Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 52 страниц)

XXII
НИКОН, МИТРОПОЛИТ НОВГОРОДСКИЙ

Вскоре после московского мятежа, несмотря на то, что царь Алексей Михайлович имел всего 19 лет, он приступил, для успокоения народа, к составлению уложения и для этой цели созвал собор; в том же году он снова запретил продажу ненавистного староверам табаку, а год спустя он изгнал из Москвы англичан, причём указ мотивировал следующим: «Государя своего Карлуса короля вы убили до смерти, – за такое злое дело в Московском государстве вам быть не довелось».

Народ поэтому должен был бы быть доволен, тем более, что государь оказывал большую любовь к науке: при нём находился постельничий Фёдор Михайлович Ртищев, один из первых просветителей России.

Недалеко от Москвы, в прекрасной местности, он выстроил Андреевский монастырь, вызвал сюда из малороссийских монастырей тридцать образованных монахов, в обязанности которых было учить всех желающих славянской и греческой грамматике, риторике и философии; кроме того, они обязаны были заниматься переводами.

Это был первообраз университета, а между тем в народе это было понято за еретичество, и благовещенскому протопопу, царскому духовнику, стали наговаривать и на Ртищева, и на Морозова.

Вообще имя последнего сделалось ненавистно; во многих местах России оно вызвало мятежи или, как тогда их называли, гили. Но самые серьёзные из них были в Пскове и Новгороде: кроме воевод пострадали в обоих митрополиты: в первом Макарий, во втором Никон.

Неудовольствие народа было не столько возбуждено этими святителями и воеводами, как всеми тогдашними порядками, а правительство московское было крайне слабо и боязливо, в особенности после сделанных уступок черни в Москве.

Пример, вообще, заразителен, и безнаказанность в Москве, обнаруженная в отношении убийц Плещеева, Чистова и Траханиотова, не могла не вызвать самоуправства в областях, и народ в этом случае шёл вовсе не против царя, а во имя его интересов.

Царь, говорили в провинции, молод, и бояре его обманывают и продают нас немцам.

Это был девиз мятежников.

При таких обстоятельствах Никон торжественно въехал в Новгород; встретил его в Софийском собор воевода князь Фёдор Андреевич Хилков со всем духовенством, народом и сотенными головами.

Митрополит сказал слово, в котором он призывал всех исполнять свой долг, причём он объявил, что он для всех одинаково будет доступен и что каждый найдёт в нём заступника и защитника.

После того митрополит с крестами и хоругвями препровождён из собора на митрополичий двор.

Так водворился Никон в Новгороде и, исполняя высокое своё назначение, взялся с обычною энергией за устроение своей паствы.

На другой же день он сидел уж в своей рабочей комнате и вёл такой разговор с митрополичьим казначеем, старцем Никандром.

   – Отец Никандр, – говорил он, – так в митрополичьей казне ничего нет? Медной деньги нетути?

   – Нет, святейший архипастырь, да откуда им и взяться? Предшественник все-то дело судное отдал приказному Ивану Жеглову, а дело вотчинное и поместное, да разное иное, мытное и неокладное – детям боярским Макару и Фёдору Негодяевым. Делали они обиды всяческие челобитчикам, а приказный Жеглов – тот и попов, и протопопов ставил, кто, значит, больше даст.

Ужаснулся Никон и велел их привести к себе.

   – Где, Ванька, казна митрополита? – спросил Никон строго.

   – Не могим знать, на то казначей митрополичий – он и голова всему.

   – Но деньги собирал ты.

   – Нет, не собирал, а коли принесут дар, то и Бог велел брать, всяк дар совершён, – начал было он.

   – Не богохульствуй, всуе не употребляй Его имя, хищник... Ставил ты во попы и протопопы.

   – Не я ставил, а преосвященнейший Аффоний.

   – Без посул ты не ставил?

   – Посул не брал, а дары, отчего же, и сам Бог велел.

   – Я донесу об этом царю.

   – Знаем мы сами, что у царя и у короля в палатах творится – всё едино, что и у нас, – возразил дерзко Жеглов.

Покайся, – произнёс сдержанно Никон, – ещё время есть. Вершил ты дела без сыска, пытал челобитчиков, держал колодников в заточенье по году и, более того, грабил митрополичью казну – тебе плахи мало... Но, говорю, покайся, и всё простится тебе, – только возврати награбленное, утри слёзы вдов и сирот[13]13
  У митрополита ведались тогда дела по опекам.


