Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 52 страниц)

   – Нужно низложить его, – кричали одни.

   – Нужно гордеца смирить; а единственно возможная в этом случае мера – это предать его суду и лишить его архиерейства. Но как это сделать?

Решиться на такой шаг царь не видел ещё поводов, тем более, что совесть подсказывала ему: да в чём же вина Никона?

XII
ЖЕНИХИ ЦАРЕВЕН

Января 5-го, 1660 года, во дворце праздновался торжественно день рождения царевны Татьяны Михайловны: ей исполнилось двадцать четыре года.

Двор не имел в те времена того весёлого и европейского вида, какой он носил при предшествовавших царствованиях.

Бахари, гусельники, органисты, домрачеи, шуты, карлы, арапы исчезли, и их заменили калики перехожие, монахи и монашенки, странники и странницы.

Вместо прежних песен и пляски, слышались духовные концерты, духовные хоры, духовные песни об аде и тому подобное, или же рассказывались легенды: о посаднике новгородском Шиле, о муромском князе Петре и супруге его Февронии, о Марфе и Марии, об Ульяне, о половчине, о рабе, о двух сапожниках, об иноке, об умерщвлённом младенце, об оживлённой курице, о вдове целомудренной, и множество повествовалось других дошедших и не дошедших к нам былин и легенд.

Сами же калики и странники помещались в бывшей прежней Потешной палате, а когда перестроился царский терем, они сначала помещались внизу, а потом богадельня явилась невдалеке от дворца в виде особой пристройки.

Праздник царевны прошёл поэтому тоже в молитве в церкви и потом в слушании духовных хоров и песен, и тем тяжелее был он для царевны, что любимый её святитель, Никон, отсутствовал и был в опале.

Вздумала она было при посещении терема царём заикнуться о Никоне, но тот с несвойственным ему неудовольствием отвечал:

   – Уж мне Никон сидит здесь... Только и слышишь со всех сторон каждый час: вот кабы Никон, то давно был бы мир с Польшею; а иные бают: кабы не Никон, да со своими затеями да широким стоянием, был бы давно мир... И разбери их.

   – А вести какие от князя Юрия Долгорукова из Вильны? – спросила царевна, чтобы замять разговор.

   – Послушался он князя Одоевского и выступил оттуда, а гетман Гонсевский... вообрази, что он в бегстве, и напал на него... А князь Юрий разбил его, да полонил и самого гетмана... да кабы Одоевский и Плещеев не со своим местничеством против Долгорукова: не пойдём-де к младшему на подмогу, то и гетман Сапега был бы в плену... Выдал я их головою Долгорукову... Получил я гонца да разругал князя Юрия: зачем-де Вильну покинул... Да ляхи баламутят, все обещаются избрать меня в короли, а я им будто бы верю... А нам бы со свейцами мир учинить; там Польшу заставим отдать нам Белую Русь, да закрепить надоть за нами Малую Русь... вот видишь ли, сестрица, теперь, после победы князя Юрия да полонения гетмана Гонсевского, ляхи позатихли... Да и свейцы затихли, мор передушил их, да и Ян Казимир отдал им ливонские города, – так с ними-де мы в перемирии... Теперь нужно справиться с гетманом малороссийским Выговским: изменил он нам, а Ромодановский с Шереметьевым в осаде – передался он, вишь, ляхам и союз учинил с татарами. Мы и снарядим рати наши, да с князем Трубецким пошлём их на хохлов.

   – Дай Господь Бог тебе победу, – перекрестилась царевна. – А войска, кажись, много в Москве?

   – Ещё бы, – с гордостью сказал царь. – Ратники мои бравые: драгуны, рейтары, пушкари и стрельцы были и при осаде Смоленска и Риги... Сколько они городов полонили... А счётом всей-то рати более полутораста тысяч.

   – А кто же будет в передовом отряде? – полюбопытствовала царевна.

   – На кого князь Алексей (Трубецкой) соизволит.

   – Коли так, так ты бы, братец, зашёл к сестрице царевне Ирине... Хотела она с тобою по твоему государеву делу молвить пару слов.

   – Ладно.

Царь поцеловал её и пошёл в отделение царевны Ирины.

Он поздоровался с сестрою и сказал ей, что его прислала к нему Татьяна Михайловна.

