Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 52 страниц)

XIX
БЕГСТВО НИКОНА

В Новом Иерусалиме творится что-то необычайное. Домашний штат Никона и в Новом Иерусалиме невелик: два крестника его – евреи, Афанасьев и Левицкий, с жёнами; другой крестник Денисов, из немцев рижских; Трофим (слесарь) с женою; поляк Ольшевский и Кузьма, с которыми он жил в Крестном и, наконец, зять его Евстафий Глумилов.

Последний был женат на сестре Никона, которую он носил на руках, когда был ещё мальчиком. Сделавшись патриархом, Никон не постыдился крестьянина-зятя и приблизил его к себе, не давая ему никакого общественного назначения, и он заправлял лишь частными его делами.

Крестники его, Афанасьев и Левицкий, заведовали работами по монастырю, а Денисов был пожалован в боярские дети и заведовал отчётностью монастырскою, как человек честный и бескорыстный.

В этой-то дворне стали к чему-то готовиться. Всё укладывали в походные тюки свои пожитки и приготовляли походную провизию: хлеб, сушёную рыбу и тому подобное.

Приготовления эти делались хотя поспешно, но втайне от монастырской братии.

Вся дворня была встревожена неожиданностью, но явно была довольна походом, хотя не знала, куда и зачем.

Недовольны были только два еврея и слесарь, так как они имели жён, как видно не входивших в походный штат, и притом вопрос о том, взять ли ещё евреев с собою, не был патриархом решён.

Евреи поэтому шушукались между собою многозначительно.

Ольшевский сильно хлопотал об укладке патриарших вещей, а кузнец не знал, как и что взять с собою, так как распоряжение не было сделано, какой экипаж пойдёт в дорогу.

Патриарх же запёрся с игуменом и строителем обители Аароном, и вели длинную беседу.

Это выводило из терпения всю его дворню.

   – Альбо то можно, – ворчал поляк, – не говорить, в чём мы поедем… Налегке, – сказал он. А ризы-то нужно взять... а митру... а посох... а крест... Надея на Бога, нас будут встречать с крестами и образами... а мы и облачимся и будем народ благословлять.

   – Авжежь, – процедил сквозь зубы Михайло, – колы мы въедимо в какой город, буде трезвон с колокольни, и монахи вси на встричу, як саранча высыпят.

   – А мне-то что брать? – недоумевал кузнец.

Является вдруг боярский сын Денисов.

   – А вот что, – говорит он. – Патриарх приказал уложить в тюки одно белье, да кое-какие бумаги... поедем мы все верхами.

   – Как, верхами? И патриарх? – восклицают голоса.

   – Да, и патриарх. Ночью, как братия заснёт, всех казачьих лошадей оседлать и навьючить, и всё – в путь... Только жидам не говорите... слышите?

   – Альбо то можно? Патриарх, да на коне.

   – Дурень ты, – прерывает его Михайло, – чи Христос на осли да не выезжав?..

   – И то правда... и мы вступим в город на конях... и то добже, – успокоился поляк.

Но не утерпел он, забрал всё облачение патриарха и, сделав огромный тюк, объявил, что он готов идти сам пешком, но без облачения-де патриарх не патриарх.

Наконец настал вожделенный час: иноки легли спать и огни потухли.

Зять патриарха Евстафий, рослый, красивый мужчина, с добрыми голубыми глазами, появился в патриаршем отделении и скомандовал: переодеться всем в казачью одежду, хранившуюся у них в чулане, вооружиться по-казачьему, а все изготовленные тюки навьючить на лошадей.

   – Поедут следующие, – заключил он, – патриарх, я, Ольшевский, Денисов, Кузьма кузнец и Михайло.

   – А жиды и слесарь? – спросил Михайло.

   – Пущай здесь остаются. Коней у нас казачьих семь: шесть пойдут под седоков, а седьмой – под патриарший вьюк.

