Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 52 страниц)

   – Тому не можно быти, – как ужаленный вскочил Иоаким.

   – Садись и выслушай, святейший... Никон хил, стар и годы его сочтены... Пущай умрёт в своей обители, не проклиная царя и нас за бессердечие, – произнесла скороговоркою Софья.

   – Тому не может быть, – упорствовал патриарх, – да ты царевна, не ведаешь, что он и одёжи, и обуви не носит, да день-деньской от вина пьян бывает, сквернословит, богохульствует...

   – Неправду говоришь, святейший, и это поклёп на святейшего старца, – вышла из себя царевна Татьяна Михайловна. – Держишь ты его в темнице пятый год без одёжи и обуви; а от квасу твоего с мышами не опьянеешь. Господь Бог милосердный накажет тебя... Покайся и разреши Никону переехать в «Новый Иерусалим».

   – Тому не можно быти, – упорствовал Иоаким и собирался выйти.

   – Коли так, – затопала ногами Татьяна Михайловна, – так я сама поеду за святейшим; да не в «Новый Иерусалим» я его свезу, а в Успенский собор... Ударим в царь-колокол, созовём народ, и он поведёт его на патриарший престол, а тебя, лицемера, ханжу, пустосвята, мы упрячем в ту келью, где ты томил безбожно больного, хилого, слабого старца столько лет...

У Иоакима опустились руки и затряслись ноги.

   – По мне что, – заикаясь произнёс он, – пущай Никон едет в «Новый Иерусалим»... Как великий государь соизволит.

   – Так пиши грамоту! – повелительно произнесла царевна Татьяна.

Софья подала перо, бумагу и чернильницу.

   – Мне нужно с царём переговорить, – молвил патриарх и торопливо вышел из терема.

XLV
КОНЧИНА НИКОНА

   – Альбо то можно, Иван, – накинулся Ольшевский на Шушеру, – поехал в «Новый Иерусалим» к братии и возвратился ни с чем. Джелебы то я поехал, так давно бы приехали за патриархом.

   – Хвастай, хвастай... Да и так я насилу-то упросил братию, чтобы помимо патриарха Иоакима послали в Москву... Ну и послали... А там, что Бог даст.

   – Я бы и учинил: поехал бы в Москву с ними да с царским посланцем вернулся... Надея на Бога, мне не первина: мы с патриархом Никоном...

   – Толкуй ты. Попробуй-ка ты сунься в Москву, там таперь черт ногу сломит: не знаешь, кто первый, кто последний.

   – Теперь, Иван, погляди: патриарх точно из гроба встал, бледный да слабый... Ждёт не дождётся присылки из Москвы: у меня у самого душа переболела... а иной раз, глядючи на него, так и плакать хочется.

Слёзы показались у него на глазах, он вытер их со щеки и высморкал нос в полу.

   – Иван!.. Ольшевский! – раздался голос Никона.

Оба бросились в его келью.

Никон был одет: на нём была архиерейская мантия, на голове клобук и в руках посох.

   – Что же не собираетесь... Что мешкаете... ждать не буду.

   – Куда, святейший? – удивился Ольшевский.

   – Куда, куда? Домой... в «Новый Иерусалим»... Проворней, живей, укладывайтесь, собирайтесь...

Шушера переглянулся с Ольшевским: они полагали, что он бредит.

   – Святейший, да из Москвы ещё не прислали, – возразил Ольшевский. – Джелебы из Москвы приехали, иное дело... А допреж нечего укладываться.

   – Говорю, укладывайтесь... Подъехал струг... а на нём посланные от царя... они вышли на пристань... Вот, вот идут... спешите – ждать не буду, – торопливо произнёс Никон.

   – Ярославский воевода, да епископ и архимандрит приехали за святейшим и идут сюда, – крикнул Шушера.

У Никона задрожали руки и ноги, и он в сильном волнении сел на стул.