   – Я по делу к тебе важному, – молвила Ирина. – Хотела я спросить тебя, что намерен ты делать с царевнами Анною и Татьяною... Мой век уж прошёл, Христова невеста... а те-то чем провинились?..

   – Да ведь Татьяна прежде не хотела слушать о женихах.

   – То было прежде, а теперь она байт: нужно-де выйти замуж... Гляди, говорит она, боярыни в теремах-то лучше живут, чем царицы. На той глаза-то всех, а боярыня, что хошь, то и делает, да коли она вдова, то всё едино, что боярин у себя. А королевичей где набрать? Да у тебя-то, братец, тож царевны нарастают.

   – Я-то непрочь, пущай-де замуж идут, да женихов-то, Иринушка, где набрать?

   – А чем-де не женихи: князь Семён Пожарский, да князь Семён Львов, – обрадовалась царевна.

   – О-го-го! – улыбнулся царь. – Два князя да два Семёна... да ведь оба-то, хотя молодцы, но им бы взять допреж по городу, аль в полон хотя бы и Выговского.

   – Так ты, братец, пошли их с князем Алексеем Никитичем в Малую-то Русь и, коли вернутся, да с победою... с знамёнами, да с пленниками, булавами... тогда... тогда...

   – По рукам, да в баню, – расхохотался царь, – но бояре-де что загогочут? Романовы, Милославские, Морозовы, Стрешневы, Черкасские, Одоевские, Урусовы, Матюшкины и иные; ведь заедят, скажут...

   – Да что их слушать-то, братец. Коли терем соизволит на это, то все-то бояре уставят брады ко земле и молвят: уместен брак... Коли мы да бабы загогочем, то нашего-то брата не перекричишь. Ты лишь соизволь... да сам посуди... Пожарские сражались за нас с ляхами и Русь спасли; а Львовы тоже имениты... удельные.

   – Это-то так, да видишь ли, сестрица, нужно подумать...

   – Нет, уж ты не думай, а дай слово... Пойми, братец, Анюта и Таня сироты, а я старшая их сестра... Кому же радеть о них? Танюшке, видишь, сегодня двадцать четыре года, а Анюте и того больше... пора и в замужество.

   – Даю слово... но допреж поход... Я скажу князю Алексею, как он соизволит; опосля похода побалагурим.

С этими словами царь поднялся с места и вышел.

Сильная забота лежала на нём: армия его была поставлена на хорошую ногу благодаря заботам и трудам Никона, и последнего даже обвинили раскольники и попы в том, что он-де больше занят барабанами, пушками и оружием, чем своим святительским делом. Теперь всю эту победоносную и стройную, хорошо обученную армию он должен отправить в зимний поход, т.е. в том же январе двинуть её к Северу.

Какое-то странное предчувствие овладело им, когда он вышел от сестры своей Ирины.

   – Поговорю о Пожарском и о Львове с князем Алексеем, – подумал он, – и послать ли их с войском, коли он просятся в женихи царевнам?..

На Москве в это время было весело: вместе с войсками стянулось сюда почти всё боярство, т.е. семейства всего служилого люда. Кто – повидаться с родными, кто – за женихами, кто – за детьми, кто – за мужьями. Съезду способствовала ещё и хорошая санная дорога, и Москва закипела народом и торговым людом. По улицам звенели бубенчики, оружие и гарцевали наездники: драгуны, рейтары, казаки. Ежедневно вступали отдельные партии и целые полки; а стрелецкие слободы были точно лагерь: почти со всех концов России, особенно с севера и востока, они были сюда стянуты.

Царь Алексей Михайлович мог тогда гордиться своею армиею – она была одна из лучших в Европе, потому что организацией её заняты были тысячи иностранных лучших офицеров: голландцы, немцы и англичане.

Впоследствии, когда Пётр Великий спросил Якова Долгорукова, чтобы он откровенно ему сказал, какую разницу он находит между его и отца его царствованием, – Долгорукий ответил ему: «У отца твоего армия была лучше, чем у тебя, зато ты создал флот».

Наши историки поэтому напрасно считают Петра I творцом армии. Инженерное искусство было в то время на довольно высокой степени, и мы в настоящее время зачастую только возвращаемся к старине: нынешние земляные работы тогда практиковались ещё с большим успехом, чем теперь, а минное дело велось по всем правилам и теперешней науки.

Имея, таким образом, внушительные силы, борьба с Малороссией и татарами казалась боярам не опасною и необходимою, тем более, что требовалось не допустить соединения их с Польшею.

