Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 52 страниц)

III

Богато жил Глеб Иванович.

Дом боярина был сказочно богат. Одной челяди прислуживало больше трёхсот человек; не мало было приживальщиков, друзей и сродственников. Имущества, находившегося в дому, считали тысяч на двести рублей. По тому времени это было огромное состояние.

Кроме того, царь подарил ему несколько земельных имений с восемью тысячами крестьян.

Выезд Морозова знал чуть-ли не каждый москвич; дорогая позолоченная карета с серебряными и мозаичными украшениями, запряжённая в шесть или двенадцать лошадей, с гремящими серебряными цепями, обращала на себя общее внимание.

За каретой в большие выезды шло, смотря по обстоятельствам, от ста до трёхсот дворовых людей «ради для сбережения здоровья господ и охранения их чести».

Обоих супругов любили как в палатах у царицы, так и у царя.

   – Како веровати и жити богоугодно, поучи-ка, сестрица, меня старика, – обращался не раз Борис Морозов к своей молодой снохе, – ты ведь искусна в духовных словесах, а нам, грешным, до них добираться время не хватает: всё в заботах да в трудах на пользу государя-батюшки и государства русского!

   – Чему могу учить вас, братец, – скромно, но с достоинством отвечала Морозова. – Мужской ум куда выше нашего бабьего; побеседовать я готова с вами...

И эти беседы иногда длились несколько часов.

Красноречивую женщину, умевшую прекрасно говорить, Борис Иванович слушал со вниманием.

   – С любым из наших попов твоя жена поспорить может, – сказал Глебу как-то старший Морозов. – Откуда у неё только берётся всё это?

И он, возвращаясь домой, с сожалением сравнивал свою жену, Анну Ильинишну, сестру царицы, тоже красавицу, со своею снохою.

   – Эх, Ильинишна, езжай-ка ты почаще к Федосье Прокопьевне, её послушай.

Анна Ильинишна послушно исполняла мужнину волю, ездила в дом младшего Морозова и беседовала с его женою.

Встречались обе снохи приветливо, разговаривали подолгу, но дружбы между ними не было. Прозорливый Борис Иванович догадывался об этом, но Глеб ничего не замечал.

Вскоре большая радость случилась в морозовском доме: молодая боярыня родила сына Ивана.

Бездетный во время тридцатилетнего первого брака, Глеб Иванович обезумел от радости.

   – Слышь, брат, на старости лет до какой радости-то дожил, – говорил он Борису, – сына Бог дал родного! Не умрёт наш род, отпрыск есть! Стар вот только я, – не поднять Ивана, не видать его большим!..

Младший Морозов печально умолкал.

Вещие предзнаменования и предчувствия не проходят бесследно.

Глеб Иванович томился каким-то предчувствием, ожиданием скорого конца.

Однажды, разговаривая с царём Алексеем Михайловичем, он совершенно неожиданно произнёс:

   – Скоро, скоро, великий государь, я с тобой расстанусь...

   – Ни за что, государь великий, я тебя не покинул бы волею, а неволею должен буду!

   – Кто же тебя, боярин, неволит?

   – Смерть! – глухо произнёс старик, – сторожит она меня, дожидается.

   – Аль занедужилось тебе, Иванович, что о смерти заговорил? – участливо спросил царь.

   – Недуга особого, государь, не чувствую, а всё точно во мне замерло, всё не стало мило, тоска вот так сердце и щемит.

   – Не спослать-ли к тебе лекаря моего, Готфрида? – снова спросил Алексей Михайлович.

   – Куда его, царь милостивый, – не нужно, – вспомнив о лечении царским врачом своей первой жены, промолвил Морозов.

   – Так отдохни дома, – участливо сказал царь, – пройдёт!

Но тяжёлое настроение, овладевшее им, не проходило, он затосковал ещё сильнее.