   – Господи, услышал ты мои молитвы, не дал умереть здесь, как злодею, – прошептал он. – Укладывайтесь, да торопитесь, – скорей, скорей отсюда... Здесь столько слёз я пролил.

Ольшевский начал укладываться и увязывать вещи свои и патриарха.

Появились в келии царские посланцы, они подошли под благословение патриарха. Никон перецеловался с ними.

   – По указу великого государя, святейший старец, мы приехали за тобою: в Ярославле ждут тебя царские лошади, колымага и рыдваны. Отвезут тебя в «Новый Иерусалим», где будешь жить по собственной воле, на покое.

   – Да благословит Господь Бог царя, царицу и всю государеву семью за многие их милости ко мне, – прослезился Никон. – Снова сподобит меня Божья Матерь узреть и Голгофу и Иордань, и храм «Воскресения», где я на плечах своих таскал камни и брёвна... и заживу я снова с детьми моими – деревьями, и деда Мамврийского дуба снова обниму... Боже милостивый! одна уж эта радость искупит моё пятнадцатилетнее заточение в монастырях...

И твёрдыми шагами патриарх вышел из кельи, в сопровождении послов спустился во двор и здесь остановился, поглядел на монастырь, на храм, перекрестился и сказал:

   – Не хочу я видеть братию, но я прощаю их и благословляю... Передать им, что одною верою да молитвою не спасёшься, а нужны и добрые дела: пущай сердца свои смягчат – вера без дел мертва есть.

Он направился к пристани; придя туда, он пошёл прямо на струг и, перекрестясь, прошептал:

   – Господи, помилуй и спаси люди твоя.

Час спустя струг, несомый течением Шексны и парусом, потянулся к Волге.

Весть о том, что Никон возвращён и поедет водою до Ярославля, быстро разнеслась по городам и сёлам, и тысячи народа в лодках и на берегу ожидали его с жёнами и детьми для получения его благословения. Духовенство же с хоругвями, крестами и иконами выходило тоже на берег и пело: «исполла эти деспота», «достойно» и «многая лета».

В местах, где они останавливались, народ падал ниц, плакал, целовал его руки, платье и след его ног.

Любовь народная сильно тронула его, и он понял тогда, почему Стенька Разин именем его поднял всё Поволжье.

По Волге было тоже, что по Шексне: шёл струг вверх волоком, и это дало возможность народу ещё больше выказать свою любовь.

Огромные толпы встречали и провожали его, а для смены волока явились люди с лошадьми.

Так тянулись они почти до самого Ярославля, где Никон должен был пересесть в царские экипажи и ехать на Владимир.

Но в шести вёрстах от Ярославля он почувствовал сильное утомление и слабость.

Пришлось послать в находившийся вблизи монастырь за лошадьми и экипажем.

В обители игумен со всей братией встретил его с крестом и образами у ворот.

Когда Никон прикладывался к кресту и к иконам, один из монахов отделился от братии и бросился к нему, к ногам.

   – Кто ты? – спросил его Никон.

   – Я бывший архимандрит Сергий, который не дал тебе говорить к народу при отвозе тебя из Чудова монастыря в земскую избу... Бог меня покарал – я в ссылке уж многие годы в этом монастыре... и горько оплакивал я мой грех перед тобою.

Да простит тебя Господь Бог, как я прощаю, – кротко произнёс Никон.

Отдохнув здесь недолго, святейший велел себя везти в Ярославль.

Всё ярославское духовенство, все горожане от мала до велика и множество народа с окрестностей явились поклониться святейшему. Духовенство встретило его с крестами и хоругвями, и когда со струга он начал благословлять народ, все пали ниц и пели «многая лета».

Народ плакал, целовал его руки и одежду.

Здесь он сел в колымагу, и народ поволок его за город, но недалеко от Ярославля, на небольшой речонке[126]126
  По преданию, это было на реке Которости, или Которосли.


[Закрыть], патриарх возжелал, чтобы запрягли лошадей из боязни утомить народ.

