Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 52 страниц)

VII
НЕМИЛОСТЬ ТЕРЕМА К НИКОНУ

Анна Петровна Хитрово встала в отличном расположении духа; с вечера легла она спать, и при этом дурка Дунька чесала ей подошвы и рассказывала приятные сказки, ласкающие слух. И заснула она так сладостно... Снился ей поэтому отличный сон: состоит она у царицы первой боярыней и глядят ей все в глаза, ищут её милостивого слова, а она только выступает гордо, павой, и еле-еле кивает в ответ головой.

   – И за что мне такая милость? – спрашивает она.

   – Оттого, – отвечает толпа боярынь, – что умом-то тебя Господь не обидел.

Откуда ни возьмись и архимандрит Павел тут как тут – руки у неё целует и говорит.

   – Уж ты, моя благодетельница, не покидай меня... видишь, и тебе, и царице я всякое угодное творю, а уж вы-то крутицкого митрополита – в новгородские, а меня – в крутицкие...

   – Беспременно будешь, – только ты вымоли у Бога-то сына царице... помнишь ты царицу Софию и инока.

   – Как же то не помнить, уж как буду молить, поститься сорок дней буду, сегодня же начну: елей и рыбу лишь в праздники.

При этом проснулась Анна Петровна и очень приятно сделалось ей на душе, обещался святитель, что у царицы будет сын, а это всё тогдашнее её желание, – бояре-де бают: коли не родит сына, нужен развод, пока царь-де ещё не стар. Нужен-де сын непременно, во что бы то ни стало, а святитель Павел так сладко говорил с нею во сне, что и она даже сама разохотилась на сына.

   – Беспременно будешь митрополитом, – повторяет она наяву тоже самое, что говорила ему во сне. Эй! Акулька...

Является барская-боярыня; кланяется она низко и подходит уж к ручке барыни.

   – Который час?

   – Восьмой.

   – Как восьмой? Зачем не будила?

   – Заходила, кашляла.

   – Так заутреня отошла?

   – Отошла, боярыня.

   – Ах ты, мерзкая...

Две звонкие оплеухи оглушают опочивальню.

   – А архимандрит здесь?

   – Здесь.

   – Давно ждёт? – Говори, мерзкая.

   – Давно.

Новые две оплеухи звенят, и платок летит с головы барской-боярыни.

Акулька подбирает платок и надевает его на голову с таким видом, как будто это дело привычное и обычное.

   – Умыться и одеваться скорей! – вопит боярыня.

Барская-боярыня начинает метаться, зовёт постельничью, сенных девушек, все суетятся, а дело как-то подвигается медленно: то вода слишком холодна, то слишком тепла, то мыло не так мылит, и слышны звонкие оплеухи, то из прелестных ручек барыни, то из жилистых рук барской-боярыни.

Кончилось умыванье, началось натиранье. То слишком много набелили, то слишком мало; с румянами то же самое. А с бровями – горе одно: то наведут в палец ширины, то сузят. А там пошло одеванье. Начали с головы – украсили по случаю зимы каптурой, которую носили преимущественно вдовы. Потом надели на неё верхние два платья тёмного цвета, но отделанные кружевами, а рукава были вышиты шелками и серебром.

Анна Петровна имела более сорока лет, но, принарядившись и подштукатурившись, она поспорила бы с молодой, гак как имела прекрасные чёрные глаза, а на зубы тогда не обращали внимания, потому что мода требовала окраску зубов в коричневый цвет.

Приняв вид святости, боярыня в сопровождении всего штата прислуги тронулась в крестовую комнату, т.е. молельню.

Архимандрит Павел, красивый, чернобородый и черноглазый монах, с белыми женскими руками, встретил её с благословением и просфорой, так как он успел уж отслужить у себя в Чудовском монастыре обедню, но был он в епитрахили, чтобы отслужить молебен за здравие царицы и хозяйки дома.

Анна Петровна благодарила его за внимание, и тот начал службу.

В те времени каждый не только боярский, но и зажиточный дом был тот же монастырь.

