Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 52 страниц)

XLII
СВАТОВСТВО

Прошло две недели после кулачного боя, и Стрешнев, совершенно выздоровев, сидел в своей опочивальне у окна и близ него на стуле виднелись приятели его: думный дьяк Алмаз Иванов и Богдан Хитрово.

   – Плохо, плохо, – говорил Стрешнев, – казны нету-ти и дело с концом!.. Царь не даёт, говорит: война и на ратных людей надоть, а царская казна почти пустая.

   – Народу-то у тебя, боярин, много, – заметил Алмаз.

   – Много-то много, да нельзя же жить иначе: люди что скажут... Никита Иванович Романов живёт не так, как я.

   – Так женись на богатой, – заметил Хитрово.

   – На богатой? – удивился Стрешнев. – Да где же они теперь?.. На Трубецкой? – Да ведь он скареда: за дочь даст медный грош.

   – Есть невеста богатая, – улыбнулся Алмаз, – да не знаю, что дашь за сватовство, а мы с Хитрово дело-то свахляем...

   – Говори, а за подарком дело не станет: любого коня... любое оружие выбирай... – обрадовался Стрешнев.

   – Ишь ты расходился: любого коня... аль меч кладенец... Дашь ты не то, коли высватаем, – расхохотался Алмаз, осклабив белые свои зубы.

   – Ну, говори, не мучь... говори... кто ж невеста?..

   – А царевна Татьяна Михайловна...

   – Да ведь она мне троюродная... Правда, невеста хоть куда... Но царь что скажет, а поп Берендяй...

   – Да, лакомый кусок, – заметил Алмаз. – Ведь царевна Татьяна Фёдоровна, сестра царя Михаила, всё оставила ей: и вотчины, и сёла[29]29
  Сёлами назывались дворцовые имения.


[Закрыть], и всю-то богатую свою движимость, да и отец, и царь наградили её, что станет не только на её век, но и на век её детей.

   – Оно-то вальяжно, – заметил Стрешнев. – Но доселе я называл её: сестрица Таня, а тут вдруг «жена»... Люблю-то очень сестрицу... да и прекрасна она... но увы и ах, выйдет ли за меня? Ведь меня-то она не раз за уши драла, как, бывало, я ненароком в их девичью попаду, покалякать с сенными девчонками... аль за вихры отдерёт... а теперь вдруг жена... Полно, Алмаз, шутки ты шутишь...

   – Не шучу я шутки, не оставаться же такой красавице, да с состояньицем, да царской сестрице, в Христовых невестах. Не хочет царь родниться больше с рабами... так ты же сам из царских, – отец-то твой дядя царю Михаилу.

   – Оно-то так... ну вот и высватай... А красавица Татьяна Михайловна первая в Москве, да умница какая... Да только страшно, откажет... тогда ведь посрамление одно.

   – Нужно так с боку... не прямо... Вот попроси Хитрово, он с тётушкою Анной Петровной своею, а ты с царицей... Коли возьмётся царица, всё пойдёт как по писаному... И умница царица, и знает норов царевен, как с кем что нужно... А царевна уж в таких годках, что и пора... ты же, боярин, первый здесь жених: и молод, и казист, да вотчин и поместьев видимо-невидимо. Поклонись же Хитрово.

   – Отчего же, – сказал Хитрово, – коли можно удружить и службу сослужить, так я и в огонь и в воду. Еду теперь же домой и тётушке скажу, недаром же она и первая сваха, она и с Анной Ильинишной Морозовой покалякает, а там и с царицей.

Когда тётушка Хитрово узнала, что забубённый Стрешнев желает жениться, да ещё на царевне, она тотчас велела заложить свой рыдван и поехала к Анне Ильиничне.

Анна Ильинична немедленно поехала с нею к царице, так как она слышала от неё, что нужно Стрешнева женить, да поскорее.

Явились свахи к царице, и та обрадовалась приезду сестры и свояченицы. Усадила она их в своей опочивальне, велела принести мёду и романеи и давай с ними калякать.

   – А что твой Борис Иванович? – спросила она сестру.

   – Скрипит, – молвила та. – Опосля, значит, похода кости не на месте... старенек стал... кряхтит, что ни на есть, точно баба.

