Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 52 страниц)

XXI
БОЯРСКИЕ КОЗНИ

Родион Стрешнев сидел в Путивле и ждал проезда Никона, чтобы его арестовать; но вскоре получил от Хитрово гонца, что патриарх уже остановлен и возвращён в монастырь и что в Москве земская смута.

Получив это извещение, он тотчас вернулся в Москву, и в тот же день у него собрались: крутицкий митрополит Павел, Семён Лукич Стрешнев, Паисий, Алмаз и Хитрово.

Хитрово рассказал, как он арестовал Никона, и что царь велел его отъезд держать в тайне.

   – Никон проклинает: важно ли его проклятие?

   – Клятва, подобно молнии, сожжёт виновного; если же произнесена не по достоинству, то падает на того, кто произнёс её, – авторитетно произнёс Паисий для успокоения царя, боявшегося проклятия Никона.

Были ему предложены ещё несколько несущественных вопросов, и между прочим о том, что Никон будто бы называет царя мучителем, обидчиком и хищником. Тоже спрошен он о проклятии, произнесённом патриархом над Стрешневым.

На первый вопрос Паисий отвечал: «Если он духовного чина, то да извержется». На второй он дал чисто греческий ответ: «Если б мышь взяла освящённый хлеб, нельзя сказать, чтоб причастилась; так и благословение собаки не есть благословение; шутить святыми делами не подобает, но в малых делах недостойно проклятие, потому что считают его за ничто».

Акт этот, подписанный Паисием, Хитрово взял с собою для доклада царю. Алексей Михайлович, прочитав его несколько раз, сказал:

   – Одно ли усердие ваше и митрополита Паисия вызвали вопросы и ответы? Вы хотите уверить меня, что могу утвердить соборное постановление о Никоне; но вы в заблуждении – без вселенского собора я не в праве этого сделать. Но нам нужно ещё выслушать святейшего Никона. Отослать к нему эту сказку, – пущай даст письменный ответ.

Хитрово не ждал подобной развязки.

   – Великий государь, – воскликнул он, – да ты и без него можешь учинить вселенский собор.

   – Без его ответа я и собора не созову. По вас его проклятие ничего, а я его проклятий не хочу, и избави меня Бог от этого несчастия. Не даёт проклятие патриарха блага на земле, а у меня дети имеются... Делай, что я приказываю, а коли даст ответ, тогда поглядим.

Отослали этот акт к патриарху, и тот исписал ответами целую тетрадь, в которой он особенно нападал на присвоение себе царём многих патриарших прав.

Ответы Никона сильно рассердили царя, но вместе с тем убедили его, что Никон делает его самого подсудимым, а потому здесь нельзя обойтись иначе, как созвать вселенский собор... Но и на это он неохотно решался и медлил распоряжением.

Извещённый об этом кем-то Никон к рождественскому празднику послал в Москву игумена Нового Иерусалима Герасима и строителя Аарона для славления у царя. Вместе с тем они привезли и письмо патриарха к царю.

Письмо было в примирительном духе.

Аарон явился к царскому духовнику протопопу Лукьяну.

Тот принял его хорошо, обещался передать письмо царю и сказал:

   – Из Воскресенского монастыря, – закончил он, – дали было знать царю через лекаря Данилова, что патриарх бежал: но в это время он получил от меня гонца с извещением, что я на патриаршем следу и что он не уйдёт от меня. Царь и прогнал Данилова, наказав ему не болтать о патриаршем бегстве...

   – Что же царь думает делать с ним? – спросил Семён Лукич, – притом, как это совпадает земская смута и бегство Никона!

   – Боится судить Никона... да и собор боится созвать царь, в особенности после земской смуты.

   – Напрасно, – воскликнул Паисий. – Пущай меня за просят, и я дам ответы письменные, как патриарший посол.

   – Алмаз, напиши вопросы, обратился Семён Лукич к думному дьяку, а я скреплю их как думный боярин.

Алмаз написал обвинительный акт против Никона, состоявший из нестоящих внимания мелочей, и заключил вопросами:

   – Может ли царь созвать собор на Никона, или надобно повеление патриаршеское?

   – Царь может созвать собор по примеру римских кесарей, – ответил Паисий.

   – Собор, созванный царём, Никон почёл за ничто и назвал сонмищем жидовским?

   – Его надобно как еретика проклинать! – возмутился Паисий.