   – Помни, Федосья Прокопьевна, – говорил он жене, – всё исполни, что я про сына, про Ивана, тебе сказывал! Старину чти, новшеств бойся, не доведут до добра они! Живи благообразно, как и ныне живёшь, не уклоняйся от установлений, что нам положены изстари!

Глеб день ото дня становился всё молчаливее и мрачнее.

Чувствовалось, что какой-то неизвестный недуг овладел боярином.

Богомольный от самых юных лет, Глеб Иванович всё время шептал молитвы, перебирая чётки.

Встревоженный болезнью Морозова, приказал Алексей Михайлович послать к боярину немца Готфрида.

Послушный приказниям царя, Морозов дал себя осмотреть и, когда лекарь после осмотра шутливо заметил: – «Не важен недуг твой, скоро на ноги встанешь», – боярин недовольно взглянул на немца.

   – Ничего ты, мейстер Готфрид, не разумеешь, как и тогда, когда жену мою покойную пользовал: смерть моя уже близка, я чувствую, что она у порога!

Обидевшийся Готфрид, не дав никакого лекарства, ушёл.

На другой день к вечеру Глеб Иванович скончался.

IV

Не растерялась молодая вдова после смерти мужа: она ожидала её и была приготовлена самим Морозовым.

Ещё до выхода замуж за Морозова, Федосья Прокопьевна, как и сестра её Авдотья, исповедывались у протопопа Аввакума.

В то время Аввакум был очень близок к царскому духовнику отца Стефану Вонифатьеву и благодаря этому был принят в доме у Соковниных.

Умело влил этот наставник в чуткое сердце обеих девушек привязанность к постнической жизни, к добродетели и воспитал крепкие, верующие характеры.

Сильнее его влияние сказалось на боярыне Морозовой.

Понемногу она начала уклоняться от посещения царских палат, ссылаясь на недавнюю смерть мужа, на своё горе по нему, на своё вдовство.

Царь и царица верили этим причинам, и Алексей Михайлович однажды даже сказал царице:

   – Навестила бы вдову Глеба Морозова: сказывают, убивается она по нему, утешила бы!

На другой день тяжёлая карета царицы была на дворе Морозовского дома.

Федосья Прокопьевна с почётом приняла высокую гостью, почтительно выслушала всё, что Мария Ильинишна говорила в утешение. На замечание последней, отчего она не бывает во дворце, отозвалась:

   – Прощения прошу, матушка-царица, не могу управиться всё ещё с хозяйством после покойного Глеба Ивановича.

   – Дело не женское, не лёгкое, – задумчиво проговорила царица, – ты бы, Федосья Прокопьевна, деверя своего, Бориса Ивановича, попросила тебе помощь оказать.

Морозова низко поклонилась гостье.

   – Спасибо ему, он меня, сирую вдову, не оставляет! – прошептала она в ответ.

Долго ещё не являлась в царских палатах молодая вдова, пока, наконец, сам Алексей Михайлович не спросил у своего наставника:

   – Долго же сноха-то твоя по мужу горюет! Борис Иванович, скажи-ка ей, чтобы к нам сюда пожаловала, мы ей здесь женишка подыщем, – не всё же вдовою оставаться; баба молодая, лепоты изумительной!

Морозов передал приказ царя снохе.

   – Нужно царской воле покориться, Федосья Прокопьевна, – сказал он ей.

И Морозова покорилась ей.

V

Богатая карета Морозовых подъехала к крыльцу и Федосья Прокопьевна, усевшись в неё, отправилась в царские палаты.

Не хотелось ей шумного выезда, как раньше при покойном муже, но обычай старой Москвы не позволял ей поступить иначе и, скрепя сердце, Морозова должна была соблюсти его.

С шумом, грохоча тяжёлыми колёсами, звеня бубенцами, которыми затейливо была убрана конская сбруя, выехал из ворот Морозовского дома парадный поезд боярыни.

Сзади и около кареты бежало более сотни Морозовской дворни.

