Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 52 страниц)

XLI
СТЕНЬКА РАЗИН

В воеводинском доме в Астрахани сидят в столовой два боярина и, обедая, ведут беседу. Оба сильно озабочены. Оба средних лет, но загорелые их лица и руки доказывают, что они закалены давно в бою.

Один из них брюнет, с карими прекрасными глазами – князь Прозоровский, первый воевода астраханский; собеседник его, с такими же волосами и бородою и с тёмно-синими глазами – товарищ его, Семён Иванович Львов, брат родной погибшего под Конотопом жениха царевны.

   – Приехали ко мне купцы персидские, – рассказывал Прозоровский, – и баяли: Стенька-то Разин со своими голутвенными натворил бед персидскому шаху... Погулял он и разорил всё от Дербента до Баку, а в Реште предложил службу шаху и бил челом: дать-де ему земли для поселения... Переговоры затянулись, а казаки не в зачёт воровали. Взбеленились жители Решта, напали на него врасплох и убили четыреста казаков. Стенька отплыл от города, потом вновь вернулся будто бы для покупки товаров и просил пустить его лишь на шесть дней. Его пустили, и он с товарищами делал пять дней закупки, и всё свозил на свои суда. Рештцы, видя их миролюбие, забыли о предосторожности, а Стенька на шестой день поправил на голове своей шапку. По этому знаку казаки бросились на купцов: кого убивали, кого побрали в плен, много товаров награбили и на своих судах двинулись к Свиному острову, где устроили себе зимовлю. Отсюда разменивал он с персами пленных... Весною нынешнего года Разин перекинулся на восточные берега моря и погромил трухменские улусы, но здесь же убили его удалого товарища Серёжку Кривого. Шах, проведав это, послал на него Менедыхана, своего сродственника, и тот отплыл к Свиному острову с четырёхтысячною ратью... Стенька напал на него и потопил все суда, и спасся хан лишь с тремя судами, зато полонил Стенька дочь и сына хана... Теперь идёт он к нам.

Пущай пожалует, мы и угостим его на славу, как дорогого гостя, – улыбнулся князь Львов.

   – Упаси Боже! – воскликнул воевода. – Получил я указ царский от боярина Нащокина: коли-де дадут повинную, так и простить и отпустить на Дон. Теперь-де и так смута в народе: боярские люди мутят, да и Васька Ус где-то шляется по сёлам да по лесам.

   – Как великому государю угодно, а я бы того Стеньку, да на виселицу на первую осину: ещё до похода его на шаха он по пути, в Черном Яру, ограбил, прибил да посёк плетьми встретившегося воеводу Беклемишева. В Яицком городке обманом вошёл он в город, велел вырыть большую яму, поставил у ямы стрельца Чикмача и велел ему вершить[124]124
  Рубить головы.


[Закрыть] своих же: первого вершили стрелецкого голову Яцыну, а за ним сто семьдесят человек... Остальных он отпустил в Астрахань, а там нагнал и порубил их; а из твоих, княже Иван Семёнович, одного отправил он в Саратов, а другого убил и бросил в воду. Кажись, воровства много, чтобы его повесить.

   – Твоя-то правда, да уж такой указ: коли принесёт повинную, так послать от них в Москву послов. Так и делай, княже.

Второй воевода покачал только головой и вздохнул. В это время к воеводам явился митрополичий боярский сын.

   – А что? – спросил Прозоровский.

   – Ехал я из моря, – произнёс он впопыхах, – из моря на учуге, ловил рыбу. На меня напал Стенька Разин, пограбил рыбу, а меня отпустил, наказав: в море-де не езди...

Не успел он это сообщить, как явился персидский купец и объявил, что он ехал от шаха с дарами великому государю, но на него напал Стенька, пограбил всё из судна и даже сына его забрал в плен и требует выкупа.

Прозоровский увидел, что дело становится серьёзным, и тут же велел князю Львову выступить против Стеньки на тридцати шести стругах, взяв с собою четыре тысячи ратников.

Увидев такую грозную и внушительную силу, Стенька Разин весь свой флот обратил в бегство.

Князь Львов преследовал его более двадцати вёрст, потом остановился и послал к Стеньке послов, что если он повинится, так он являет ему царское прощение.