[Закрыть], которых обобрал ты.

   – Ничего не ведаю и не знаю – всё один поклёп, святейший архипастырь.

Это нахальство вывело Никона из терпения – он засвистал в свисток, заменявший тогда колокольчик.

Вошёл служка.

   – Позови дьяка! – крикнул он.

   – Дьяк ждёт в передней, да там же боярские дети Негодяевы.

   – Пущай все зайдут сюда.

Требуемые лица появились.

Никон с минуту помолчал и потом обратился к Негодяевым:

   – Вместо келаря вы, кажись, заведовали монастырскими землями.

   – Не мы, а митрополит Аффоний, – возразил Макар Негодяев.

   – Как не вы? Вы ездили по деревням, собирали дань и оброк, угодья и пустоши сдавали гостям и мужикам, где же деньги?

   – Сдавали мы, – отвечал другой Негодяев, Феодор, – всё митрополиту.

   – Отчего вы не сдавали всё это казначею Никандру?

   – На то не было приказу митрополичьего.

   – Крестьяне чёрных земель[14]14
  Черные земли считались собственностью крестьян, т.е. целого мира.


[Закрыть] приносят челобитные, что их-де обирают, земли от них отнимают, скотину и иную живность отбирают, подати правят без меры.

   – Один лишь поклёп, святейший архипастырь.

   – Без вины, – продолжал Никон, – на правёж[15]15
  Правёж – дело ужасное; лицо, поставленное на правёж, обязано было быть у дверей суда до тех пор, пока шло там заседание; а лицо, поставившее кого-либо на правёж, имело право сечь должника во всё время заседания. Потом еще взыскивали за каждый удар с лица сеченого. Правёж уничтожен Петром I, но Бирон его восстановил по казенным недоимкам, и с его падением пал и правёж.


[Закрыть] ставят.

   – Всё единый поклёп, – стояли на своём Негодяевы.

   – Покайтесь, и я прощу вас, – обратился к ним и к Жеглову Никон.

   – Не в чем и каяться – на исповеди были у духовного отца: согрешения наши он простил, мы приобщались, неча дважды каяться: разбойник на кресте, да и тот покаялся единожды, – пустился в рассуждения Жеглов.

   – Дьяк, – сказал тогда Никон, – посади в темницу их до царского указа и сыска.

Жеглов и Негодяевы с мнимым смирением и покорностью последовали за дьяком.

__________

В это время на базарной площади совершалось другое. Приехал из Швеции новгородский купец Никитин и начал к народу речь:

   – Был я в свейских (шведских) землях, там новый король Карлус, готовит он ратных людей на нашу землю, то есть на Новгород Великий. А царские бояре отпустили свейцам и казну богатую, да видимо-невидимо хлеба из царских житниц во Пскове. Проведали и псковичи, да свейского посла исколотили: во Пскове гиль и сбор.

   – И на Москве, – сказал находившийся здесь купеческий приказчик, занимавшийся покупкой в Новгороде хлеба для своего хозяина, – люди земские и стрельцы изрезали бояр, да один Морозов-вор спасся. Царь-то юн, а бояре вороваты и продали нас немцам. Теперь как немцы получат богатую казну и хлеба, они и пойдут на нас войной и снова в лютерский закон. Я-то из таковских: множество народу православного свейцы в свою веру окрестили, а теперь все оттуда сбежали; да и я сбежал на Москву – теперь приказчиком.

   – Вся святая правда, – подтвердил подошедший в это время пристав Гаврилка Нестеров. – Да с боярами за одно и митрополиты – Макарий Псковский и наш – Никон. Только что я из темницы – туда велел он отвести приказного Жеглова и боярских детей Негодяевых: вы-де боярских указов не слушаете, немцам не хотите помочь. А те: греха-де на душу не возьмём, мы-де не басурманы, хлебушка своего и царскую казну отпущать немцам не будем... А Никон-то их в колоды, да в темницу. Жалость берёт, а жёны и детки малые ревма ревут.

   – А вот, поглядим, коль немцы прибудут к нам, уважим, довольны останутся; хлеба нашего святого к немцам отпущать не станем, да и царская казна здесь останется. Пущай батюшка царь учинит сыск, – раздались голоса со всех сторон.

