Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 52 страниц)

IX
ХОТЬ ТРЕСНИ, ДА ЖЕНИСЬ

Переехал отец Никита в Москву и думал: вот где я отдохну душой, да и жена моя оживёт.

Вначале и казалось, что оно так будет: он устроился в церковном своём домике скромно, но уютно и рад был, что Нефёд Козьмич был от него недалеко.

Почти ежедневно он захаживал к нему, и они вдвоём как бы слились душой.

Не была ни у одного, ни у другого в утайке ни одна мысль, ни одно чувство.

Часто говорили они о несчастной Хлоповой и об её смерти; но Нефёд Козьмич утешал его тем, что для счастия Руси, быть может, и лучше, что царь женился на Марье Владимировне Долгорукой, так как и по красоте, и величью, и по уму – это истинная царица.

   – Притом, – прибавлял Нефёд, – коли, да сохрани Господь, умрёт патриарх, Долгорукие не позволят наступить себе на ногу и в царской думе будут не последние. Не дадут они в обиду ни земли русской, ни царя.

Несколько дней спустя после этого Нефёд возвратился торопливо домой и был необыкновенно пасмурен.

В сильном волнении ходил он взад и вперёд по передней в ожидании прихода отца Никиты, за которым он послал.

Когда священник вошёл, он испугался; как говорится, на Нефёде не было видно лица.

   – Что случилось? – спросил он.

   – Идём куда-нибудь, чтобы нас челядь не могла услышать: случилось большое несчастье...

Он отвёл его в свою опочивальню, осмотрел её, как бы боясь, что кто-нибудь не спрятался ли их подслушать.

   – Несчастье, и несчастье такое, что и сказать нельзя... Я только что от патриарха – он в отчаянии... Невестка, невестка, на которую он возлагал для русской земли столько надежд, сильно захворала... и... и нет никакого спасения...

Отец Никита побледнел и задрожал – так известие это поразило его.

   – Кто же окружал царицу? – воскликнул он.

   – Все её, царицы-инокини, родственники. Давно уже они сплетничали патриарху, что она-де испорченная: то смеётся, то плачет; что она нежного сложения, а тут вдруг заболела, нельзя добиться от неё, от чего она захворала; может быть, она скажет духовнику, но теперешний её духовник – друг царицы-инокини, и если даже та скажет ему что-либо, то он утаит правду... Мне и пришла мысль предложить патриарху тебя, отец Никита, в духовники, согласишься ли ты на это тяжёлое дело?

   – Соглашаюсь и готов жизнь отдать за правду! – воскликнул священник.

   – Иного ответа от тебя и не ждал. Едем к патриарху.

Приехав к отцу царя, Нефёд прямо повёл без доклада отца Никиту в комнату, в которой патриарх принимал его уже единожды.

Филарет явно их ожидал, и после обычных земных поклонов их он обратился прямо к священнику:

   – Рад тебя вновь видеть у себя. Тебе уж, вероятно, передал Нефёд Козьмич о постигшем царя, меня и землю русскую горе. Царица сильно захворала, на духу она, быть может, сознается, в чём её болезнь. Нужен человек, который бы заставил её сказать правду. Нефёд Козьмич и я находим, что ты лишь один способен это сделать.

   – Благодарю святейшего патриарха за доверие ко мне, но не слишком ли много возлагает на меня патриарх?

   – Нет, не много. Ты красноречив и сумеешь её убедить на духу.

   – Быть может, с помощью Божьею...

   – Но помни – всё, что она скажет тебе, ты должен без всякой утайки передать мне как патриарху.

   – Само собою разумеется, я обязан святейшему патриарху передать всё, что он требует.

   – Этого мало – обещаешь ли ты подтвердить всё то, что услышишь на духу, даже и под пыткой?

   – Обещаюсь.

   – В таком разе сейчас я поеду к царю, а ты поедешь с моею свитою.

   – Слушаюсь.

Священник и Нефёд Козьмич вышли в сени, в ожидании Филарета.

Экипажи подали, Нефёд, получив благословение патриарха, уехал домой, а патриарший поезд, в котором находился и отец Никита, двинулся к грановитой палате[6]6
  Дворец Романовых был отстроен в конце лишь царствования царя Михаила, и в него переселился Алексей Михайлович при вступлении его на престол.


