Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 52 страниц)

XXXVIII
НАЩОКИН И ХИТРОВО

Когда двор заметил, что царица Марья Ильинична начала сильно хворать, многие из бояр поняли, что с её смертью произойдёт перемена в государственном управлении, а потому каждый из них начал группироваться у той личности, какая, по его мнению, должна была сделаться центром тяготения.

На примете у всех были Хитрово и Нащокин, но и эти старались на всякий случай залучить к себе побольше сподвижников.

Дружба Хитрово, Стрешнева и Алмаза сделалась ещё сильнее.

   – У меня был сегодня Матвеев, – начал он, – и жаловался на Нащокина. Боярин Афанасий стал-де теснить голландцев и во всём предпочтение отдаёт англичанам, – а голландцы нас снабжают и порохом, и пушками, и солдатами.

   – Что же делать? – спросил Стрешнев.

   – Да ничего. По-моему, так нужно Нащокина прогнать, а это возможно, коль вернуть Никона...

   – Да ведь его на патриарший престол вновь не посадишь? – заметил Алмаз.

   – Коли этого нельзя, так пущай здесь живёт, на Москве, на покое, в монастыре, и это будет довольно, чтобы аль прогнать, аль обессилить Нащокина. Гляди, ведь он завладел всем, – вздохнул Хитрово; потом, подумав немного, он продолжал: – Крутенек святейший, да честен и бескорыстен...

   – Да, гордый и непреклонный, – заметил Стрешнев.

   – Такой-то и нужен теперь. Ведь быть беде, коли царица умрёт, да Нащокин женит царя, да ещё на своей родственнице... Пропадём мы все, – разгорячился Хитрово.

   – Оно-то так... но что делать? – вздохнул Стрешнев.

   – А я так думаю: уж лучше Матвеев, чем Нащокин. Матвеев и умён, и покладист... Пущай он и отыщет тогда царю невесту. Ты бы, Хитрово, с ним побалагурил, – заметил Алмаз.

   – Побалагурить-то можно, но чур между нами. Нащокин – точно чутьё собачье у него: коли узнает, так он такие подвохи учинит, что взорвёт нас на воздух, – и с этими словами Хитрово простился с друзьями и они разошлись.

В то же самое время Нащокин сидел в своём кабинете и думал думу:

«Царь меня слушался доселе, да голландцев не хочет он притиснуть – значит, моё слово у него ничто... Силён у него вертопрах Хитрово и недаром заговаривает теперь с ним о Никоне... Хотят они Никона вернуть: тогда прости прощай и моя сила, и все мои затеи... и мой многолетний труд. Не уступлю я так мою славу, мою честь и всё, что сделал: я – не Никон. Я начну с того, что поссорю тебя, святейший, и с Ртищевым, и с Хитрово... поссорю так, что упрячут они тебя, где Макар телят не гонял...»

Он ударил в ладоши, вошёл служка.

   – Пришёл из Воскресенского монастыря чёрный поп Иоиль?

По роже продувная штука и, кажись, на всё готов.

   – Давно ждёт.

   – Зови его.

Вошёл Иоиль и, поклонившись низко Нащокину, остановился в дверях.

   – За то, что освободил тебя от расстрижения, за твои проделки с Никоном, хочешь сослужить службу и мне, и Никону... за что тебе и почёт и деньги?

   – Тебе и Никону, боярин, готов служить.

   – Ты ведь знаешь, что Богдан Матвеевич Хитрово враг Никона?

   – Знаю...

   – Тебя называют звездочётом?..

   – Да, люди так бают, да я только лечу: я знахарь.

   – Прекрасно! Вот и передай Никону, что тебя-де просил Хитрово дать ему приворотный камень, чтобы царя волшебством к себе приручить, а Никон пущай-де государево дело объявит.

   – Пущай так, как соизволит боярин.