Стенька поплыл обратно и от войска своего послал двух выборных к князю.

Тот принял от них, от имени войска, присягу и повёз их с собою; Стенька поплыл за ним со своею флотилиею.

25 августа князь Прозоровский и князь Львов с духовенством собрались в приказной избе, в ожидании Стеньки Разина.

Вся площадь перед избою занята была войском, пушками и народом.

К двенадцати часам дня съехал на берег Стенька с казаками, с пленными персиянами.

Разин шёл впереди всех с бунчуком, а один из голов казачьих нёс войсковое знамя. Войдя в избу и перекрестившись иконам, Разин положил бунчук и знамя к ногам и бил челом:

   – Великий государь да отпустит нас, холопов своих, на Дон, а теперь бы шестерых выборных из них отправить в Москву бить великому государю за вины свои головами своими.

Оставили воеводы Стеньку и казаков его в Астрахани на свободе, а шесть выборных с донцами отослали в Москву.

Закутили и загуляли здесь голутвенные люди: Стенька, роскошно, ярко одетый, звенит не только оружием, но и деньгами.

Казаки расхаживали по городу в шёлковых бархатных кафтанах, на шапках жемчуг, дорогие камни. Завели они здесь торговлю с жителями, отдавали добычу нипочём: фунт шелка продавали за 18 денег.

А о батюшке своём, Степане Тимофеевиче, распускают они молву, что он прямой батька: со всеми ласков, добр и ни в чём отказа нет... И кланялись они ему в землю, и становились на колени.

   – Вот-то молодец, – восклицают астраханцы, – и богатырь какой, точно Илья Муромец.

   – Да и казаки его, – говорит другой, – молодцы, – гляди, сколько добра и пенязь навезли, счету им не знают... Погулял годик, да и нажил.

   – Каждый казак, что наш голова, – завистливо глядит на богато разодетых казаков стрелец, – а наш брат из-за алтына аль деньги службу служи.

Производит это такое впечатление на народ, что, кажись, за Степаном Тимофеевичем пошёл бы весь он и все ищущие разгула, а тогда те места были полны такого люда.

Да и сам князь Прозоровский его честит и в трапезу приглашает, да с собою рядом сажает. Степан же Тимофеевич ждёт не дождётся возвращения послов из Москвы, чтобы развязаться и с войском своим, да с воеводами.

Наконец возвратились послы и объявили: «По указу царскому казакам вины их выговорены и сказано, что великий государь по своему милосердному рассмотрению пожаловал вместо смерти всем дать им живот и послал их в Астрахань, что они вины свои заслужили»...

Но прощёные и отпущенные из Москвы донцы не дошли до Астрахани. За Пензою, в степи, за рекою Медведицею, они напали на провожавших их стрельцов, отняли лошадей и ускакали на Дон...

Нужно было отпустить по указу царскому Стеньку на Дон.

Тот сдал все свои морские струги, всего 21 штуку; остальные двадцать он взял с собою как речные струга, – взял он их будто бы для защиты своей от крымских и азовских татар, – с обещанием возвратить их по миновании надобности. Забрал он тоже с собою пленных персиян, и воеводы оправдывали себя перед Москвою тем, что они-де боялись, «чтобы казаки вновь шатости к воровству не учинили и не пристали бы к их воровству иные многие люди».

4 сентября 1669 года было большим праздником для князей Прозоровского и Львова: они выпроваживали до Царицына Стеньку.

Разин выезжал туда не как простой атаман шайки разбойников, а как князёк независимой страны: речные струги его были нагружены товарами, оружием и пушками, также разными запасами. Один же струг отличался от других роскошною отделкою; весь он был увешан персидскими коврами, а все снасти были из шелка. На струге этом находились только гребцы, рулевой и несколько самых близких к нему людей. Пленные персияне находились на разных других стругах. С ним была дочь Менеды-хана, которую он взял себе в наложницы. Сидела она на бархатных подушках, в драгоценной одежде, и поражала не столько своими драгоценными каменьями и жемчугами, как красотою. Была она повелительницею и Стеньки, и всех казаков: все глядели ей в глаза, чтобы отгадать её мысль, её желание. Бросала она на богатыря, красавца Стеньку, любовные взоры и явно гордилась своим счастьем, в особенности при мысли, что, прощённые великим государем, едут они на покой. И мечтает персиянка о том, как она будет счастлива с ним, в особенности пойдут у них дети... и при этой мысли она чувствует, что у ней внутри что-то бьётся... у неё показываются слёзы умиления...