Тотчас по вступлении своём на престол царь Алексей Михайлович после неудачного обручения своего с Евфимиею Всеволожскою получил отвращение к музыке, пляске, светскому пению и ко всяким играм; всё это было формально запрещено, и господствовавшая при царе Михаиле Фёдоровиче потешная палата с органами, домрами, цимбалами заменена каликами перехожими и обращена в приют нищих. Прежние бахари, гусельники, потешники, домрачеи, шуты-скоморохи исчезли, и во дворце можно было слушать лишь духовные песни. Царю подражало боярство, и каждый дом представлял собою собрание калик, монахов, монахинь; всё это дисциплинировалось домостроем знаменитого Сильвестра и имело наружный вид обители.

Вследствие этого терем, в котором господствовал женский пол, получил вид женского монастыря, и женщины, казалось, совершенно изолировались от света и мира; даже в церкви они стояли под покрывалами с левой стороны и скрывались от мужчин особым занавесом.

Без покрывала женщина являлась только пред мужем или когда хотела чествовать особенно дорогого гостя; одни лишь вдовы имели право принимать без покрывала. Но вся эта изолированность была кажущаяся. Терем имел между собою тесную связь и составлял нечто цельное, правильно организованное и, можно сказать без преувеличения, управлявшее целым государством. Все терема имели между собою связь и группировались у лиц женского пола, бывших близкими к царице. Поэтому, что затевалось в теремах, то получало отголосок и в царской палате, и в боярской думе. Действовал здесь терем или чрез мужей, или чрез духовенство.

Белое духовенство в этот период достигло высшего могущества в государстве: каждый дом имел своего духовного отца, который владел умами и хозяина, и хозяйки; и обратно – терем был силён, потому что в его распоряжении было всё белое духовенство; независимо от этого, каждый боярский и зажиточный дом, имея вид монастыря, был тесно связан с монастырями и, одаривая их, он имел в ополчении своём всех, начиная иноками и кончая патриархом.

Заняв такую позицию, в особенности при исключительном праве проникать даже в терем, духовенство стало само понимать, что красота, чистоплотность и тонкость обращения должны быть его принадлежностью, и тогда-то начали цениться и приятный голос, и красота рук и лица святителей – так как всё это вело и к карьере, и к обогащению.

Архимандрит Павел понял это тоже и, обладая замечательною красотою, он на первых же порах после своего пострижения сразу занял важный пост в Чудовском монастыре.

И теперешний его приезд к Анне Петровне был не бесцелен: ему передал Стрешнев, что царица так чтит Анну Петровну, что просила государя назначить её к приезду ко двору первой боярыней.

Пост этот бы так высок, что за обедом и во всех торжественных выходах она после царевен должна была занимать первое место.

Отслужив поэтому молебен, архимандрит Павел поздравил её с царской милостью.

   – Ты, отец архимандрит, просто пророк! – воскликнула удивлённо Анна Петровна. – Ты знаешь больше, чем я сама. К тому же удивительный сон снился мне сегодня: снится мне, что возвеличена я царицей... Да и ты приснился... Вот сон и в руку. Да откуда ты узнал – я-то и сама не знаю.

   – Стрешнев сказывал.

   – А! Спасибо, добрый вестник... Теперь пойдём, благослови трапезу, коли обедня отошла... – Она повела его в столовую.

Весь завтрак состоял из варёных и жареных рыб, пирогов и тому подобного, и всё было хотя постное, но прекрасно приготовленное и роскошно обставленное.

Водка, романея и венгерское не были забыты.

Отец Павел скромно ел и скромно пил, оставляя остальной аппетит для Стрешнева, который пригласил его на свой обед к двенадцати часам.

После обеда, помолившись набожно, хозяйка отпустила всех присутствовавших на трапезе и пригласила архимандрита в комнату, т.е. в её рабочую, для душеспасительной и тайной беседы.

В подобных случаях никто уж не смел заглянуть туда, разве хозяйка сама потребует.

Рабочая комната боярыни благоухала духами, и всё призывало более к неге, чем к труду: топчаны, мягкие ковры, скамеечки для ног, кушетки и мягкие стулья так и приглашали понежиться. Правда, в нескольких местах виднелись пяльцы с начатою работою: вышитые ширинки, церковные принадлежности, начиная с икон... Но это было скорее украшение, чем орудие труда.

