Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

На берегах Груни, в Полтавской губернии, виднеется теперь маленький городок Гадяч. Во время малороссийского гетманства городок этот был одною из резиденций гетмана, и поэтому на берегах Груни высился и деревянный дворец, имевший большой фруктовый сад и парк. Здесь-то поселился Брюховецкий, боярин-гетман, когда после раздела между Россиею и Польшею Малороссии первой достался восточный и второй, западный берег Днепра. В Малороссии в это время появилось, таким образом, два гетмана: русский, Брюховецкий, сидел в Гадяче; польский, Дорошенко, – в Чигирине.

Киев был тоже уступлен полякам, но русские медлили его сдавать, а потому митрополит Иосиф Тукальский жил не в этом городе.

В таком положении были дела в Малороссии, когда после низложения Никона и собора против раскольников епископ Мефодий, блюститель киевского митрополичьего престола, выехал из Москвы.

Москва между тем не была довольна Брюховецким: он обещался, что Малороссия будет уплачивать исправно все подати и сборы и что народ сам будто бы пригласил к себе всех воевод, а тут, как нарочно, народ не только не платил сборов, но и воеводы встречались крайне враждебно.

Зная это, Брюховецкий вообразил, что старый друг его епископ Мефодий, рассердившись на него за его боярство и за статьи, им подписанные в Москве, вероятно, наговорил на него что-нибудь теперь царю и едет с каким-нибудь злыми наказами.

В таком раздумии отправил он несколько казаков в Смелу, которая принадлежала тогда Киево-Печерской лавре и где пребывал в то время игумен монастыря Иннокентий Гизель.

Иннокентий не был расположен к Брюховецкому, да и тот не особенно-то жаловал его. Не поехал бы он к нему, потому что жил на польской стороне, но ночью к нему явились казаки и так напугали его, что он волею-неволею, а должен был подчиниться и выехать в Гадяч.

Брюховецкий встретил Иннокентия со всеми подобающими почестями, ввёл его под руку в свои хоромы, усадил под образа на самом почётном месте.

Иннокентий начал жаловаться на обиды, какие казаки делают в землях монастырских, и гетман обещался разобрать эти дела; потом он перешёл к тому, что Мефодий-де едет из Москвы, и так как он, Иннокентий, в хороших с ним отношениях, то, чтобы уговорил его помириться с ним.

После того, угостив архимандрита, он отпустил его с дарами.

В ту же самую ночь Брюховецкого разбудили:

   – Кто-сь приихав, – сказал прислуживавший ему карлик Лучко.

   – Пойди-ка узнай, хлопчик...

   – Архиерей приихав, – крикнул он.

   – Який?

   – Мефодий.

Брюховецкий поспешно оделся и вышел в столовую, где уже его люди приняли епископа.

Гетман подошёл под его благословение, но тот обнял и расцеловал его.

   – Кто старое вспомянет, тому глаз вон, – сказал он. – Забудем вражду[111]111
  Мы продолжаем разговор по-русски, чтобы не пестрить чтения.


[Закрыть].

   – А ты, старый друг, уж виделся с Иннокентием?

   – Нет, я прямо из Москвы к тебе...

   – Так прежде, чем разговаривать, нужно есть, – воскликнул гетман.

Он ударил в ладоши, появилось несколько служек.

   – Сейчас дать всё, что можно... И горилки... и мёду, и вина, – крикнул Иван Мартынович.

Слуги ушли, и не более минуты спустя стол был накрыт. Огни зажжены, и гость начал утолять голод, причём и хозяин не забыл потчевать и себя то чаркою горилки, то порядочным ковшиком старого мёду.

Когда гость насытился, гетман велел прислуге убирать со стола, только оставить пития, а самим удалиться.

Что и было исполнено.

Когда они остались одни, гетман обратился к Мефодию:

   – Что в Москве?

   – Да что там может быть хорошего?.. Попали мы с тобою, Иван Мартынович, как говорится, из кулька, да в рогожку. Думали мы избавить сяляцких панов, – думали, что Москва оставит наши вольности, будет нас защищать, а тут она продала нас ляхам... А всему-то виноват ты, Иван Мартынович: унизил ты себя и нас... погнался за боярством... писался нижайшею ступенью царского престола... Они возмечтали, наслали нам воевод во все города, уничтожают наши вольности, и гляди – раздадут они и наших казаков в холопство боярам.