[Закрыть].

Оставив свиту в сенях, патриарх вошёл в переднюю; там толпились бояре; они все пали ниц перед святейшим, и тот, благословив их, пошёл вперёд к царю, который находился в своей опочивальне.

Здесь он застал обоих придворных лекарей: Бильса и Бальцера.

Царь дал им знак выйти; он поцеловался с отцом и потом приложился к его руке.

   – Что больная? – спросил патриарх.

   – Лекаря говорят – нет надежды, – ломал руки царь и горько зарыдал.

   – Что за болесть у неё? Что бают лекаря?

   – Ничего, говорят, должно быть, во внутренности что ни на есть испорчено, аль печень, аль селезёнка, аль почки, аль кровь, аль желудок, аль лёгкие; да сглаз, аль наговор, аль волшебство.

   – А царица сама что байт?

   – Ничего, стонет, кряхтит аль закричит: «Горит голова, в животе точно жжёт что, ой! моя смерть пришла».

   – Кто при ней?

   – Боярыни, все от матушки.

   – Заходил ты к ней?

   – Заходил, да боярыни бают, не пригоже-де мужчине быть, коли баба в болести, – болесть-де сильнее становится... Хотел бы поглядеть на неё, хотел бы поговорить с нею, те не пущают, говорят: инокиня-царица под страхом страшной кары им наказала.

   – А царица требует тебя?

   – Как не требует – плачет, мечется, зовёт к себе на помощь. «Ратуй, соколик ясный, красный, красное моё солнышко, покинул ты меня», – кричит она.

   – В таком разе идём к ней.

   – А матушка-царица? – затруднялся царь Михаил.

   – Иди за мною – один я буду в ответе.

Он взял его за руку, и они, пройдя ряд комнат и коридоров, очутились в передней молодой царицы.

Она была битком набита боярынями и придворными дамами.

Патриарх благословил их и хотел войти в спальню царицы. Боярыни стали на дороге, и одна из них сказала:

   – Царица-инокиня наказала не пущать-де.

   – Вон! Чтобы и духом вашим не пахло во дворце впредь до царского указа.

В секунду все боярыни окаменели, но повелительный жест и вид патриарха заставил их обратиться в бегство.

Патриарх и царь очутились в опочивальне царицы.

Опочивальня была устлана коврами, по углам множество образов в драгоценных ризах, комната заставлена стульями, топчанами и низенькими татарскими столами в виде табуреток с перламутровою инкрустацией. Массивная кровать с перинами и множество подушек высились посреди опочивальни. На одном из столиков виднелся драгоценный золотой рукомойник и такая же чашка.

В комнате было несколько женщин-боярынь, боярская-боярыня, постельничья и несколько других.

Царица была на ногах, а не в постели и одета, как обыкновенно она одевалась в будни, т.е. на ней был из толстой парчовой материи сарафан, а поверх него расписная кофта.

Глаза её горели лихорадочным огнём, чудные тёмно-русые её кудри немного выглядывали из-за парчового платка, украшавшего её голову; лицо горело, а глаза немного впали. Увидя царя и патриарха, она сделала шаг вперёд, упала на колени и закричала:

   – Спасите... спасите... никто не хочет мне помочь... Лекарство врачей противно... омерзительно... оно ещё хуже жжёт мне внутренность, а боярыни вливают его мне насильно в рот... Прошу воздуха, света... прошу, чтобы меня пустили домой, к родителям... не пущают... Прошу, допустите моего соколика... моего мужа... хочу проститься, не пущают... А все-то боярыни так и лезут из другой комнаты: дескать, царица их умирает, подели при жизни своё добро... Где тут делить, коли всё нутро горит и печёт огнём...

   – Идите прочь отсюда, людоеды, и ждите в передней! – крикнул патриарх.

Боярыни удалились поспешно.

Филарет поднял стоявшую на коленях и рыдавшую царицу.

   – Что тебе, дочь моя? – говорил он нежно. – Какая лихая беда тебе приключилась?

   – Сама не знаю, святой отец... Вот уже второй день... схватило что нутро... жжёт, печёт.