По обычаю, гость должен был всё это смотреть и похвалить хозяйку за искусство, прилежание и усердие к церкви.

После того хозяйка, усевшись и выставив, как бы нечаянно, свою ножку, обутую в бархатный башмачок, украшенный жемчугом, пригласила отца архимандрита сесть.

   – А терем, – сказала она, – недоволен патриархом Никоном.

   – Почему?

   – Как же быть-то им довольным... Никакого уважения к царским сродственникам: знаешь, жена Глеба Ивановича Морозова, боярыня Федосья Прокофьевна, да родная сестра её Евдокия Урусова уж как просили за протопопа Аввакума, а тот его в ссылке держит... А ведь того не знает патриарх, что сам-то Борис Иванович иначе не говорит невестке, как: приди, друг ты мой духовный... Пойди ты, радость моя душевна.

   – Ахти! Какие страсти, – удивился отец Павел.

   – Вот ты пойди с ним... А за что? Зачем, дескать, Аввакум двуперстно крестится... Зачем-де написал «слово плачевно» и ответ на «крестоборную ересь». А сам-то клобук-то надел двурогий, точно у греков... Вместо «Микола» исправил в требнике «Николай»... А иконы велит в оружейной будто живые писать.

   – Ахти, какие страсти! – воскликнул вновь отец Павел, забыв, что он сам говорил в Чудовом монастыре проповеди в уличении раскола.

   – Вот видишь, и тебя это дивует... А уж о попах и не подходи к нему... Скажет ему аль боярыня, аль иная особа: уж ты смилуйся, святейший, дай местечко моему духовнику... а он: «Нет у меня мест для кукол... он, матушка боярыня, не токмо службы не знает, да и читать-то не умеет...». Да и отметит у себя, а там гляди, духовника подальше от Москвы, да в дальную деревню... И плач, и рыдание, и недовольство всякое... Не то что при Иосифе: коли боярыня придёт к нему, тот всякие угождения учинит и не откажет.

   – Тот был патриарх как патриарх! – воскликнул одобрительно отец архимандрит.

   – Да и в царском-то тереме Никону нет уже веры... Молился он... молился, да дарует Господь Бог царице сына... ан у неё дочь родилась, а царь и назови её Софиею, тоись премудрость; значит, поумней, царица, и роди сына.

   – Не усердствовал в молитве, значит, – подсказал ей архимандрит.

   – Какое там усердие... Вот, как пошла София царица в Сергиевскую-то обитель да поусердствовала, так и сын родился... отец Иоанна Грозного.

   – Пущай и царица поусердствует.

   – Поусердствует-то она, да вот что... Нужно усердного богомольца... а в Никона веры нет, все-де дочери нарождаются... Правда, с его благословения Алексей Алексеевич народился... да ведь не ровен час... Нужен, значит, ещё сын.

   – Это можно, только поусерднее молиться... Сорок дней поститься... а там молебен... да потом накрыть эпитрахилем... да прочитать молитву.

   – Праздничный сон до обеда в руку, – бают люди, – ведь снилось мне, что ты то ж самое говоришь мне и во сне, святой отец, уж ты поусердствуй да молись.

   – Приготовлюсь я постом и молитвой, – поднял отец Павел набожно глаза к небу, – с сегодняшнего же дня.

Отец Павел простился с хозяйкой и вышел, сопровождаемый её благодарностями.

VIII
ТРИУМВИРАТ

У Стрешнева сидят Алмаз Иванов и Богдан Матвеевич Хитрово.