   – Да расскажи подробно, святой епископ, что там делается в Москве... Мы ещё не рабы московского царя.

   – Низложили они Никона позорно... На соборе я и другой епископ Сомон хотели говорить – так нам не давали.

   – Да за что его низложили?

   – За что?.. За то, что он стоял за чёрную землю, за чернь... За то, что он не хотел боярства: только шестнадцать фамилий ведь имеют право заседать в боярской думе, не пройдя всех ступеней службы, а остальным попасть в думу почти невозможно...

   – Да кто же они?

   – Черкасские, Воротынские, Трубецкие, Голицыны, Хованские, Морозовы, Шереметьевы, Одоевские, Пронские, Шеины, Салтыковы, Репнины, Прозоровские, Буйносовы, Хилковы и Урусовы.

   – Но, кроме боярской думы, кто же теперь близок к царю?

   – Это?.. Да Афанасий Ордын-Нащокин. Он же более всех подбивал на соборе низложить Никона, да и царя уговорил. Льстил он прежде боярам, кланялся им: одного лишь князя Хованского и унижал, пока не низложил Никона; а как низложил, так стал именем царя писать боярам и воеводам такие ругательские указы, что читать стыдно. Боялся он, коли возвратится Никон, так в совете у царя не будет один, – и коли б он мог, так он как Малюта Скуратов поступил бы с святым Филиппом, поехал бы в Ферапонтов монастырь и задушил своими руками святителя...

   – Разве он так свиреп?

   – Поглядишь – он собирается на лето ехать с царём в Киев на богомолье. Но это один предлог: придёт он сюда с сильным войском, уничтожит он нас, поработит и обратит в боярских холопов.

   – Но ты говоришь, что он теперь и бояр теснит?

   – Видишь ли, Нащокин вселил ему, что он Бог и судья земной, неограниченный правитель, и что бояре-де его холопы; а он, Нащокин-то, хочет неограниченно владеть от имени его всем... Не быть нам холопами Нащокина. Я разрешаю всё казачество от данной им клятвы русскому царю. Долой воевод!.. долой бояр!.. Лучше отдаться турецкому султану.

   – Так ты, епископ, разрешаешь меня от клятвы?

   – Разрешаю, собери раду... и делайте для блага отчизны всё, что вам Бог на душу положит... А чтобы ты не думал, что я приехал к тебе только с льстивыми речами, так вот тебе моя рука: отсюда я еду к себе в Нежин и там буду говорить всем, что и тебе говорю... а для закрепления нашего союза отдаю свою дочь за твоего племянника...

Гетмана последнее обрадоваало, так как это была давнишняя мечта его племянника.

Выпили они после того ещё порядочно на радостях, что породнятся, и на другой день гетман выехал с епископом и проводил его почти до самого Нежина.

Но и в Москве было не совсем спокойно: Алексей Михайлович, как видно, тревожился и набросал оригинальное письмо князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому[112]112
  Неизвестно, послал ли он его, но оно сохраняется в государственном архиве.


[Закрыть]. Писано оно прозою и оригинальными стихами:

«Повеление Всесильного и Великого, и Бессмертного, и Милостивого Царя царём, и Государя государем, и всяких сил Повелителя Господа Нашего Иисуса Христа. Писал сие письмо всемногогрешный царь Алексей рукою своею»:

 
Рабе Божий, дерзай о имени Божии
И уповай всем сердцем, подаст Бог победу.
И любовь и совет великой имей с Брюховецким,
А себя и людей Божиих и наших береги крепко
От всяких обманов и льстивых дел, и свой разум
Крепко в твёрдости держи и рассматривай
Ратные дела великою осторожностью,
Чтоб писарь Захарка с товарищи чево не учинили
Также как Юраско[113]113
  Юрий Хмельницкий.


[Закрыть] над боярином нашим
И воеводою над Васильем Шереметьевом, также и над
боярином
Нашим и воеводою князь Иван Хованским Огинской князь
Учинил, и имай крепко опасение и аргусовы очи всяк час,
Беспрестанно в осторожности пребывай и смотри на все
Четыре стороны и в сердце своём великое пред Богом
смирение и низость имей,
А не возношение, как некто[114]114
  Здесь намекает царь на князя Пожарского, погибшего под Конотопом.