Медленно катилась тяжёлая карета, ведомая двенадцатью конями, по узким улицам первопрестольной, обращая на себя общее внимание.

   – Честная вдова Морозова к царице на поклон поехала, – говорили прохожие.

О приезде Морозовой Марья Ильинишна была предупреждена Борисом Ивановичем.

Когда тяжёлый поезд остановился у царицына крыльца, Марья Ильинишна послала боярышень встретить гостью.

На боярыне Морозовой была одета телогрейка из тёмно-красного аксамита, подбитая синего цвета тафтой.

Белый мех обшивки нацветивался чёрными песцовыми лапками. Вокруг шеи лежало кружево из зуфи. На голове у боярыни, по обычаю того времени, был надет столбунец, высокая шапка с прямою тульёй. Башмаки боярыни были сделаны из зелёного атласа. Лицо своё Морозова набелила и нарумянила умеренно. Ей не нравился этот обычай, распространённый в то время на Руси.

В свою очередь царица была одета ради редкой гостьи в малый наряд.

Несмотря на летнюю жару, поверх роскошного летника, из черевчатого аксамита с травками, на плечах молодой женщины лежало тяжёлое бобровое ожерелье.

Совершив, согласно обычаю того времени, низкий поклон перед царицей, Морозова села по приглашению Марии Ильинишны на невысокий красный табурет, стоявший пониже царского седалища.

Царица задумалась. Она не знала, как начать разговор о новом замужестве.

   – Скучаешь, поди, боярыня, по супруге покойном?

   – Болит душа, матушка-царица, рано Глеб Иванович скончался. Хозяина в доме не осталось... Сын Иван ещё малютка, а моё дело бабье.

Удобный момент для разговора о замужестве наступил.

   – Подожди маленько, Федосья Прокопьевна, оглядись, приглянется авось кто тебе, ты ещё молода. Муж-то старый был, – вкрадчиво заметила царица.

Суровым стало красивое лицо Морозовой, холодом повеяло от него.

   – Скажу тебе, боярыня, больше, – продолжала Марья Ильинишна, – есть у меня на примете млад человек: красив он, знатен, молод, не раз просил царя замолвить за него перед тобою слово. Назвать?

Морозова порывисто привстала с табурета и, стараясь сдержать волнение, ответила:

   – Прости меня, царица-матушка, всего год минул, как скончался Глеб Иванович, о сыне впору подумать! Завещал мне покойный муж воспитать Ивана в вере православной, верным слугою царю и родине его сделать: как же могу я это всё совершить, коли буду о своём собственном счастии пещися?

   – Подумай, что ты говоришь, Федосья Прокопьевна, ведь ты ещё молода: сколь соблазно для женщины без мужа быти! Пожди, пораздумай, а там видно будет.

Еле заметно покачала головой боярыня.

   – Молю тебя, царица-матушка, дозволь в честном вдовстве остаться, не неволь идти вторично замуж.

На красивом лице Марьи Ильинишны показалось разочарование.

   – Неволить тебя, боярыня, я не буду! Строй свою жизнь сама, тебе виднее... А всё же пораздумай, – ласково прибавила царица.

Морозова не ответила.

VI

Несмотря на желание замкнуться в домашних заботах, посвятить себя только воспитанию сына, которому уже шёл одиннадцатый год, Федосья Прокопьевна была вынуждена вести образ жизни богатой московской боярыни.

Пышные выезды в царские палаты, к родственникам, к знакомым, приёмы у себя дома занимали много времени и забирали много сил.

По обычаю тех времён, вдовство считалось почти иночеством, и постепенно жизнь Морозовой стала приобретать другие черты.

Ещё когда девушкой находилась Федосья Прокопьевна у царицы, она не пропускала ни одной церковной службы в кремлёвских соборах.

Теперь же её дом всё больше стал походить на монастырь.