   – Можно ли составом судить главу своего, начальника?

   – Все священники, как преемники апостолов, имеют власть вязать и решать, – польстил белому духовенству Паисий, рассчитывая, что этим склонит их на соборе на свою сторону, – в особенности, как пригласит на собор раскольничьих попов.

   – Нарёкся Никон великим государем по указу царскому?

   – Согрешил Никон, приняв такой высочайший титул, – смиренно произнёс Паисий.

   – Подобало ли Никону убегать страха ради?

   – Кто творит добрые дела, никогда не боится, – поднял набожно глаза к небу Паисий.

   – Согрешает ли царь, что оставляет во вдовстве церковь Божию?

   – Если он это делает для достойных причин, не имеет смертного греха; однако не свободен от меньшего греха, потому что многие соблазняются и думают, что он это делает по нерадению, – дипломатически выставил Паисий греховность царя за то, что он не утверждает постановления собора русских святителей.

Архиереи и бояре, которые не бьют челом и не приводят царя к тому, чтоб дал по этому делу решительный указ, грешат ли?

   – И очень грешат! – воскликнул Паисий, зная, что этот ответ даст боярам сильное оружие против Никона.

   – Царское величество говорит мне, что пятый год не может дождаться патриарха...

Об этом Аарон тотчас уведомил с нарочным Никона, чтобы он выехал в Чернёво и ждал дальнейших его извещений.

Патриарх отправил вследствие этого посох митр. Петра царю, а 27 декабря явился Аарон вновь к духовнику царскому и объявил, что патриарх находится уже в Черневе, просил доложить государю, чтобы позволил приехать в Москву патриарху помолиться Пресвятой Богородице и где царское величество велит очи свои видеть. На это царь с окольничьим, 28 декабря, ответил: «Для мирской многой молвы ехать тебе теперь в Москву непристойно: в народе теперь молва многая о разности в церковной службе и печатных книгах».

Этот ответ напоминает науськивание раскольников. И неудивительно. Слух о приезде его произвёл переполох в Москве. Враги, его, т.е. раскольники и боярство, испугались и пустили в ход всё, что только возможно, чтобы государь не принял его и сделал бы в отношении его решительный шаг. Несколько дней спустя, в конце декабря, собралась у царя соборная дума, т.е. и духовенство, и бояре, и упросили покончить как-нибудь с Никоном, и решено было: послать грека Мелетия с грамотами к восточным патриархам, пригласить в Москву для суда над Никоном.

Решение собора держали в секрете. Между тем, получив отказ на приезд в Москву, патриарх выехал обратно в свой монастырь и написал царю:

«Писал я к тебе, великому государю, второе моё писание и прошение, чтобы мне помолиться Пресвятой Богородице и святому образу её поклониться, и пресветлое лицо твоё, великого государя, видеть и престолу славы царствия поклониться, – в том погрешил, безместно и непрощённо согрешил пред тобою, великим государем. Знаю, что есть такие люди, как мытари и лихоимцы, которые хотят видеть тебя; один только я, более всех грешнейший пред тобою, не достоин тебя видеть... Молю тебя, великий государь, если в чём согрешил беззаконно, от всего сердца твоего оставь, Господа ради, да Господь Бог оставит и твои согрешения... Более всего не могу у милости тебя, великий государь, умолить, если сим не умолишься».

Письмо это оскорбило всех бояр: он назвал их мытарями и лихоимцами. Царь, однако ж, воздержался посылкою Мелетия к патриархам восточным.

Это выводило из терпения его врагов, и вот, 7 июня 1663 года, Паисий, по наущению бояр, написал царю: «Если Никон виноват, то пусть извержется по определению собора; если невинен, то пусть возвратится на престол свой, лишь бы только кончилось как-нибудь это дело, потому что Московия стала позорищем для всей вселенной, где народы ждут конца этой трагикомедии. Носится слух, что Никон бежал, спасаясь от умысла на свою жизнь; этот слух пятнит священное величество ваше, бесславит сенат и народ московский».

Паисий заключает письмо советом отдать дело на суд константинопольского патриарха.

Но письмо это не склонило царя к решительному шагу.

Тогда бояре собрались у Стрешнева, чтобы обсудить, что делать.

Судили, рядили и не пришил ни к какому заключению. Вдруг является к ним боярин Боборыкин. Бледный и расстроенный, он опускается на топчан и говорит:

   – Наконец-то и я доигрался с Никоном... Он меня... про... проклял.