Колымагу остановили, он просил высадить его на берег речки.

Разостлали там ковёр и на руках снесли его туда из экипажа.

Он сел на ковёр, вдохнул в себя свежий летний воздух и обратился к сопутствовавшим его.

   – Как хорош, – произнёс он восторженно, – Божий мир... и жить бы людям в любви и согласии, а они грызут, заедают друг друга, как будто нет места для всех на земле... Льётся кровь братская и в войнах, и на плахах, и в застенках... Льётся она не ручьями, а реками... Отчего, Боже, такое проклятие на людей?.. Пути твои неисповедимы...

Он умолк, набожно глядел на небо и шептал какую-то молитву.

Но вот лошадей запрягли, взяли под руки святейшего, чтобы повести его в колымагу. Раздался вдали благовест к вечерне из Ярославля.

Никон остановился и перекрестился.

   – Поскорей... поскорей... там меня ждут...

При последнем слове он начал поправлять платье, благословил народ, потом сложил руки на груди и... отошёл в вечность!

Народ пал на колени, молясь, крестясь и громко рыдая.

Свершилось это 17 августа 1681 года, на 76 году его славной и многострадальной жизни.

Вечная ему память!

XLVI
ПОХОРОНЫ НИКОНА

Пять дней спустя в Москве разнеслась весть о смерти Никона, и дьякон Успенского собора, детей которого благословил тот в последнее его посещение этой церкви, услышав об этом на патриаршем дворе, побежал к царь-колоколу, висевшему тогда в особой колокольне у собора, и ударил в него с погребальным перезвоном.

По обычаю, это совершалось только во время смерти царя и патриарха.

Все московские сорок сороков подхватили печальный перезвон, и белокаменная столица поднялась на ноги.

Узнав о смерти Никона, столица облеклась в чёрную одежду, и народ устремился в церкви ставить свечи и служить панихиду. В народе и в частных домах слышались рыдания, а царский двор облёкся в печальные одежды – в придворной церкви царь с семьёю своею слушали тоже панихиды.

Возник вопрос, где и как хоронить его.

По обычаю, патриархи хоронились в Успенском соборе. Но похоронить его здесь – значило признать собор, низложивший его, недействительным, а его – патриархом; патриарха же Иоакима – похитителем патриаршего престола.

При печали же, скорби и возбуждении народа, если бы его привезли в Москву, могло бы тоже случиться нечто печальное для патриарха Иоакима.

Судили, рядили и решили похоронить его в «Новом Иерусалиме», как строителя монастыря, тем более что на это была его воля.

Но кому хоронить и как?

Если хоронить его как патриарха, то обряд погребения не приходится совершать Иоакиму, так как этим он признает недействительность соборного постановления.

Решили поэтому, чтобы хоронил усопшего Рязанский архиепископ.

Когда же этот спросил: как же хоронить святейшего старца, как монаха или патриарха, Иоаким ответил: «Как соизволит великий государь».

Никона между тем отвезли в Ярославль, сделали гроб и на руках понесли в «Новый Иерусалим».

Ко дню его прибытия огромная масса народа собралась в «Новый Иерусалим», и туда прибыл государь, все бояре и высшее духовенство, а также всё московское белое духовенство. По всему пути следования тела Никона народ с благоговением и слезами встречал и провожал его прах. Многие следовали за ним от самого Ярославля.

Навстречу усопшему двинулось из «Нового Иерусалима» всё духовенство с иконами, крестами и хоругвями и пело: «Христос Воскресе!» Приблизившись ко гробу, они приняли его и на головах своих понесли в церковь.

После соборне отслуженной обедни, причём, по установленному Никоном правилу, соблюдающемуся поныне, пелось «Христос Воскресе!» – Никона облекли в патриаршую одежду и переложили в каменный гроб. Перенесение в другой гроб совершал сам царь; отпевали его как патриарха, причём царь читал сам апостол и кафизму.