Народ разошёлся, и пристав Гаврила Нестеров отправился домой, зайдя по дороге в кабак, где он наугостился.

Из кабака Гаврила пошёл, пошатываясь, домой и у ворот увидел свою жену Марфу.

   – Чаво здесь! аль молодцев выжидаешь?

   – Не греши пред Господом-то Богом. Батька наказал: гляди, коль Гаврюшка на улице, скажи-де ему: митрополит Никон кличет.

   – Не пойду я к зверю-то, а ты гляди мне!

И с этими словами Гаврила схватил Марфу за косу и потащил в избу.

Унимал его отец, площадной подьячий, да тот и на него напал.

   – Не наводи ты меня на грех, – ревел Гаврила, как зверь.

   – За что её бьёшь? – спросил отец.

   – На это она в законе моём: пущай и покоряется, и кается.

   – Да в чём? – вопила жена.

   – В чём?.. Да в том... Никон митрополит знаешь для чего кличет?

   – Не знаю, – плакала Марфа.

   – Если не знаешь, так я знаю... Значит, зачем с приказным Жегловым посулы брал, на правёж ставил без вины.

И с этими словами схватил он вновь её за косы, избил лицо в кровь и вытолкал на улицу.

Марфа, как была, опростоволосена и в крови, так и побежала на митрополичий двор.

Совершив это, Гаврила ушёл в опочивальню, бросился на постель и заснул. Спал он несколько часов и проснулся не в хмелю. Отец передал ему, что избитая им жена убежала с жалобою к митрополиту и что тот присылал уж за ним. Тот понял, что справедливый и строгий Никон, вероятно, строго отнесётся к нему и велит отодрать его не на шутку: благо, если только плетью, а то, пожалуй, и кнутом.

Обратился он к отцу:

   – Ты, ведь, подьячий – всякие порядки знаешь! Ну, вот, вызволи таперь... по гроб доски не забуду.

   – Вызволить!.. Да кабы моя сила... Всяку что ни на есть ябеду настрочу и челобитную, а тут как? Улики на лицо... А там, гляди, отведут в сарай, да так отжарят, что и душу в пятки упрячут.

   – Родимый, уж подумай, – молил Гаврила.

   – Ну, уж, да в последний... Как выпьешь, точно зверь какой. Поставь банки и пиявки на спину-то, вот митрополит и смилует – скажешь вся-то спина изломана: дескать, жена ухватом ударила.

Обрадовался сильно этому совету Гаврила, оделся и пошёл к цирюльнику-еврею и велел себе поставить пиявки на спину, а потом и банки.

И хорошо он сделал, что поторопился. Как только он возвратился в избу, посланные митрополита арестовали его и повели на митрополичий двор.

__________

Вечером того же дня в Новгород входила иноземная рать с обозом.

Едва она, по направлению из Москвы, вошла в ворота, как на улице послышались крики:

   – Вот и немцы пришли с царской казной и за хлебом.

Понёсся этот клич по городу, а посадский Трофим Волк, услышав шум и крики на улице, вышел из своего дома.

Видит, движутся немцы на конях и в латах и при шпагах, за ними обоз, и впереди на коне наш русский.

   – Ты кто? – спросил его Волк.

   – Из посольского приказа, толмач Нечай Дрябин, а караван немцев датских, значит, посланник их Граб.

   – А куда? – допрашивал Волк.

   – На Ригу, а там я назад, в Москву.

   – В обозе что?

   – Знать, царские дары и казна.

И с этими словами толмач двинулся дальше[16]16
  Все фамилии исторические.


[Закрыть].

   – A-а... знамо, – сердито произнёс Волк.

Выглянул из ворот сосед его Лисица.

   – А что, Волк? – спросил он.

   – Лисинька, то немцы с царской казной из Москвы прут, а там и к нам в гости пожалуют.

   – Ей-ей, Волк, не смолчу... Гость-то Стоянов что ни на есть кажинный день то мясо, то хлеб прёт к немцам, а этот с казной... Не будь я Лисицей, коли пущу немцев из града.

Он опрометью побежал к земской избе и по дороге сзывал туда народ и единомышленникам велел бегать по улицам и кричать: «Ратуйте, батюшки! Измена! В избу земскую!»

Побежал народ по улицам, и не более как в четверть часа у земской избы собралась большая толпа народа.