Они сильно озабочены. Достигли они того, что к Никону новые дела государевы не поступают, а к нему обращаются только по тем, которые начаты им, и больше для разъяснений, нежели для решения. Явно идёт упразднение его государственной деятельности. Патриарха Никона это нисколько не печалит – у него слишком много дум и забот по делам патриаршим и по печатному делу. Но в правительстве чувствуется его отсутствие: нет того решительного голоса, который руководил всем, которого слушались всё безусловно и который приводил всё к единству стремлений и действий. Приказы начали действовать врознь, и сила, и власть их стали определяться степенью влиятельности и силы боярина, который заправлял ими. В провинции степень власти и значения воеводы стали определяться тем же самым. Очевидно, что одних приказов воеводы слушали, других – нет. Испытали это на первых же порах люди, устранившие Никона, да с этим они ещё мирились. Но было зло ещё худшее: церковь была в то время одним из самых крупных собственников, выставляла она поэтому много ратных людей и давала много сборов на военные надобности, и при Никоне всё шло в порядке, так как монастыри и церкви не смели ослушиваться его распоряжений; а когда заговорили с ними непосредственно приказы, они стали отвиливать, ссылались на разные льготы, привилегии.

Самое же главное было то, что перестали чувствоваться система и единство действий. Как думного дьяка, начали обеспокоивать Алмаза Иванова и Хитрово; последний в особенности не знал зачастую, что и как докладывать царю.

Собрались они теперь поэтому к Стрешневу, чтобы потолковать между собою: как быть? на чём остановиться?

   – Что же, – сказал Стрешнев, – коли вы без попа Берендяя не можете жить, целуйтесь с ним.

   – Ты всё в шутку обращаешь, Родивон, – заметил Алмаз, – а здесь так: аль Никона нужно слушаться, аль он должен уйти из патриаршества. Без головы патриарха мы бессильны в боярской думе и в других делах. Куда ни кинь, везде клин: везде, гляди, аль церковь, аль монастырь замешан. Вот и отправляй дело в монастырский приказ, а тот без патриаршего благословения ничего не делает.

   – Сделай так: пущай Никон оставит сам патриаршество.

   – Да как же это сделать? – заметил Хитрово. – Я и сам говорил об этом царскому величеству, да сделать-то это не так легко.

   – Вот я начну, а там ты доканчивай... Кстати пожаловал к нам и отец Павел.

Вошёл отец архимандрит, триумвират встретил его радостно.

   – Я только что от тётушки твоей, – обратился он к Хитрово.

   – А? – расхохотался Богдан Матвеевич. – Насчёт... понимаю... она у меня умница, она хочет тебя – в митрополиты... держись её и будешь – ведь она теперь первая боярыня. А терем, известно, и в патриархи возводил.

   – Уж, боярин, не откажись замолвить словечко царю, коли ослободится митрополичья кафедра.

   – Скоро, скоро ослободится – пущай Никон лишь уйдёт.

   – А вот и гости приехали – воскликнул Стрешнев.

Сразу подкатило множество саней; это была вся почти знатная московская молодёжь.

Дворецкий Стрешнева, высокий, широкоплечий боярский сын, в обшитом галунами армяке принимал на крыльце гостей и вводил их в хоромы.

Стрешнев с друзьями своими перешёл в переднюю и там принимал приезжающих.

Молодёжь шумно повела беседу о городских сплетнях: всё вращалось на лошадях, попойках, выигрышах и проигрышах, охотах и травлях, так как с запрещением публичного пенья, игрищ и зрелищ молодёжь бросилась в разные другие потехи...

IX
КРОВНАЯ ОБИДА

Сплетни, кляузы и доходившие ежедневно до Никона слухи о волнении в народе по поводу исправленных им книг и икон, волнения в Соловках и Макарьевско-Унженском монастыре сильно тревожили и огорчали его.

Искал он поэтому уединения и еженедельно дня на два уезжал в свой «Новый Иерусалим». Были уже воздвигнуты у него и стены, и часть монастыря, но сооружение главного храма шло медленно.

Как только приедет туда патриарх, он тотчас разоблачается и вместе с монахами, которых насчитывали до тысячи человек, работает то каменщиком, то плотником, то столяром, и спорится как-то у всех работа, и, точно муравьи в своём гнезде, копошится этот люд, руководимый своим великим подвижником.

И гляди, несмотря на скудость средств, поставлена вокруг монастыря ограда в четыре с половиною сажени в вышину с амбразурами и навесными бойницами для того, чтобы отбиваться от врага, коли он пожалует: стена имеет вид шестиугольника с 8 башнями.