Но Стенька и казаки на радостях, как только исчезает из глаз Астрахань, начинают есть, пить, петь и плясать.

Попойка и гульба идёт несколько часов. Но вот выступает домрачей и начинает играть и петь: все умолкают, а Стенька стоит и вслушивается в песню. Казак поёт:

 
Ах, ты матушка, Волга-реченька,
Дорога ты нам пуще прежнего,
Одарила ты сиротинушек
Дорогой парчой, алым бархатом,
Золотой казной, жемчугами, камнями...
И в долгу-то мы перед матушкой,
И в долгу большом перед родненькой...
 

   – Врёшь! – кричит Стенька. – Много ты мне, матушка Волга, дала серебра и золота, и всякого добра, наделила честью и славою, так и я отблагодарю... отдам тебе что ни на есть дорогое моему сердцу, и люби ты её, как я люблю...

Схватил он мощными руками ханскую дочь и, пока его товарищи очнулись, бросил её в волны Волги...

Красавица сразу захлебнулась и пошла ко дну, а струг, рассекая волны и покачиваясь, поплыл быстро вверх по течению, так как ветер дул сильно в паруса.

Отрезвившись на другой день, Стенька ужаснулся своему поступку, возвратился назад, сам бросался в воду и нырял, но по пословице: что в воду упало, то пропало.

Все прежние его мечты, что он возвратится на Дон, заживёт с братом Фролом миролюбиво (о жене своей, казачке, он не думал) и в семейном счастье, сразу разбились. Он сделался мрачен и запил.

По дороге они останавливались у сел и, по тогдашнему выражению, учиняли дурости и воровство.

Медленно шли они и только к Покрову подошли к Царицыну. Приказ был – не впускать казаков в город, но у воеводы Унковского не было столько войска, чтобы воспрепятствовать Стеньке войти с его казаками в город закупить сани, так как наступили морозы.

Впустили казаков. Чтобы удержать их от пьянства, Унковский велел продавать водку по двойной цене; а когда два казака позволили себе грабёж, он задержал у одного пару лошадей с санями и хомутами, у другого – пищаль.

Казаки прибежали к Стеньке, поселившемуся у купца Федьки Сидорова, ходившего с Усом в Ферапонтов монастырь, и принесли ему жалобу на воеводу.

Стенька рассвирепел: велел тотчас, чтобы Федька пошёл с ним разыскивать воеводу.

С большою толпою казаков двинулись они к воеводскому двору и стали вламываться в его палаты. Воевода выскочил из окна и спрятался куда-то.

Стенька искал его по всем хоромам, но, не найдя, отправился в церковь, где он осматривал даже алтарь.

В церкви шла обедня, и там молилась в это время купчиха Алёна: она стояла на коленях, делала поклоны, не обращая внимания на шум казаков.

   – Кто это? – спросил Стенька Федюшку.

   – Великая черница – дома расскажу.

Не найдя здесь воеводы, Стенька возвратился домой; Унковский, когда всё успокоилось, отправился в приказную избу.

Не успел он войти туда, как явился казачий старшина, запорожец.

Обругал он воеводу и даже потрепал у него бороду; в это же время появился в избе Стенька.

Дело обошлось довольно миролюбиво: воевода заплатил казакам за хомут, сани и лошадей, но при этом Стенька молвил:

   – Коли ты станешь впредь нашим казакам налоги чинить, так тебе от меня живу не быть.

После этого Стенька возвратился домой и за обедом выслушал рассказ о великой чернице, о грамоте к нему, Стеньке, от Брюховецкого и как они шли с Усом освободить Никона, да тот отказал.

   – Сегодня же, как стемнеет, веди меня к ней, – задумчиво произнёс Стенька. – Но что бы она не испугалась, ты, Федька, пойди и скажи, что я буду к ней.

   – Пущай придёт, – молвила инокиня, когда Федька явился к ней, – только один с тобою, но без молодцев своих.