   – Не дал ли кто тебе зелье какое ни на есть? Не имеешь на кого сумления?

   – Ни на кого, – только прошу льду... льду дайте... проглочу, быть может, не так жечь будет...

   – Льду! – крикнул бледный и дрожащий царь, взглянув в дверь передней. Потом он подошёл к царице и обнял её; она повисла у него на шее.

   – Давно... давно бы так... и легче мне как будто при тебе... и не так страшно... да и умирать легче будет... Не оставляй... не оставляй меня, соколик.

   – Мыс тобою останемся... с тобою... не покину я тебя, голубку мою, – успокаивал её царь.

   – Не желаешь ли исповедоваться и приобщиться? – спросил патриарх. – Может быть, получишь облегчение от благодати Божьей.

   – Желаю... желаю... только прежде льду... льду давайте...

Одна из боярынь принесли на тарелке лёд в кусочках и ушла.

Царица стала глотать жадно лёд.

   – Как будто легче, – произнесла она тихо, – только силы оставляют меня... Священника... Тоже хочу проститься с царевной Татьяной Фёдоровной да с родителями моими. Пошлите, пошлите поскорей... да моего духовника не хочу, он прежде всё порасспросит, потом идёт к царице-инокине и наговорит... Дайте другого, да только не его...

Патриарх вышел распорядиться, а царь остался с женой. Он хотел поцеловать её в губы.

   – Что ты делаешь? – крикнула она, отталкивая его. – Коли во мне зелье, то и ты отравишься. Лучше пущай я одна умру за любовь мою к тебе. Не знаешь ты, мой царь, мой соколик, мой муж, как любит тебя твоя Маша, и жаль мне так молоду умереть, но ещё жальче – умрёт со мною и дитя наше... А я его уже так горячо люблю... так люблю... как будто оно на руках у меня... улыбается ко мне... и ручки протягивает... Миша! – крикнула она, обняв его горячо и целуя его щёку, – в первый раз я тебя, царь, осмеливаюсь так назвать и прошу позволить тебя называть так до кончины моей! Ты не казнишь меня, итак меня уж казнили за любовь мою. А Мишей я тебя называла всегда в моих думах, и коли б родился сын, и его назвала бы Мишей... Да, Миша, никто на свете так не любил тебя и не будет любить, как я... Ведь мои-то думы и помышления все были о тебе.

В это время возвратился патриарх с отцом Никитой.

Высокий рост, тёмно-карие умные глаза, красивая бородка и представительный, добродушный вид отца Никиты произвели приятное впечатление на царицу.

   – Благодарствую, – сказала она.

Царь и патриарх удалились.

Царица поглядела с минуту на отца Никиту, потом опустилась на колени перед иконами и стала тихо шептать молитвы, потом священник накинул на голову её эпитрахиль и начал с нею духовную беседу...

Царь и патриарх удалились в опочивальню царя и приказали, когда исповедь и причастие окончатся, велеть священнику прийти к ним.

Оба были очень встревожены, а потому у них разговор не клеился.

Раздались вдруг поспешные шаги и вбежал священник.

   – Царица умирает! – крикнул он.

Патриарх и царь бросились в опочивальню царицы: они застали её в агонии на одном из топчанов. Вокруг неё толкались уже боярыни – они укладывали её в кровать.

Несколько минут спустя она, как мраморная, лежала уж в постели, и чрез некоторое время лицо её начало покрываться чёрными пятнами.

Царь и патриарх в различных углах неутешно рыдали...

Усопшую выставили на несколько дней на поклонение народа в приёмной грановитой, потом в Успенском соборе и похоронили.

Всё это было роскошно, пышно и трогательно, но царицу этим не воскресили.

После похорон и поминального обеда патриарх потребовал к себе отца Никиту.

   – Я так огорчён и убит смертью царицы, – сказал он, – что потерял голову и не имел даже времени порасспросить тебя, что говорила она тебе на исповеди.

Отец Никита прослезился и произнёс с волнением:

   – Это был ангел... и царь, и ты лишились его. Она говорила мне о любви своей к царю и к вам, святейший отец... Говорила, как благодарна вам, хотя она никогда об этом вам не высказывала. Скорбела, что с нею умирает и дитя её во чреве. Говорила она о своих грехах, но грехи у неё ангельские. Простила она свою убийцу... и молилась за неё.