   – Так ты ступай на Кирилловское подворье, там познакомься с чернецом Флавианом, да порасскажи ему, а тот пущай едет к Никону в Ферапонтов монастырь...

С этими словами Нащокин сунул ему в руку увесистый кошелёк.

Иоиль отправился в Кирилловское подворье и, найдя старца Флавиана, рассказал, в чём дело и, дав ему на дорогу, просил тотчас выехать в Ферапонтов монастырь.

Флавиан, желая посетить и свой Кирилловский монастырь, тотчас выехал туда.

Чернец этот прежде принадлежал к Ферапонтову монастырю, а потому был знаком с Никоном.

Никон попался на удочку: он объявил государево дело и хотел было послать в Москву Флавиана, но пристав Наумов воспротивился этому. Когда же Никон начал делать от себя распоряжения и ругаться с ним, тогда он велел на него надеть цепи, запер келью и поставил у окна семь человек.

Но Флавиан в начале октября всё же явился к царю с письмом от Никона, и на 20 октября созвана боярская дума для рассмотрения, в присутствии царя, объявленного Никоном «великого государева дела»...

Но на суде и Флавий, и Иоиль отреклись от всего и объявили, что Никон на них наклепал.

Цель Нащокина была достигнута: Хитрово сделался вновь злейшим врагом Никона, а царь тоже рассердился на него: зачем-де поклепал на его любимца Хитрово. Но выиграл ли от этой интриги Нащокин?

Хитрово и Матвеев успели уговорить царя послать его в Андрусов для новых переговоров с Польшею, так как Ян Казимир отказался от престола.

Выехал весною 1669 года против своего желания Нащокин из Москвы, и на нём осуществилось то, что и погубило Никона: чем дальше от глаз, тем дальше от сердца. Расположение к нему царя остыло, тем более что смерть Марии Ильиничны произвела в нём нравственный переворот... Притом нужно было исполнить волю усопшей и поневоле пришлось послать к Никону, и вот отправляется к нему Родион Стрешнев, а тот освобождает его из заточения и сменяет Наумова князем Шайсуповым.

XXXIX
ЗАТОЧЕНЬЕ НИКОНА

Инокиня Наталья в начале 1668 года отправилась из Гадяча вместе с Жидовиным прямо в Царицын. От приезжих казаков она узнала, что о Стеньке Разине известно только то, что он гуляет где-то на море и что он имеет огромную добычу.

Жидовин стал расспрашивать о Ваське Усе, разбойничавшем между Воронежом и Тулою и поднявшем мятеж против помещиков.

Ему отвечали, что шайка разбита и разбрелась, но что Ус часто посещает тайно Царицын.

Порешил он с инокинею поселиться в Царицыне и ждать Уса, а между тем употреблять все средства, чтобы его залучить к себе.

Наняли они небольшой домик, и чтобы не обратить на себя внимание тогдашнего царицынского воеводы, она выдала себя за мать Жидовина и стала покупать и перепродавать хлеб под именем Алёны[123]123
  Об Алёне см. Соловьёва, т. 11, стр. 441.


[Закрыть] из выездной Арзамасской слободы.

Хлебная торговля шла у них во всём порядке, с лабазом, приказчиками и артельщиками.

К весне является в их лабаз донской казак, рослый, красивый, и торгует муку.

Жидовин сходится с ним в цене, отвешивает ему и спрашивает:

   – А куда, есаул, прикажете снести? Мои ребяты ужо доставят.

   – Да вот, близ церкви... Вон там домишко с зелёными ставнями да с красными воротами...

   – Знаю, знаю... а как вас чествовать, есаул...

   – Меня?.. Пущай спросят Ваську...

   – Уса, – обрадовался Жидовин.

Казак вздрогнул.

   – А ты откелева, что знаешь Уса? – спросил он, выхватив из-за казакина кинжал.

   – Клади ты назад кинжал, да я сам-то Стенькин...

   – А!.. так ты наш...