Вечером Стенька с Федькою Сидоровым прокрадывались к дому инокини, и когда постучали в ворота, им открыл двери Жидовин.

Войдя в избу, Стенька перекрестился иконам и пошёл под благословение к хозяйке. На ней была одежда монахини, на голове клобук, а на груди крест, осыпанный драгоценными каменьями, – подарок царевны Татьяны Михайловны.

   – Сатане, водяному, а не Богу служишь ты, – крикнула она со сверкающими глазами, отдёрнув руку, – да, водяному. Слышала, как бросил ты наложницу свою, прекрасную персидскую царевну, в воду водяному... а сегодня, в день святой Богородицы, ворвался ты в алтарь... Да как тебя земля выносит... Не благословение, а проклятие на твою голову... пущай отныне царевна мучит и преследует тебя...

Стой... молчи... виноват... каюсь... грешен... И так царевна ночью выплывает из воды и тянет ко мне свои синие руки.

Стенька упал на колени, прильнул лицом к полу и зарыдал.

   – Много нужно для твоего спасения! – ещё с большим жаром крикнула инокиня.

   – Скажи, что должен делать... Раздам всё, что имею... пойду ко гробу Господню... на Иордан... Постригусь... в чернецы пойду...

   – Не отмолишь этим грехов, а должен ты положить душу свою за овцы.

   – Прикажи...

   – Стонет по всему царству, от Урала до Смоленска, от Соловок до Киева, вся русская земля... Боярские люди точно овцы, а бояре, помещики – точно звери лютые: пьют и сосут они кровь христианскую, бьют холопов и батогами, и кнутами, кожу с них сдирают... А земля и душа Богом даны... Коль хочешь искупления, так подыми знамя чёрной земли, иди освобождать угнетённых и уничтожать притеснителей – и тогда ты положишь душу за овцы.

   – Положу я и голову, и душу за них, только прости и благослови, великая черница...

   – Клянись! Вот крест, – и она сняла с груди крест.

   – Клянусь святым Богом и Богоматерью, – и он поцеловал крест.

   – Прощаю и благословляю тебя...

Стенька поднялся и, сильно потрясённый, возвратился домой.

Вскоре Стенька объявил себя против государства: из Москвы в Астрахань ехал сотник с царскими грамотами. Ночью казаки напали на струг, пограбили его, а царские грамоты бросили в воду.

От сотника требовали, чтобы он выдал беглых крестьян, бывших в его отряде. Он отказал.

Узнав об этом, князь Прозоровский послал к нему с тем же требованием.

   – Как ты смел прийти ко мне, собака, с такими речами! – крикнул он посланному. – Чтобы я выдал друзей своих?! Скажи воеводе, что я его не боюсь, не боюсь и того, кто повыше его. Я увижусь и рассчитаюсь с воеводою. Он – дурак, трус! Хочет обращаться со мною как с холопом, а я прирождённый вольный человек. Я сильнее его: я расплачусь с этими негодяями...

На другой день он двинулся на Дон, где он уже прежде сделал себе Земляной городок между Кагальниковом и Ведерниковом; перезвал он сюда из Черкасска брата Фрола и жену свою.

Стал сзывать он к себе людей, и в ноябре при нём уж находилось около трёх тысяч человек.

Весною 1670 года он явился в Черкасск и почти овладел им: никто ничего не мог с ним поделать; отсюда он двинулся в город Паншин, куда привёл ему голутвенных Васька Ус.

Собралось около батюшки Степана Тимофеевича около семи тысяч, и он объявил: идти вверх по Волге под государевы города, выводить воевод и идти в Москву против бояр.

Вскоре загорелся мятеж по всему востоку Руки и слышались в пожарищах, в дыму, пламени и кроволитии имена Никона и царевича Алексея.

Но на побоище слышалось не одно лишь имя Стеньки, было ещё несколько других, из которых не менее гремели имена: Харитонова, Федьки Сидорова и Алёны, еретички-старицы.

Шли даже слухи, что Никон с царевичем да с батюшкою Степаном Тимофеевичем идут освобождать крестьян и наказать воевод и бояр.

