сибирские. Старшим воеводою назначен старик князь Трубецкой, а царь должен был главенствовать.

15 марта царь выехал с Никоном на Девичье поле и делали смотр рейторскому и солдатскому ученью и там он поздравил войска с походом; князь Алексей Никитич Трубецкой должен был 23 августа выступить в Брянск, о чём два дня спустя отдан царский приказ.

Был воскресный день. В Успенском соборе служил соборне патриарх Никон. Царь и вся семья его (царица за особой занавеской со всеми боярскими жёнами) слушали обедню.

Собор наполняли все стольники, дворяне, стряпчие, полковники и головы стрелецкие, сотники и подьячие, которые должны были идти в поход с воеводами.

По окончании обедни и молебна патриарх благословил всех отправлявшихся в поход, и те затем приложились к мощам и к иконам.

После того царь и патриарх подошли к образу Владимирской Богородицы; прочитав молитву и помянув имена идущих военачальников, патриарх положил поданный ему царём наказ воеводам в киот иконы; потом он вынул его и сказал краткое слово, которое он начал так: «Примите сей наказ от престола Господа Бога».

Князь Трубецкой принял наказ и поцеловал у патриарха руку.

При выходе из церкви, поддерживаемый князьями Трубецким и Куракиным, царь встал на возвышенность (рундук) у дверей храма и попросил бояр и воевод к себе хлеба-соли откушать.

Столбы были накрыты во дворце для начальных людей, а для остальных в грановитой палате.

За столом царь говорил боярам и воеводам речь, в которой он указывал им, как они должны вести себя во время войны.

После обеда царь встал из-за стола с правой стороны, и тогда ключарь с собором начал совершать хлеб Богородицын.

Обряд этот заключался в том, что царь и предстоящие должны были с панагии Богородицы взять хлеб и чашу; хлеб должен был быть съеден, а из чаши следовало испить три раза.

Государь хлеб съел и, испив из чаши трижды, подал её боярам и воеводам по чину, и каждый, удостоенный этой чести, целовал царскую руку.

Отпустив панагию, царь сел на прежнее место, а бояре, воеводы, дьяки и полчане стояли; царь стал раздавать: боярам и воеводам водку и красный мёд, дьякам красный и белый мёд, полчанам – белый мёд.

После этого царь вновь обратился к начальствующим и дал им завет, чтобы всё воинство приобщалось святых тайн ежегодно.

В трогательных выражениях отвечал за эго князь Трубецкой.

Началось прощание: первый подошёл к царской руке князь Трубецкой; царь взял его голову обеими руками и прижал её к своей груди.

Растроганный до слёз, воевода начал кланяться в землю раз до тридцати. Отпустив начальников, царь пошёл в грановитую палату, где обедали ополченцы, и там, раздавая им мёд, сказал речь, в которой он объяснил им цель похода.

Ополчане отвечали, что они готовы за государя и за православных христиан без всякой пощады головы положить.

Царь тогда со слезами произнёс:

   – За это Бог даст вам жизнь, а я буду вас всякою милостью жаловать.

Через три дня войска выступили в Брянск. Они шли через Кремль, мимо дворца, под переходы, на которых сидели царь и патриарх. Никон кропил проходящее войско святою водою.

Когда подъехали к переходам бояре и воеводы, то сошли с лошадей и поклонились по обычаю; государь спросил их о здоровье, и они поклонились вновь до земли.

   – Поезжайте да послужите, – сказал им царь. – Бог с вами: той вам поможет и вас соблюдёт.

Бояре и воеводы вновь поклонились.

Тогда патриарх поднялся с места и вслед за ним и царь. Никон сказал краткое слово и благословил их.

Воеводы поклонились ему в землю и Трубецкой сказал ответную речь, в которой, титулуя его патриархом Великой и Малой Руси и обещаясь служить без хитростей, он заключил, что если бы по недоумению это и совершилось, то он просит от него и заступления, и помощи.

Несколько дней спустя царь с Никоном отправились в Сергиевскую Троицкую лавру и в Саввин монастырь. Поклонившись угодникам и мощам и отслужив там молебны, они возвратились в Москву, с тем, чтобы царь двинулся в поход с главным войском.

Первым делом был отправить с большим торжеством Иверскую икону Божьей Матери в Вязьму, а три дня спустя выступил сам царь.

Войска сначала собрались на Девичьем поле, оттуда они шли сотнями через дворец; здесь из окна столовой избы патриарх кропил их святою водою. В воротах, чрез которые шёл государь, по обе стороны сделаны были большие рундуки со ступенями и обиты красным сукном, на рундуках стояло духовенство и кропило государя и ратных людей водою.

На царе была шапка Мономахова. Надета она была на нём для похода, потому что король польский Сигизмунд III присвоил её себе и, умирая, велел надеть её на себя, в знак того, что он умирает царём русским, а потому и его потомство должно царствовать в России; поэтому, в знак лживости этого права, Алексей Михайлович и надел эту шапку в поход, чтобы показать полякам, что он не державец[24]24
  Державцами в Польше именовались служилые люди, имевшие коронные земли на поместном праве, т.е. с обязанностью ратной службы.


[Закрыть], как они титуловали его, а самодержавец всея Руси.

Царь был верхом на белой лошади, с дорогим чепраком и седлом; опоясан он был дорогим кушаком и с ним пистолет, а при бедре драгоценный меч. В свите виднелись все начальники полков и дворовые воеводы: Борис Иванович Морозов и Илья Иванович Милославский.

Царица, дети царские и царевны провожали царя в колымагах, с придворной свитой, за город и простились там с большими рыданиями.

Войско выступало бодро и весело из города, по обычаю с песнями, но Москва была печальна: на улицах слышались рыдания женщин и детей; вообще же какое-то странное чувство овладело москвичами, как будто с выступлением рати с царём в поход должно было что-то случиться.

Такое же чувство овладело и Никоном, когда он последнюю сотню войска окропил и когда стоявший близ него монах взял из его рук чашу и кропилку. Никон набожно перекрестился, чтобы отогнать невольную и непонятную тоску, и тихо отправился к ожидавшей его у избы колымаге.

По случаю отъезда царя всё государственное управление вверено Никону, а потому тотчас после отъезда царя он занялся усиленно снабжением армии и деньгами, и людьми, и провизиею, и пушками, и снарядами.