После погребальной службы, когда нужно было проститься с усопшим, государь подошёл к нему и, целуя ему руку, громко рыдал и просил у него прощения, почему раньше не возвратил его.

В церкви все рыдали, прощаясь с Никоном.

Несмотря на тёплое сентябрьское время, он лежал в гробу, не издавая никакого запаха; а патриаршая одежда, при седой огромной его бороде, давала ему особенно величественный вид и напоминала св. митрополита Филиппа.

Когда все простились с ним и хотели уж закрыть гроб, появилась сгорбленная старушка черница и, протолкавшись, взошла на подмостки и припала к руке покойника.

Долго она стояла в таком положении, но вот пошатнулась, упала с подмостков.

Придворные боярыни и царевны, стоявшие по левой стороне церкви, за занавесом, бросились подымать её – она была мертва.

Царевна Татьяна, подымавшая её, вглядевшись в её лицо, вскрикнула.

   – Мама Натя...

Погребли Никона на Голгофе же, на южной стороне, внизу, на том месте придела, где в Иерусалимском храме указывают прах Малхиседека.

После похорон государь снесся с восточными патриархами, и они признали низложение его неправильным и в грамотах писали: «Патриарх Никон столп благочестия, непоколебимый, и божественных и священных канонов сберегатель присноискуснейший, и отческих догматов, и повелений, и преданий неизреченный ревнитель и заступник достойнейший».

XLVII
ЭПИЛОГ

Прошло с небольшим полгода со дня смерти Никона, как царь Фёдор Алексеевич в Светлое Воскресенье (16 апреля 1682 г.), бывши весёлым и совсем здоровым, вдруг захворал, и 27 апреля вечером его не стало.

Остались его наследниками слабый душою брат его Иван и малолетний Пётр.

Правление государством приняла энергичная, мужественная и умная царевна София.

Получив власть, она исполнила обет свой: она соорудила церковь Богоявления.

В ските, в келии Никона, висит современный ему портрет его, с надписью посетившего эту келию, в Бозе почившего Царя-освободителя. Надпись собственноручная и гласит: «Александр, 30 мая 1837 года».

Что думал едва двадцатилетний наследник престола в этом священном месте: думал ли он о печальной участи великого человека, или тогда уже явилась у него мысль быть последователем Никона и освободить крестьян, или же он сетовал о многострадальной его жизни, или он предчувствовал тогда, что и он будет тоже великомучеником людской злобы и неблагодарности?.. Надпись его над портретом свидетельствует о сочувствии его к Никону, а жизнь его и деяния святителя были ему вполне известны, так как он был отличный знаток истории своего народа.

Над могилою Никона ныне повешены двухпудовые железные вериги, состоящие из цепи с железными крестами, которые возлагал на себя Никон во время его пребывания в монастыре.

У гроба патриарха служатся обыкновенно все совершаемые в храме панихиды, причём на каждой из них поминается его имя во главе прочих.

Храм докончен ещё царём Фёдором Алексеевичем и царевною Софиею и торжественно освящён в 1685 г. патриархом Иоакимом, причём тот служил панихиду Никону как патриарху. Потом переделывался храм несколько раз и теперь, по грандиозности своей это одно из лучших зданий в России.

Но бессмертнейший памятник поставил себе Никон присоединением Малороссии и Белоруссии к России и тем благолепием и великими началами братолюбия, веротерпимости и милосердия, которыми обязана ему всецело наша православная церковь.

Но, спросите вы, как же появилась на свете вновь мама Натя, когда её сожгли в Темникове в срубе?

Запорожцы, находившиеся в этом городе с Долгоруким, узнав её, спасли из темницы, а на её месте сожжён труп умершей в тот день женщины.

Г. Т. Северцев-Полилов
БОЯРЫНЯ МОРОЗОВА

I

1648 год Москва встретила весело.

В январе женился молодой царь Алексей Михайлович на Марии Ильинишне Милославской.