   – Как так, и за что? – восклицает несколько голосов.

   – Да все за рожь, которую сажали монастырские крестьяне!.. Пошёл со мною святейший на мировую... Я поставил ему шестьсот четвертей хлеба в счёт, а тот насчитывает сто шестьдесят семь... Прочитал сделку, подписанную мною, рассердился, разорвал её и воскликнул: «На ложное твоё челобитье денег не напастись, и не откупиться и всем монастырём»... Потом он, 26 июня, на литургии, после заамвонной молитвы, после молебна, читал царскую грамоту и произнёс проклятие...

   – И слышали люди твоё имя?

   – Не слышали...

   – Так ты прав. Государево-де дело, значит он царя и семейство его проклинал, – воскликнуло несколько голосов.

   – Я тотчас еду к царю, – крикнул Хитрово, – и доложу... Царя проклинать... да ведь такого примера в целом мире не было... Да его четвертовать мало.

   – Колесовать... язык вырвать... сжечь... доложить царю! – раздались голоса.

Хитрово побежал к государю.

Он не застал царя, тот находился в это время в тереме царицы, где он любовался сыном Феодором, у которого в это время резались зубы. Анна Петровна Хитрово, как няня Фёдора, показывала ему дитя, хвасталась его умом, хотя ему едва было год, и заставляя его показывать свои зубы. Счастливый родитель, жаждавший так второго сына, сидел радостен и его тешило, когда сынок схватит его за его прелестную русую бороду и теребит.

   – Да только ты, пострелёнок, потише, – говорит добродушно Алексей Михайлович, распутывая пальчики младенца из своей бороды, – а то, пожалуй, пока вырастешь да поумнеешь, я-то и без бороды буду.

В это время одна из стольниц доложила ему, что Хитрово просит царя в его комнату, так как у него-де важное дело.

С неудовольствием, что прервали его семейное счастье, Алексей Михайлович отправился в свой кабинет.

Хитрово, в ожидании царя, стоял у окна; он был бледен и встревожен.

«Каково-то царь примет принесённое им известие?» – думал он, и сердце невольно у него трепетало.

   – Потревожил ты меня, Богдан, не в пору, – сказал он. – Я любовался сынишком Фёдором... Молодец будет, коли вырастет.

   – Дай-то Господь Бог... Моя тётушка Анна Петровна уж как радеет об нём... уж как радеет... Одно лишь... кабы...

   – Что хочешь сказать?..

   – Чтобы часом какого ни на есть наговора, – произнёс Хитрово, как бы нехотя.

   – Аль ты что знаешь?.. Аль что случилось? – испугался царь.

   – Да, великий государь, оповестить тебя пришёл... Боярин Боборыкин супротив патриарха Никона... да с государевым делом...

   – Супротив Никона?.. Говори, не мучь...

Хитрово рассказал, как 26 июля патриарх вынес в церковь царскую жалованную грамоту монастыря, читал то место, где говорится о пожаловании обители вотчины Боборыкина, и как потом он будто проклял паря в следующих выражениях: «Да будут дни его малы, да будут сынове его сиры и жена его вдова».

   – Как, – воскликнул Алексей Михайлович, побледнев, – правда ли?.. Не могу верить, и за что такая кара? И не только мне но и моим детям, и моему двору. Боже мой! Боже мой!.. доподлинно сыскать... собрать собор думный! Да сейчас же...

Хитрово поторопился исполнить его волю: собрался собор святителей и бояр в Золотой палате.

Вышел к собору государь, сильно встревоженный, и передал ему о случившемся. Он со слезами, задыхающимся голосом сказал:

   – Пущай я грешен; но чем согрешили дети мои, царица и весь двор? Зачем над ними произносит клятву истребления[58]58
  Слова исторические.


[Закрыть].

Собор пришёл в негодование, а присутствовавший здесь же Паисий уверял царя, что такая клятва или проклятие не имеет силы и значения.

Религиозный царь, однако же, не поверил этому, и велено произвести следствие, на которое назначили: Паисия, архиепископа Иоасафа и архимандрита Богоявленского монастыря; а из светских: князя Одоевского, Родиона Стрешнева и Алмаза, – словом, всех врагов Никона.

Все они условились меж собою, если даже он и прав, то вывести его, во что бы то ни было, из терпения, чтобы усилить повод к его осуждению и к убеждению царя в необходимости собора.