Хотел Стенька положить голову свою за овцы, но образ несчастной персиянки не оставлял его, и он, отвергнув брак, венчал казаков, обводя их с невестами вокруг дерева, причём пелись только свадебные песни.

Коли я, да атаман, совершил такой грех, – думал он, – так пущай мы все грешны.

Когда же боярство узнало, что в лагере Стеньки произносится имя Никона, они передали об этом царю, и Никона ещё крепче стали запирать в келью и разобщили со всем светом.

XLII
НАТАЛЬЯ КИРИЛЛОВНА НАРЫШКИНА

После смерти царицы Марьи Ильиничны хозяйкою царского терема сделалась царевна Татьяна Михайловна.

Царские дочери имели в это время следующий возраст: Евдокия – двадцати двух, Марфа – шестнадцати, София – двенадцати, Екатерина – десяти, Мария – девяти, Феодосия – шести лет.

Старшие дочери усопшей и сама царевна Татьяна были против нового брака царя, вот почему на новый год, т.е. 1 сентября 1669 года, она имела следующий разговор с Анной Петровной Хитрово, мамкою нового наследника престола Фёдора.

   – Слышала ты новость, – говорила раздражённо царевна, – братец затеял женитьбу. Смотрины назначил к февралю... племянницы мои ревмя плачут: дескать, не хотим мачехи. Покойная матушка говаривала: коль будет мачеха, добра не ждать.

   – Да ведь царь-то не Бог знает как стар, – молвила уклончиво Хитрово, – ему и сорока нетути... а кровь так и брызжет из щёк...

   – Оно-то так, да не к слову, уж оченно он разжирел, – вздохнула царевна. – Люблю-то и я его без души, да чего боюсь: кабы к нему не влез тестик облыжный. Братец мой покладист; ну, и учнёт всем ворочать, да и сживёт всех наших родственников со свету, а мачеха загрызёт и племянников, и нас с тобою, Анна Петровна.

Была это святая правда, но Анна Петровна смолчала и только произнесла, крестясь набожно:

   – С нами силы небесные.

Помолчав немного, Татьяна Михайловна взяла её за руку и сказала:

   – Ты, Анна Петровна, теперь наша мать, и на душе твоей будет грех, коли нам не поможешь. Коли будут смотрины, ты учини так, чтобы царю ни одна не была годна...

   – Учинить-то учиним, да и у тебя, царевна, всё в руках: хозяйка ты теперь в тереме, а царь души в тебе не чает.

   – Боюсь я, что тут не послушается... Гляди, всё боярство поднялось и пришлют они видимо-невидимо невест.

Этим окончился их разговор, но обе приняли тайное намерение постараться во чтобы то ни стало, если не расстроить свадьбы, то, по крайней мере, отложить её на неопределённое время.

Татьяна Михайловна, однако же, отгадала: с Покрова до февраля явилось в Москву на смотрины восемьдесят невест. В Золотой Царицыной палате их осматривали и все они не попали наверх.

Ликовал и торжествовал терем, и считал уж победу за собою, как совсем нежданно Матвеев привёз из своего дома воспитанницу свою, Наталью Кирилловну Нарышкину, с указом великого государя: без смотрины-де взять её наверх, т.е. как кандидатку на невесты.

Наталья Кирилловна произвела сильное впечатление на терем: стройная, как тополь, с выразительными умными глазами, с тёмно-каштановыми волосами, с прекрасными зубами и немного смуглым лицом, не набелённая и не нарумяненная, в возрасте уже возмужалая, т.е. за двадцать лет, она была необыкновенно эффектна.

Сделайся она в обыкновенном порядке, по избранию терема, царскою невестою, она стала бы его идолом, а тут, никем незнаемая, худородная, да ещё воспитанница худородного Матвеева, она встречена наверху верховыми боярынями и всем теремом хотя вежливо, но сухо.