   – Старость не радость, – поддержала её Хитрово.

   – А что князь-то Семён Андреевич Урусов, да князь Никита Иванович Одоевский?

   – Живы-живёхоньки и богомольцы твои, царица милостивая, – сказала сестра её. – Князь Никита Иванович с твоею помощью оправился; умерло-то у него от моровой из дворни 295, а осталось 15...

   – Да, – вставила царица, – нагнали ему вновь из дворцовых сел триста душ, да царь поместьями пожаловал во вновь-то присоединённых областях: в Малой и Белой Руси.

   – А князь Семён Андреевич уж очинно обижен... обойдён, – заметила Хитрово.

   – Царь-то им не совсем... Ведь, дорогая свояченица, новгородские дворяне и дети боярские били на него челом, что он бил их булавою и ослопьем до умертвия, а иных велел бить плетью и кнутом на козле без пощади... иных собирали вешать... Нужна ему рыба, выпустит у дворян-литвян пруды и берёт рыбу руками. В церквах позабирали утварь, снимали колокола, иконы, а в костёлах – срывали ризы с образом, у помещиков позабирали лошадей и кареты[30]30
  Карета и коляска встречались уже во всех бумагах того времени.


[Закрыть], и коляски. Царь на него и осерчал. Да и гетман Сапега отписал царю: дескать, коли б не князя Урусова погромы, под высокую царскую руку пошла бы вся Литва.

   – Нечто это взаправду, царица милостивая, – скривила от злобы рот Хитрово. – Родич он наш, вот и поклёпы на него святейшего.

   – Бога не гневи, свояченица ты моя, весь свет это байт, да и самому царю новгородцы били челом о сыске. Правда, святейший в думе перечит, говорит: довольно-де и Хитрово, и Одоевские, и Урусовы царём одарены, но о поклёпах и слыхом не слыхала, и видом не видала. Что же, по-твоему и то хорошо, что он-то, Урусов, в посте мясо жрёт? – Говори, говори...

   – Ахти! – ужаснулась Хитрово.

   – Да, да, жрал и не околел...

   – Коли так... так бы и сказала, царица многомилостивая.

   – Но довольно об этом, – торжествовала царица. – Слыхали ли вы, родненькие, об Родивонушке-то?

   – О каком? – прикинулась Хитрово ничего не ведающей...

   – Да об озорнике-то... троюродном... Стрешневе... Да ведь и твой-то сынок был с ним на кулачном... Срамота одна: окольничий и в кулачный, и с кем? С сыном купецким...

   – Женить надоть. – вставила Хитрово.

   – Женить... знамо... да невесты не валяются, ведь царский он троюродный... Где же ему и невеста здесь под стать? Нужно, чтобы и род был, да и приданое по-царски.

   – Таких здесь и нетути, – заметила сестра царицы.

   – А отыскать бы можно, – как бы про себя произнесла Хитрово.

   – Говори, говори, милая свояченица; да мы уж и с княгиней Долгоруковой, и с княгиней Черкасской перебрали всех и ни одна не подходяща: одна стара, другая молода, одна хороша, да без приданого, одна с приданым, да не хороша, как тёмная ночь: аль горбата, аль курноса, аль ряба. Вот вам, родненькие и все-то московские невесты.

   – А всё отыскать можно, – стояла на своём Хитрово.

   – Коли можно, так говори и не мучь ты моё сердце.

   – А коли скажу, не осерчаешь?

   – Да уж говори, хоша бы и на меня, Господи прости, а озорника надоть женить: пропадёт ни за что... склалдыжник он, и больше ничего.

   – Хоша бы на царевне, да на Татьяне Михайловне. Чем не невеста? Не Христовой же ей невестой быть, не поразмыкать же ей и добра-то своего по монастырям, да по церквам. А Стрешнев, Родивон Матвеевич, свой же человек и своим останется, значит в нашей же семье, – единым духом произнесла Хитрово.

Царица опешила: с этой стороны она не ожидала быть разбитой.

   – А троюродство? – сказала она, одумавшись и спохватившись.

   – Троюродство? – заметила Анна Ильинична Морозова, – можно обойти, царя ты убеди, сестрица, а он святейшего.