Самый зимний поход предпринят в Малороссию, чтобы не дать Польше собраться с силами для отправления Выговскому подкреплений.

План этот был удачно обдуман, рассчитан, а внушительная полуторастотысячная армия обещала успех и полную победу.

Самая Малороссия призывала царя к себе, а именно восточная часть по сю сторону Днепра, а Украина была нам враждебна, и только Киев находился в руках Шереметьева.

При таком могуществе царя, казалось, ничтожною должна бы была для него быть борьба с Никоном.

И в самом деле, что значит для царя отшельник, владеющий в Новом Иерусалиме десятком стрельцов, сотнею бедных монахов (остальная братия с голоду разбежалась), – ему, победителю поляков и шведов, стоящему после войны во главе сильной и победоносной армии?..

Так полагали тогда все москвичи, видя стройные царские полки.

Не так, однако ж, думал сам царь: этот инок, как призрак, преследовал его и как будто шептал ему: «Ведь это всё дело рук моих и когда я отпущал эти войска с моим благословением, был успех и победа... Посмотрим, как это будет без моего благословения и без моего совета».

И хотелось бы царю послушать и этого совета, и вдохновенного благословения, и слова святителя. Но как сделать? Самолюбие не позволяет: бояре успели уже вселить ему, что Никон хвастал, что стоит ему написать несколько слов гетману, и тот покорится, а армии его, царя, гетман-де не устрашится.

   – Поглядим, – отвечает на свою мысль царь, – как это гетман не покорится моим войскам... Что есть лучшего у меня, посылается туда, и коли они побеждали и одолевали поляков и свейцев, то они уничтожат и черкасских казаков, и татарскую орду... Но всё же лучше бы было, кабы Никон не был строптив, – может и взаправду устроил бы мир без кровопролития. Мысль эта не даёт царю покоя и, выйдя от сестры, он говорит себе самому:

   – А ведь Таня что ни на есть умница. После обыска у святейшего найдены её письма... Я-то их уничтожил, да всё ж князь Алексей их читал... А тут она вдруг замуж, – ну и замажем рты... Да и от Никона нарекание отойдёт, и он перестанет злиться и укорять: зачем-де мою переписку читали... людей сгубили. А женихи, правда, молодые... По правде-то, ведь и оба Морозовы, да и сам тестюшка мой вдовым женился, да ещё на старости.

С этими мыслями он возвратился в свою приёмную, принял поздравления духовенства и бояр, потом отправился обедать.

После обеда, когда князь Алексей Никитич Трубецкой возвратился к себе, он велел дьяку своему занести в разряд: Семёну-де Романовичу князю Пожарскому и князю Семёну Петровичу Львову быть воеводами в конных передовых полках.

XIII
БИТВА ПОД КОНОТОПОМ

Десять дней спустя после того войска стройно двигались в Кремль, для того, чтобы, помолившись и получивши от митрополита Питирима, заступившего Никона, благословение, а от царя отпуск, двинуться в поход.

Войска были уж снаряжены по-походному и с самого раннего утра устраивались в Кремле; царь же, царица и царевны прибыли туда, когда трезвон всех церквей с Успенским собором возвестил приезд туда митрополита.

Царица и царевны должны были, по обычаю, быть в покрывалах и за занавескою, но воины, возвратившись с походов, видели, что и в Белоруссии, и в Польше, и в Малороссии женщины без покрывал, и сидят за одним столом за обедом с мужчинами, и поэтому сделано было в первый раз отступление от обычая, и царский дом, равно и все их ближние боярыни и боярышни, хотя и приехали в закрытых возках[42]42
  Капторы, как их тогда называли.


[Закрыть], но были в церкви без покрывал, и занавесь в церкви была отдернута.

Отслужена была обедня и молебен; потом отъезжающие в войска князь Трубецкой, воеводы и полковники, поклонившись и приложившись к святым иконам, стали подходить к царю и к его семейству прощаться. Подошли к царевнам и князь Семён Пожарский и князь Семён Львов.

Оба князя по обычаю ударили им сначала челом, потом, приложившись к ручке, которая была в перчатке, поцеловались с царевнами.