   – Вот-то напасти, – кипятилась царевна Татьяна Михайловна, зазвав в тот же день к себе Хитрово, – с этой-то стороны и не ожидала я. Спрашивала братца, а тот говорит: «Знаю я ещё из-под Смоленска Наташу... На руках её носил в лагере... Потом из виду упустил. А теперь захворал Артамон Матвеевич, и я его посетил... Гляжу, а за ним ухаживает девица в покрывале. – «Кто она?» – спрашиваю я; а он в ответ: «Помнишь, великий государь, девчурку Наташу в смоленском лагере, – вишь, какая выросла». – «Ну, – говорю, – хочу я чествовать её...» Ушла Наташа, принесла серебряные чарки да заморского вина, ну и чествовал я её: в ноги поклонился да облобызались... Как подняла она покров, так сердце моё забилось и выскочить хотело, а в ушах точно кто шепчет: это твоя судьба, сам Бог её послал».

   – Коли судьба, так Бог благословит, – молвила Анна Петровна.

   – Ах, Анна Петровна, покладиста ты стала; а по-моему, коли восемьдесят невест спустили, да почище смолянки, так и её сплавить-то надоть.

   – Коли твоя воля, царевна... но как-то и сплавить?

   – А вот ты сходи в Вознесенский монастырь да скажи – по моему указу, да пускай-де старица Егакова привезёт ко мне сиротку Авдотью Ивановну Беляеву, да поскорей.

   – Слушаюсь, царевна, сейчас же туда.

   – Да зайди к царю и проси, пущай-де после трапезы ко мне пожалует.

   – Беспременно зайду. Твоя воля.

После обеда Татьяна Михайловна сидела в своей приёмной на диване, а против неё стояла Беляева. Как воспитанница монастыря, она была в одежде белицы.

Царевна расспрашивала её о родителях, родственниках и чему училась.

В это время вошёл государь и с минуту постоял в недоумении: перед ним находилось какое-то неземное существо... Никогда ещё в жизни своей он не видел такой красавицы: тёмно-синие глаза, коралловые губки, свежее и вместе с тем необыкновенной белизны лицо, хотя и серьёзное, но доброе и ангельское; к этому присовокупите стройность и формы вполне здоровой и крепкой натуры.

Белица зарумянилась и опустила покрывало.

   – Ты, сестрица, звала меня? – произнёс смущённо государь.

Царевна сделала знак, чтобы белица удалилась. Сделав низкий поклон царю, она вышла.

   – Кто это? – спросил царь.

Татьяна Михайловна объяснила ему, кто она, её родители и родственники.

   – Призвала я её в терем, – закончила царица, – чтобы оставить её наверху, как одну из невест тебе.

Алексей Михайлович ещё более смутился.

   – Благодарю тебя, сестрица, – сказал он, – но я решился... Зачем набирать...

   – Свершить надоть обычай, – сухо возразила царевна. – Скажут, женили-де царя зря. Притом воля твоя: отослать можно.

Одно лишь скажу: коль ты её не захочешь, так отдаришь потом парчою, а суженой дашь ширинку да кольцо.

   – Зачем отсылать теперь. Пущай остаётся... а там как Бог благословит...

Он вышел.

Зажили наверху, в тереме, у царевен обе невесты, и те устраивали, чтобы царь мог видеть то ту, то другую.

Но Беляева не хотела показываться без покрова, а Наташа напротив: привыкнув в Смоленске, где она жила со своей семьёй, быть без покрывала, охотно показывала царю своё лицо.

Нащокин в это время тоже не дремал: не хотелось ему, чтобы царь женился на девице, покровительствуемой Матвеевым, и вот появился на Постельном царском крыльце пасквиль, прибитый к дверям.

Постельное крыльцо ежедневно посещалось и дворянами, и жильцами, и даже боярами, и окольничими, и иным людом, являвшимся за новостями и сплетнями.

Неудивительно, что пасквиль был всеми прочтён, но его сорвали и доставили к царю.

Гнев царя не имел меры и границы: приказал он доподлинно разыскать, кто виновник безобразия, и, по обыкновению, многие были схвачены и пытаны, а истинных виновников не раскрыли.

Вспомнил при этом государь, как расстроили счастье его с Евфимиею Всеволожскою и как впоследствии раскрылось, что мнимая её болезнь произошла от тесной куроны, – и он ещё пуще злобился и волновался.

   – Коли так, – говорил он, – учиню я иное... Теперь уже вся Москва говорит о Наташе Бог знает что... Мы и погодим. Пущай она поживёт здесь год, так и Москва тогда умолкнет.