   – Убийцу! – вздрогнул патриарх. – И произнесла она имя убийцы? – прошептал он, сжав кулаки.

   – После долгого увещевания произнесла, для того чтобы я молился о ней.

   – И кто убийца?

Отец Никита медлил.

   – Говори, кто убийца, или под пыткой скажешь! – крикнул патриарх.

   – Не боюсь я пытки; щажу твоё и царя сердце.

   – Говори, коль я был бы убийцей, то и меня не жалей... не щади... говори правду... как и где ей дали зелья?

   – В Вознесенском монастыре.

   – У царицы-инокини? Боже, я предчувствовал... Как же это было?

   – Был праздник; почившая царица заехала к царице-инокине, захотелось ей пить, и инокиня повела её в свою опочивальню и налила ей квасу в золотую чару... Та выпила, и по дороге она почувствовала что-то неладно... потом хуже и хуже...

   – И почившая думала...

   – Что царица-инокиня дала ей...

   – Что, говори?

   – Зелья, от которого она умерла.

   – Убийца... инокиня... царица-мать, – как безумный ходил по комнате и, потирая лоб, твердил патриарх. – Невероятно... как будто сон... Слушай, – остановился он пред священником, – и ты будешь свидетельствовать и под пыткой?

   – Хоша жгите.

   – Нет, не годится, ты клянись лучше, что никому, никому не скажешь, – это убьёт царя; да и народ что скажет? в царском-де доме друг друга заедают, убивают, точно звери лютые. Нет, не говори никому, а коли скажешь кому ни на есть, то нет пытки, нет казни, которая не постигла бы тебя. Помни: тогда лишь смей произнести имя убийцы, коли я тебе прикажу. Теперь ступай с миром, спасибо за верность и правду. Но повторю снова: помни, что и во сне нельзя проговориться, не спи ни с кем даже в одной комнате и знай, что и стены имеют уши... Клянись, что это сделаешь?

   – Клянусь.

   – Теперь ступай и знай – милость моя тебе на век.

Когда священник удалился, Филарет бросился вон из маленькой своей комнаты и заходил быстрыми шагами по своим обширным палатам; он просто задыхался от волнения.

Множество мыслей мелькали у него в голове, и вдруг, остановившись, он крикнул окольничего Стрешнева.

Окольничий ждал всегда его приказаний в передней.

Лукьян Стрешнев тотчас явился на зов владыки.

   – Лукьян, – сказал он, – несколько раз я хотел спросить, как зовут твою дочь?

   – У меня две.

   – Да ту, знаешь, когда я был у тебя в последний раз... такая нежненькая, белая, с тёмно-синими глазами... с ямочками на щеках... ты ещё подводил её под моё благословение.

   – Авдотья, – обрадовался Стрешнев, что владыка обратил внимание на его дочь.

   – Евдокия, – поправил его Филарет и продолжал лихорадочно: – Тотчас беги домой... окружи её близкими родственниками... не дай её извести...

   – Святейший патриарх, ты пугаешь меня... Разве семье моей грозит опасность или – ей?

   – Беги, говорю тебе, тотчас... береги её... ты головой отвечаешь за единый её волос... и ко мне не показывайся... дома сиди и береги свою дочь, пока я не позову тебя... Слушайся же, коли я приказываю.

Стрешнев побежал опрометью домой и по дороге думал:

   – Уж не испорчен и не рехнулся ли святейший? Но как сказать жене о приказании патриарха?

Он заблагорассудил лучше заболеть, лечь в кровать и под предлогом, что ему скучно и чтобы дочь за ним ухаживала, он задержал её близ себя, в своей опочивальне, а вечером, отпуская от себя, он просил, чтобы жена брала её на ночь с собою в кровать.

Прошло между тем сорок дней траура, который тогда существовал при дворе на случай смерти царя или царицы. Отслужены были панихиды по умершей и после поминального обеда патриарх поехал навестить царицу-инокиню в Вознесенский монастырь.

Царица после смерти её невестки Марьи Владимировны или прикинулась, или была в действительности больна, но встретила она мужа кряхтя, охая и жалуясь на разные недуги.