   – Моя взяла! – крикнул радостно Ольшевский. – Альбо то можно, чтоб без облачения... надея на Бога...

Появился сам патриарх: глаза его были заплаканы, но лицо спокойно.

Он велел принести казачью одежду, сбросил подрясник и рясу и торопливо переоделся. Волосы он подобрал на голове, связал их и накинул на голову казачью большую шапку.

Одежда переменила его вид: из величественного святителя он преобразился в гиганта-казака.

   – О це бы був добрый гетман, – процедил сквозь зубы Михайло.

Когда вся свита была готова и доложили Никону, что и лошади навьючены, он опустился в своей келии на колени, положил несколько земных поклонов, поцеловал икону Спасителя, висевшую в углу, и твёрдыми шагами вышел.

Лошади, все поодиночке, были выведены из монастыря и дожидались за оградою.

Никон и приближенные его вскочили на коней и сначала шагом отъехали от обители, но вот Никон перекрестился, поклонился святой Воскресенской церкви и помчался на юг...

Все последователи за ним.

__________

На другой день утром Гершко и Мошко, а по крещении Афанасьев и Левицкий, встали рано и повели между собою беседу:

   – Заспались все, – сказал Гершко.

   – Какой там заспались, – успехнулся Мошко. – Они теперь тютю... Проснулся я ночью... вышел... вдруг вижу: сам патриарх, как разбойник, в казачьем: шабля и пистолет у пояса... Да и Михайло, и Денис, и Микола лях, и кузнец, – вси, вси як есть, как казаки... и до лясу...

   – Ой вей мир, моя бидная головушка, – завопил Гершко. – Получал я по десять карбованцев в мисяц от Стрешнева, да десять от лекаря Данилова... Данилова... царского лекаря... и був я здесь за шиша... А тут вин сив на коня, да до лясу... Ой! ой! що буду робыть.

   – А я, Гершко... а я... я був тоже шишом... да у химандрита Павла... да у митрополита Пятерых... да у Морозова...

Значит двадцать пять карбованцев и тиждень... Що буду робыть...

   – Бачишь, Гершко, у меня конь и конь добрый... а у тебя возок... запряжём, и фур-фур на Москву... Там мы до царского лекаря...

   – А завтра шабаш, – прервал его Мошко.

   – Шабаш?.. Будем с лекарем справлять.

   – Як, во дворци?..

   – Во дворци... что ж?.. и Шмилек справляе... Вин хоша Данилов, а всё же вид наших: ...вин такий православный, як мы з тобою... Дают гроши – и добре... Бачишь, коли б гроши не платили, так було б фе!.. А за гроши, так я на мечети за мулу, як кот, буду мяукать...

Гершко и Мошко побежали стремглав на конюшню, запрягли лошадь в маленькую повозчонку и помчались в Москву.

Ехали они весь день с роздыхами, и когда шабаш уж наступал, т.е. когда настал вечер, они въехали в город.

Усталая их лошадёнка едва передвигала ноги, но они бичевали её и дотащились до дворца.

Лекарь Пинхус Данилов, познакомившись с царём во время смоленского похода, сделался его придворным врачем и жил во дворце, где был аптекарский приказ.

Пинхус Данилов был честный человек и вполне заслуживал доверие царя, но имел слабость вмешиваться в политику и, в борьбе бояр с Никоном, он стал на стороне бояр. Считая патриарха тираном, он воображал, что служит верную службу царю, если он низложит его и этим выведет Алексея Михайловича из его железного влияния. Гершко и Мошко, подъехав к аптекарскому отделу, остановились у ворот и оба вошли туда.

Они велели о себе доложить боярину Данилову.

Аптекарский служка побежал с докладом и несколько минут спустя он повёл их к кабинету лекаря.

Подойдя к массивным дверям, служка впустил их туда.

   – Шалем-алехом[57]57
  Мир с вами.


[Закрыть], – встретил их хозяин в собольей шапке, не боярской, а жидовской.

   – С шабашем, реб, – воскликнули оба.