Вокруг ограды разведена широкая аллея, и с её сторон имеются обрывы, поросшие лесом.

Внизу с северной стороны виднеются две часовни с колодцами: первая названа колодцем Самарянки, вторая Силоамская купель.

С западной стороны от аллеи лестница, ведущая в другую аллею, идущую к никоновскому скиту.

Так как Никон имел при рождении имя Никиты Столпника, то он построил себе скит в виде башни. Это узкое каменное трёхъярусное здание. В первом этаже имеется место для церкви (уж не во имя ли Никиты хотел он её сделать?), комната для служителей, кухня и маленькая келья. Во втором этаже – трапезная с окном в стене, в которое подавали пищу из кухни. В этом же этаже две кельи для служащих. Из трапезной ведёт узкая винтообразная лестница в третий ярус. Этот этаж занят печами: хлебной и просфорной, а влево виднеется келья, за нею приёмная патриарха и рядом другая келья. В келье этой висел портрет патриарха; рядом с нею крошечная церковь Богоявления Господня.

На плоской крыше скита, имеющей перила, находилась летняя келья патриарха; каменное ложе этой кельи было скорее скамьёю, так как оно имело всего полтора аршина, а настилка на ней была тростниковая.

Против кельи на крыше маленькая церковь во имя св. апостолов Петра и Павла и позади неё стол с одним колоколом.

В этой-то башне поселялся Никон, когда приезжал в монастырь, и отсюда он отправлялся на работу, которая шла неустанно весь день с небольшими перерывами для отдыха.

Затеи же Никона была грандиозны: строился, кроме обширного монастыря на тысячу человек и кроме храма Воскресения, ещё и зимний храм во имя Рождества Христова.

При скудных средствах Никона работа ещё шла довольно успешно; правда, нужно отдать справедливость царевне Татьяне Михайловне: кроме того, что она перенесла в Новый Иерусалим нетленную руку св. Татьяны, но она присылала патриарху и деньги, и хлеб, и утварь.

Летом 1658 года в этом же ските ночевал Никон. Ещё до света он проснулся, умылся, помолился и на крыше скита любовался восходом солнца и окружающими его видами.

   – Вот мой Иордан, – подумал он, глядя на извивающуюся вдали реку Истру, – и вот этот ручей, обтекающий с трёх сторон монастырь, поток Кедронской, а вот и Иосафатова долина... а это сад Гефсиманский... а вон в саду мой дуб Мамврийский.

Он любовно осмотрел вновь всю окрестность и по узкой лесенке спустился в третий этаж, а потом – в трапезную. Здесь он застал послушника: тот пал ниц перед патриархом. Никон благословил его и сел к деревянному столу.

Послушник взял у стоявшего по ту сторону окна монаха деревянную миску щей, деревянную ложку, кусок чёрного хлеба и поставил всё это перед патриархом. Никон помолился, съев полмиски, снова помолился, поблагодарил послушника и спустился вниз. Там ждал его архимандрит Аарон, строитель монастыря.

Это был небольшого роста худощавый монах с острым носом и чрезвычайно умными глазами.

Благословив Аарона, Никон обратился к нему:

   – Я слышал ночью шум и стук колос – уж не привезли ли нам материала?

   – Прислала царевна Татьяна Михайловна и камня, и лесу.

   – Да благословит её Господь Бог, значит, у нас работа подвинется... Пойдём, Аарон, и я сегодня помогу братии.

   – О, святейший патриарх, уж ты бы не трудился, и без тебя здесь много рабочих.

   – Чего жалеть свою плоть, – усмехнулся Никон. – Не жалею я своего тела, лишь бы свершить Божье дело... Мы строим здесь не на один день, а будут стекаться сюда тысячи и будут благословлять наш труд, и вспомянут потомки и моё, и твоё имя, Аарон, как строителей сей обители и храма.

Они пошли по аллее, потом по лестнице и забрались в другую, ведшую вокруг церковной ограды.