[Закрыть], вам брат, говаривал:
не родился-де такой Промышленник, кому бы его одолеть с войском,
И Бог за превозношение его совсем предал в плен[115]115
  В те времена не имели понятия ни о стихосложении, ни о размере; впервые начал писать греческим размером Ломоносов и стал рифмовать стихи. Но одно неоцененное достоинство имеют стихи Алексея Михайловича: хотя они не имели размера и благозвучия, зато имели смысл, между тем как даже и в наше время стихотворцы гонятся не за мыслью, а за громкими фразами, а потому зачастую сиди за стихотворением хоть целый день, да не выжмешь из него ровно ничего.


[Закрыть].
 

__________

Это предостережение князя со стороны заботливого царя опоздало. Епископ Мефодий успел бросить зерно раздора между Брюховецким и им. Но тут ещё подействовало лукавство гетмана Западной Малороссии Дорошенко: митрополит Тукальский написал Брюховецкому, что коли он, Брюховецкий, восстанет против русских и перейдёт на западный берег, то Дорошенко тотчас откажется от гетманства и тогда он, Брюховецкий, сделается гетманом обеих сторон.

Получив это письмо, Брюховецкий созвал к себе в Гадяч полковников: Мартынова, Самойлова, Кублицкого, Тайча, Апостоленко, Горленко и Дворецкого.

Брюховецкий начал стороною: как бы-де заставить москалей почитать казачьи вольности, и поэтому-то он и раду войсковую собрал.

«Тем более, – присовокупил он, – я должен был на это решиться, что по ту сторону Днепра снова наехала польская шляхта, овладела всеми маетностями (поместьями), которыми она прежде владела, настроила по сёлам виселицы и вешает на них крестьян... чернь...».

Полковники давали на это уклончивые ответы; тогда Брюховецкий принёс крест и, поцеловав его, сказал:

   – И вы целуйте крест, что друг друга не выдадим по тому решению, какое примем здесь.

Все целовали крест.

   – Теперь я прочитаю письмо ко мне епископа Мефодия, – воскликнул Брюховецкий и начал читать: «Ради Бога, не оплошайся. Как вижу, дело идёт не о ремешке, а о целой коже нашей. Чаять того, что честный Нащокин к тому привёл и приводит, чтобы нас с вами, взяв за шею, выдать ляхам. Почему знать, не на том ли и присягнули друг другу: много знаков, что об нас торгуются. Лучше бы нас не манили, чем так с нами коварно поступать. В великом остерегательстве живи, а запорожцев всячески ласкай. Сколько их вышло, ими укрепляйся, да и города порубежные людьми своими досмотри, чтобы Москва больше не засела. Мой такой совет, потому что утопающий и за бритву хватается: не послать ли тебе пана Дворецкого для какого-нибудь воинского дела к царскому величеству? – чтобы он сошёлся с Нащокиным, выведал что-нибудь от него и дал тебе знать. У него и своя беда: оболган Шереметьевым и сильно жалуется на своё бесчестие. Не добрый знак, что Шеремет самых бездельных ляхов любовно принимает и их потчевает, а казаков, хотя бы какие честные люди, за лядских собак не почитает и похваляется на них, да с Дорошенком ссылается! Бог весть, то всё не нам ли на зло? Надобно тебе очень осторожным быть и к Нащокину не выезжать, хотя бы и манил тебя. Мне твоя отчизна мила. Сохрани Бог, как возьмут нас за шею и отдадут ляхам или в Москву поведут. Лучше смерть, чем зол живот. Будь осторожен, чтобы и тебя, как покойного Барабаша, в казённую телегу замкнув, вместо подарка ляхам не отослали».

Всеобщее негодование полковника было ответом на это письмо.

   – Мефодий, – сказал тогда Брюховецкий, – как заместитель митрополита киевского, разрешил нас от данной нами клятвы русскому царю. Теперь мы снова вольны во все четыре стороны – лучше турскому султану поддаться, чем Нащокину и боярам. Долой русских!

   – Долой русских! Лучше султану поддаться! Русские жён у наших отнимают, земли забирают, чинши правят и грабят наших! Довольно натерпелись! – неистово закричали полковники.

   – Но я думаю думку иную, чем епископ, – продолжал Брюховецкий. – Нам нужно начать наше дело зимою же... Зимою москали не успеют ни соединиться, ни подать друг другу помощи... нужно, чтобы весна и лето не застали уж ни одного русского на Украине.

   – Добре! Иван Мартынович! – крикнули полковники.

Брюховецкий велел тогда затопить печь и, выйдя в свою спальню, несколько минут спустя возвратился оттуда с узлом.