   – Звиткиля?

   – 3 монастыря, – ответил Гершко.

   – А що там патриарх? – допрашивал лекарь.

   – Вин тютю, – вздохнул Мошко.

   – Як тютю?

   – Тютю, – вздохнул Гершко: – утик на коне... да из ним вся дворня, – пояснил он.

   – А куда?

   – А куда, як не до лясу, альбо до Киева к казакам. Вин точно як гетман, при шабле, при пистолете, – заголосил Мошко.

   – Ой! ой! ой! – взялся за голову Данилов, – то-то буде гвалт... то-то буде гешефт... то-то бояре злякаются...

Лекарь схватил соболью шапку с головы и бросил её о пол.

   – Я до царя... в погоню за ним... Ой, ой, ой, що буде...

Он торопливо оделся и, уходя, шепнул им.

   – Шабаш уж здесь справляйте... помолитесь, а я тим часом приду и мы кидишь зробим и повечеряем: рыбу с перцем... гугель и цимес буде... Да я царю о вас скажу... вот и наградит.

   – Будем за вас, реб Пинхус, Бога молить.

Данилов побежал во дворец с Постельного крыльца. Ему сказали, что царь собирается ужинать. Но он велел доложить, что по очень важному делу.

Царь встревожился – приход к нему в необычайный час лекаря означал что-то недоброе.

   – Уж не заболела ли царица, аль кто из детей, аль царевны-сестрицы, – подумал он и велел тотчас его ввести к себе.

   – Никон! Никон бежал, – задыхаясь произнёс лекарь.

   – Кто тебе сказал?.. – Это ложь, неправда...

   – Как неправда, ваше величество, приехал из монастыря Мош... Гер.., що я кажу, Афанасьев и Левицкий, служки патриарха... Кажут, в казачьем патриарх...

   – Лгут они, не верь... Ты вот пойди, да прогони их обратно в монастырь. Выехал патриарх по моему указу, да завтра и возвратится... Да накажи им: вздор не молоть, коли спины целы.

   – Як же, ваше величество... воны кажут, что на тойре... на евангелии присягнут, що то правда.

   – Я говорю, что лгут... и ступай с Богом. Спасибо за добрую службу... да им-то не забудь сказать: пущай не болтают, а едут тотчас домой, да чтоб духа их не было на Москве... Слышишь?

   – Слушаюсь, ваше величество.

   – Да и гы никому не болтай, как патриарх да бежал? Аль мы его истязали? аль пытали? аль иное делали?.. Теперь ступай...

Царь подал ему благосклонно руку, тот её поцеловал.

   – Вей! вей!.. що мы наробыли, – завопил Данилов, влетая в свою комнату. – Садитесь на свой виз, да до дому.

   – Як то можно, реб? В шабаш? – ужаснулись оба.

   – Що ж робыть? Царь наказал: нущай-де едут тотчас до дому.

   – Кинь наш ничего не йв, – заплакал Мошко.

   – Да и мы ничего не йлы...

   – Не йлы?.. Вернитесь пишки... а по дорозе, в кабаке, и йсты будете, – успокаивал их лекарь. – Царь казав, щоб духу вашего не было в Москви, да щоб молчали: патриарх-де по царскому указу уихав.

   – Ой! вей! що мы наробыли, – заголосили оба.

   – Уж мы, реб Пинхус, коня у вас заставим, а мы пишки...

Ким, Гершко, – крикнул Мошко, поспешно схватив товарища за руку и уводя его.

   – Щоб тому светлейшему не было ни дна ни покрышки, – ворчал последний, уходя.

__________

Едет святейший всю ночь просёлками, и к утру они расположились в лесу отдохнуть и покормить лошадей.

Как простой казак, Никон ложится на траве под деревом и сладко засыпает. С непривычки верховая езда сильно его разбила.

Спит он несколько часов и, проснувшись, требует поесть.