Царица покачала головой и произнесла:

   – Да это будет грех, а мой-то в грех не вступится.

   – Попробуй, сестрица, – уговаривала её Морозова.

Подумав немного, царица умилилась:

   – Парочка была бы знатная и завидная. Поговорю сначала со святейшим и коли тот благословит, тогда я с царём побалакаю.

Гости поднялись со своих мест, довольные своим успехом у царицы.

Когда они ушли, царицу взяло сильное раздумье: устроить этот брак нужно во что бы то ни стало.

Она позвала свою боярыню и велела ей тотчас ехать за патриархом.

Никон немедленно явился на её зов. Царица встретила его приветливо, с высоким уважением и спросила, как по церковным правилам: могут ли троюродные брат и сестра быть обвенчаны?

   – Нет, – отвечал патриарх, – по кормчей только можно венчать после четвёртого рождения, а здесь только третье.

При этом патриарх стал объяснять ей это наглядно.

   – А с благословения патриарха? – спросила она.

   – Можно, – отвечал он, – только по свойству и разрешать даже во второй степени, т.е. при втором рождении. О ком же, великая государыня, ты хлопочешь? – спросил он.

   – Хочу женить Родивона Матвеевича Стрешнева на Татьяне Михайловне.

Никон вспыхнул, но овладел собою и произнёс взволнованным голосом.

   – Можно созвать собор, я ничего не имею, но прежде всего нужно согласие жениха и невесты, иначе потом будет от них духовное нарекание, скажут: собор ввёл нас в грех. Пущай они бьют челом собору.

   – Они, я полагаю, будут согласны, лишь бы было твоё благословение, святейший патриарх, и лишь бы царь на это соизволил... Я поговорю с царём.

Никон благословил царицу и уехал.

Не прошло и получаса, как царь зашёл к ней.

Марья Ильинична объявила ему о мысли её женить Стрешнева на Татьяне Михайловне, причём сообщила ему и ответ святейшего.

   – И я, – сказал царь, – согласен на то, что говорил святейший; греха на душу не возьму, – пущай сами бьют челом собору, чтобы потом не плакаться на нас, а моё соизволение будет после собора.

Услышав это решение царя и зная его набожность, царица более не распространялась; а думала только думу, чтобы или царевна, или Стрешнев не заупрямились.

Более всего она боялась последнего, а потому послала за боярыней Хитрово.

Свояченица тотчас явилась. Царица поручила ей через сына узнать мысль Стрешнева.

   – Я уже узнала, прежде чем говорила с тобой, царица, – сказала та, – он обеими руками возьмёт её, лишь бы та не заупрямилась.

   – Да как та может и как посмеет... да ведь она Христова невеста навек, коли теперь не возьмёт судьбу.

   – Позволишь, великая государыня, быть у неё – я и поеду.

Царица разрешила ей. Она поднялась с места, поцеловала руку Марьи Ильиничны и ушла.

Когда она приехала к царевне Татьяне Михайловне, та тотчас её приняла: она только что пришла от вечерни и переодевалась. Она обняла родственницу и, поцеловавшись с нею, усадила её на мягкий топчан.

Хитрово политично начала ей говорить о скуке одиночной жизни, о необходимости каждому человеку составить семью, иметь детей.

Царевна на это отвечала, что в её возрасте – ей слишком за двадцать – пора уж и не думать об этом. Дни её молодости прошли; при покойном отце, когда князь Ситцкий к ней сватался, его прогнали; а после она никого не любила и любить не желала. Да женихов для себя она не видит из своей молодёжи, которую она знает.

Хитрово указала ей тогда на Родиона Стрешнева.

Царевна вспыхнула.

   – Не я буду ему жена, а мои вотчины, поместья и моё добро и злато. Почему он не сватался ко мне, когда казна у него была богата? Притом он мне троюродный, и я за него замуж не пойду – греха на душу свою и на детей и внуков не возьму.

Хитрово объяснила ей тогда, что она получит разрешение собора и патриарха Никона.

Царевна рассердилась и взволнованным голосом произнесла:

   – Не может быть... Патриарх не примет на свою душу такой грех... К тому же собор не может меня приневолить ко греху.