Свадьбу отпраздновали по старинным дедовским обычаям. Посаженною матерью у государя была боярыня Авдотья Алексеевна Морозова, жена Глеба – брата его дядьки, пестуна и кормильца, Бориса Ивановича Морозова.

Немолод Глеб Иванович: полсотни скоро минёт, тридцать лет женат на Авдотье Алексеевне.

Женился он в ту пору, когда ещё боярином не был; в 1637 году пожаловал его покойный государь Михаил Фёдорович боярством.

Статен ещё боярин Морозов, – в тёмных кудрях только кое-где ещё серебристая проседь показалась. А в высокой боярской шапке и аксамитовом кафтане, с расчёсанной тёмно-русой бородой, совсем молодым человеком казался.

   – Ой, Глебушка, куда до тебя брату Борису Ивановичу. Он тебе в отцы смотрит! – сказала мужу Авдотья Алексеевна.

   – Да и ты, жена, ещё не старой кажешься, – шутливо отозвался Глеб Иванович.

Боярыня улыбнувшись встала навстречу новобрачным, возвращавшимся из-под венца в царские палаты.

Затрезвонили во все колокола на кремлёвской колокольне; царский ход двинулся из Успенского собора; супруги Морозовы расстались.

Боярыня вошла в золотую палату, где в красном углу лежали на аналое иконы и стоял пышный каравай белого хлеба; Глеб же Иванович вышел вместе с царским тестем, Милославским, на красное крыльцо для встречи молодых.

   – Кто это? – спросил Глеб Милославского, указывая ему на рослого мужчину, шедшего в числе «сверстных», то есть родственных невест дворян.

   – Сродственник дальний нам по женину роду, Прокопий Фёдорович Соковнин. А вот среди боярышен, видишь, две его дочери, Феня да Дуня.

Морозов взглянул и обомлел.

Обе девушки выделялись из толпы своих сверстниц. В особенности красавицею выглядела старшая из них, Феня.

   – Наградил же Господь твоего сродственника такими дочерьми, – прошептал Глеб Иванович.

   – А вон там и сынок его Фёдор, – продолжал Милославский, – царь-батюшка не обошёл и его своею милостью, в стольники пожаловал!

Но Морозов не слышал, что ему говорил царский тесть: всё его внимание было поглощено девушкою.

При самом входе в палату молодых поставили на «мех», и две постельные боярыни обсыпали их хмелем, пшеничным зерном и золотыми ефимками, – чтобы новобрачным жилось весело, сытно и богато.

После всего повеличали молодых царя и царицу и сели за свадебный стол в столовой палате.

Долго тянулся пир.

Утомлённые приготовлениями к свадьбе молодые царь и царица удалились на покой.

Отшумела царская свадьба.

При молодой царице, Марье Ильинишне, появилось в Кремле много новых лиц.

Через месяц после царской свадьбы старик Соковнин пожалован был в царицыны дворецкие. На его обязанностях было «сидеть за поставцом царицына стола», то есть отпускать для царицы яства.

Не прошло и четырёх месяцев после этого, как его пожаловали в сокольничьи.

Сыновья его Фёдор и малолетний Алексей сделаны были ещё раньше стольниками. Что же касается до обеих девушек, то они были взяты в верхние палаты к государыне.

Для незнатной и небогатой семьи Соковниных такое возвышение было неожиданным.

Теперь, благодаря родству с молодой царицею, Прокопий Фёдорович мечтал и о думном дворянстве.

Милославские поддерживали своих родичей и помогали им подыматься по ступеням лестницы придворных чинов.

Одно только удручало старика Соковнина: его роду приходилось занимать всё ещё предпоследнее место.

Но он надеялся, что это только временно.

II

В богатой опочивальне Морозовского дома, раскидавшись на постели, лежала боярыня Авдотья Алексеевна. Огневица трясла её уже более недели, пробовали лечить домашними средствами, баню несколько раз вытапливали и в ней знахарки различными снадобьями в самом жару тёрли больную, заговоры против огневицы делали, но ничто не помогало, – горячка не покидала Морозову.