Скудная трапеза кажется ему такою вкусною и он, насытив голод, творит молитву и велит двинуться в дальнейший путь.

В то время, как святейший собирается сесть на коня и поправляет свои волосы на голове, в кустах два глаза на него глядят, а драгун, которому они принадлежат, произносит про себя:

   – Он, не ошибся...

Воина этого, когда он приближался, никто не заметил из свиты Никона – все от усталости спали крепким сном.

Но едва только тронулся Никон се свитою в путь, как следовавший за ними драгун поспешил через лес и вышел в поле. Там стояло человек десять драгунов, сильно вооружённых и один из них в блестящей одежде воеводы.

   – Боярин, – обратился к нему драгун, – я не ошибся – это не казаки, а сам патриарх и его свита.

   – В таком случае нам нужно за ним следить... Мне кажется, патриарх заночует где-нибудь в избе, – тогда мы и заберём их сонных...

   – Как прикажешь, боярин.

Отставая от патриарха на несколько вёрст, они так следили за ним весь день.

К вечеру, как и предсказывал начальник отряда, Никон вынужден был, для того чтобы дать отдых и лошадям, и людям, заехать во встретившееся село.

Здесь они остановились в первой же избе, куда их впустили. Лошадей развьючили, проводили и дали им есть, а люди тоже поели и легли отдохнуть.

Патриарху уступлена изба, и он расположился там на покой.

Вскоре все погрузились в глубокий сон.

Ночью вдруг просыпается Никон: слышен топот лошадей, стук оружия...

Он прислушивается: какой-то голос требует, чтобы отворили ворота.

Никон поспешно выходит.

   – Да что, – кричит поляк, – альбо то можно... точно кепи... точно разбойники... Им говорят, казаки здесь... а он «по царскому указу»... Да и мы по указу... проваливай, служивый, коли не хочешь пули в лоб... Мы, надея на Бога... джелебы не...

   – Что за шум, – раздался громкий голос патриарха.

   – По указу государеву, святейший патриарх, – раздаётся голос за воротами.

   – Святейший патриарх... по указу государеву... измена, – произносит удивлённо Никон.

   – Прикажи, святейший, и мы искрошим их, – раздаётся голос поляка. – Аль мало нас? Все ляжем костьми... Джелебы их была сотня, а то десяток... Я и сам пойду... Прочь от ворот...

   – Крови не проливать, меча не обнажать! Христос сказал Петру: «Кто обнажит меч, тот падёт от меча». Кто ты, дерзающий тревожить мирный сон патриарха?..

   – Окольничий государев, Богдан Матвеев Хитрово, твой богомолец, – по указу царскому.

   – Отворить ворота царскому послу! – величественно произносит Никон. – Послушаем царский указ...

Один из свиты открывает ворота, остальные стоят с пистолетами в руках.

   – Чего хочет от нас великий государь? – обращается он к спешившемуся Хитрово.

   – Святейший патриарх, великий наш государь просит тебя возвратиться в свою святую обитель и сказать: от чего ради ты бежал.

   – От гнева его. Я отряхаю прах моих ног, по святому писанию. И кто может запретить мне ехать, куда я хочу? Не раб же я?..

   – И царь, и царица умоляют тебя возвратиться и не оставлять их своим благословением.

   – Я всегда молю за них Бога и благословляю их ежечасно; но бегу я от ярости крамольников-бояр, – так и скажи великому государю... Я удаляюсь в Киевскую лавру... и там кончу дни свои, как и многие иные подвижники.

   – Не могу, святейший патриарх, без тебя возвратиться, – или поезжай мирно назад, или я должен употребить силу?..

   – Силу?.. против патриарха... силу против святителя... И держит тебя земля над собою?.. Достоин ты смерти.

   – Что ж?.. вели казнить, святейший... я без оружия... вот и меч... А всё без тебя не уеду...

Он бросил меч и пистолет в сторону.