Жидовин выглянул из лабаза во двор и крикнул приказчика:

   – Уж ты постой здесь, а я пойду к матушке! Вышли они из лабаза, и когда отошли от него, он обратился к Усу:

   – Меня зовут Жидовиным, я сын боярский, и мы с Стенькою погуляли... Потом он ушёл в моря, а меня послал к гетманам к Черкассам... Везу я теперь ему грамоту гетмана Брюховецкого... Таперь, пока он вернётся, я сижу здесь с инокинею Наталиею... Это – великая черница, и московская, и киевская. Называется она моею матушкою, и мы живём с нею в одном доме. Теперь знаешь, кто мы, и пожалуй к нам – будешь дорогим гостем.

   – Слышал я, – отвечал Ус, – о тебе от наших казаков и рад, что встретились. Идём к твоей инокине – я от хлеба-соли не откажусь.

Они застали инокиню читающею какую-то священную книгу.

Она была одета купчихою. Лицо её посвежело, а глаза приняли обыкновенное лучистое выражение.

Донской удалой казак, войдя в избу, перекрестился иконам, поклонился ей в пояс и подошёл под её благословение.

   – Это, матушка, Ваську Уса я привёл к тебе, – радостно произнёс Жидовин.

   – Очень рада, будь дорогим гостем, садись... А ты, сын мой, вели подать нам хлеба-соли да вина и мёду – угостим атамана.

Жидовин выглянул в дверь и крикнул служке изготовить всё к трапезе.

Пока готовился стол, инокиня рассказала Усу причину своего приезда: нужно-де освободить патриарха Никона из Ферапонтова монастыря и вести его в безопасное место, а когда бояре будут изгнаны из Москвы, тогда он снова сядет на патриарший престол.

Слушая рассказ этот и то, как поступили дурно с Никоном и как он страдает, Ус вознегодовал и сказал:

   – Чаво мешкать? Мы и без Стеньки его ослобоним... Созову я своих молодцов, пойдём на поклонение будто в Соловки, а там зайдём в Ферапонтов... А коли ослобоним святейшего, так вся чёрная земля пойдёт с нами, и поведём его в Москву на патриарший престол.

В это время подали трапезу. Сели к столу, ели и пили.

Во время обеда инокиня описала расположение Ферапонтова монастыря, стоящего в глуши.

   – Десятка два имеется там стрельцов, – закончила она, – и то старых, глухих и слепых, а братия... палец о палец не ударит для защиты монастыря. А похитивши Никона – концы в воду: мы его довезём до Волги, и раз попал он на наш струг, мы уж не выдадим, да и народ не выдаст.

   – Здесь живут два моих молодца, Федька да Евтюшка. Оба торгуют в гостином: один верёвками, другой валенками да лаптями. Я пойду к ним, и уладим всё, – сказал Ус, подымаясь с места, крестясь и кланяясь хозяевам.

Недолго спустя Ус явился к инокине.

   – Молодцы, до двух сот, соберутся, когда хочешь, да с оружием. Нужны три аль четыре струга... повезём рыбу да хлеб в Белозерск, а под рыбою будет оружие и порох... Нужен от воеводы охранный лист, да на одном струге нужно взять пять аль шесть стрельцов для охраны... И поедем мы по Волге, как паломники. Федька да Евтюшка были бельцами, да и я был бельцом: мы в одёже чёрной и поедем, точно монахи на богомолье... да и мои молодцы будут в крестьянской, точно и взаправду на богомолье идут.

Инокиня благодарила его за усердие и тотчас распорядилась купить у купцов четыре струга, и после того Жидовин начал грузить на них хлеб и сушёную рыбу. Для свободного же прохода вверх по Волге она достала от воеводы не только охранный лист, но за плату ей дали несколько стрельцов для защиты от воров. Потом инокиня, или, как её звали, Алёна, объявила, что на струги просятся много богомольцев, идущих в монастыри Кирилловский и Ферапонтов, а некоторые в Соловки. Заплатила она в воеводской канцелярии, и выдали ей охранные листы и на всех молодцов Уса, переписав предварительно их имена и откуда они.