18 июля они приехали в «Новый Иерусалим», в сопровождении стрельцов, под начальством Артамона Сергеевича Матвеева, стрелецкого головы.

Никон был у вечерни в Воскресенской церкви. Князь Одоевский послал ему сказать, что приехали к нему царские послы. Патриарх ответил, что все могут к нему пожаловать, за исключением митрополита Паисия, если только он не имеет грамоты патриарха.

Несмотря на это запрещение, Паисий отправился к нему с другими послами и, шествуя впереди всех, хотел было с ним заговорить, но тот крикнул:

   – Вот, нехристь, собака, самоставленник, мужик, давно ли на тебе архиерейское платье?.. Есть ли у тебя от вселенских патриархов ко мне грамоты?.. Не в первый раз тебе ездить по государствам и мутить! И здесь хочешь сделать то же...

На это, будто бы[59]59
  Мы говорим «будто бы», потому что весь последующий разговор, хотя он записан в протоколы и занесен в историю, но на соборе большая часть его не оправдана и не доказана. А извращено всё было следствием, чтобы ускорить выезд грека Мелетия к восточным патриархам.


[Закрыть], хотел возразить архиепископ Иосаф, но, вероятно, Никон напомнил ему обещание, даваемое епископами патриарху в послушании, а в протоколе сказано, что Никон крикнул на него:

   – Помнишь ли ты, бедный (?!), своё обещание? Обещался ты и царя не слушать, и теперь говоришь! Разве тебе, бедному, дали что-нибудь? Я тебя и слушать и говорить с тобою не стану[60]60
  Дело в том, что едва ли архиепископ имел право допрашивать патриарха!.. И Никон имел право с ним не говорить.


[Закрыть].

   – Митрополита, – прервал его Одоевский, – архиепископа и архимандрита выбирали освящённым собором и о том докладывали великому государю, а ты их бесчестишь. Этим бесчестием и великому государю досаждения много приносишь. А газский митрополит приехал к великому государю, и грамоту с ним прислал к царскому величеству иерусалимский патриарх.

Паисий, огорошенный бранью Никона, оправился и нагло заговорил:

   – Ты, патриарх, меня вором, собакою и самоставленником называешь напрасно: я послан к тебе выговаривать твои неистовства, – послан от святейшего собора, с доклада великому государю. Ты бесчестишь не меня, а великого государя и весь освящённый собор. Я отпишу об этом к вселенским патриархам. А что ты называешь меня самоставленником, за это месть примешь от Бога. Я поставлен иерусалимским патриархам Паисием, и ставленная грамота за его рукою. Если бы ты был на своём патриаршем престоле, то бы тебе свою ставленную грамоту показал: а теперь ты не патриарх, достоинство своё и престол самовольно оставил, а другого патриарха на Москве нет: потому и грамоты от вселенских патриархов к московскому патриарху со мною нет.

   – Я с тобою, вором, ни о чём говорить не стану, – закончил Никон.

И Никон был прав: начал свою речь Паисий, именуя его патриархом: а в конце он отрицает его патриаршее значение: притом в Россию попал Паисий по милости грамоты Никона: и поэтому последняя отговорка его была ложь.

Тогда к патриарху, от имени царя, остальные послы обратились с вопросами:

Послы. Для чего ты на молебнах жалованную грамоту государеву приносил, клал под крест и под образа Богородицы, читать её приказывал и, выбирая из псалмов клятвенные слова, говорил?..

Никон. На литургии, после заамвонной молитвы, со всем собором я служил молебен, государеву жалованную грамоту прочитать велел, под крест и под образ Богородицы клал; а клятву износил на обидящего, на Романа Боборыкина, а не на великого государя, я за него на ектениях Бога молил.

Послы в другой форме повторили свой вопрос. Никон дал прежний ответ, причём присовокупил: «Если я проклинал государя, то будь я анафема».

Тут Никон пошёл в заднюю комнату и вынес тетрадку.

   – Вот какую молитву читал я над грамотою, – сказал он и начал читать.

   – Вольно тебе, – прервали его послы, – показывать нам другую молитву; на молебне ты говорил из псалмов клятвенные слова, и в том сам не запирался, что такие псалмы на молебне говорил.