   – Видишь ли, – возразила боярыня, – они и не будут приневоливать, патриарх сказал только царице: я-де не буду перечить, коль молодые подадут мне и собору челобитню... пущай грех будет на них.

   – Он и прав, можно нешто кого-либо принудить ко греху, да ещё кто? Священный собор. А я челобитню не подам – мне вера моя дорога, и я не басурманка, не татарка, не лютеранка – за родича не выйду, пущай хоша и голову рубят... Пущай выдаёт меня царь за немца, крещёного жида аль татарина, но не за родича. Тут кровь одна – что брат, что сестра; да в сотом колене она отзовётся за грехи родителей и не будет мне покоя ни на этом, ни на том свете, и буду я видеть в аду мучения своих детей и внуков: будет эта мука вечная, безысходная, лютая... Нет, не могу и не хочу, так и скажи, боярыня, царице.

   – И не смею, родненькая, да она с глаз меня прогонит... Уж прошу я тебя... не отказывайся... ведь молодец-то Родивон Матвеевич, богатырь...

   – Пущай богатырь для других, не для меня.

   – Красавец...

   – Пущай красавец для другой.

   – Так твой ответ?

   – Слышала, бояр(ыня...

С этими словами царевна поднялась с места.

Хитрово злобно поцеловалась, как-то дико оглядела её комнату – не заметит ли она чего-либо подозрительного, чтобы у царицы почесать на её счёт язычок, и поспешно удалилась.

Едва она ушла, как царевна заплакала, бросилась на колени и начала молиться, чтобы чаша сия миновала её.

XLIII
ЦАРЕВНА ТАТЬЯНА

На дворе стоит майский день. Московские сады, или, как их тогда называли, огороды, которые были там обильны в то время, в цвету, и аромат идёт от них по улицам.

В саду Алексеевского монастыря в это время тоже прекрасно, и царевна Татьяна, большая любительница цветов, ухаживала в небольшом своём садике за незатейливыми своими гвоздиками, ноготками, вдовушками, левкоями и васильками.

Поливает она свои цветочки, вырывает из кустов сорные травки, а мысли её далеко: она думает о том, который составляет все её помышления, всю её жизнь. И тот, кого она обожает, не только не может принадлежать ей, но страшно даже сказать кому-нибудь, кто он... Между тем он у всех на устах, все говорят об его уме и способностях, об его честности и бескорыстии; имеет он и врагов, и завистников, но и те сознают, что одному ему обязана Русь своим возвеличением, славою и присоединением Малороссии, и завоеванием Белоруссии. Даже и видится она с ним редко, а если это случится, то так таинственно, с такою опасностью, что каждый раз сердце её замирает, и она умоляет его более не посещать её; а когда он на несколько минут потом опоздает, сердце у неё разрывается на части и минуты ожидания точно ад кромешный.

Думает так царевна и вдруг слышит голос:

   – Прекрасная царевна.

Голос знакомый; царевна вздрагивает и оглядывается, перед нею стоит черничка.

   – Не узнаешь меня, царевна?

И с этими словами черница откидывает своё покрывало.

   – Мама Натя! – вскрикивает царевна, обнимая и целуя её горячо. – Где была, где пропадала... Мы тебя давно уж оплакиваем... Идём ко мне в хоромы... расскажешь всё.

   – По монастырям... по скитам ходила.

Она вошла в хоромы, царевна усадила гостью в своей опочивальне и не могла на неё наглядеться.

Та немного загорела, и лицо от воздуха огрубело, но та же энергия, тот же ум в лице и в глазах.

   – А я у тебя уж была раз, – говорит мама Натя.

   – Когда?

   – Да вот цыганка, что ворожила тебе... Помнишь, когда только что хоромы эти были готовы?

   – Отчего же ты тогда не призналась?

   – Не могла.

   – Почему?