По окончании нагрузки, отслужив молебен, инокиня тронулась в путь.

Вверх по Волге они шли очень медленно – то волоком, то на вёслах, и спустя месяц пришли в Белозерск.

Для избежания подозрения Жидовин повёл торг рыбою и хлебом, а паломники сошли на берег.

В Белозерске купчиха Алёна купила лошадей и повозки, нагрузила их разными припасами: рыбою, хлебом, оружием и порохом, и потянулась к Ферапонтову монастырю с Усом, Евтюшкою и Федькою Сидоровым. Двести же богомольцев двинулись за ними разными партиями.

Купчиха сидела в особой, хорошей и крытой повозке, запряжённой тройкою прекрасных воронежских степных лошадей, привезённых ею на одном из стругов.

Когда мама Натя приблизилась к монастырю и увидела его издали, сердце её забилось и с нею сделалось почти дурно.

   – Нам бы не ехать дальше, – сказала она, – а лучше пробраться в тот лес... вон, что виднеется... Мы там расположимся станом... и оттуда уж будем действовать.

Ус согласился с нею.

   – Так ты поезжай туда, а я подожду богомольцев здесь.

   – Да как же ты найдёшь меня?

   – Часа через два, как придёшь туда, выстрели из пистолета, и мы соберёмся... Мы к лесу привычны.

Инокиня поехала по направлению к лесу. Когда она приблизилась к нему, она убедилась, что нетрудно её найти. К лесу была проложена узенькая дорожка, вероятно, ферапонтовскими монахами, ездившими туда по дрова, а потому, приехав туда, она свернула только в лес, чтобы никто её не видел.

Не прошло и часа, как по той же дороге потянулся и её караван с рыбою, хлебом и богомольцы.

Было под вечер, а потому они расположились лагерем в лесу, разложили костры, расставили часовых и заварили пищу.

Сердце инокини трепетно билось, и мысли её были тревожны. Удастся ли освободить Никона, согласится ли он поднять знамя мятежа, – а если мятеж не удастся, так его ждёт смертная казнь...

Всё это волновало её, устрашало и не давало покоя, и когда сподвижники её, насытив голод, улеглись спать, она тоже улеглась на своём ковре, но всю ночь не сомкнула глаз, а всё молилась и плакала.

К утру отдалённый звон в церкви Ферапонтова монастыря, призывающего на заутреню, поднял инокиню на ноги.

Она разбудила Уса, Евтюшку и Федьку Сидорова и объявила, что им пора отправляться в монастырь. Чернецы помолились Богу и тронулись в путь. Подойдя к монастырским воротам, они объявили сторожу, что идут на богомолье в Соловки и что желали бы поклониться святым ферапонтовским иконам и мощам и отслужить молебен.

Богомольцев-чернецов впустили в монастырь. В обители они усердно молились, вносили деньги в кружки и дарили попа, дьякона и причетников деньгами и объявили, что на Дону, на реке Чире, имеется скит, где и стоят чернецами, а теперь идут по обету в Соловки, причём они подробно расспрашивали о Соловецких островах и о пути, которым они должны следовать.

Поп умаслился и попросил их к себе, так как в этой пустыне рады были всякий новой живой душе, в особенности пришедшей из дальней стороны. Притом к ним доходили слухи о Стеньке Разине, и поп интересовался послушать, что делается на Дону.

Рассказывал Ус и были, и небылицы, приписывая Стеньке и все свои похождения. Поп и семья его заслушивались этих рассказов. В это время входит дьякон и объявляет, что Никон, узнав что чернецы-богомольцы идут в Соловки, хочет дать им денег, чтобы они поставили там неугасимые лампадки св. Зосиме и Савватию, а потому он просит их в свою келью.