Это была дерзость, и Никон, быть может, их выругал а посланные показали, что Никон будто бы сказал:

Хотя бы я к лицу великого государя говорил, так что ж, я за такие обиды и теперь стану молиться: проси, Господи, зла славным земли.

Последнее – ложь, так как это было бы подтверждено впоследствии на соборе, – а в это время им нужно было вооружить религиозного царя к его низложению.

На слова Никона будто бы послы сказали ему:

   – Как ты забыл премногую государеву милость! Великий государь почитал тебя больше прежних патриархов, а ты не боишься суда праведного Божия... такие непристойные вещи говоришь. Какие тебе от государя обиды?

   – Он закона Божия не исполняет: в духовные дела и в святительские суды вступается, делает всякие дела в монастырском приказе и служить нас заставляет.

Здесь снова слышится протест о введении по делам веры пытки и наказаний по уложению, которое противоречило христианскому братолюбию и резко отличалось от прежних уложений.

Послы стали оправдывать царя, а на патриарха вылили целый поток голословных обвинений в том, что и он, когда-то, вмешивался в дела мирские, т.е. другими словами: зачем-де он управлял когда-то так славно государством.

Никон слушал их не то с негодованием, не то с презрением, и когда они кончили, он обратился к святителям:

   – Какой у вас теперь там собор, и кто приказывал его вам сзывать?..

   – Этот собор, – отвечали святители, – мы созвали по приказанию великого государя, для твоего неистовства, а тебе до этого собора дела нет, потому что ты достоинство своё патриаршеское оставил.

   – Я достоинства своего патриаршеского не оставлял, – вспылил Никон.

   – Как не оставлял? – закричали послы. – А это разве не твоё письмо, где ты пишешь, что ты не возвратишься на патриаршество, как пёс на свою... Разве ты сам не писался «бывшим» патриархом?..

   – Я и теперь государю не патриарх, – возвысил голос Никон.

   – По самовольному, – закричали послы, – с патриаршеского престола удалению и по нынешним неистовствам ты и всем нам не патриарх; достоин ты за свои неистовства ссылки и подначальства крепкого, потому что великому государю делаешь много досады и в мире – смуту.

   – Вы пришли на меня, – вышел из себя Никон, как жиды на Христа.

Никон после этого будто бы долго шумел, а послы будто молчали: но из дерзостей, ими наговорённых, вовсе не видно, чтобы они были из скромных.

После того послы ушли в гостиный двор и потребовали к себе свидетелей: единогласный ответ был, что на ектениях патриарх за государя Бога молил, а псалмы – к какому лицу читал, того они не знают, Никон-де имени не упомянул.

Видя, что ответ неблагоприятен, послы отправили к царю содержание разговора с Никоном, исказив его в таком виде, как мы указали.

Узнал ли об этом Никон или нет, неизвестно; но в тот день ночь была темна, и из скита, за полночь, вышли три человека в крестьянской одежде.

Шли они тихою поступью по колее и пробрались на большую дорогу. Самый высокий шёл немного впереди, остальные отставали.

   – Альбо то можно, – обратился шёпотом к товарищу своему один из отстававших, – патриарх да в мужичьей одежде... да и при нас ни пиштоля, ни сабли.

   – Молчи, – отвечал Долманов, немец и крестник Никона, – я захватил и то, и другое... Они у меня под армяком... Коли понадобятся, так ты бери, что хочешь...

   – Джелебы то можно, так саблю, – десятерых уложу.

Шли они так всю ночь и к утру зашли в село, с тем, чтобы отдохнуть в какой-нибудь избе, а там ночью продолжать путь...

В то время как путники собирались лечь спать, в монастыре заметили пустоту в ските крещёные еврейчики Мошко и Гершко, шпионившие за Никоном.

Они бросились к князю Одоевскому и к святителям в гостиный двор.

   – Патриарх бежал... Патриарх тю-тю!.. – кричали они, вбегая к князю.

   – Как, бежал? Когда?..

   – Ништу! – заревел Мошко над самым его ухом.

Одоевский, Стрешнев, Алмаз, в одних рубахах сверх шаровар, и святители, несмотря на свой почётный сан, в одних подрясниках, побежали к скиту – там никого не было. Стали допрашивать всех в монастыре, послали в Воскресенское село (теперь город) – никто не видел Никона.

Собрались духовный и светские послы, чтобы потолковать, что делать.