   – Прости... ты раб... слуга... исполняешь приказ самодержца... повелителя... Бери свой меч... бери оружие... я последую за тобою... Но ты скажи ему: коль я б хотел, так и тебя, и твоих воинов не стало бы в минуту единую... Вся Русь пойдёт за мною, как один человек... Эй! люди... тревогу... Пущай православные христиане увидят своего патриарха... патриарха Никона... Николай! – облачение... крест... Я облачусь, а крест и икона – моё оружие против врагов моих.

Свита его стреляет в воздух, огромное село в несколько минут является к избе и, узнав, что патриарх приехал, приходит в религиозный восторг.

Никон переодевается и выходит во всём облачении.

Многосотенная толпа падает на колени, плачет, лобызает его руки, ноги, одежду.

Никон говорит с народом со слезами на глазах, учит его вере и любви...

Рассветает. Он сбрасывает облачение, надевает патриаршую свою одежду, велит достать простой воз и, сопровождаемый народом, своею свитою и драгунами с Хитрово, возвращается в «Новый Иерусалим».

Народ провожает его до другого села. По всей дороге, узнав о его шествии, из сел выходит к нему и духовенство, и крестьяне, с иконами и хоругвями...

У ворот обители окольничий Хитрово спрашивает его:

   – А царю что передать, святейший?..

   – И моё благословение, и мою любовь... Пущай не гневается и помнит: глас народа – глас Божий...

XX
ЗЕМСКАЯ СМУТА В МОСКВЕ

Патриарх Никон недаром разошёлся в первый раз с царём по вопросу о медных рублях, выпущенных ещё в 1656 году.

В последующие два года, пока дела наши в Польше, Литве и Малороссии шли хорошо, эти рубли ходили как серебряные: но неудачный поход наш под Ригу, гибель нашей кавалерии под Конотопом, катастрофа чудновская и поражение Хованского сразу понизили ценность этого рубля.

Сделалась страшная дороговизна. Указы, запрещавшие поднимать цены на необходимые предметы потребления, не действовали, и люди стали умирать с голоду.

Главное зло в этом случае было то, что явилось много поддельной монеты, и рубли эти в Малороссии и Белоруссии до того потеряли иену, что их перестали совсем принимать.

Подделки же шли не только извне, но и у себя дома.

Хватали и пытали людей, и получался один ответ:

   – Мы сами-де воровских денег не делаем, берём у других не знаючи.

Между тем серебреники, котельники, оловянишники, жившие прежде небогато, внезапно построили себе деревянные и каменные дома, стали сами носить богатую одежду и поделали жёнам платья по боярскому обычаю, обстановку домашнюю делали богатую, не жалея денег; а сынки их сновали по Москве в дорогих санях и тележках, на лихацких лошадях, или бахматах, как их тогда называли.

Причины такого быстрого обогащения вскоре обнаружились, когда при обысках у них отыскивали и медь, и формы, и инструменты для отливки монеты и чеканы.

Преступников казнили смертью, или отсекали у них руки и прибивали к их домам, а дома отбирали в казну.

Если бы так было поступлено с одним или с другим, то было бы тоже страшно; а то, в короткое время, отрубили по всему государству семь тысяч голов и пятнадцать тысяч рук...

Из такого большого числа не без того, чтобы не было много невинных.

Ужас и негодование овладели и Москвою, и областями, тем более, что слухи носились, что богатые откупались от беды, давая большие взятки царскому тестю, Илье Даниловичу Милославскому, и царскому дяде по матери, Матюшкину. В других городах преступники откупались, давая взятки воеводам и приказным людям.

Для рассмотрения приёма и расхода мели и денег на денежных дворах приставлены были лучшие московские головы и целовальники – из гостей и торговых людей, и, казалось, люди они честные и достаточные; но и они оказались ворами: покупали медь в Москве и Швеции, привозили тайно на денежные дворы и, вместе с царскою медью, приказывали из неё делать рубли и отвозили их к себе домой.