А я вас провожу к нему, – закончил любезно дьяк.

Повёл он их через двор, в особый флигелёк, забрался по лестнице во второй этаж, прошёл коридором и в конце его постучал в небольшую тяжёлую дверь.

   – Гряди во имя Господне, – раздался голос за дверью.

Дьяк отворил дверь, пропустил в неё трёх чернецов, а сам остался за дверью.

Чернецы перекрестились иконам, распростёрлись перед патриархом и подошли под его благословение.

Когда они поднялись и взглянули на Никона, их поразил величественный его вид: он в заточении поседел, но стан его был прям, а борода, не знавшая ножниц, висела на груди. Он был в мантии архиерейской, и грудь его украшалась крестом, который он носил, будучи патриархом.

В затворничестве полнота щёк и носа спала, и черты лица его сделалась тонки и нежны, а выражение серьёзно, но вместе с тем, при улыбке, оно принимало выражение доброты и грусти, что замечается у всех людей, много думавших и выстрадавших.

Патриарх попросил гостей сесть и повёл беседу о Доне и о том, что там делается, и наконец объявил, чтобы они взяли от него деньги на неугасимую лампадку в Соловки, причём он вынул несколько золотых монет и вручил их Усу.

Тогда Ус и товарищи его пали к ногам его, объявили, кто они, и начали просить его ехать с ними.

Никон ужаснулся.

   – Куда пойду я и для чего, – сказал он. – Для того, чтобы по трупам от Астрахани до Москвы шествуя, сесть на патриарший престол... Бог с ними! Не хотел я сидеть с ними с прежде, так теперь подавно.

Ус и товарищи умоляли его, просили, плакали, наконец, грозили, что-де они силою его возьмут, – патриарх бы i непреклонен.

   – Кто подымает меч, тот погибает от меча, – вознегодовал он. – Коль я бы хотел насильно сесть на свой престол, я бы давно на нём сидел: стоило только в последний приезд мой в Москву ударить в царь-колокол... Да и в Воскресенский монастырь являлся Стенька Разин да и многие другие и предлагали поднять весь Дон и боярских людей, чтобы идти на Москву, но я под клятвою запретил это, и благодарю Господа сил, что через меня не пролито ни единой капли крови. Пущай мои злодеи ликуют, но суд Божий ждёт их на небесах за все мои мучения, за всё зло, которое они причинили мне.

С сокрушённым сердцем казаки простились с Никоном, просили от него отпущения грехов и ушли.

Когда они возвратились к инокине, та с лихорадочным жаром спросила:

   – Ну, что?

   – Видели его, не соглашается, – отвечал Ус, – не хочет кровопролития.

   – Видно, на то воля Божья, – перекрестилась набожно инокиня. – Теперь нужно вернуться домой, дождаться Стеньки; и коли он вернётся, подымаем всю русскую землю, и она посадит его сама на патриарший престол. Пущай падает грех на голову врагов Никона.

Они тотчас тронулись в обратный путь.

Не прошло и двух месяцев после этого, как приставленный к Никону архимандрит Иосиф отпросился у московского патриарха Иоасафа приехать в Москву. Он получил разрешение и выехал туда с монахом Провом.

Прибыв в Москву, он донёс царю:

«Весною 1668 года были у Никона воры, донские казаки. Я сам видел у него двоих человек, и Никон мне говорил, что это донские казаки, и про других сказывал, что были у него в монашеском платье, говорили ему: «Нет ли тебе какого утеснения: мы тебя отсюда опростаем». Никон говорил мне также: «И в Воскресенском монастыре бывали у меня донские казаки и говорили: если хочешь, то мы тебя по-прежнему на патриаршество посадим, сберём вольницу, боярских людей». Никон сказывал мне также, что будет о нём в Москве новый собор, по требованию цареградского патриарха; писал ему об этом Афанасий Иконийский».