Обе царевны, Анна и Татьяна, были в драгоценных шубках, а на головах их собольи шапочки, украшенные жемчугами. Не белились и не румянились они, так как и без того были прекрасны с их чёрными глазами и тёмными бровями. Царевны были похожи друг на друга, но Татьяна имела более энергичное лицо и была больше ростом.

Но на обеих произвели эти женихи не одинаковое впечатление: Анна нашла своего жениха хотя не совсем молодым, но интересным; Татьяне её жених совсем не понравился – он представлялся ей слишком солдатом.

Но царю это прощание с отъезжающим войском показалось слишком официальным и безжизненным – не было ни вдохновенного благословения, ни горячей речи, – словом, недоставало Никона, умевшего электризовать всех.

Простившись с войском, которое было, впрочем, окроплено духовенством, несмотря на сильный мороз, царь уехал во дворец.

Прибыв домой, он обратился к царице Марье Ильинишне:

   – Ты что-то не радостна, – сказал он.

   – На сердце будто камень, – прослезилась она.

   – Да и у меня... Помнишь, когда, бывало, Никон благословляет войско... как-то радостно на сердце... да и сам идёшь в поход… как будто так и след.

   – Уж не знаю что? А что-то не то, что было, – вздохнула царица.

Чтобы рассеяться, царь зашёл к сестре: Иринушка хлопотала об обеде, Аннушка что-то рассказывала горячо боярыням и боярышням, не бывшим в церкви, а Танюшка забралась в своё отделение и горько плакала.

Алексей Михайлович зашёл к ней; она ширинкою утёрла слёзы и, бросившись к брату, повисла у него на шее.

   – Братец, братец, – говорила она всхлипывая, – зачем ты отослал ратников?

   – Тебе жаль, сестричка, жениха, так вернуть его можно.

   – Зачем отослал войско, да без благословения патриарха?

Она попала ему прямо в сердце; это было именно то, что и его тревожило.

Но он собрался с духом и произнёс сухо:

   – И на митрополите Питириме благодать Св. Духа, и его благословение оградит воинов, а воинствующая Богородица будет их заступница и даст им одоление врагов...

   – Но помнишь, братец, когда ты выступал в поход под Смоленск: после благословения патриарха ратники шли как на пир... а теперь... все лица мрачны, суровы, да и князь Семён Пожарский как будто семерых съел.

   – Полно, – прервал её Алексей Михайлович, – так тебе кажется... Увидишь, победа за победою ждёт моих молодцов... ведь всё, что лучшее, идёт в поход... Притом главный воевода – князь Алексей Никитич, а он убелён и сединами, и опытом.

Царь вышел от неё и в тот день был спокоен, но чем дальше уходили войска от Москвы, тем тревожнее он становился, а 7 февраля, выйдя после обедни в дворцовой церкви св. Евдокии, ему в трапезной докладывали решение состоявшегося в кабинете совета бояр: Бориса Ивановича Морозова, князя Якова Черкасского, князя Никиты Одоевского, Ильи и Ивана Милославских. Решение это противоречило первоначальному плану силою подчинить себе Малороссию. В новой инструкции предписывалось Трубецкому во что бы то ни стало добиться примирения с гетманом Выговским, а потому разрешено ему: 1) утвердить за ним все привилегии, какие предлагала ему Польша; 2) отказаться от воеводских начал; 3) в случае надобности очистить даже Киев.

Другими словами: Трубецкому предлагалось медлить с наступлением и вести переговоры о мире, – это чуть-чуть не погубило и русское дело, и всю нашу блестящую армию.

Здесь прямо сказалось отсутствие Никона. Тот был в отчаянии, когда наша победоносная армия остановилась в Вильне и последовала в Варшаву и Краков, – а тут выслали сильное войско и заставили главнокомандующего медлить, чтобы дать средства гетману Выговскому соединиться с татарами.

Трубецкой исполнил инструкцию: он медленно продвигался вперёд, и в начале апреля был только в Константинове на Суле. Сюда прибыли к нему: Безпалый с малороссийскими казаками, восставшими против гетмана Выговского, и из Лохвиц все русские войска, находившиеся в Малороссии.

Последние он не должен был трогать, так как они должны бы были действовать или во фланг, или в тыл неприятеля, который мог появиться из-за Днепра с татарами.

На пути Трубецкого находился Конотоп, в котором запёрся полковник Выговского, Гуляницкий. Здесь князь должен был бы оставить отряд для осады крепости, а сам обязан был двигаться вперёд; а он, не окопавшись даже, занялся обложением и осадою Конотопа, ожидая, что гетман Выговский сам явится или пришлёт ему повинную.