С каждым днём ей становилось хуже: бред и жар усиливались, она не узнавала даже самых близких.

   – Сегодня придёт царёв лекарь Готфрид, – сказал Глеб Иванович, возвратясь из царских палат. Но больная ничего не слышала и не понимала. Бессмысленно смотрела она на стоящего у постели мужа и вздрагивала всем телом.

   – Испортили тебя, мою матушку, злые, завистливые люди! – прошептал боярин и, смахнув с ресницы слезу, вышел из опочивальни.

Дожидаться лекаря Готфрида пришлось не долго. Послушный царскому приказу, он скоро явился в Морозовский дом.

Небольшого роста, сухонький, одетый в чёрный бархатный камзол, в чёрных чулках и высоких полубашмаках, с отворотами, Готфрид мало походил на немца. Остроконечная чёрная бородка, проницательный взгляд тёмных глаз, горбатый нос и смуглая кожа говорили о его принадлежности к какой-нибудь южной расе.

Внимательно осмотрев больную, отогнув ей слегка веки, пристально вглядевшись в сухую, воспалённую кожу лица, Готфрид приложился своим глазом ко лбу боярыни и, отойдя в сторону от постели, на минутку задумался.

   – Ну, что? – пытливо спросил его хозяин.

Лекарь недовольно качнул головою.

   – Запущен больно недуг твоей супруги, – отвечал он, – сейчас сказать ничего не могу, нужно испробовать разные средства.

Глеб Иванович печально опустил голову.

   – Сильно забрала в свои когти твою супругу огневица, – продолжал Готфрид, – попытаемся её вырвать из власти недуга.

   – По гроб жизни буду, мейстер Готфрид, благодарен, коли выпользуешь её мне...

Лекарь ничего не ответил боярину, но сейчас же сам отправился в царскую лекарственную избу и там с помощью аптекарей, тоже вывезенных из заграницы, принялся за изготовление лекарства.

Немало времени провёл он за этим, но когда в зеленоватой склянке из толстого стекла оказалась тёмная жидкость, он довольно взглянул на приготовленное снадобье и быстро отправился обратно в Морозовский дом.

Там все ожидали возвращения Готфрида.

Морозов благодарно взглянул на лекаря, принёсшего средство, чтобы спасти горячо любимое существо от смерти.

   – По маленькой чарке давайте ей три раза в день утром, в полдень и на ночь! Завтра в сие время опять наведаюсь.

И, провожаемый низкими поклонами, Готфрид ушёл из Морозовского дома.

Строго следовал указаниям царского лекаря Глеб Иванович и сам давал больной жене лекарство.

Прошёл день; улучшения боярыни не последовало; она по-прежнему находилась без памяти и продолжала бредить. Изумлённо взглянул на неё снова пришедший лекарь и приказал продолжать давать лекарство.

Прошло ещё несколько дней. Готфрид менял средства, но больной всё становилось хуже. Не знавший, куда скрыться от горя, Глеб Иванович с укоризною глядел на царского лекаря, но не порицал его. Он всё ещё надеялся на спасение жены, хотя было очевидно, что едва ли боярыня выживет.

С каждым днём силы её покидали, движения стали слабее, и через три недели после начала болезни Авдотьи Алексеевны Морозовой не стало.

Схоронив жену, Глеб Иванович сделался совершенно нелюдимым.

Он редко показывался в царёвых палатах и брат его, Борис Иванович, не раз пенял на него за невнимание к любившему их царю.

   – Ты только, Глеб, подумай, неразумно не бывать в царских палатах! – говорил старший Морозов. – И царя батюшку прогневишь ты этим, да и себе пользы мало принесёшь!

Глеб тяжело вздохнул и промолвил:

   – Уж больно тоскливо мне без покойной Авдотьюшки где-либо и бывать!

   – На всё воля Божия! Оставь мёртвых мёртвым. Ты сам жив, думай о живом! – ответил Борис.