   – Вот тут, – сказал он, – и боярская шапка, и кафтан, и грамоты царские на гетманство и боярство... я их порешу.

Он стал кидать в печь и грамоты, и одежду.

По мере того как это горело в печи, полковники кричали:

   – А щоб и воны такички згорылы.

   – Щоб им ни дна ни покрышки не було.

   – Щоб воны вис вик так маялись, як мы, бидные...

   – Щоб горылы и жарились их печёнки, як та боярская шапка.

   – Теперь, – закричал Брюховецкий, когда всё сгорело, – идёмте обидать.

За обедом выпито было много, и когда предложен одним из полковников тост за здоровье гетмана Ивана Мартыновича, то он вставил:

   – Не за нижайшую подножку царского престола, а за гетмана запорожского войска.

   – Ура! – крикнули все.

Разъехавшись, полковники пустили слух в народе, что Иван Мартынович уж не нижайшая подножка русского престола.

Весть эта, как молния, облетела всё казачество по обе стороны Днепра, и на Украине проявлялись общие в то время признаки волнения и мятежа в малороссийском народе.

Запорожцы, не имея чего есть в сечи, на зиму рассыпались по всей Малороссии в виде наймитов в жидовских корчмах, у зажиточных крестьян и земледельцев. Работали они усердно, а ещё усерднее пропивали деньги по шинкам и корчмам. С Западной Руси почти всё крестьянство из поместий ляхов двинулось тоже в Восточную Русь и этим увеличило мятежный элемент. Откуда-то повсюду явились бандуристы, бродили по корчмам и шинкам и пели воинственные песни... Запорожцы потребовали тогда от хозяев расчёта, и пошла страшная попойка по шинкам и корчмам. Приняли участие в этих вакханалиях и казачество, и крестьянство. Пили, пили, пропивалось всё, что имелось, и когда уж нечего было пропивать, закладывались будущие приобретения, на что давались форменные записки. Это значило, что готовится повстанье... Но против кого и чего? Прежде Малороссия имела одного врага, ляхов, а теперь у них появились два: на одном – ляхи, на другом – москали.

Волнение пошло по обеим сторонам, и раздались кличи на западном берегу:

   – Москали нас продали ляхам...

   – Батька Дорошенко пущай уж лучше с турским султаном покумуется.

А на восточном, или, как тогда называли, на «Барабошском береге», слышался другой клич:

   – Бояре да воеводы нас закрепостили... да братьев продали ляхам.

Казаки во многих местах по сёлам стали брать в полковую казну хлеб и деньги и запретили вносить чинши в царскую казну. Многие крестьяне записывались в реестровые казаки и покинули свои сёла.

В Прилуках, на площади, стояла большая вестовая пушка, полковой есаул велел взять пушку и поставить в проезжих воротах.

Узнав об этом, воевода прислал солдат взять пушку в верхний город, но есаул погиб и пушки не дал.

   – Мы ещё из верхнего города и остальные пушки вывезем! – кричал он.

По его же наущению все мещане и поселяне перестали платить подати, и сборщикам нельзя было показываться по сёлам: им грозили смертью.

Русских откупщиков казаки грабили, резали им бороды и мещанам кричали:

   – Будьте с нами, а не будете, так вам, воеводе и русским людям, жить только до масленицы...

Наступил 1668 год и к концу января в Чигирин, к Дорошенко, стал съезжаться разный люд; а город имел вид ярмарки: ежедневно входили в него и пешие, и конные, и крестьяне и записывались в реестровые казаки – в то время, когда комплект, определённый Речью Посполитою, давно был переполнен.

Стягивались сюда со всех сторон тоже и пищали, и пушки, и целые транспорты пороху и снарядов.

Дорошенко занимал дворец, в котором жил Богдан Хмельницкий, но со времени смерти его в нём такого оживления и энтузиазма не было, как теперь.

После его смерти здесь орудовал сначала Выговский, потом сын Богданов, Юрий, больной и расслабленный юноша, наконец, Брюховецкий.

Выговский и Брюховецкий отличались только тем, что хотя оба мечтали о дворянстве, но один – о польском, другой – о русском, а чернь была забыта.

Теперь Дорошенко снова, подобно Богдану Хмельницкому, стал за чернь, с тем, чтобы потребовать свободу родной земли.