Приехавший с архимандритом монах Пров донёс от себя, что Никон хотел бежать из Ферапонтова и обратиться к народу с жалобою на напрасное заточение.

Без следствия и суда, по одному голословному доносу, враги Никона, а главный из них Хитрово, добились у царя, что Афанасия Иконийского сослали в Макарьевский монастырь на Унже, а Никона велели держать под замком в его келье.

Никон вновь сделался бессрочно затворником и в одиночестве, казалось, тщетно взывал о мщении, но вскоре оказалось, что его пророчество, сказанное Стрешневу, осуществилось.

XL
КАРЛИК ЛУЧКО

Прискакав в Гадяч, Лучко никому не сказал о смерти гетмана Брюховецкого, а распорядился послать несколько подстав по четвёрке до самого Переяславля и после того отправился к Огарёвым.

Он рассказал им под секретом об ужасной смерти гетмана и объявил, что послал подставы до Переяславля, а они должны собраться в путь, чтобы в ту же ночь выехать и им.

   – Как это! – воскликнул Огарёв.

   – А так, – ответил Лучко. – Я выеду в лёгкой повозочке в Гадяч, а вы приходите туда. Мы и уедем.

   – Да нас возьмут и задержат в первом же селе или местечке, – сказала Огарёва.

   – Не задержат. Охранные листы я забрал из шатра гетмана и вписал в них: что ты, боярин, с женою отправляетесь послами в Переяславль, чтобы москали сдались; а в сопровождение к вам он и меня отпустил. Лошади – гетманские, да и я его служка, – меня по дороге знают все, – и как мы доберёмся до Переяславля, так там и концы в воду.

Огарёвы расцеловали его и стали готовиться незаметно в путь, укладывая лишь немного белья и платья в сумку.

Вечером они вышли будто бы прогуляться и направились к заставе. Там даже не было сторожа: Лучко распорядился так, чтобы всех разослать под разными предлогами.

Ночь была тёмная, и беглецы пошли по дороге, но вскоре они набрели на повозку.

Лучко забрал их к себе, и кони пошли крупною рысью.

На каждых тридцати вёрстах они находили подставы, и днём езда их сделалась быстрее, так что они прибыли в Переяславль без остановок.

Экипаж этот, лошадь и Лучко были известны по дороге, и поэтому повсюду народ им кланялся, не спрашивая, куда и зачем они едут.

У ворот Переяславской крепости их остановили, но Огарёв слез и потребовал стрелецкого сотского. Сотский его узнал и тотчас впустил в крепость.

Григорий Григорьевич Ромодановский находился в это время сам в Переяславле, и к нему направился Огарёв.

Ромодановский не был из искусных воевод, но это был честный и храбрый солдат и, несмотря на суровую наружность, имел доброе сердце.

Он обрадовался, увидев Огарёва и жену его в живых, и просил их зайти в хату, которую занимал.

Огарёвы передали ему о трагической кончине гетмана Брюховецкого и о том, как много они выстрадали и как теперь спаслись.

Выслушав их, Ромодановский тотчас велел оповестить войско о смерти Брюховецкого и сделал, согласно с этим, и другие распоряжения.

Исполнив долг службы, он возвратился и спросил Огарёва, желает ли он оставаться при нём и продолжать службу, или хочет ехать в Москву на отдых.

   – Не искалечен же я, – ответил Огарёв, – чтобы не продолжать службы царю, а жену, бью челом, отправить со стрелецкою охраною до нашей Украины... Да, кстати, её проводит даже Лучко.

Ромодановский согласился и был так любезен, что дал боярыне свой рыдван, с которым она на другой же день уехала в Москву с Лучком.

Приезд Огарёвой произвёл здесь сильное впечатление: на боярыню глядел терем как на великомученицу, а подвиг карлика Лучко наделал сильный шум.