   – Не могла... Вишь, ушла я из монастыря и прямо к Насте Калужской... в раскольничий вертеп... Сказала, что троеперстно не хочу креститься да старым иконам желаю молиться, – они меня и приютили... Пожила я у неё с месяц, да снарядила меня она в Нижний Новгород... Достала и охранную грамоту... и поехала я к Макарию с товарами из гостиного... Приехала так я в своё село Вельманово... Отец мой умер и оставил мне всё добро своё. Остановилась я у нового попа, и он отдал мне всё отцовское, и деньги, и вещи. Распродала я вещи, и у меня набралось порядочно денег. Думаю, пойду по монастырям да в Кожеезерский монастырь – там с дядей увижусь. Поехала туда, а келарь монастырский встречает меня и говорит: дядя твой давно умер и оставил много добра, вещей, денег – и всё тебе, хранится это у нашего казначея. Повёл он меня к казначею, а тот всё мне отдал, многое я монастырю оставила, а золото, серебро и деньги в поклажу отдала в монастырскую казну и уехала в Киев, искать родственников: оттуда ведь дед мой, отец и дядя. В Киеве один поп сказал, что дед мой был очень богат, имел и вотчины, и поместья; что был он из казаков, но ляхи-де его ограбили, а теперь гетман Богдан всё награбленное возвращает... Поехала я в Чигирин к гетману, и тот велел мне всё возвратить, когда я показала ему грамоту из Кожеезерского монастыря, что я дочь попа Василия... Началась там тяжба... Затянулась... Мне скучно было... Взяла я охранную там грамоту, как цыганка... и поплелась к Москве... Пришла сюда да поселилась в вертепе раскольничьем у Насти Калужской... и к тебе приходила... и к святейшему. А там зашла в Кожеезерскую обитель, взяла немного денег и уехала вновь в Киев. Кончила там тяжбу: много вотчин мне досталось... теперь пришла сюда как цыганка... по дороге встретила цыгана с медведем и наняла его ходить со мною... Теперь он у Стрешнева, а я снова в раскольничьем вертепе у Насти.

   – Да ты бы, мама Натя, просила царя и патриарха, и они позволят тебе не быть схимницей.

   – Нельзя, царевна, схимница не может покинуть монастыря, и в том-то и горе, коли узнают, что я здесь, да ходила по монастырям, да была в миру, – меня в заточенье сошлют.

   – Дурно, скверно...

   – Сама жалею, грамотку имею радостную от гетмана Богдана к святейшему, да и то не самой придётся передать ему.

   – Что пишет гетман?

   – Отдала я, значит, на случай смерти моей все свои маетности и вотчины на монастыри и церкви и сказала в духовной: коли митрополит Киевский будет рукополагаться патриархом Московским и будет под его высокой рукой...

   – Что ж, согласился митрополит?

   – Вот со мною и грамота гетмана Богдана к патриарху.

   – Вечером патриарх у меня будет; коль хочешь, я передам ему.

   – Нет, подожди, нужно предупредить патриарха – не пригоже ему быть сегодня у тебя. Цыган, сказывала я тебе, живёт у Стрешнева, и холопы бают, что Стрешнев подстерегает патриарха и хочет напасть на него сегодня у монастыря, понимаешь? Потому я и здесь.

   – Надоть предупредить патриарха! – воскликнула Татьяна Михайловна.

   – А как предупредить? Теперь иль в думе, али у царя. Уж ты позволь, царевна, мне остаться вечор у себя, а там что Бог даст, – произнесла в раздумье черница.

XLIV
КОЛИ НЕ МЫТЬЁМ, ТАК КАТАНЬЕМ!

Часов в девять вечера, когда ночь своею тёмною пеленою покрыла матушку Москву и когда по случаю отсутствия фонарей и луны можно было на каждом шагу нос разбить или попасть в какой-нибудь ров, из патриарших палат вышел высокий человек и поспешно принял направление к Алексеевскому монастырю.

Едва он вышел оттуда, как три человека, скрывавшиеся близ палат, тоже двинулись за ним, но в довольно далёком расстоянии.

   – Это он, – сказал Алмаз.

   – И мы узнаем его, – прошептал Стрешнев и Хитрово.

Все трое были, что называется, выпивши.

   – Ну, поп Берендяй, не выкрутишься, теперь ты наш, – шептал Стрешнев.

   – А коли хочешь, я им порешу, – молвил Алмаз.

   – Как порешишь?

   – Ножом в бок, и был таков: пущай по ночам не шляется.