Съехались к нему: митрополит Тувальский, полковники, вся старшина, крымские послы, монах от епископа Мефодия, посол Брюховецкого и самое главное – вдова покойного Хмельницкого с сыном Юрием, теперь монахом Гедеоном. С Хмельницкими приехала тоже и инокиня Наталья. По приезде мы застаём их вновь в той же комнате, где они сидели в день приезда Бутурлина к Богдану Хмельницкому.

Вдова Богдана сильно постарела, да и мама Натя изменилась: её энергичные чёрные глаза впали, а белое лицо сделалось жёлтым: волосы совсем поседели и падали большими прядями на её лоб и шею из-под клобука.

Обе сидели на диване, а против них расположился монах Гедеон. За несколько лет отдыха и покоя бывший юноша гетман совершенно изменился: стан его выпрямился, и он уж не был прежний сутуловатый, невзрачный и робкий парубок. Лицо его, от непривычки к воздуху совсем почерневшее во время гетманства, теперь побелело и получило живой и яркий цвет; болезни, которыми он страдал, покинули его, и это дало возможность укрепить и развить формы. Юраско, как называл его царь Алексей Михайлович, сделался просто молодцом, и к мужественным его чертам вовсе не шла монашеская одежда.

Разговор между беседующими шёл по-малороссийски.

   – Так Никона, – сказал Хмельницкий, – осудили, сослали и заточили в монастырь... Недаром батько мой так хотел вырвать его из Москвы... «Дайте мне Никона, – говорил он, – и мы возьмём самый Царьград. Войска, – говорил он, – у нас много, а голов мало...» И заточили они его за спасибо: если бы не он, так батька мой никогда не отдал бы себя под руку царя.

   – Да, – вздохнула его мать, – если бы он был здесь, и ты бы не оставил гетманской булавы, а то Ковалевский, твой опекун, всем овладел, изменил не вовремя русским и Шереметьеву... Ну, и погибло дело.

   – Не жалею я, – возразил Хмельницкий, – гетманской булавы, а жаль мне моей отчизны. О ней-то плачет и рвётся моя душа. Снова наша Украина в ляцких руках, снова шибеницы (виселицы) по сёлам. Не нужно нам ни ляхов, ни русских.

   – Ты, отец Гедеон, так и скажи на раде, – сказала инокиня и глаза её засверкали:– Наша отчизна и плачет, и стонет, кто недосчитывается отца, кто брата, кто сына... Женщин и вдов наших берут москали к себе и бесчестят; за чинши продают последнюю скотину и лошадку. Сидят по лесам и по сёлам люди без хлеба, пухнут и мрут с голоду. Ты, Гедеон, сын Богдана – того Богдана, которого сам Бог дал отчизне, чтобы попрать врагов... И карал он их страшно: пылали их города и сёла, резали жидов и панов или вешали их на одно и то же дерево.

   – Помню... помню... и не раз плачу я. По целым часам стою в церкви и молюсь, чтобы Бог дал и мне силы бороться с врагами отчизны... И что ж? Коли нужно будет, так и я отдам всё, что имею, и пойду простым казаком сражаться с врагами.

   – Добре, добре, сынку, бачу я, що в тебе кривь батькова! – воскликнула его мать со сверкающими глазами.

Едва она окончила, как вошёл казачок и попросил монаха Гедеона от имени гетмана на раду.

Зал Богдана Хмельницкого оставался в том же виде, как и был при нём, так как в Чигиринском дворце было всё общественное, по стенам висели те же трофеи побед, только вместо прежних голов медведей, оленей и лошадей виднелись здесь разные кольчуги, пищали и сабли.

Огромный дубовый стол, за которым могло бы поместиться до двухсот человек, стоял посередине зала и вокруг него скамьи. Только сбоку, посреди стола, виднелись дубовые кресла для гетмана и для почётных гостей.

За столом этим разместились уже ратные люди. Гетман Дорошенко в гостиной или кабинете своём ждал только митрополита и Юрия Хмельницкого, чтобы выйти к гостям.

Дорошенко имел лет под пятьдесят. Это был коренастый казак с умными глазами и строгим лицом. Огромные усы его ниспадали большими прядями по обе стороны подбородка, гладко выбритого. Он в гетманском кунтуше, на голове баранья шапка. Сидит он, поджавши ноги, на диване, и рядом с ним, в таком же положении сидит мурза татарский Челибей. Они объясняются по-татарски, так как Дорошенко говорит на этом языке так же хорошо, как на своём родном. Когда он был ещё запорожцем, он находился несколько лет в плену в Крыму и выучился этому языку; потом, во время войн Богдана, он постоянно был при татарских отрядах и сделался, таким образом, настоящим татарином. Он любил татар за их прямоту, трудолюбие, честность и мужество и поэтому проектировал: отдаться под покровительство турок, с тем чтобы татары были с ними в союзе и против поляков, и против русских.