В те времена карлики не считались мужчинами, и двери теремов были для них открыты; поэтому боярыни и боярышни полюбопытствовали поглядеть на это диво.

Огарёва упросила Лучко показываться с нею повсюду, и он сделался предметом какого-то обожания: его до крайности малый рост, его стройность, его маленькое личико и белые ручки приводили весь женский пол в восторг. Забывали, что он двадцатипятилетний мужчина, обнимали его и боярыни и боярышни.

Дошло о нём и в царский терем. Больная в то время царица Марья Ильинична, её дети и сестры царя – все пожелали его видеть, и Огарёва повезла его в царские палаты.

Когда весть о его приезде облетела дворец, в терем тотчас явился царевич Алексей Алексеевич, и когда увидел его, так сначала залюбовался на него, а потом бросился к нему и начал его обнимать и целовать.

И было действительно чем полюбоваться: его белое лицо и тёмно-карие добрые глаза, белые зубы, тёмно-каштановые шелковистые волосы были в те времена признаком высокой красоты; а одежда его придавала ему ещё больше блеска: на нём был чёрный бархатный казакин, шитый серебром, припоясанный золотым кушаком, с драгоценною пряжкою, – подарок покойного гетмана, а на ногах стучали у него красные польские сапожки с серебряными шпорами.

Лучко оторопел сразу, когда царевич выказал ему столько нежности, но оправился и поцеловал его руку.

Царевич, овладев им, потащил его в своё отделение, чтобы показать все свои диковинки: и попугая, и учёного грача, и дорогое оружие.

Но вот пришли за Лучком, чтобы он ехал с боярыней домой.

Алексей Алексеевич заплакал и объявил, что не расстанется с ним.

Сначала дядька, а потом мать уговаривали его отпустить домой карлика, но царевич заливался слезами.

Лучко объявил тогда с важностью, «что он готов остаться, если на это соизволит боярыня Огарёва и государь, но с тем, чтобы ему разрешено было беспрепятственно навещать боярыню, так как ему поручил Огарёв заботу о ней».

Огарёва, само собою разумеется, согласилась, а когда дядька доложил о нём царю, тот велел привести к себе и царевича, и Лучко.

Поглядев на Лучко, царь сказал:

   – Знаешь что, все мои карлы, а их перебывало немало у меня: Ивашка, Федотов, Тимошка, Пётр Семёнов, Карп Редкин, Дмитрий Верховецкий, Пётр Бисерев, – все они были великаны против тебя...

   – Да и мой покойный Зуев, – воскликнул царевич, – тоже был против него велик.

   – А тебя как чествуют, молодец? – обратился к Лучко государь.

   – Покойный гетман Брюховецкий назвал меня Лучком, в память своего покойного братца, а меня зовут Никитою Гавриловым Комаром... Пожалован я, великий государь, тобою, когда приезжал сюда с Брюховецким, в боярские дети.

   – Теперь я жалую тебя в стольники. Пожаловал бы тебе шубу с плеч моих, да таких, как ты, целый десяток упрячешь сюда, – улыбнулся царь. – Ну, доподлинно, ты не Комар, а Комарик. Будь при царевиче, служи ему верно, а за мною служба твоя не пропадёт.

Он подал ему руку, тот её поцеловал.

Припрыгивая на одной ножке, царевич ухватил Лучко за руку и повлёк к себе.

   – Ну, стольник Комар, – прыгал и хлопал в ладоши царевич, – будешь ты у меня не стольник, а собинный друг, но...

Он нагнулся к нему на ухо и шепнул:

   – Но не заточу тебя в Ферапонтов, как Никона...

Он подбежал к клетке попугая и крикнул:

   – Никон! Никон!

Погодя несколько минут попугай закричал:

   – Никон святейший патриарх всея Великие, Малые и Белые Руси...

   – Где Никон? – продолжал царевич.

   – Бояре заели, – крикнул грач, показавшись из-под дивана и хлопая крылышками.