Лисица неистово кричал ей:

   – Гость Стоянов наш хлеб и мясо увозит немцам, а те везут из Москвы казну, а там немцы сюда пожалуют да полонят и нас, и жён наших, и деток.

В этот миг показался из земской избы рослый, плечистый богатырь Андрей Гаврилов.

   – Отец родной, – крикнул ему Лисица, – не дай нас погубить, не дай нас продать немцам.

   – Где? Где немцы? – спросил голова спросонья.

   – А вот к Софии потянулись... Выедут, вывезут они нашу казну!– крикнул Волк, появившийся тоже у избы.

   – Того не можно, – заревел Андрей Гаврилов. – Батюшке царю измена, то бояре воровские озорничают. Идём, молодцы, – я вперёд...

Колосс этот двинулся вперёд; рядом с ним шли Волк и Лисица; вся толпа ринулась за ними.

Они пошли переулками, чтобы отрезать путь датскому послу.

Не более как через двадцать минут они достигли цели: выйдя из боковой улицы, они очутились прямо против поезда посланника.

Посланник, видя впереди большую толпу, обратился к толмачу Нечаю Дрябину:

   – Спросите, – сказал он по-датски, – что нужно им?

Вопрос этот повторил Дрябин земскому голове Андрею Гаврилову.

   – А ты что за указчик мне? – крикнул Гаврилов. – Сходи-ка, немец, с коня, да все твои прихлебники, да ко мне в земскую избу...

   – Вот охранная грамота: на ней подпись боярина Ильи Даниловича Милославского, – струсил Дрябин.

   – Плевать нам на охранную боярскую грамоту. Коли сам царь подписал, ино дело...

   – Царь не подписывает охранной грамоты, – объявил Дрябин.

   – Коль не подписывает – значит, не его воля. А бояре воры... Ну, немец, слезай-ка...

Дрябин передал разговор посланнику.

   – Объясните им, – разгорячился тот, – что послы во всех странах пользуются почётом и уважением и что за остановку меня им грозит смертная казнь, а я добровольно с коня не сойду, пока шпага у меня в руках.

Дрябин передал это толпе.

   – Он грозит ещё! Долой его с коня!– крикнул зычным голосом Гаврилов.

В один миг стоявший недалеко от посланника Волк вскочил сзади на его коня и, обхватив его обеими руками, не дал обнажить ему шпагу.

Толпа бросилась точно так же и на его свиту.

В борьбе с Волком посланник упал с лошади: тогда Волк насел на него, бил его по щекам, разбил нос, и когда тот уж был в обмороке, он его ограбил, т.е. снял всё, что на нём и в карманах его было ценного...

Народ поступил точно так с его свитой...

Бросив ограбленных и избитых датчан на произвол судьбы, народ устремился к обозу: людей смял, а лошадей повернул к пушечному двору, где поставил стражу, так как казна-де царская.

   – Теперь, – крикнул Андрей Гаврилов, – к гостям Стоянову, Никифорову, Проезжапову, Вязьме, Тетерину, Земскому – всё это воры: мясо и хлеб немцам возят... Пообщиплем их, наставим и вразумим...

В это время многие мятежники бросились к Каменному городу, сбили и скрутили верёвками стоявших у ворот сторожей и ударили в непрерывный набат.

Поднялся почти весь город, и толпа бросилась неистово ко всем намеченным Гавриловым гостям, и, несмотря на позднюю ночь, разбили у них окна и ворота, вламывались в хоромы, всех в доме избивали, всё громоздкое ломали и выбрасывали в окна, а что можно было, расхищали.

Перины, подушки, одеяла (пуховые) и даже святые иконы – всё это летало в окна, а в теремах раздавались вопли и неистовые крики терзаемых.

Натешившись над своими и московскими гостями, торговавшими мясом, скотиной и хлебом, народ бросился к Любскому двору, где останавливались приезжие немцы, обобрал их и потащил избитых и израненных в земскую избу.

Услышав этот гул и шум, воевода новгородский, князь Хилков, тотчас поскакал к митрополиту Никону.

   – Что делать, святой владыка?– спросил он, дрожа от гнева и волнения.

   – Что случилось, князь Фёдор Андреевич? Ночью вдруг гиль и сбор. Уж не враг ли вступил?

   – Ничего нельзя разобрать. Говорят, немцы вступили в город, стали рубить и колоть народ...

Но, говорят, и в городе гостей грабят, мучат, жгут, это уж не на врагов идёт сбор[17]17
  По-старинному так называлась толпа.