Стрельцы, занимавшие в монетном дворе караул, донесли об этом своему голове Артамону Сергеевичу Матвееву; мастера монетного двора заявили об этом тоже в приказе тайных дел.

Царь рассердился и велел произвести следствие, и, к ужасу его, виновные под пыткою показали, что Матюшкин и Милославские были с ними заодно.

Царь велел отставить от должностей обоих: и дядю, и тестя.

Москва, однако ж, не была этим довольна: семь тысяч голов, варварски у обыкновенных смертных отрубленных, требовали более строгих мер и против царских родственников, – тем более, что москвичи помнили, что Морозов и Милославский избегли кары народной и в 1648 году.

Раздавался всюду глухой ропот, и после Светлого Воскресения, в 1662 году, пошли слухи, что будет-де в Москве гиль, что народ собирается на Илью Милославского, на гостя Шорина и на Кадашевца – делателей фальшивых монет.

Говорилось это не тайно, а громко, и бояре не принимали никаких мер, как будто это не касалось их. Нужно в этом случае полагать, что с падением у царя, в это время, авторитета Милославского, вероятно, партия Хитрово и радовалась, что Милославские погибнут.

Он и Матвеев увезли, поэтому, Алексея Михайловича в Коломенский дворец и в самом селе расположили сильный стрелецкий отряд, оставив Москву на произвол судьбы.

В двадцатых числах июля в Москве пошли слухи, что из Польши кто-то привёз печатные листы, в которых говорится, что сам Ртищев затеял медные рубли, да и сам фабрикует их...

Поговорили, поговорили, тем и кончилось.

25 июля, утром, на Сретенке, у земской избы, собрались мирские люди потолковать о новом налоге правительства по пятинной деньге.

Многие из торговых и промышленных людей жаловались миру на бедственное положение народа, как в это время проходит от Никольских ворот по Сретенке несколько человек и кричат:

   – На Лубянке у столба письмо приклеено...

Вся толпа мирских людей, с головами и сотскими, бросилась поглядеть, что за письмо на столбе.

К столбу приклеена была бумажка, и на ней написано:

«Изменник Илья Данилович Милославский, да окольничий Фёдор Михайлович Ртищев, да Иван Михайлович Милославский, да гость Василий Шорин»...

О письме этом сретенский сотский Григорьев дал знать в земский приказ, и оттуда прискакали на Лубянку дворянин Ларионов и дьяк Башмаков: они сорвали письмо.

Толпа пришла в негодование и зашумела:

   – Вы везёте письмо изменникам!

   – Письмо надобно всему миру!

   – Государя на Москве нетути!

   – Православные христиане, – точно колокол загремел стрелец Ногаев, – постойте всем миром; дворянин и дьяк отвезут письмо к Милославскому, и там это дело так и изойдёт...

Мир бросается догонять Ларионова и Башмакова; нагнали их, Ларионова лошадь схватили и за уздцы, и за ноги, и кричали сотскому Григорьеву:

   – Возьми у него письмо, а не возьмёшь, так побьём тебя каменьями.

Григорьев вырвал письмо у Ларионова, и толпа с торжеством двинулась назад на Лубянку к церкви преподобного Феодосия.

Стрелец Ногаев тащил Григорьева за порог, другие подталкивали его.

У церкви Ногаев влез на лавку и прочитал вслух письмо, причём крикнул, что надобно за это всем стоять.

С Лубянки народ подошёл к земскому двору; тут поставили скамью и требовали, чтобы Григорьев влез на неё и читал, но тот отказался. Тогда Ногаев опять прочитал народу письмо с одной стороны; но другой стороны не мог он разобрать, и народ заставил прочитать письмо какому-то подошедшему в это время подьячему.

Григорьев этой сумятицей воспользовался и улизнул, приказав своему десятскому Лучке Жидкому не выдавать толпе письма.

Десятский хотел было отнять от них письмо, но толпа разделилась на две части: одна бросилась для расправы с Шориным, другая двинулась в Коломенское село, к царю.