День был строго распределён. Утром, после чтения положенных молитв и жития святых, Морозова погружалась в домашние заботы, старалась вникнуть во все дела, выслушивала домочадцев и крестьян своих вотчин, ласково награждая заслуживших награду и строго наказывая виновных.

Время после полудня было посвящено делам милосердия. Её дом был полон нищими, странными, юродивыми, калеками, убогими, старцами и старицами. Всё это жило здесь у неё и кормилось за её счёт.

Это давало Морозовой нравственное удовлетворение. Ей хотелось помогать обездоленному люду.

Как-то раз деверь её, Борис Иваныч, недовольно заметил:

   – Что это ты, сестра, такую уйму калек при себе держишь?

Взглянув ему в глаза боярыня сказала:

   – А помнишь-ли, Борис Иваныч, что в Домострое сказано: «Церковников и нищих, и маломощных, и бедных, и скорбных, и странных пришельцев призывай в дом свой, и по силе накорми, и напои, и согрей, и милостыню давай и в дому, и в торгу, и на пути; тою бо очищаются греси, те бо ходатаи о гресах наших».

С изумлением слушал царский воспитатель слова снохи и, когда она окончила, тихо ответил:

   – Наградил тебя Господь бог, сестра, разумом светлым и сердцем любвеобильным. Как ты писание осилила, что без книги говорить можешь!

После этого Борис Иванович уже никогда не укорял Морозову.

Управившись со своими призреваемыми, Федосья Прокопьевна каждый день занималась с сыном. Сама учила его грамоте.

Помощницею Морозовой в доме была домочадица Анна Амосовна.

Нередко Морозова садилась сама за прялку, пряла нити или шила рубахи и вечером вместе с Анной Амосовной, одевшись сама в рубище, ходила по улицам и по площадям московским, по темницам, по богадельным, оделяла теми рубахами нищих и убогих и раздавала им деньги.

В доме Морозовой проживали тайно пять изгнанных инокинь. Вместе с ними стояла она по ночам на правиле.

Кроме того, в обширном морозовском доме нашли себе место немало больных.

Молодая женщина самоотверженно ходила за ними, омывала гнойные раны и сама подавала им пищу.

Масса юродивых, припадочных, сирот жили здесь и обедали вместе с боярыней за одним столом.

Между юродивыми, приходившими к Морозовой, были Фёдор и Киприян. Фёдор, ходивший в одной рубашке, босой, никогда не одевал на себя ничего другого даже в самые лютые морозы и весь день юродствовал на улицах, а ночи простаивал на коленях, молясь со слезами.

VII

Семнадцатый век, в котором жила Морозова, был особенным.

Среди неурядицы русской жизни явился человек, сильной воле которого покорился сам царь.

Это – патриарх Никон.

Властно принялся он за реформу устаревших церковных обычаев, стал исправлять издававшиеся всё более и более с ошибками церковные книги, и исправив, повелел печатать их на печатном станке: до сих пор они были писанные.

Замена писанных книг печатными, исправление ошибок, к которым издавна все привыкли, приобрели Никону много врагов среди тёмного московского населения.

Ошибки и описки эти, освящённые временем, были дороги последним. Например, из-за знаменитого «аза», который был изъят из второго члена символа веры – «рождённа, а не сотворённа», – возгорелась целая борьба.

Приверженцы старого благочестия находили в этом «азе» какую-то таинственную силу и стояли за него горой.

Дело дошло до того, что когда при первом печатании церковных книг этот аз был окончательно уничтожен, как вписанный кем-то по ошибке, Аввакум, бывший в то время одним из тех, кто проверял, правильно ли напечатаны новые книги, вместе с единомышленниками согласился скорее умереть, чем согласиться выбросить этот «аз».

Это упрямство настолько возбудило патриарха Никона, что он подверг несогласных с реформой наказаниям и даже ссылке. Но приверженцы Аввакума стали ещё больше противиться нововведениям.