[Закрыть] и гиль.

   – Святейший архипастырь, я и явился за твоими приказаниями. Дай своих детей боярских, а я своих стрельцов, и я пойду к народу.

   – Не ходи, князь, теперь ночь, а люди рассвирепели. Пошлю я тотчас к царю грамоту, а ты прикажи стрелецкому сотнику Марку Басенкову выйти с ратными людьми, твоими и моими, – пущай разгоняют толпу.

   – А коль потреба будет обнажить меч?

   – Бог помилуй, не обнажай меч, погибнешь от меча, – набожно перекрестился Никон. – Пущай он духовным мечом уймёт неистовство; на это моё благословение. Пущай он заберёт всех ратных моих людей. А мы с тобою, князь, останемся здесь, в святом дворе, и коль они придут к нам, я выйду с крестом. Когда св. Константин Багрянородный собирался в поход на гонителей подвижников Христовых, явилось ему знаменье, на небе большой крест и на нём сияло: «in hoc vince», т.е. «сим побеждай...». И я только крестом могу побеждать, и в нём моя вера, моё утешение и мощь. Иди же, князь, распорядись, не мешкай, а я буду молиться Господу сил.

Князь Хилков удалился. На софийском дворе собрались уж все наличные стрельцы и митрополичьи боярские дети; все были вооружены, но получили приказ: оружия не употреблять и быть в подчинении стрелецкого сотника марка Басенкова.

Под его предводительством ратники тихо выступили из митрополичьего двора, ворота за ними закрылись, и они тихо двинулись вперёд.

В городе слышались неистовые крики, вопли, брань, кулачный бой: кабаки были все открыты, и народ пьянствовал там, расплачиваясь только что награбленным добром.

Марк Басенков начал закрывать один кабак за другим и, таким образом, очистил несколько улиц, но засевшая там пьяная сволочь бросалась по всем улицам и сзывала народ для защиты от ратников.

Не более как через полчаса огромные толпы народа со всех сторон окружили предводительствуемую Басенковым рать.

Сотник обратился к народу и именем царя, митрополита и воеводы уговаривал их разойтись.

   – Изменник, вор! – крикнул кто-то в толпе.

Сотня человек бросилась на него, вмиг его окружили.

   – Изменника в Волхов с моста! – крикнул кто-то в толпе. – Изменников искони бросал так народ... В Волхов.

   – Это грех. Умрёт без покаянья... Лучше к Евфимию, а оттуда с башни... Я оттелева с Лисицей… нужно вновь туда... нужно набатить...

   – Ладно! – крикнула толпа.

Волк схватил скрученного по рукам Басенкова и вместе с Лисицей повлекли его.

Толпа хотела за ними последовать.

   – Не нужно, – крикнул Волк, – мы и вдвоём с ним справимся, а вы остальных воров поразгоняйте.

   – Ладно, – отвечала толпа и бросилась бить ратников и боярских детей.

Волк и Лисица потащили стрелецкого голову на башню; вначале он хотел было бороться, но видя, что сила на их стороне, он пошёл за ними, творя усердно молитвы и призывая на помощь Богородицу и Спасителя.

Наконец, вот уж и колокольня. Повели они по ступенькам вверх.

   – А что, Волк, с какого: с первого, аль со второго, аль с третьего? – спросил Лисица.

   – С третьего, – отвечал тот.

Взошли они на первый ярус, потом стали толкать вперёд жертву свою на второй и наконец забрались в третий.

Ночь была тёмная, и только знающему можно было карабкаться по узким лесенкам Евфимиевой башни.

   – Ну, вот мы и здесь... Молись... кайся, – завопил Волк, – да спешней, нужно набатить.

   – Господи помилуй, – вопиет сотник, – помилуй и спаси!..

Но при этих словах Волк чувствует страшный удар кулаком в лицо и падает на пол: Лисице достаётся то же самое.

Потом один катится по лестнице во второй ярус, и вслед за ним другой.

Это необыкновенное путешествие отрезвляет их, и оба вскакивают на ноги и бегут к лестнице, ведущей вниз к выходу; но чья-то необыкновенная сила вновь бьёт их, и они катятся вновь вниз и друг друга душат и бьют.

   – Чур! Сам дьявол! – вопиет Волк, вспомнив, что это совершается при начатом ими преступлении.