Никон осматривал по дороге каждое дерево, как бы ведя с своими питомцами беседу; когда же они вошли в монастырские ворота, все, не останавливаясь, только снимали свои шапки.

Они пошли в мастерские: в столярной и слесарной работа шла оживлённо для украшения и сооружения монастыря и храмов; имелась даже иконописная мастерская, где под наблюдением и руководством самого Никона приготовлялись иконы. Существовали ещё мастерские для удовлетворения монастырской братии обувью и одеждою. Повсюду был образцовый порядок и шла оживлённая работа. Везде патриарх делал замечания, наставлял, указывал и учил. Несколько часов шёл это осмотр; потом Никон вышел на работы по сооружению храма. Здесь он сбросил рясу и взялся совместно с другими тащить на носилках камень на леса.

Несколько часов проработавши так, он по обеденному звону колокола оставил работу, накинул на себя рясу и побрёл в свой скит для трапезы.

С ним был и архимандрит Аарон. Забравшись в ските во второй этаж в трапезную, они уселись за деревянный стол, и подано им послушником чрез окно по миске щей, по миске гречневой каши да по два жареных лещика при зелёных огурцах, а на питье поставлено по кружке квасу и пива.

После этого скромного обеда собеседники разошлись. Архимандрит ушёл к себе в монастырь, а патриарх забрался на верх крыши в свою келью, где он присел отдохнуть.

Свежий воздух, утомление и спокойствие в этом уединении подействовали на него благотворно, и он сидя заснул.

Снится ему странный сон: он окружён какими-то гадами, змеями, пиявками; всё это ползёт к нему, хочет вцепиться в него; он душит и давит их тысячами, но те являются ещё в большем количестве, впиваются в его тело... он наконец начинает изнемогать... он чувствует, что они одолеют его...

Он просыпается, пред ним стоит послушник.

   – Святейший патриарх, – говорит он, – из Москвы из Чудова монастыря архимандрит Павел...

   – Павел?.. а!.. хорошо... проси его в приёмную.

Патриарх оправляется и спускается в приёмную.

При его появлении отец Павел распростёрся, потом подошёл к его благословению.

   – Уж не пожаловал ли ты сюда посмотреть моё хозяйство? – спросил благосклонно Никон.

   – Нет, святейший патриарх, за недосугом – в иной раз... а я вот с патриаршим делом.

И при этом он подробно рассказал, как при собрании детей именитейших бояр Стрешнев заставил собаку подражать, как патриарх молится и благословляет народ.

   – И ты можешь это подтвердить под пыткой?..

   – Как и где угодно. Да вот моя грамотка за моим рукоприкладством, да и список всех присутствовавших при этом.

Дрожащими от гнева руками Никон взял из рук его бумагу, прочитал её и обратился к нему:

   – Возвращайся тотчас в Москву и вели благовестить в Успенском соборе... я поспею к вечерне... а назавтра вели из патриарших палат дать знать во дворец и боярам: будет-де завтра, в воскресенье, патриаршее служение соборне...

Отец Павел простился и тотчас возвратился обратно в Москву.

Гнев Никона не имел границы и меры.

   – Эти издёвки неспроста, – говорил он сам с собою, – кабы это было кем-нибудь иным, сказал бы: безумен он, не ведает, что творит... А то Стрешнев? Царский сродственник... да при ком?.. При детях и сродственниках бояр и царского дома... Смолчать нельзя... опозорено не только патриаршество, да и всё духовенство... все святители... опозорена церковь... Я должен снять позор... дерзкого я должен наказать... и накажу... всенародно покараю...

Он ударил в ладоши, явился послушник.

   – Лошадей... в Москву... сейчас...

Послушник побежал исполнить приказание Никона.

Патриарх поспешно умылся, оделся и спустился из своего скита в аллею, шедшую мимо ограды.

Его коляска и небольшой штат, сопровождавший его, были уже готовы.

Патриарх помчался в Москву.

Он успел к вечерне; Иван-колокол загудел, когда он въезжал в Кремль.