С этими мыслями он отправился к царевне Татьяне Михайловне: ему хотелось знать её мысли.

Сестра его ходила тоже возмущённая по своей комнате. Когда государь вошёл к ней, она после первых приветствий воскликнула:

   – Такой мерзости я не ожидала. По правде, не по сердцу мне твоя Наташа... но такой гадости я не ждала, – опозорили девицу перед целым миром... Хотели учинить ей что ни на есть злое, так пущай сказали б, болезнь в ней какая ни на есть, аль зла, аль глупа, а то – что они выдумали, злодеи... Да ведь здесь умысел: опозорить-де её так, что царь сам не женится.

   – Это-то правда... Что-де и бояре и патриарх скажут? Коли у попа жена, да опозорена, так, по-ихнему, и поп не поп, и его отлучают от священства аль от службы.

   – Глупости одни, вот что скажу я тебе, братец... Коли поклёп, так и не пристанет... Коли чиста твоя Наташа, так по мне – женись: снимется и поклёп, коли сделается царицею.

   – Да баяла ты, что она тебе не по сердцу.

   – Не мне же жить с ней, а тебе; а коли сделается царицею, и я любить стану.

   – Так что ж, по-твоему, – улыбнулся царь, – по рукам, что ли?

   – Нет, братец. Уж ты погоди годик, так замажешь всем рты... А там... понимаешь, коли благополучно... так я и сама сведу её в баню. А в год приглядись и к Наташе, и к Авдотьюшке.

   – Молодец ты у меня, – обнял и поцеловал её царь.

Проходил почти год, Алексей Михайлович был в сильных хлопотах весь 1670 год: он перестраивал все загородные дворцы: в Коломенском сооружал новые хоромы, изящные по архитектуре и русскому стилю, а внутри отделывал их разною работою и позолотою; Преображенское и другие сёла тоже отделывались и повсюду иностранцы устраивали сады, парки, цветники.

Делал царь много движения, чтобы немного спустить, как он говаривал, жиру, а потому особенно усердно занялся псовою охотою.

Политические цела были тоже благоприятны: малороссы резались меж собою, и русские вследствие этого вновь укрепились в восточной её части, сделав им уступки, т.е. уничтожив там воеводские и боярские начала. Это же дало возможность царю отделить часть войска для усмирения мятежа Стеньки Разина.

Казна поэтому стала вновь обогащаться сборами с Малороссии, да и царь вновь почувствовал себя на твёрдой почве, хотя мятеж Стеньки не был ещё подавлен.

Прошёл год со времени пасквиля, прибитого на Постельном крыльце, и ничего не оказалось.

В этот же год Алексей Михайлович успел наглядеться на Наташу, а от Беляевой не мог добиться, чтобы сняла покрывало.

Обе ему нравились, и его взяло раздумье: кого выбрать? Обе хороши, молоды, здоровы.

Примет он решение о Наташе, жаль ему становится Авдотьюшки, и обратно. При прежних же отношениях мужчин к женщинам обычай не допускал сближения полов посредством разговоров, а потому об уме и сердце их и помину не могло быть; а чужая душа – потёмки, да чтоб узнать человека – не один пуд соли нужно съесть с ним.

Раздумывает так часто государь и не знает, как ему принять окончательное решение; а тут нужно же решиться: назначен уж день, когда царю должны в Золотой Царицыной палате представить невест для вручения им избранной ширинки и кольца, после чего он избранницу взведёт на царицын трон и наречёт её царицею.

Спрашивал он как-то царевну Татьяну Михайловну, а та махнула рукою и молвила:

   – Выбирай по сердцу, а я коль скажу, так потом пенять будешь. Мне что? Лишь бы ты счастлив был да любил жену.

Ушёл он к себе: а нельзя не решиться, завтра нужно кончить дело...

В то время, как он в таком раздумье расхаживает по своим хоромам, к нему входит Лучко.

   – Что, Комарик, скажешь?

   – Да вот, великий государь, моя челобитня: пожаловал бы-де меня, великий государь, да дозволил бы жениться на стольнице царевны Татьяны Михайловны, Меланье. Она тоже небольшая.

   – Как? Тебе, Комарику, да жениться?..