«Не замай» был его девиз, т.е. он не искал завоеваний, но хотел самостоятельности своему отечеству. Потянуло же его к туркам потому, что он видел, что там, где они тогда ни господствовали в славянских землях, они уважали религию, нравы и обычаи этих стран, и внутреннее управление было там народное; так было в Молдавии и Валахии, так было и в Сербии, и в Болгарии.

Малороссы в это время тоже отстаивали только свои народные права, или, как они их называли, свои вольности, свою религию и внутреннее народное самоуправление; поэтому и Дорошенке казалось самым подходящим отдать и себя под покровительство и под защиту султана.

Для этого и вызваны были им татары в Чигирин, чтобы закончить с ними оборонительный и наступательный союз, для того, чтобы после изгнания ляхов и русских из Малороссии стать под покровительство султана.

   – Итак, Челибей, – обратился к послу Дорошенко, – ты увидишь сегодня, что все старшины и полковники на моей стороне. Я жду только митрополита, а он должен быть сейчас. Он остановился у здешнего благочинного, а тот живёт недалеко. Я послал уж за ним возок. Да вот и сын покойного Богдана.

В это время в дверях показался монах Гедеон.

Посол встал, поклонился ему низко, причём приложил руку ко лбу и к сердцу.

Гедеон поклонился обоим низко и остановился у дверей, но Дорошенко поднялся с места, обнял и поцеловал его.

   – Я его на руках носил, – обратился он к послу.

   – А я, – сказал Челибей, – отца твоего знал ещё тогда, когда он к нашему хану приезжал просить помощи против Потоцкого... Я сражался с ним и при Жёлтых водах. Мы коронного гетмана побили с войском и взяли в плен. Богатырь был твой отец... сокол... Как гаркнет, крикнет... да с гетманским знаменем своим появится куда, так люди падают перед ним, как будто от одного его дуновения; а уж пушки его как загрохочут, то картечью так и косят польских драгун и гусар. И польские гусары молодцы: как налетят на наших, да с пиками на пеших, так сомнут и затопчут, точно муравьёв. А мы топтать и рубить не любим – нам бы ясыр[116]116
  Выкуп.


[Закрыть].

   – Отец, – сказал Хмельницкий тоже по-татарски, – был большой друг татарам. Он очень любил их: народ всё трезвый, рабочий, прямой – не то, что наши... И отец-то мой всё говорил: коли Никон не возьмёт меня под защиту, так я пойду под высокую руку султана, как и крымский хан мой брат и друг. Очень любил он вашу землю и ваших людей. Не было для него ничего лучшего, как рассказывать, как он гостил у вас и в Карасубазаре, и в Бахчисарае. По целым часам слушаешь, как он, бывало, с ханом, с кальяном в зубах, сидит где-нибудь в саду у фонтана, и вокруг так душисто, так птички песни поют и чирикают, точно в райском саду. А тут, вокруг, и апельсины, и лимоны висят, и персики рдеют на деревьях, и грозди виноградные так и просятся в рот... А яблоки, груши и орехи точно обсыпали дерево, и каждое из них держится подпорками, чтобы дерево не сломалось. А там, гляди, буйволиха в речке купается и мычит за своими телятами, и козочки приручённые бегают по саду и заигрывают с человеком...

   – Да, страна наша благодатная... а Чатырдаг?.. На нём леса... А там, к морю, скалы, леса... а у Перекопа степи... степи зелёные... травы высокие, точно бархатный ковёр, усыпанный цветами... А в этих степях табуны лошадей... овцы кудрявые... коровы, быки и волы – точно рай земной, – восхитился татарин.

Вбежал казачок:

   – Митрополит приехал, – произнёс он, запыхавшись.

   – Идёмте встречать святителя, – произнёс торжественно Дорошенко.

Он показал путь послу, но тот уступил первенство Юрию Хмельницкому.

Монах пошёл вперёд, затем посол, за ним и гетман. Когда появился простой монах Гедеон, все ратные люди встали и низко ему поклонились; то же самое они сделали и гетману, и послу.