Никон прямо подъехал к Успенскому собору, и народ восторженно его принял. В это время Никон сделался всеобщим любимцем – Москва им гордилась, как гордилась она впоследствии митрополитом Филаретом. Да и было им чем гордиться: такого святителя после митрополитов Петра и Филиппа Москва не имела. Доступный народу, он держал себя в отношении бояр гордо и недоступно и не делал никому никаких поблажек. Справедливый и строгий, он был единственный человек в целом государстве, не делавший поборов и не бравший взяток, а между тем для нуждающихся и бедных его казна была открыта.

Имя Никона поэтому гремело по всей Руси, и чтилось оно не только в дворцах, хоромах и теремах, но даже и в отдалённых избах захолустий.

Неудивительно после того, что звон, возвещавший вечерню, на которую прибудет патриарх, означал, что он будет служить и на другой день, и поэтому в воскресенье для слушания обедни собралась в Успенский масса народа.

Прибыл в собор и царь, а с ним и двор, и боярская дума, и царица с детьми и родственниками.

Началось архиерейское служение, и Никон показался всем необычайно бледным и болезненным. В том месте, где провозглашается: «изыдите оглашеннии», патриарх вышел на амвон и начал говорить на тему «о грехе издеваться над служителями алтаря». Слово его было полно достоинства и негодования; доказывая на основании святого Евангелия всю непристойность и греховность этого безобразия, он прямо указал на неприличную выходку Стрешнева, причём он провозгласил, что он по архипастырской своей обязанности не может оставить это безнаказанным и потому предаёт его проклятию.

Едва он кончил, как протодьякон, выйдя посреди церкви, торжественно предал боярина Симеона Стрешнева проклятию.

Неожиданность эта страшно смутила всех, в особенности, когда ближний боярский сын патриарха князь Вяземский подошёл к Стрешневу и велел ему, как оглашённому, выйти из церкви.

После того служба пошла своим порядком, но вся царская семья была в неописанном смущении, и, когда кончилась служба и они приложились к животворящему кресту, все тотчас уехали.

Никон торжествовал: он видел смущение двора и бояр, и это его радовало; за публичное оскорбление он отвечал тем же и показал, что патриарха оскорблять нельзя безнаказанно и что он не пощадит никого, как бы высоко ни стояло это лицо. Предал он проклятию родного брата царицы...

Стрешнев и его партия, т.е. враги Никона, воображали, что он начнёт против него суд и оскандалится, а тот неожиданно распорядился по-своему и сделал им публичный скандал.

Прогремевшая в Успенском соборе «анафема» произвела поэтому двоякое действие: народ весь стоял на стороне патриарха и говорил об его справедливости и беспристрастии.

Зато двор и боярство сильно восстали против него и обвиняли его в своеволии: «Без суда-де патриарх не в праве был этого сделать».

Сторону Никона приняла, однако ж, Татьяна Михайловна. В это время она перебралась в терем, так как тот был отстроен, и она по уму, по богатству своему и по влиянию на царя господствовала там.

Она помнила, как Стрешнев устроил было скандал ей самой и душевно радовалась, что Никон нашёл случай ему отплатить.

Но царь разжевался не на шутку на патриарха за неожиданное для него проклятие дядюшки, тем более что Богдан Хитрово и Матвеев подбивали его «за самоволие патриарха предать его суду».

   – Но какому суду? – спрашивал царь.

   – Суду митрополитов и архиереев.

   – Не знаешь ты, Богдан, церковных правил, – молвил царь, – патриарха может судить лишь вселенский собор.

Во время этой беседы в Покровском селе, где теперь жил весь двор, явился стольник и доложил, что царское величество приглашается царевною Татьяною Михайловною в терем.

Царь был с сёстрами своими очень вежлив и ласков: он всегда являлся к ним по первому же их зову.

Татьяна была его любимица: игривая, ласковая, любящая до обожания брата, она глубоко ему сочувствовала, и он от неё ничего не скрывал и разделял с нею свои горести и радости. Притом они росли вместе и играли вместе и так привыкли друг к другу, что когда Алексей Михайлович уезжал в поход, он получал от неё письма, и как бы он ни был занят и где бы он ни был, он всегда ей отвечал. Поныне много его писем к ней сохранилось в государственном архиве.