__________

Ничего не зная, что натворили бояре в Москве казнокрадством, рублением рук и голов, тишайший наслаждался в Коломенском селе благорастворённым воздухом, псовою и соколиною охотою, а в этот день он, к всему этому, праздновал ещё день рождения шестой царевны Феодосии.

Дворец не был ещё в это время перестроен и не был ещё тем «восьмым чудом света», как назвал его в стихах своих, поднесённых царю, пиит борзый Симеон Полоцкий. Переделка его началась четыре года спустя после низложения Никона; но тем не менее дворец был велик и грандиозен, в чисто русском стиле, и не был ещё особенно стар, так как двадцать два года перед тем пересооружён царём Михаилом Феодоровичем. Село это лежало всего в 7 вёрстах от Москвы, на берегу Москвы-реки, и утопало в зелени фруктовых садов и рощ. Цари любили здесь проводить лето, тем более, что можно было заниматься и псовою, и соколиною охотою. Алексей Михайлович особенно любил это село и, удаляясь сюда, он забывал тяжёлые заботы, интриги и дрязги...

И теперь он был в духе. На праздник съехались не только родственники, но и другие бояре; даже тесть Илья Данилович, несмотря на опалу, был приглашён на праздник. Царь был в придворной церкви у обедни и, стоя у окна, усердно молился. Выглянув нечаянно в окно, он удивился: народ большою массою шёл во дворцовый двор: все были без шапок, но громко шумели, и в церковь долетали имена Ртищева и Милославского. Царь догадался, в чём дело, и стоявшим за ним боярам этим он приказал тотчас удалиться в покои царицы и там спрятаться, – так как терем считался для народа неприкосновенною святынею.

Царица, больная от родов, лежала в постели, как вдруг докладывают, что царь прислал её отца и Ртищева, чтобы она их спрятала у себя.

Тогда все боярские и царские хоромы строились затейливо, со сложной системою коридоров, потайных кабинетов и чуланчиков, и царица велела туда спрятать отца и Ртищева.

Но сама испугалась сильно; а весь терем заголосил, завыл, забегал, – точно боярынь режут и жгут.

Между тем шум народа, ворвавшегося в дворцовый двор, становился всё грознее и грознее, и толпа, приблизясь к крыльцу, требовала царя.

   – Идёмте к народу, нечего делать. Не дослушаю и обедни, – произнёс хладнокровно Алексей Михайлович и двинулся вперёд из церкви.

Бояре и родственники пошли за ним. Все были без оружия, так как, по обычаю, в церковь с оружием никто не смел входить.

Государь вышел на крыльцо.

Впереди всех стоял Лучко Жидкий и держал в шапке письмо.

Нижегородец Мартын Жедринский, стоявший здесь, взял это письмо и поднёс царю:

   – Изволь, великий государь, вычесть письмо перед миром, а изменников привесть перед себя...

   – Ступайте домой, – спокойно произнёс Алексей Михайлович, – а я, как только отойдёт обедня, поеду в Москву и в том деле учиню сыск и указ.

Гилевщики схватили его за платье и за пуговицы, и раздались голоса:

   – Чему верить?

   – Дай клятву...

.Алексей Михайлович улыбнулся и произнёс:

   – Клянусь Богом и даю вам в том руку...

Стоявший вблизи его гилевщик перебил с ним руку.

   – Теперь по домам! С Богом, – крикнул народ, весело бросившись в обратный путь.

Едва народ разбрёлся, как государь послал в Москву храброго князя Хованского водворить там порядок, а сам сел обедать, чтобы после трапезы с боярами и стрельцами ехать в Москву.

В Москве в это время гилевщики, направившиеся к дому купца Шорина, ворвались в хоромы и разграбили их.

Хозяина самого они не нашли – он успел уйти в Кремль и спрятался в доме боярина князя Черкасского, любимца Москвы.