   – Уж дозволь, великий государь. И мои Комаришки служить будут и твоему царскому величеству, да и деткам твоим. Полюбились мы с Меланьюшкою и жить-то не можем друг без дружки. Умница она, а сердце – душа, не человек: говорит, как по-писанному.

   – Счастлив ты, Комаришка, что с невестою-то побалагурить можешь да узнать и сердце её, и разум. Вот нам так и невозможно: таков обычай... А с моими-то невестами говаривал ты?

   – Как не говорить: по целым часам, аль я рассказывал, аль – они.

   – Кто же из них добрее, сердечней, да умней?

   – Доброта-то у Авдотьюшки необычайная, а у Наташи – палата ума... бойкая...

   – Кто же тебе больше нравится?..

   – Прости, великий государь, а я-то тряпок не люблю... хоша б и Авдотьюшка; плачет, коль воробышек из гнёздышка упадёт. Точно, сердце у неё доброе... да разумом-то слабенька, ведь сотни-то ей не счесть и не сообразить. Иной раз толкуешь ей о разных порядках целый час, а она ни в зуб, и колом-то не втешешь ей. Ино дело Наташа: смекалка необычная. Намекнёшь ли, она не токмо лишь поймёт, но и дальше метнёт. Коли по красоте, так далеко ей до Авдотьюшки, – та точно ангел небесный. Зато сколько разума в глазах, да и во всём лице Наташи: вся-то её душа и ум в нём. Как же, великий государь, соизволишь ты пожаловать меня да разрешишь жениться?

   – Можешь, и пущай свадьбу справят здесь. А тебе, за честное слово твоё, спасибо.

Ушёл Лучко, а царь пошёл в свою крестную и горячо молился.

На другой день в Золотой палате собрались все боярыни, родственницы и придворные.

Царь сидел в особенно приготовленном ему кресле, и было только две невесты. На столе, сбоку кресла, лежал кусок парчи, ширинка и на ней кольцо.

Ввели обеих невест: Беляева, в белом блестящем наряде невесты, была ещё более ослепительно прекрасна, а Нарышкина много потеряла: лицо её не подходило к этому костюму.

Боярыни все ахнули, взглянув на Беляеву, и стали вперёд шептаться: куда-де устоять Нарышкиной.

Первую подзывают к царю Беляеву.

Величественно она подходит к нему и становится на колени. Красота её сильно его поражает. Он колеблется, медлит и жадно на неё глядит.

Сердца все замирают и следят за рукою царя.

Он подымается и, взяв ширинку, с минуту стоит в нерешимости. Но вот он кладёт её назад – и парча очутилась в руках Беляевой. Ошеломлённая, та целует его руку, встаёт и отправляется на своё место.

Наталье Кирилловне становится дурно: она не ожидала сделаться победительницей. Такой красавицей показалась ей Беляева, что она сама дала ей первенство.

Шатаясь, подходит к царю Наташа и становится на колени.

Царь подаёт ей ширинку и кольцо.

Она целует его руку и истерично начинает рыдать.

   – Успокойся, Наташа, – произносит Алексей Михайлович взволнованным голосом и, взяв её за руку, подымает с колен и ведёт на престол царицы. – Отныне, – произносит он громко, – ты нарекаешься царицею Натальею Кирилловною, а перед мясопустом Господь Бог соединит нас перед алтарём.

Меж боярами раздался шёпот и ропот:

   – Околдовали царя... Дали ему приворотный камень...

   – Покрывало сбрасывала, – шипела одна.

22 февраля 1671 года царь Алексей отпраздновал торжественно свою свадьбу, и в день свадьбы Матвеев и отец Наташи возведены в бояре.

Нащокин вскоре получил отставку, и место его занято Матвеевым.

Не вынес такой обиды гордый и надменный Нащокин и несколько лет спустя поступил в монастырь.

Зато день свадьбы был радостен для Лучка. Женившись За год перед тем, он в этот день праздновал рождение сына Ивашки. Меланья родила ему такого же крошку, как и он сам, и он, прыгая на одной ноге, пел:

   – Ивашка Комарик! Ивашенька, душечка! Ивашка, родненький!.. Ну, уж Меланьюшка, скажет тебе спасибо царь...