Вот почему он охотно к ней заходил: так как она умела всегда рассеять много его сомнений и поддержить его в его начинаниях.

На зов её и теперь он пошёл в весёлом расположении духа.

Вострушка Таня встретила его с распростёртыми объятиями, расцеловала и усадила в своей уютной приёмной. Это была прелестная гостиная, уставленная мягкою мебелью и убранная коврами. По случаю лета окна были открыты в сад, откуда шёл запах цветов, растущих в клумбах.

   – Что, вострушка моя, – обратился он к царевне, – ты так торжественно пригласила меня к себе?

   – Да всё это противное дело нашего дядюшки, оно покою мне не даёт.

   – За кого ты дьячишь?..[36]36
  В то время это означало ходатайствовать.


[Закрыть] уж не за Семёна ли Лукича... успокойся, я и без того уже так гневен на святейшего... всему царскому дому сделал позор.

   – Нет, видишь ли, братец[37]37
  Это обхождение историческое.


[Закрыть], я ино толкую... виноват патриарх: без тебя и твоего соизволения не должен он карать, да ещё всенародно. Да подумай сам коли допущать над святейшим издёвку, так что молвить о попах?..

   – Не одобряю Стрешнева, не одобряю и Никона... Зачем не бил челом, мы бы наистрого и наикрепко учинили сыск и выдали бы ему Стрешнева головой.

   – Оно-то так, да ведь и Никон-то, святейший, человек... вот гляди, братец, его грамотка ко мне: плачет он, что вышло-де так... а сделал я, – байт он: патриарха-де достоинство поддержать. Ставит дядюшка ваш Семён и собаку, и патриарха на одну доску. Это позор и для церкви Господней и для царского дома. Коли не почитать отцов церкви, то зачем и избирать патриарха? И не дам я на посрамление ни храма Божьего, ни его служителей. А пред царём каюсь и молю прощения: виноват я, ему не докладывал.

   – Кается? Не было бы провинности, не было бы покаяния. А ты вот что скажи, Танюшка, пригоже что ль да патриарху учинить дурное, а там каяться.

   – Святейший души доброй, жаль ему стало тебя, братец, и нас, – вот он и пишет: благословляет и тебя, и нас: я и просила тебя прийти: уж ты прости святейшего, служил он тебе верой и правдой, ничем не досаждал, а от всякого зла ограждал, ты ему прости, а я ему отпишу.

   – Да ты послушай, что-де бояре бают: не потрафит завтра царь Никону, он и его проклянёт. Отряхал же он прах со своих ног в моей комнате. Никон коли рассердится, не помнит себя, уж такой норов.

   – Святейший знает себе цену.

   – Пущай так, каждый должен знать себе цену; да уж он больно строптив.

   – Да ведь он собинный твой друг, – заметила она, – а над собинным другом царя и издёвка непригожа.

С этими словами она упала на колени, начала целовать его руки, и прекрасные её глазки глядели так жалостно, что Алексей Михайлович не устоял.

   – Уж ты отпиши ему, сестрица, как знаешь, а я, право, ну, уж Бог его прости! пущай... молится за наши грехи... а мы прощаем ему. – Он нагнулся, поцеловал Таню и вышел.

Когда он возвратился в свою комнату, он обратился к Богдану Хитрово.

   – Уж ты о святейшем больше мне не упоминай... Теперь с соколами во поле – чай много перепелов наловил.

Несколько минут спустя на отъезжем поле царь уже тешился успехами соколов, кречетов и ястребов.

Охота была двойная: выгоняли из кустарников и хлебов зайцев, и здесь отличались борзые, а перепела, выгнанные из хлебов, излавливались на лету соколами, кречетами и ястребами.

   – Молодец Ябедин, ай да Терцев, экий хват Головцын, шустёр ты, Неверов, – восклицал только царь, одобряя ловчий путь, т.е. управление охотой, а сам он в это время подумывал: «Нанёс мне кровную обиду святейший, и сердце как-то впервое не прощает ему. Уж не собинный ты мне друг, коли проклял дядю».