   – Чур! Шайтан... черт! – вскричал Лисица.

Оба вскочили на ноги и бросились бежать.

Когда они скрылись, к Марку Басенкову явился его спаситель: он развязал ему руки и сказал:

   – Поспешим отсюда в митрополичий двор... Ты вёл себя богатырём...

   – Да кто ты, как чествовать тебя?

   – Я пришёл сюда с двора митрополичьего посмотреть на гиль и не горит ли где... Боюсь красного петуха.

   – Да кто ты?– повторил сотник.

   – Митрополит Никон, – отвечал тот.

XXIII
НОВГОРОДСКАЯ ГИЛЬ

С рассвета на другой день ударили вновь сплошной набат.

Воевода князь Хилков, ночевавший в митрополичьем дворе, зашёл к Никону.

От него он узнал о вчерашнем посещении им Евфимиевской башни и о спасении от смерти несчастного и ни в чём неповинного стрелецкого сотника.

Воевода был огорчён, что архипастырь так рисковал своею жизнью и сожалел, что он не взял его с собою.

   – Я заходил к тебе, да ты спал так сладко в своей келье, что и жаль было будить.

   – Что ж дальше делать? Ратные люди наши избиты и измучены, – спросил воевода. – Народ бегает по улицам и кричит уж на царя: «Государь об нас не радеет, – вопиет он, – деньгами помогает и хлебом кормит немецкие земли».

   – Безумцы! – ужаснулся Никон.

Вошёл при этих словах служка Иван Кузьмич.

   – От земской избы, – докладывал он, – пришёл служка софийский. Люди бают, земский голова, Андрей Гаврилов, скрылся.

   – Значит все теперь без головы, – улыбнулся Никон. – Видишь, воевода, Бог за нас; вишь – говорят, коли Бог хочет кого наказать, так отнимает у него разум. Отнял он его и у Андрюшки Гаврилова, а как протрезвился, да проснулся он, и давай Бог ноги. Может и другие очнутся. Вели, Ванюха, звонить в софийской к обедне, – мы с воеводой туда поедем.

   – Как, в такой сбор и гиль?

   – Когда овцы, воевода, заблудились, добрый пастырь должен навести их на правый путь, и мой долг ехать в Софию. Там издревле архипастыри поучали народ, там св. Никита проповедовал братскую любовь. Зачем царь Иоанн Грозный св. мощи его перевёз в Москву, теперь у раки святого я призвал бы заблудших к покаянию и умиротворению.

   – Святейший архипастырь, позволь хоша проводить тебя для твоей безопасности с ратниками.

   – Митрополита новгородского должен быть охранителем весь народ. Ты можешь туда прибыть, но поеду я к моей пастве один.

Воевода пожал только плечами и пошёл распорядиться, чтобы все ратные люди собрались к Софии.

Час спустя Никон в своей колымаге подъехал к собору. Народ в большой массе толпился там и встретил митрополита с благоговением.

Служба шла стройно и чинно – ничто не нарушало церковного благолепия.

Но это была кажущаяся тишь: гилевщики в это время бегали по городу, разыскивая земского голову, Андрея Гаврилова.

В особенности в этом усердствовали Волк и Лисица.

Они розыски свои простёрли даже за город и явились в земскую избу с решительным ответом: голова-де скрылся.

В это время в избе находились: Молодожников, Хамов, Трегуб, Шмара[18]18
  Должно быть Хмара.


[Закрыть], Оловьяничник и изменившие правительству: подъячий Гришка Аханатков и стрелецкий пятидесятник Кирша Дьяколов.

   – Коли нет его, так нам нужен будет голова! – воскрикнул Молодожников.

   – Без головы невозможно, – поддерживал его подьячий, – и руку-то прилагать нетути кому.

   – Да и кто поведёт гилевщиков в битву, коли немец придёт?– подхватил стрелецкий пятисотник.

   – Выбирать голову! – крикнули все.

   – Кого ж? – спросил Лисица.

   – Жеглова! – крикнул Волк. – То человек приказный, – всякие порядки знает.

   – Да ведь он в темнике, митрополит посадил, – объяснил Лисица.

   – Так что ж, можно и ослобонить! – крикнул Молодожников.

   – Да там с ним и братья Негодяевы, боярские дети; то люди ратные, они и советом и мечом сподручны, – молвил Лисица.