   – А!.. И ты показался? Гляди, галочка, люби моего пестуна Лучко... да сапоги его не порти, – расхохотался царевич.

Таким образом, Никита Комар устроился у царевича и получил важные обязанности: ухаживать за попугаем и грачом.

Жилось ему весело с царевичем: повсюду он выходил и выезжал с ним. Но вскоре их постигло большое горе: царица стала таять и гаснуть и, наконец, умерла.

Царевич сильно затосковал по матери, но слишком часто посещался им терем под предлогом посещения её опочивальни.

Комар заподозрил неладное и вскоре убедился, что он прав: терем вредно на него действовал.

Честная душа Комара возмутилась, и он решил объясниться с царём. Не менее часа говорил он Алексею Михайловичу, что нужно вырвать царевича из теремного омута, а потому предлагал на лето вывезти его в Коломенское село, а терем, по его мнению, следовало расселить по другим загородным дворцам.

Откровенность и честность Комара вызвали большое расположение царя к карлику, и он предоставил ему действовать по своему усмотрению.

Когда настала весна, царь под предлогом готовящейся перестройки дворца, переселил терем в разные пригородные царские дворцы, а Комар с царём и царевичем выехали в Коломенское село.

Чтобы рассеять царевича, предпринимались путешествия на поклонение по монастырям, охоты соколиные и разные потехи звериные, которые устраивались в сёлах Покровском, Хорошеве и Танинском.

Но здоровье царевича не поправлялось: он хилел и хилел, а однажды утром, проснувшись и желая встать с кровати, почувствовал, что ноги отказываются ему служить.

С каждым днём эти припадки усиливались, и лицо его приняло какое-то лихорадочное выражение, а щёки как будто потемнели.

Зачастую царевич был не в силах даже и по комнате пройтись. Тогда Комар придвигал к окну мягкий диванчик и, садясь к нему, занимал его рассказами о походах Брюховецкого и о других казачьих войнах, набегах и борьбе казачьей с поляками и турками.

Алексей Алексеевич заслушался его рассказов и полюбил Малороссию; но вместе с тем привязался так к Комару, что не отпускал его ни на шаг.

Прошло так несколько томительных месяцев, и царевич сделался тенью: глаза впали, худоба у него была поразительна – в полном смысле кости да кожа.

Ночью однажды проснулся царевич и крикнул:

   – Комар!..

Проснулся Комар и бросился к нему.

   – Комар, обними меня... Мне страшно... Разве не видишь?.. Там в углу мама... да такая, как положили её в фоб...

Царевич, успокойся, там никого нет... В углу горит лампадка, да образ Божьей Матери...

   – Говорю, мама... Ты, сказывал, лампадка горит... ничего не вижу... как здесь темно... я и тебя не вижу... Как душно... открой окно... мне давит в груди... в горле... язык...

Царевич умолк, и голова его повисла на груди Комара: он тяжело дышал... Но вот раздался какой-то хрип в его груди, царевич конвульсивно сжал руки Комара, вытянулся – и его не стало.

Как безумный выбежал Комар из комнаты царевича и звал на помощь людей. Съезжались придворные, врачи, сам царь, но царевич лежал мёртвый, с улыбкою на лице.

На другой день погребальная процессия потянулась в Новоспасский монастырь, усыпальницу дома Романовых, при печальном перезвоне всех московских сорока сороков. Вся Москва провожала усопшего, и за гробом шёл сам царь, оплакивая горько нежно любимого им сына.

Комар убивался больше всех, и когда хотели зарыть могилу царевича, его насилу оторвали от гроба.

Когда пристав Никона, князь Шайсупов, объявил ему о смерти царевича Алексея, тот сильно опечалился и упал духом: как будто с его смертию рушились и все его надежды, причём он неосторожно сказал:

   – Пророчество моё Родиону Стрешневу осуществляется: судьбы Провидения неисповедимы...