Так стоял он два месяца, не посылая даже летучих отрядов для разведок в глубь Малороссии и по ту сторону Днепра.

Дурные последствия вскоре сказались: 27 июня к вечеру огромные таборы татар или, как их называли тогда, хан с калгою, и казаки под предводительством Выговского остановились на берегах Сосновки, недалеко от Конотопа.

Узнав здесь, что князь Трубецкой, не окопавшись, стоит лагерем и не думает даже о близости неприятеля, Выговский зашёл в шатёр хана.

Он передал ему, что желал прежде укрепиться на берегах Сосновки, чтобы дать сражение русским, но теперь раздумал: необходимо взять несколько отрядов и врасплох ночью напасть на врагов.

Хану эта мысль понравилась, и, оставив при хане в засаде, в лесах, большую часть татар и казаков с орудиями и обозами, Выговский с летучими отрядами своими ночью же выступил в поход.

Ночи на Украине очень темны, когда луны нет, и поэтому они за полночь достигли нашего лагеря. Здесь, не доезжая ещё лагеря, Выговский на полях нашёл огромное количество наших обозных и кавалерийских лошадей; все они были забраны и погнаны по направлению к Сосновке.

В такой же беспечности находился и весь лагерь князя Трубецкого – без выстрела неприятель ворвался туда и начал сонных людей крошить или забирать в плен.

Удалили тревогу, не зная даже, где и что делается. В лагере слышны были выстрелы, проклятия, крики и стоны раненых и умирающих. Но вот многие очнулись, собрали вокруг себя ратников и ударили на врага. До свету успели они очистить лагерь от казаков; Выговский, боясь при рассвете быть окружённым и уничтоженным, поспешно удалился.

Стало рассветать, сумятица унялась, и князь Трубецкой, озадаченный и ошеломлённый, созвал совет военачальников. Судили, рядили, горячились и решили: большие-де неприятельские силы не могут быть вблизи, иначе им дали бы знать давно, и это, должно быть, какой-нибудь отряд под предводительством хана и гетмана налетел на нас врасплох, чтобы ограбить и ускакать. Став на этой точке зрения, подняли всю нашу кавалерию, разделили её на два полка, вручили командование ими князьям Пожарскому и Львову и отдали им приказание полонить и хана, и гетмана, отбив у них и людей, и лошадей, и скот, которых они угнали с собою.

Решено и исполнено: вся кавалерия наша, в количестве более двух десятков тысяч, составлявшая гордость нашу и первая в Европе, под командою двух князей Семёнов, женихов царевен, двинута вперёд.

Как вихрь эти массы помчались в день Троерукой Богородицы, т.е. 28 июля.

Кавалерия неслась вперёд и застигла вёрстах в 25 от Конотопа врага. В ожидании погони гетман спешился, сделал завалы и засел там. Наши войска тоже спешились, и началась отчаянная резня, татары и малороссы, видя себя побеждёнными, бросились на лошадей и ускакали с гетманом. Началось ожесточённое преследование его.

По дороге многие из местных жителей предупреждали Пожарского, что за Сосновкою стоят огромные неприятельские силы; но тот не верил этим толкам и, боясь выпустить из рук крымского хана, которого в особенности ему хотелось иметь пленником, он вопил:

   – Давайте мне ханишку! Давайте калгу – всех их с войском таких-то и таких-то... вырубим и выпленим.

   – Князь Семён Романович, не галдей, – говорит ему товарищ князь Львов, – не ровен-де час... Татары услышат, хану передадут.

   – Да ну их! – кричит князь Пожарский. – Нам бы только добраться до них.

   – Князь Семён Романович, – предостерегает вновь Львов, – люди бают: много турок и казаков за Сосновскою рекою.

   – Эх-ма! а нас что ль мало? Да мы татарву копытами вытопчем.

Сила за ними, точно, внушительная несётся, двадцать, а может быть, и целых тридцать тысяч рейтаров и драгунов, да и в придачу казаки.

Все молодцы, да на добрых конях, с мушкетами, пищалями и пиками, на головах шеломы, у большинства латы, а при бедре сабли, ятаганы, пистолеты в сёдлах. Это та конница, которая, как буря, некогда прошла от Смоленска до Вильны.