Захватили они, однако ж, пятнадцатилетнего сына Шорина, пригрозили ему показывать, что его отец-де бежал в Польшу с боярскими грамотами. Между тем толпа всё более и более росла: день был хороший, не рабочий по случаю рождения царевны, и народу высыпало к дому Шорина видимо-невидимо. И вот, когда эта многочисленная толпа собиралась двинуться в с.Коломенское, не столько ради мятежа, как поглядеть в праздник на своего батюшку-царя, да подышать в селении свежим воздухом, – появился князь Хованский.

Он обратился к гилевщикам и уговаривал их разойтись, объявляя, что государь, как только пообедает, двинется в Москву творить суд над преступниками.

В ответ ему из толпы закричали:

   – Ты, боярин, человек добрый, и службы твоей к царю против польского короля много. Нам до тебя дела нет, но пусть царь выдаст головою изменников бояр, которых мы просим.

Хованский поскакал обратно в Коломенское село, и вслед за ним двинулся народ.

Гилевщиков было не более двухсот человек, и то они не имели оружия, – у некоторых виднелись только палки в руках; остальная почти десятитысячная масса состояла из лиц разного сословия и звания: были даже дети и женщины.

Всё это двигалось, в виде прогулки, поглазеть, полюбопытствовать.

По дороге гилевщики встретили возвращавшихся в обратную товарищей, которых царь успокоил, но толпа увлекала их назад. Потом они встретили царского дядю, Семёна Лукича Стрешнева; тот выехал от имени царя упросить народ возвратиться в Москву. Стрешнев слишком высокомерно заговорил с толпою, и та погналась за ним с палками, так что, чтобы спастись, Стрешнев должен был вскочить с аргамаком своим в Москву-реку и переплыть с ним на другой берег. Это только и спасло его.

После того гилевщики продолжали путь.

Узнав о приближении народа, царь собрал стрельцов и бояр на площади перед двором своих палат; ему уж подвели было коня, и он хотел было сесть на него, чтобы двинуться навстречу народу, как появились гилевщики, и впереди их сын Шорина.

Мальчик прокричал громко, что отец его-де уехал в Польшу с боярскими грамотами.

Едва Шорин кончил, как со всех сторон раздались неистовые крики:

   – Выдай изменников...

   – Я, – кротко произнёс Алексей Михайлович, – государь и моё дело сыскать и наказание учинить кому доведётся по сыску, а вы ступайте по домам. Дело так не оставлю, в том жена и дети мои порука.

   – Не дай нам погибнуть напрасно.

   – Буде добром тех бояр не отдашь, так мы станем брать их у тебя сами по своему обычаю!.. – раздались голоса.

Здесь нужно было небольшую толпу гилевщиков, резко отделявшихся от народа, окружить и забрать или перебить; но кто-то вдруг крикнул:

   – Бей их!..

Войска с боярами бросились на толпу, рубили и кололи налево и направо.

В ужасе безоружный народ бросился врассыпную: многие хотели спастись, переплывая Москва-реку, но там утонули...

Утонуло сто человек; изувечено, изрублено насмерть более семи тысяч.

Это была, в полном смысле слова, бойня людей, где не разбирали ни пола, ни возраста, ни лиц.

Несколько часов продолжалось это позорное дело. Оставшиеся в живых и попавшие в руки стрельцов отвезены в монастырь, к Николе на Угрешу. Следствием суда было вешание, резание рук, ног, языков и ссылка в дальние города.

Царица после этого ужасного дела заболела и пролежала весь год, так что опасались даже за её жизнь.

Москва долго после этого погрома не могла оправиться и прийти в себя: кто не досчитывался мужа, кто брата, кто сына, кто отца; также много женщин и детей погибло бесследно.

Когда весть дошла к Никону, он несколько недель постился, плакал, сокрушался и служил панихиду по убитым и казнённым страдальцам.

Последнее доходило до Москвы, и ещё пуще враги его озлоблялись и готовили ему разные козни.