Патриарх выслушал это снисходительно, но с нетерпением. Когда же она кончила, он обратился к ней:

   – Царица, ты всё говоришь о болести телесной, а о душевной не упоминаешь: разве не болеет твоя душа, что Бог прибрал нашего ангела Марью Владимировну?

   – То воля Божья, – вздохнула инокиня, подняв вверх глаза.

   – Воля-то воля Божья, но разве не скорбит твоя душа, что ангела не стало, что царь Михаил вновь без жены, да и без потомства?

   – Жён не стать искать: их много на свете, а вот матерь едина, – бросила ему шпильку инокиня.

   – Так нужно искать ему жену и ищи, – произнёс сдержанно патриарх.

   – Уж ты ищи... Ты отыскал и Машку Долгорукую, заставил дать своё благословение, вот и покарал Господь за обиду матери.

Патриарх вспылил, но удержался.

   – Царица, – произнёс он спокойно, – я взаправду думаю день-деньской о сыне; не хочешь ты, чтобы у него было потомство, – я это понимаю... понимаю и цели твои, но этого не будет... я снова женю сына.

   – И без моего благословения?

   – Хоша бы и без твоего благословения.

   – Кто же будет моею царицей, – рассердилась инокиня.

   – Твоей и моей царицей будет Евдокия Лукьяновна Стрешнева, дочь моего окольничего.

   – Авдотька! – вспылила инокиня. – Да это будет на смех курам! Щуплая... две помойные ямы среди щёк... Да и Стрешневы... хамы... Не будет моего благословения... и поглядишь, и она околеет вон как та... ну, покойная Машка.

   – Полно, баба, дурить-то, – вышел из себя патриарх. – Коли будет она царицей, поклонишься ты ей в ноги, как царице, и не будет она порченая: я окружу её Стрешневыми, и будут они отвечать мне за неё головой, а к тебе, царица, не будет она ездить и пить квас.

Инокиня бросила на Филарета быстрый взгляд – лицо его было спокойно, но грозно.

   – Да, – продолжал он. – Стрешневы будут отвечать за неё головой своей, и всех твоих боярынь я выгоню из дворца, а родственников и всех твоих слуг я и на глаза царицы не пущу. Я буду бодрствовать за нею и за её детьми, коли Бог их даст, как за зеницу своего ока, и коли её изведут, как в бозе почившую, то... то...

   – Кто же извёл ту? Она сама извела себя, – прошипела инокиня.

   – Кто извёл её? А вот что я тебе скажу: коль Стрешнева будет изведена, так я знаю, за кого взяться... Но вместо ссоры ты скажи, дашь ли благословение царю, коли он женится на Стрешневой?

   – Не дам.

   – И это последнее твоё слово?

   – По... последнее...

   – Так вот тоже мой сказ: возьму я тебя с собой, повезу в Новоспасский монастырь, буду тебя пытать, пока не повинишься во всех твоих грехах... Вспомню я многое... вспомню я тебе и квас, которым ты угораздила покойную царицу, и многое, многое иное... Повинишься ты тогда и примешь ты схиму, и сошлю я тебя вновь в Ипатиевскую обитель до скончания твоей жизни. Вот тебе, инокиня, и моё то последнее слово. Кайся и скажи: дашь ли слово, что не будешь перечить браку сына?

   – Делай что хочешь... Я ничего... Бог да благословит его... моё материнское сердце истерзано... Убивалась я за ним... за сыном-то, а ты угрозы свои напущаешь... Господь с тобой... я больна... и конец-то мой близок... а ты ещё... да Бог с тобой.

   – То-то, ты помни только – я всё знаю и прощаю... прощаю, ибо ты родила царя Руси Михаила Фёдоровича Романова, Богом избранного, Богом венчанного... Не подобает по этой причине ставить тебя на позор. Но коли ты не покаешься, так глаголю тебе: горе тебе будет и фарисеям твоим... Теперь еду к царю.

Не дав даже ей благословения, Филарет поехал к сыну.