Мчатся они так за Выговским, отсталых его воинов аль рассекают, аль в полон берут, и у самой Сосновки нагоняют его.

Выговский со всеми казаками бросается в Сосновку и переплывает; Пожарский со своими туда ж в Сосновку и, так сказать, на хвостах гетманского войска, тоже переплывает реку и бросается за ним.

Но едва только вся наша конница очутилась на том берегу, как увидела себя окружённою со всех сторон татарами и казаками. Раздался страшный грохот орудий, и картечь со всех сторон посыпалась на них; потом раздались выстрелы мушкетов, пистолетов.

Наши попробовали спешиться. Но такая масса нашей конницы собралась на небольшом пространстве, и столько уж было убитых и раненых лошадей и людей, что нельзя было двигаться ни в какую сторону.

Между тем татары высыпали со всех сторон, как саранча, и начали даже стрелять с той стороны Сосновки.

Наши бились с ожесточением, но гибли, как мухи, так как неприятелю было легко попадать в их массу.

После нескольких часов такой драки осталось наших в живых не более пяти тысяч. Они должны были сдаться.

Зной стоял невыносимый, весь день ратники или сражались или мчались, ничего не ели и терпели жажду, а тут пришлось ещё несколько часов биться; многие до того изнемогли, что тут же перемерли.

Князь Львов, не отличавший особенно крепким сложением, тоже изнемог и не мог больше сражаться.

Видя неминучую гибель, князь Пожарский решился во что бы то ни стало пробиться: он скомандовал оставшимся ещё в живых ратникам сесть на коней и обратно плыть с ним через Сосновку.

Воины последовали за ним; князя Львова они усадили на лошадь и повернули к реке.

Несмотря на убийственный огонь с той стороны Сосновки, Пожарский успел реку переплыть, но враг предупредил его: почти всеми силами он появился здесь и встретил его рукопашно.

Пожарский не сдался бы. Но лошадь его пала убитой, и в то время, когда он барахтался под нею, чтобы освободиться, на него налетел целый десяток татар и, скрутив по рукам и ногам, взяли его в плен.

За его пленением сдались и остальные ратники, да и князя Львова вскоре татары привели скрученного по рукам.

Как только закончили эту бойню татары и малороссы, так тотчас Выговский и крымский хан снялись и отступили, чтобы занять более крепкую местность. Но эти опасения были напрасны: Трубецкой, узнав о несчастии с его конницей, тотчас снял осаду Конотопа и со всею армиею отступил в Путивль.

Всю ночь татары двигались назад и к свету лишь разбили лагерь и развели огонь.

Отдохнув после тяжёлой борьбы и движения, хан потребовал к себе пленного Пожарского.

При хане состоял толмач Фролов.

Через него он спросил князя:

   – Почему ты воевал в прошлых годах против крымских царевичей в Азове?

   – Потому, – ответил князь, что царь меня послал туда.

   – Отчего ты заставлял их принять христианство?

   – Не заставлял, а уговаривал и обещал им много милостей от царя. У нас-де и Сулешов из крымских, и Булашовьк и Черкасские, и Урусовы, да Юсуповы... последний и поместий получил, почитай, тысяч сорок... да все в разряд внесены князьями.

   – Так ты, значит, искушал царевичей, так я, князь, вот что тебе скажу: прими ты мою веру, так останешься не только у меня князем, царевичем, чем хочешь, а не признаешь пророка Магомета и Аллу, – секим башка, т.е. голова долой.

   – Татарва ты неверная, змея подколодная, да чтоб я, да православный, да твою поганую веру принял? Да плюю я и на твою веру, и на тебя самого...

И с этими словами Пожарский плюнул ему прямо в лицо и в бороду – высшее оскорбление у мусульман.

Хан взбеленился, крикнул страже, и в один миг голова князя слетела.

После того разъярённый хан велел рубить головы всем пленным. Как на баранов, накинулись на наших ратников татары и не более как в час времени пять тысяч голов слетело.

Оставлен был в виде заложника один лишь Львов, так как хан рассчитывал получить за него богатый выкуп.

Окровавленные татары пошли вперёд, но Трубецкой уж отступил. Недели через две и князь Львов не выдержал виденных им кровавых сцен: он с ума сошёл и умер.

Князь Львов оставил потомство в боковой линии, но с Пожарским угас этот доблестный род.