Аввакум был своим человеком в доме Соковниных, был духовником и руководителем Федосьи Прокопьевны ещё в то время, когда она была в девушках, – и ссылка протопопа опечалила Морозову.

Её сочувствие Аввакуму всё росло, она всё больше верила в его правоту, и считала сосланного жертвой Никона.

Но недолго остался у власти и Никон. Вскоре он отказался от патриаршества и удалился в Воскресенский монастырь.

Государь посылал к нему князя Трубецкого и Родиона Стрешнева, просил его возвратиться на патриарший престол, и Никон, сперва отказавшись, потом всё же вернулся.

Но теперь сам государь не принял его.

Над ним был назначен суд из восточных патриархов.

Низвержением Никона воспользовались его недруги и помогли вернуть из ссылки Аввакума и его приверженцев.

С этого момента Морозова ещё больше уверовала в правоту своего духовника и стала одной из самых ярых его последовательниц.

Незадолго до своей ссылки, Аввакум ввёл в морозовский дом одного монаха Симонова монастыря, старца Трифилия, тоже убеждённого староверца.

Этот инок происходил из очень знатного рода. Его поучения настолько заинтересовали Федосью Прокопьевну, что она всегда была рада, когда Трифилий посещал морозовский дом.

На её просьбу указать благочестивую женщину, которая могла бы поддерживать и укрепить её в учениях, Трифилий указал на инокиню Меланию.

Морозова пригласила её к себе и она сразу понравилась. С этого дня Федосья Прокопьевна ничего не делала без её разрешения и до самой своей смерти не ослушивалась её повелений.

Убеждённая староверка, Мелания была такою же фанатичною последовательницею старины, как и сам протопоп Аввакум.

Боярыня Морозова посвятила себя борьбе за старину, за старую веру и против введения каких-либо новшеств и исправлений.

В этой борьбе она находила для себя цель жизни.

Борьба эта её волновала; боярыня всецело отдалась ей.

Вводимые новшества на Руси, даже без обсуждения их пользы или вреда, сразу встречали в боярыне жестокого, неумолимого врага.

Важное значение привлечь Морозову к общему делу понимали прекрасно все староверы.

Благодаря своему влиянию в царицыных палатах, а равно и прекрасным отношениям своего деверя, Бориса Ивановича, к царю, Морозова была для них надёжным прикрытием и потому в её дом все недовольные новыми порядками шли в полной уверенности, что за его стенами они находятся в полной безопасности.

VIII

В один из дней к Федосье Прокопьевне приехала её сестра, княгиня Авдотья Прокопьевна, жена царского кравчего, князя Петра Семёновича Урусова.

   – Как же ты, сестра, решилась идти против патриарха всея Руси? – спросила Урусова.

Морозова строго взглянула на сестру.

   – А разве не его соизволением иноземские обычаи вводить стали?

   – Слушай, сестра, ты бы опаску имела, – с испугом зашептала княгиня, – неровен час, наговорят батюшке царю на тебя, и постраждешь ты за свои слова.

   – Нет, сестра, за правду всегда стоять буду, а коли Бог попустит, то и постражду, – уверенно проговорила Морозова. – Ты так же, как и я, от отца Аввакума учение приняла, зачем же ты напротив нас идти стремишься?

Евдокия Прокопьевна смутилась, испуганно спросила Морозову:

   – Что же я должна сделать?

Морозова с радостным изумлением взглянула на сестру.

В тот же день она познакомила сестру с инокинею Меланией, – и Евдокия точно так же, как и сестра, отдалась ей в полное послушание.

Эта победа обрадовала староверов. Они понимали, что привлекая Урусову к себе, получали этим важную заступницу у престола.

Сёстры Соковнины состояли в родстве с Ртищевыми. Те тоже происходили из дворян города Лихвина и были приняты очень близко в царёвых палатах.