   – В софийский двор, в темник, за Жегловым и Негодяевыми! – крикнул Волк.

Гилевщики бросились из земской избы, загудел набат, собралось много народу, и пошёл он в софийский двор.

Митрополичий двор был открыт и беззащитен. Народ, явясь туда, приказал стражникам тотчас вывести из темника узников.

Те повиновались им.

Когда колодники появились, народ тотчас снял с ног их колоды и с радостными восклицаниями отвёл их в земскую избу, где под главенством Жеглова они образовали новое правительство, объявив воеводу, князя Хилкова, изменником.

Узнав об этом, Никон поторопился на митрополичий двор, но было уже поздно: узники были уже освобождены.

Тогда митрополит решился на более чем смелую меру: другой день был праздник Алексея Божьего человека и вместе с тем именины царя; Никон на утрени и на обедне поимённо проклял главарей гилевщиков.

Распространилась об этом весть по целому городу, и гилевщики, чтобы оправдать себя и снять с себя пятно проклятия, которое в то время было сильнее позорного клейма, рассыпались по всем улицам и кричали, что в день именин царя освобождают преступников, а тут митрополит проклял весь народ.

Новгород впал в страшное уныние, люди верующие пришли в отчаянье; но не этого домогались гилевщики, они бы желали разделаться с митрополитом.

Ломали себе головы гилевщики, как бы поднять против него народ; выпито было при этом страшное количество водки, так как и их начинало разбирать сомнение в справедливости их дела, но ничего они не могли выдумать.

Так прошёл весь другой день после страшного проклятия митрополита, и вечером в земской избе собравшиеся гилевщики размышляли, что вот-де есть у них две умные головы: это площадной подьячий Нестеров, да сын его, пристав Кольча, да что-то во время гили ни одного, ни другого не видать.

   – Уж ты бы, подьячий Гришка, – обратился Жеглов к Аханаткову, – услужил нам не службу, а дружбу, пошёл бы к площадному подьячему Нестерову, да попросил бы его совета. Знает он всякие неправды митрополита, да притом и в огне-то он не горит, да и в воде не тонет. Бит уже он с десяток раз кнутом за ябеды; у иного уже давным-давно вышибло бы дух, да угнало бы душу в пятки, а он ничего – цветёт, как маков цвет. Да и пристав, сын-то его, что ни на есть разгильдяй, а в гили-то его нетути. Порасспроси, да разузнай, да завтра нам скажи.

Гилевщики после того разошлись, а подьячий Гришка, переминая спьяна ноги, побрёл к усадьбе сотоварища своего, площадного подьячего Нестерова.

Старик подьячий где-то в кабаках строчил народу грамотки, челобитни и иную письменность и крепости и, возвратясь усталый, собирался уже спать.

Вдруг стук в калитку, и затем на пороге комнаты, где он сидел, появилась его невестка Марфа.

   – Где пропадала, где пропадала Марфуша? – обрадовался тесть.

   – У матушки сидела, где же быть, как не у родимой, да такое сумление взяло, да тоска под сердце подступила, что хошь иди да утопись.

   – Небось совесть мучила, челом ты била у владыки на мужа, вот и совесть заела. Челобитню, да на законного... Вот митрополит да каждый день что ни на есть утреню отслужит, а Гаврюшку в сарай – плетьми; вечерню отслужит, а Гаврюшку в сарай – кнутами.

   – Матерь Божья! – всплеснула Марфа руками, – да ведь он его измучает, истерзает, и это всё мой грех; недаром лежу и сплю аль не сплю, а он-то, Гаврюшка, бедный, весь-то в крови, кровь со спины так и льётся.

   – Видел я служку митрополичьего, Ивана Кузьмина, он и приходил-то за Гаврюшкой; а я его: уж помилосердствуй, скажи, что Гаврюшка? А тот махнул рукою: весь-то истерзанный, молвил.

   – Весь-то истерзанный, – голосит Марфа.

   – Весь-то, точно банки и пиявки были на спине.

   – Точно банки и пиявки были на спине, – повторяет с ужасом Марфа.

   – Весь-то в крови, точно резаный поросёнок, – говорит служка.

   – Точно резаный поросёнок, – вторит Марфа.

В этот миг слышен сильный стук в калитке, потом входит подьячий Гришка Аханатков.