Царь Михаил после смерти жены совсем раскис: он весь день ходил, как шальной, и то плакал, то хохотал без причины. Называли эту болезнь Бильс и Бальцер, придворные врачи, флуксус церебралис, сиречь, приливом крови в голове, вследствие плача и множества поклонов, которые делал по нескольку раз в день царь.

Патриарх застал его за этим же занятием в его опочивальне.

   – Полно те убиваться, – сказал он, – молод ты, да и царствовать нужно. Назавтра боярская дума – ты и приезжай.

   – Да уж очень, очень сердце болит за покойницу... так и стоит в очах моих.

   – Полно, говорю тебе, сын мой, убиваться-то. Была то воля Божья, а не наша... Да к слову, вот тебе и жениться снова надоть... невеста уж ждёт тебя.

   – Как жениться? Коли я не хочу... Да как же после-то Марьи Владимировны, да жениться? – недоумевал царь Михаил Фёдорович.

   – Да так и женишься.

   – А коли я не хочу?

   – Царь не может, не смеет этого сказать; хоть тресни, да женись – тебе и царству нужен наследник.

   – Да как же? Любил одну, та умерла, теперь женись на другой, а та ещё снова помрёт: плачь, убивайся, да хорони, да поминки справляй, уж лучше не женюсь: уж прошу, святейший отец, не жени. А матушка благословение даёт?

   – Даёт.

   – Ну, коли даёт, так и я... благослови.

   – Спасибо, я знал, что не откажешь.

Патриарх благословил его, поцеловал и хотел уйти, да вспомнил.

   – Эх! Да я и забыл-то тебе сказать, кто невеста.

   – А кто?

Обрадовался царь, что, по крайней мере, узнает кто невеста.

   – Дочь Стрешнева, Евдокия Лукьяновна: девица богобоязненная, прекрасная, будет отличная тебе жена, а нам и земле русской царица.

   – Евдокия, Авдотьюшка... ничего... спасибо, святейший отец, что радеешь обо мне, а уж я думал, вовек не женюсь.

   – Женим, – проговорил патриарх, уходя поспешно.

   – Отец сказал мой: коли царь, так женись, хоть тресни... Этого-то не знал, да и матушка не говорила, – бормотал царь себе под нос.

Возвратясь к себе, патриарх послал за Стрешневым. Тот вскоре явился.

Патриарх испугался, взглянув на его постное, исхудалое лицо.

   – Ты болен? – спросил он.

   – Здоров, святейший патриарх, да вот лежал в постели.

   – Чего же лежал?

   – Наказывал ты, дескать, сиди дома, хоша прикинься в болести, я и прикинулся, а дочь-то от себя не отпущал, – всё у кровати сидит, а жена на ночь к себе брала... Всё сумление что ни на есть...

   – Чудак ты, – улыбнулся Филарет. – Да ты, чай, и дочь-то заморил?

   – Уморить-то не уморил, а оченно было – не выпущал со двора.

   – Так беги же, выпусти её на воздух, только береги её пуще прежнего, береги её... Я прошу тебя, сват.

   – Кум, – подсказал Стрешнев.

   – Нет, – сват... ведь мы теперь сваты; ты не окольничий, а уж боярин, настоящий царский тесть, а дочь твоя невеста царская.

Стрешнев точно обезумел – он пощупал себя за лоб, а потом прослезился:

   – За верную-то мою службу не заслужил я глумления, святейший отец.

   – Полно-то дурить... Шутки не шутит патриарх всея Руси, да ещё с кем, с верным царским холопом. А вот ты подь, да оповести жену и дочь-то свою, Евдокию Лукьяновну, да за попом, да молебен... а девичник мы завтра справим в грановитой, в царских палатах... а там с Богом и за свадьбу... на то воля царя и благословение наше и материнское.

Стрешнев тогда бросился к ногам патриарха, но тот поднял его и поцеловался с ним.

   – Ну, сват Гаврилыч, коли Бог благословит нас и мы отпразднуем свадьбу твоей дочери, так уж и ты, жена твоя, и дети твои должны будут не отходить от царицы, – такова воля и царя, и моя. Теперь ступай с миром, порадуй семью и помни: за Богом молитва, а за царём служба не пропадают.

Несколько месяцев спустя свадьба царская состоялась ещё с большею пышностью и великолепием, чем первая.