Стрешнев объявил, что он имеет грамоту, выданную ему ещё при первом побеге Никона о задержании его, где бы он его ни нашёл.

   – Да мы его задержим и без государева указа, – сказал тогда Одоевский. – А ты, вот, возьми стрельцов, да посади их на коней и поезжай на Киевский путь... Мы с Алмазом поедем на Смоленск...

Стрешнев на скорую руку оделся, сел в коляску и выехал из монастыря, окружённый конною стражею.

Ближайшее село было в пятнадцати вёрстах отсюда и принадлежало боярину Сытину.

Крестьянин, у которого остановился Никон, узнал его и тотчас дал знать о том своему помещику, но тот боялся принять на себя ответственность и арестовать его и хотел было дать знать об этом в монастырь послам, о приезде которых ему было известно, и когда он уже решился на последнее, ему дали знать, что приехал нему окольничий Стрешнев.

Сытин принял с подобающим почётом Стрешнева и спросил, что причиною его приезда.

Стрешнев объявил ему о бегстве Никона и что он имеет государев указ о задержании его.

   – В таком случае, – сказал тогда Сытин, – я должен доложить: Никон здесь в селе и остановился у одного из крестьян.

   – Вот счастье, так счастье, – воскликнул Стрешнев. Но днём его не годится брать, наделаем шуму и крестьяне, пожалуй, возмутятся... Нужно следить, куда он выйдет, тогда мы и заберём его. Как он сюда явился?

   – Мужиками они здесь трое м... и пешком...

   – Так он наш, – воскликнул Стрешнев. – Вели, боярин, чтобы тотчас дали нам знать, как он выйдет из села.

Сытин тотчас распорядился.

Остался он обедать у боярина, осматривал его усадьбу и хозяйство, как будто ни в чём не бывало, но лошади стояли наготове.

Наступил вечер, и вскоре сильно стемнело; дали знать, что Никон и спутники его выступили из села на юг, по просёлочной дороге.

Стрешнев сел в экипаж и поскакал со стрельцами по указанному ему пути; впереди его мчались проводники, данные ему Сытиным, с двумя факелами в руках.

Вскоре они догнали Никона. Видя поезд, Никон и его спутники сошли с дороги в сторону.

   – Стой! – крикнул Стрешнев.

Экипаж, стрельцы и проводники остановились. При этом крике Ольшевский обнажил саблю, а Долманов взвёл курок пистолета.

Стрешнев выскочил из экипажа и стал приближаться к Никону.

   – Стрелять буду! – крикнул Долманов.

   – Изрублю! – возвысил голос Ольшевский.

   – Я без оружия, – хладнокровно ответил Стрешнев. – Можете рубить и стрелять... Святейший патриарх, я по указу государеву...

   – Лжёшь, щенок, не может быть у тебя указа, – крикнул Никон.

   – Факел сюда, – хладнокровно ответил Стрешнев.

Проводник соскочил с коня, Стрешнев передал царский указ.

Прочитав его, патриарх ужаснулся.

   – Покоя мне не дают... Да это хуже жидов, хуже юродивого гонения. Там Христа гоняли из града в град, но не преследовали... Хочу уйти от греха и зла... и не дают... Умалился я... образ принял мужика... хочу идти в Киев пешком. Оставил вам всё, уношу с собою одно лишь грешное своё тело, и того вам жаль... Неугоден я вам... окоростовел в гонении и в смраде вашего зла, – так и отпустите... Не поеду я с тобою...

Никон хотел продолжать путь.

   – Указ царя, – воскликнул Стрешнев, – взять тебя силою. Коли сам не послушаешься, коли сам не возвратишься.

   – Поглядим, как у тебя станет дерзновения взять патриарха, – вознегодовал Никон.

   – Стрелять буду! Убью! – крикнули в один голос Ольшевский и Долманов.

   – Прочь оружие, – крикнул на них патриарх, – пущай берёт, а я не пойду назад...

Стрешнев велел стрельцам спешиться и, взяв несколько человек с собою, подошёл к патриарху.

   – Бери, бери, – крикнул тот.

Они схватили на руки Никона, понесли его к экипажу и посадили туда.

Стрешнев хотел тоже сесть в коляску.

   – Не смей, выброшу тебя, щенка, отсюда... Много чести тебе сидеть рядом с патриархом... с ним может сидеть так только один великий государь, – крикнул Никон.

Стрешнев велел одному из стрельцов спешиться, сел на коня и велел кучеру ехать.