Перекрестясь иконам и сделав низкий поклон, он произносит:

   – А я-то, дедушка Фёдор, к тебе зашёл от земских-то людей, уж больно все в сумлении насчёт тебя и сына твоего, Гаврюшки.

   – Уж и сумление! Мы-то черви и куды нам с тобой; ты, вишь, в земской избе, настоящий подьячий, а мы што! Мыто, площадные подьячие, иной раз и в кабаке строчишь; ты вот рублями... а мы и денежкой рады.

   – Курочка по зёрнышку клюёт и сыта бывает, – утешал его гость.

   – Ну, было то, да сплыло в сторону. Гей, Марфутка, угости-ка гостя, вина да хлеба-соли, а ты, кум, садись.

   – От хлеба-соли не отказываюсь, куманёк. А вот гилевщиков и сбор да в митрополичий двор. Как твоя думка, куманёк? Порядки ты митрополичьи знаешь и разум-то у тебя – царь.

   – А что дашь? – Сухая ложка глотку дерёт.

   – Не я, а люди земские наградят так, что и сказать нельзя, ты только сделай.

   – Полно-то, Гришка, дурака строить, а ещё подьячий. Коль сделаю, шишь получишь. Не первина: всё на шаромыгу. Теперь не то, что встарь; бывало гостю напишешь цидулку, аль грамотку, даст рубль, поклонится в ноги и по гроб доски благодарствует то хлебом, то пенной. Теперь, коли хочешь получить что ни на есть, напредки бери. Давай напредки три рубля, да две меры хлеба, да три пенного, да...

   – Полно, полно, эк разобрало его!..

   – Погоди и ты: да поросёнка, да пару кур, да сотню яиц...

   – Ещё чего?

   – Будет, ведь то земские люди, с мира по нитке, а убогому рубаха, понимаешь...

   – Понять-то понял, а собрать-то это и за две недели не сделаешь, дело спешное.

   – Знамо спешное, ну вот ты и грамотку дай, дескать, должен я такому-то вот то да это.

С этими словами площадной подьячий подал гостю перо, чернильницу и кусок очень грязной бумаги.

   – Неча с тобою делать, – выпив стаканчик пенного и утерев бороду рукавом, произнёс сердито гость и стал строчить расписку.

   – Теперь ты говори, как заваришь кашу? – сказал подьячий.

   – Кашу-то мы заварим, но гляди, как то расхлебать, – заметил хозяин. Но ему представилось в таком пленительном виде всё то, что значилось в расписке, что он приободрился и продолжал: – Уж коли Нестеров возьмётся, так он и научит. Дай грамотку, я спрячу, там развесь только уши да слушай.

   – А не обманешь?

   – Бог помиловал. Слушай: пристав Гаврюшка, сын-то мой, надысь зашёл к владыке и байт: мир-то толкует про всякую измену бояр батюшке-царю; продают они-де нас немцам. А преосвященнейший аки зверь лютый на него накинулся, посадил его в темник и там кнутует, кнутует, кнутует...

   – Ахти! Господи, смилуйся! – завопила Марфа.

   – Видишь, гость-то дорогой, Марфутка ревма ревела, как ты вошёл. Завтра собери мир у избы, а я с нею приду, а там увидишь, что будет.

   – Истерзанный... точно пиявки и банки... весь в крови, – заголосила баба.

   – Ах ты умница, шельмец, – восхитился подьячий и бросился целовать товарища. – Да мир тебя озолотит, уважишь, уважишь земских-то голов; завтра опосля заутрени явитесь вдвоём. Теперь оставайтесь с миром, а мне пора домой, старуха ждёт, да и детки.

Перекрестился он, поклонился низко хозяевам и ушёл.

   – Ложись-ка, Марфутка, спать, завтра будет работа, а слёзы и глотку береги назавтра пред миром.

   – Уж как буду голосить... уж как голосить.

И, утерев подолом платья слёзы, Марфа отправилась в кухню, залезла на печку и заснула.

На другой день десятские подняли народ и погнали его к земской избе, будто бы для веча; земские головы вышли и говорили мятежные речи о митрополите и воеводе. В это время является к народу площадной подьячий и его невестка.

Отец плачет, а та ревёт и вопиет, что митрополит без вины кнутует трижды в день её мужа и жжёт огнём.

   – Жгут огнём! И взаправду это? – занеистовствовала толпа и бросилась к митрополичьему двору.

Ворота были заперты, народ начал шуметь, кричать и неистовствовать.