Однажды Урусова рассказала царскому постельничему Михаилу Ртищеву о своём знакомстве с матерью Меланией.

Ртищев приходился Урусовой и Морозовой дядей; кроме того, он была близок царю и поддерживал его стремление исправить старые книги.

В дворцовых палатах образовались две партии. Одна из них держалась Аввакума, древнего благочестия и, благодаря этому, была очень близка к царице, признававшей только старые уставы и сознательно их поддерживавшей, тогда как Ртищевы стояли за Никона.

Желая надоумить племянницу Морозову, Михаил Ртищев приехал к ней в дом вместе со своею дочерью Анною.

   – Наслышаны мы, племянница, – благодушно заметил почтенный царедворец, – что ты вопреки царскому указу старинную ложь поддерживаешь?

Морозова слегка покраснела.

Ртищев, заметив это, усмехнулся.

   – Говорят, порицаешь, племянница, патриарха Никона. Прельстил и погубил тебя злейший враг, протопоп Аввакум.

Морозова сдержанно ответила на слова дяди:

   – Нет, дядюшка, не так, это не правда. Отец Аввакум – он за закон Владыки своего.

Ртищев, недовольный ответом, хотел уже резко возразить ей, как его дочь Анна вдруг остановила:

   – Постой, отец, дай мне с нею поговорить; может быть, она меня послушает.

И, обратившись к Морозовой, с сожалением промолвила:

   – Ох, сестрица, съели тебя староверы. Как птенца, отлучили тебя от нас. Не только презираешь ты нас, но и о сыне своём не радеешь! Одно только у тебя чадо, а ты и на того не глядишь! А ещё какое чадо-то! Кто не подивится красоте его...

С неудовольствием слушала Морозова слова Ртищевой.

   – Не правду ты говоришь, сестрица, не прельщена я никем. Ивана я люблю и молю о нём Бога беспрестанно. Если ты думаешь, что мне из любви к нему душу свою повредить или ради Ивана отступить от благочестия и этой руки знаменной, то сохрани меня Сын Божий!

   – Какая ты жестокая стала, племянница, – воскликнул царский постельничий.

   – Не хочу, любя своего сына, себя губить; хотя он и один у меня, но Христа люблю более сына! Знайте, что если вы умышляете сыном меня отвлекать от Христова пути, то никак этого не сделаете.

   – Подумай, сестрица, что ты говоришь, – тревожно сказала Анна Ртищева.

Но Морозова одушевлялась всё более и более:

   – Вот что вам скажу: если хотите, выведите моего сына Ивана на площадь и отдайте его на растерзание псам, устрашая меня, чтобы я отступила от веры... Не помыслю отступить благочестия, хотя бы и видела красоту его псами растерзанную.

Царский постельничий вместе с дочерью с ужасом смотрели на вдову, которая, дрожа всем телом, нервно произносила эти слова.

   – Э, полно, Феничка, – стараясь скрыть своё волнение, проговорил Ртищев, – брось, зачем такие страхи придумывать? Никто от тебя твоего сына не отнимет, – живи, как хочешь!

   – Горяченька же ты, племянница, – добродушно заметил он, когда все немного успокоились, – да ты не бойся, у тебя у царицы заступа большая есть, царевна-матушка о тебе печётся, в обиду не даст.

Расстроенные отец и дочь Ртищевы вскоре уехали от Морозовой.

Они не знали, что Морозова уже давно готовится в монахини.

Пострижение Морозовой совершалось здесь же, в её доме, совершал его старовер, бывший Тихвинский игумен Досифей.

Федосья Прокопьевна была наречена Феодорой, и Досифей отдал её в послушание той же Мелании.

   – Зело желала я иноческого образа и жития и наконец удостоилась его сподобиться! – восторженно говорила новая инокиня своему наставнику Аввакуму и начала отдаваться ещё больше подвигам, посту, молитве и молчанию, управление же домом передала своим верным людям.