   – Митрополит приехал, – обратился к ним гетман, – идёмте к нему навстречу.

Все потянулись за гетманом. Дорошенко в сенях встретил митрополита и подошёл под его благословение. Монах Гедеон по обычаю пал перед ним ниц, но митрополит поднял его и поцеловал несколько раз.

Дорошенко повёл митрополита в зал и там усадил в большое кресло; по правую его сторону он поместил Гедеона, потом он усадил напротив митрополита татарского посла, а сам уселся по левую сторону митрополита.

Ратные люди разместились потом куда кто хотел; здесь более уважалась старость, чем общественное положение, а потому молодые люди отдали старикам почти все места поближе к послу или к митрополиту.

   – Дорошенко обратился к раде с речью, в которой он объяснил причину её созыва. Между прочим, он сказал: Великий Богдан Зиновий сражался и проливал многие годы кровь свою за наши вольности и выгнал всех ляхов из нашей отчизны, но так как с Речью Посполитою ему трудно было одному бороться, так он отдал себя под высокую руку русского царя, с тем чтобы он не трогал лишь наши вольности... Но ещё при жизни его бояре требовали, чтобы их воеводам отдали все города и чтобы предоставили им право ставить своих сборщиков чиншей. Богдан на это не соглашался. Сын его Юрий, бывший гетман, тоже бил челом об этом царскому величеству, но Москва ничего и слышать не хотела и прислала к нам и воевод, и откупщиков, и сборщиков. Гетман Юрий, слыша ропот казаков и черни, после чудновской польской победы, передался королю Яну Казимиру, с тем чтобы тот выгнал русских и возвратил наши вольности. Пришёл сюда Ян Казимир, сражался долго и, быть может, выгнал бы русских, да Речь Посполитая не стала платить жалованье войску, и оно разбежалось. Отчизна наша осталась без защиты, а ляхи лишь снова забрались в свои бывшие поместья. Началась опять домашняя вражда и резня за гетманство и Брюховецкий избран радою в гетманы, и Юрий Хмельницкий сложил булаву и пошёл в монахи... Не сделалось от того лучше: бояре, т.е. Нащокин, продал нас ляхам – западный берег Днепра объявил за ними, а правый – за собою. Ляхи обрадовались и снова налетели, забрали бывшие свои поместья и расставили по сёлам виселицы, чтобы вешать православных христиан...

Тут он сделал небольшой роздых и продолжал, обращаясь к послу Брюховецкого:

   – Брюховецкий – человеченко худой и не породный казак: для чего бремя такое великое на себя взял и честь себе, которой недостоин, принял?.. Он казаков отдал русским людям со всеми поборами, чего от века не было.

   – Брюховецкий это сделал поневоле, – отвечал посол гетмана. – Взят он был со всею старшиною в Москву... Ну, и подписали поневоле.

Дорошенко поднялся с места и произнёс торжественно:

   – Великая громада, не нужно нам ни ляхов, ни русских, не нужно нам и двух гетманов: как нет двух солнц, так не может быть и двух булав у одного и того же народа... А потому я предлагаю: по обе стороны Днепра жителям быть в соединении, жить особо и давать дань турскому султану и крымскому хану, как даёт волошский князь. Турки и татары должны защищать казаков и вместе с ними ходить на московские украйны.

   – Я, – воскликнул Юрий Хмельницкий, – все отцовские скарбы откопаю и татарам плату дам, лишь бы только не быть под рукою московского царя и короля польского... Хочу я монашеское платье сложить и быть казаком... Буду я сражаться как казак и положу душу свою за наш народ и за нашу веру.

   – Добре!.. Ай да казак! Оце як батька Богдан, – раздались голоса.

Находившиеся здесь запорожцы тотчас присягнули в верности раде. Здесь же было решено: тотчас открыть борьбу с русскими и перебить воевод и ратных московских людей. После того Дорошенко поднялся с места и объявил:

   – Татары находятся уж близ Чёрного леса... Половину их я отправлю против ляхов, а остальною половиною мы пойдём против русских...

   – Ура! ура! Батька Дорошенко! – раздались неистовые крики всей рады.

После того во имя свободы страны все радные люди до того наугощались, что три дня ползали по дворцу, в котором тогда же сложилась песня в честь Дорошенко:

 
Ой, тютюн[117]117
  Табак.


[Закрыть] да люлька...
 

Потому что в честь татар неистово истреблялся их прекрасный табак.