   – Дай хотя время, чтобы позабыть немного...

   – Довольно, кажись, скучать! Год прошёл. Поскучал и поплакал немало! Слушай брат, доброго совета, ступай к царю-батюшке.

Глеб на минуту задумался, а затем махнул отрицательно рукой.

   – Не пойду!

   – Ишь какой упрямый! Ну, прощай!

И братья расстались.

Что раз решил Борис Морозов, то должно было и совершиться, – Глебу не следовало сидеть затворником дома. Это не входило в расчёты старшего брата, влиятельного во дворце.

   – Чтой-то давно не вижу я твоего брата Глеба, Иваныч? Аль занедужился он сильно? – спросил как-то Алексей Михайлович Морозова.

   – Здоров он, великий государь, – поспешил ответить Борис, – только по жене своей покойной очень скучает...

Алексей Михайлович, обернувшись на сидевшую рядом молодую царицу, внимательно посмотрел на старшего Морозова.

Через несколько дней Глеб Иванович был приглашён в Кремль.

Его изумило, как приветливо и ласково был он встречен царём и царицей во дворце.

Долго расспрашивали они младшего Морозова, как живётся ему сейчас и, наконец, царица неожиданно спросила, не хочет ли он снова жениться.

   – Да кто ж за меня, старика, замуж пойдёт? – растерялся Морозов. – На шестой десяток пошло...

   – А вот нам известно, что много девушек на тебя зарятся, – мягко проговорила царица Мария Ильинишна.

Возражать ей снова боярину было неудобно. Он молча дослушал и тихо спросил:

   – Кто же эти красавицы, что за меня, старика, пойти решаться?

   – Известна ли тебе дочь окольничего Прокопия Фёдоровича Соковнина? – спросила царица.

Глеб Иванович сразу вспомнил девушек, так поразивших его во время царской свадьбы.

Морозов замялся, не зная, что ответить царице.

   – Сейчас тебе, боярин, напомним!

И Мария Ильинишна приказала кравчей боярыне, княгине Авдотье Коркодиновой, сходить за Федосьей Соковниной.

Вскоре в царицыну горницу, где происходил разговор, раскрасневшаяся даже под густым слоем белил, которыми покрывали в древней Руси лицо женщины и девицы, вошла Федосья Прокофьевна Соковнина.

Морозов мельком взглянул на молодую Соковнину и, по-видимому, сразу решившись, подошёл к царю и, низко поклонившись ему и царице, твёрдо произнёс:

   – Благоволите, государь великий, и ты, государыня-матушка, посватать мне девицу Соковнину, Федосью Прокофьевну...

Государь ласково улыбнулся и, подозвав Федосью, спросил:

   – Позволишь мне, девица-красавица, тебе сватом быть?

Соковнина зарделась ещё больше и чуть слышно прошептала:

   – В твоей воле, государь.

Сейчас же за отцом её, Прокопием Фёдоровичем, был отряжён особый посол. Старый окольничий не долго заставил себя ждать и вскоре явился пред светлые царские очи, не зная ещё, радоваться ли ему, или печалиться от такого поспешного сватовства.

Не прошло и получаса, как младший из братьев Морозовых и Федосья Прокопьевна Соковнина были «образованы», то есть благословлены образами, здесь же, в палатах царицы.

К изумлению всей своей дворни и челяди, Глеб Иванович вернулся домой женихом. Печаль, которую он испытывал после смерти жены, за год значительно смягчилась. Морозов, сам того не понимая, томился больше своим одиночеством.

Сватовство происходило в сентябре 1652 года, а в первой половине октября Федосья Прокопьевна Соковнина стала боярынею Морозовой.

Достатков у её отца было немного. Необходимое в те времена приданое сделала невесте царица Мария Ильинишна за свой счёт.

Венчали их, по желанию царя, в одном из кремлёвских соборов. Царица была посаженною матерью. Свадьбу отпраздновали пышно.