   – Порешишь! С ума ты, что ли, спятил? Враг он мне, правда, да на безоружного, из-за угла... не воры, разбойники мы: вот коли б с ним подраться, ино дело, – возразил Стрешнев.

   – Правду он байт, – поддержал его Хитрово.

   – Коли так, я сам-друг его порешу, – рассердился Алмаз.

   – Немытое ты рыло, не дадим мы его порешить, а тебя порешим, – разгорячился Стрешнев.

   – А вот что я скажу, – молвил Хитрово, – пойдём мы скоро мимо моего-то дома, и я зайду да тётушку свою и пошлю к царице: дескать, поп Берендяй поплёлся в Алексеевский, а вы тем часом за ним идите да ждите у Алексеевской: тётушка туда зайдёт за вами.

__________

Несмотря на то что был поздний вечер, встревоженный гнусным доносом царь и царица подъехали к Алексеевскому монастырю, вышли из экипажа и прямо пошли к Татьяне Михайловне. Дверь с лестницы, ведшей к ней, была открыта, а сама лестница освещена.

Они вбежали по ней и постучали в дверь: отворила её служка царевны.

Марья Ильинична побежала вперёд, за нею Алексей Михайлович, и когда первая отворила дверь, они увидели в приёмной маму Натю и патриарха Никона.

   – Матушка Наталья! – вскрикнула удивлённая царица.

   – Мама Натя! – обрадовался царь.

   – Это я, – сказала та, бросившись в ноги царю.

Он поднял её и поцеловался с нею.

То же самое сделала и царица со своею любимицей, когда та поклонилась ей в ноги.

Во всё это время патриарх стоял с выражением строгим и величественным.

   – Где ж ты была, а мы плакали по тебе, мама Натя? – молвил Алексей Михайлович.

   – Ходила по монастырям и скитам, была и в Киеве в пещерах и теперь оттуда.

   – Она привезла грамоту от гетмана Богдана – он винится в своих грехах и отписывает, что митрополит Киевский хочет быть рукоположен мною и соединить обе церкви Великой и Малой Руси.

   – Слава те Господи, – крестясь набожно, воскликнули вместе и царь и царица.

   – Завтра я буду служить соборне в Успенском молебен, да ниспошлёт Господь Бог благодать свою на киевскую церковь. Я думал, что и тебя, великий государь, оповестила царевна Татьяна Михайловна о радостном пришествии к нам черницы Натальи.

   – Нет, мы так... к царевне... Прости, великий государь и святейший патриарх... Мы с женою обрадовались чернице и забыли идти под твоё благословение:

Царь и царица подошли под его благословение и поцеловали его руку.

   – Великий государь и царица, – воскликнул патриарх, – сегодня один из радостнейших дней в моей жизни. Я страшился, что гетман Богдан пишет в грамоте своей об отказе митрополита, и боялся уйти отсюда развенчанным патриархом Малой Руси. Я и пришёл сюда в одежде простого чернеца, чтобы не было срамотно патриарху Великой Руси. Теперь простой чернец выйдет отсюда патриархом Малой Руси. Отныне Великая и Малая Русь будут одно тело и одна душа, в вере наше единство и наша сила.

   – Аминь! – произнесли царь и царица.

   – А царевна Татьяна как поживает? – обратилась к инокине Наталье царица.

   – Она почивает в своей опочивальне.

Раздался стук подъехавшего к монастырю экипажа.

   – Это моя колымага и моя свита, – сказал патриарх. – Великий государь приехал в чём? – продолжал он.

   – Мы с женой в колымаге одной боярыни. Поезжай с царицей в моей, а я хочу пройтись пешком: не подобает патриарху Малой Руси выехать отсюда в колымаге, коли пришёл сюда пешком патриарх Великой Руси.

Царь и царица простились с инокиней, а патриарх, проводив их до колымаги, направил шаги к своим палатам.

Хитрово и Стрешнев получили нагоняй и от царя, и от царицы.

На другой день патриарх Никон соборне служил молебен в Успенском соборе в присутствии царя, боярской думы и огромной массы народа за благоденствие соединённых церквей – Великой и Малой Руси; а на эктении провозглашён был этот новый титул патриарха.