Экипаж тронулся в обратный путь, и не более как через час они возвратились в монастырь. Князь Одоевский велел к воротам обители поставить стрельцов, а на другой день, арестовав Ольшевского и Долманова, он отправил их в Москву.

Историю эту затёрли, и о ней упоминается только у Паисия в записке его к царю о Никоне.

Послы оставались ещё несколько дней в обители, т.е. до 23 июля. Между тем наступил воскресный день. Никон служил в приделе распятия Христова, где есть изображение св. Голгофы, животворящему кресту и читал страстное евангелие, причём с особенным подчёркиванием произнёс слова:

   – «Вог уже пришла воинская стража. Ирод и Пилат явились в суд: приблизились архиереи Анна и Каиафа»...

При этом Никон толковал евангелие и евангельские события и применял их к своим напастям.

Видя, что они с ним ничего не поделают, послы сочинили, что перед отъездом они имели следующий разговор с ним:

   – Дайте мне, – будто бы говорил он, – только дождаться собора, я великого государя оточту от христианства, уже у меня и грамота заготовлена...

   – Ты забыл страх Божий, – будто бы послы отвечали, – что говоришь такие неподобные речи! За них поразит тебя Бог: нам такие злые речи и слышать страшно. Только бы ты был не такого чина, то мы бы тебя живого не отпустили...

Потом послы хотели показать, что патриарх еретик или папист, и поэтому передали, что они спросили его, почему он прислал Паисию выписку из сардикийского вселенского собора, в которой говорится о папе.

   – Папу, – отвечал будто бы Никон, – почему за доброе не почитать? Там верховные апостолы Пётр и Павел, и он у них служит.

   – Но ведь папу на соборах проклинаем, – воскликнули послы.

   – Это я знаю; знаю и то, что папа много дурного делает, – возразил Никон.

Никон впоследствии пояснил, что последнее он закончил словами: «а потому мой папа патриарх константинопольский», о чём послы в сказке своей умолчали.

В заключение, желая на Никона свалить вину в распространении раскола и самого его возникновения, вследствие шаткости его собственных действий, послы задали ему вопрос:

   – Для чего ты ввёл мир в великий соблазн: выдал три служебника и во всех рознь, и в церквах от того несогласие большое?

   – Теперь поют, кто как хочет, – отвечал Никон – и всё это делается от непослушания; а если я в книгах речи переменял, то переправлял я по письму и свидетельству вселенских патриархов.

Как в вопросе слышится раскольничья нотка, так в ответе его видна вся его система в отношении раскольников. «Теперь поют, кто как хочет, – сказал он, – потому что за это не было никаких наказаний и крутых мер».

И в этом заключаются все протесты Никона, когда он требовал, чтобы светская власть не вступалась в духовные дела, т.е., другими словами, он отвергал инквизиционные латинские формы по делам веры. А раскольники и, к прискорбию, наши историки по невежеству своему выставляют всё дело Никона как борьбу духовной власти со светскою в господстве в государстве. Никон же, напротив, требовал на основании постановлений вселенских соборов отделения церкви от государства, что соответствует даже и ныне последнему слову науки государственного права и православного богословия: «Царствие моё несть от мира сего», – сказал Христос. Требовал же он невмешательства светского суда в дела духовные, потому что боярство было грубо, невежественно и фанатично и своими жестокими пытками и казнями грозило не утушить, а развить фанатизм раскола. Раскольники поэтому грешили и грешат за осуждение его, за все мучения, которые они впоследствии претерпели от никониан.

Разногласия же изданий Никона возникли следующим образом: первое его издание было по старопечатным книгам; потом по исправлениям отечественных переводчиков по греческим источникам, явилось второе арсеньевское издание; в третий раз явилось новое издание того же Арсения после собора 1665 г., где установили окончательную редакцию служебника. Печатались же первые издания, так как в церкви чувствовался крайний недостаток в книгах. Всё это и духовенству, и боярам было отлично известно, только сказка умышленно была взята с Никона, чтобы впоследствии, на соборе, обвинить Никона в том, что он ввёл раскол, и выставить его как еретика.

Этим окончилось следственное дело о проклятии царя, и Алексей Михайлович был убеждён в справедливости того, что Никон его проклял. Но это чепуха: кто мог отгадать мысли Никона, когда он при проклятии имени не произносил?..