Вскоре и младшей Соковниной, Евдокии Прокопьевне, нашёлся жених, князь Пётр Семёнович Урусов, один из близких к царю людей.

Федосья Морозова и Авдотья Урусова, как говорил и сам «тишайший» царь, смотрели на замужнюю жизнь крайне строго. В особенности Федосья Прокопьевна.

Выйдя семнадцатилетней девушкою за человека, годившегося ей чуть не в деды, она сразу ушла вся в домашнюю жизнь и, хотя вскоре после свадьбы и была пожалована званием «приезжей боярыни», то есть одной из тех, которые имели доступ к царице и выбирались в ограниченном числе, тем не менее, в царицыны палаты ездила не часто.

   – Приезжай, боярыня, в четверток ко мне, – сказала как– то царица, Мария Ильинишна, очень любившая степенную и немного угрюмую свою дальнюю родственницу, Федосью Морозову, – у меня старицы соборные обещались быть.

Возможность послушать стариц постоянно приманивала молодую боярыню бывать по этим дням во дворце; собирались у царицы старицы из разных монастырей: Вознесенского, Новодевичьего и других. Это были преимущественно вдовы или дочери именитых бояр; не мало среди них было и родственниц царского дома.

По четвергам за столом у царицы сидело их обыкновенно до двенадцати.

Старшею гостью на этих обедах считалась сестра царицы Анна Ильинишна Морозова, жена брата Глеба Ивановича, Бориса, самого близкого к царю боярина.

Только самых ближних боярынь приглашала на эти обеды царица. Звать их ходили обыкновенно боярские дети царицына чина, получавшие от приглашаемых обычное «зватое» деньгами.

Здесь, в верхних царских палатах, местничество между приглашёнными и соперничающими боярынями процветало не менее, чем среди бояр внизу.

Дабы искоренить этот неудобный обычай, царица нередко давала боярыням приказ:

   – Сидеть без мест!

И этого никто не осмеливался ослушаться.

В сводных списках приезжих боярынь имя Федосьи Прокопьевны значилось седьмым из общего числа сорока трёх.

Одно время боярыня Морозова была у царицына стола, который накрывался особо, даже кравчей, но ненадолго.

   – Не гоже тебе, Федосья Прокопьевна, зря утруждаться послугою, – сказала как-то Мария Ильинишна, и с той поры эта должность была передана другой боярыне, а Морозова заняла за столом своё прежнее место.

Не любила молодая женщина торжественных обедов в покоях царицы; ей приятнее было присутствовать на домашних собраниях у государыни.

   – Тихо таково, чинно пищу вкушают, – рассказывала она мужу, – старицы соборные про себя молитву творят; крестовый протоиерей, отец Сергий, чин возношения хлеба Пресвятые Владычицы Богородицы каждый раз совершает, отправляет с пением многим «чашу Пречистой»! Хорошо в те поры у царицы!

Со вниманием слушал Глеб Иванович рассказ молодой супруги; степенному, богобоязненному боярину она пришлась по душе. Он любил тихое семейное счастье и, несмотря на разность лет между ним и Федосьей Прокопьевной, он привязался к ней чуть ли не больше, чем к своей первой жене.

Любил свою молодую сноху и Борис Иванович, первый царский советник.

Старший Морозов поражался её начитанности, довольно редкою среди женщин того времени, её серьёзностью и сообразительностью.

   – Ну, брат Глеб, вымолил же ты у Господа себе жену! Всем взяла: и лепотою, и разумом, и обхождением! – не раз повторял он брату.

Младший Морозов довольно ухмылялся и, поглаживая осанистую бороду, седина в которой пробивалась уже сильнее, отвечал:

   – Много Богу за счастье, мне посланное, благодарен; государя великого с царицей-матушкой до конца дней моих помнить буду за доброту ко мне старому!

И, глядя на висевший в углу горницы большой образ Милостивого Спаса, осенял себя широким крестом.