Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 52 страниц)

   – Отчего же царь? – недоумевала Меланья.

   – Да ведь это хлопчичек царский, не наш...

И Лучко прыгал, вертелся, целовал родильницу и дитя.

XLIII
ОБЛЕГЧЕНИЕ УЧАСТИ НИКОНА

Год женитьбы был радостен и счастлив для царя Алексея Михайловича: восточная Малороссия окончательно умиротворилась, а западная, приняв подданство султана, дала ему возможность не возвращать Киева Польше и даже надеяться на присоединение к себе и этой части.

Мятеж же Разина тоже утихал, по милости побед царских войск.

В декабре князь Юрий Долгорукий теснил Темников. 4 декабря, за 2 версты от города, встретили его темниковцы и обещались ему выдать попа Савву и восемнадцать человек воровских крестьян, да и сподвижницу Федьки Сидорова, Алёну, вора-еретика-старицу. Приказал Юрий Долгорукий изготовить виселицу и сруб и повесить велел до света попа и крестьян, а в срубе сжечь Алёну...

Схватили Алёну и повлекли в земскую избу и поставили сильный караул.

Мама Натя начала готовиться к смерти. Радостно ей было, что она умирает за Никона и за крестьянство, т.е. за его идею. Молилась она горячо... горячо... и представилось ей всё её прошедшее: и счастливая её жизнь в Нижнем, и Хлопова, и дети её... потом промелькнул величественный образ Богдана Хмельницкого, – тоже сражавшегося за крестьянство... представился образ Стеньки, – и она невольно вздрогнула, вспомнив смерть персидской царевны... Но не жалела она о жизни: после низложения Никона она перестала верить в правду на земле, и омерзительны сделались в глазах её все власть имущие.

   – Да и чего-то мне, старухе, жалеть о жизни? Вот Савва, тот молодой, да и молодую жену имеет, и того завтра на виселицу... Да говорят, собирается он на смерть как на пир. Сказывают: князь Долгорукий говорил-де ему: «Повинись, и жизнь дарую», а тот: «Каются грешники, а я душу кладу за овцы».

Так думает она, но сердце её вдруг замирает... дверь избы отворяется... Это пришли за нею... схватывают её мощные руки... влекут её из избы, а на её место бросают что-то тяжёлое... Ночь темна... её садят в сани, и лошади мчатся...

На другой день, до рассвета, собирается за городом народ, войска, привозят попа Савву и крестьян и казнят их, а сруб сжигают с Алёною.

Крестясь и молясь, расходится народ. Об этом доносится в Москву, и там у бояр радость неописанная: попа-де повесили, а колдунью-де сожгли.

Наконец получена весть о полонении донскими казаками самого Стеньки и о том, что он уж на пути в Москву.

6 июня 1671 года в Москве было зрелище, невиданное ею со времени казни боярина Шеина: готовилось исполнение приговора о четвертовании Стеньки Разина.

Царь и двор отсутствовали: они находились в загородных дворцах.

С самого раннего утра Лобное место было уже занято народом и войсками; а в девять часов показалась повозка, на которой сидел преступник и заплечный мастер. Стенька был спокоен и кланялся по обе стороны с такою важностью, как будто это было торжественное шествие для его прославления: он шёл положить голову за овцы.

Народ был безмолвен и мрачен.

Когда взвели преступника на помост, он поцеловал крест, который подал ему священник, и поклонился во все четыре стороны. Он хотел говорить, но барабаны ударили и заглушили его голос.

Стенька снова поклонился народу, подошёл к плахе и положил на неё правую руку – палач её отсёк. Без всяких криков Стенька положил на то же место другую руку – её тоже отсекли. Потом его схватили, отсекли ему ноги, а там уж положили на плаху и отрубили голову.

Затем, когда палач схватил голову за волосы, показал народу и дал ей оплеуху, громкий крик негодования и угрозы народа были ему ответом.

Гроб, в который положено было тело, провожала до кладбища огромная масса народа, а палача осаждали, чтобы он продал части одежды казнённого. Самое дерево, на котором казнён Стенька, кусочками разобрано, как какая-нибудь святыня.

Зато государство успокоилось: крестьянский мятеж потушен, и бояре получили возможность окончательно закрепостить народ. Стенька Разин, однако же, дал им урок: они сделались со своими холопами человечнее.

Алексей же Михайлович с прекращением смуты совершенно изменился: он повеселел, и подвижная и игривая Наталья Кирилловна вместе с Матвеевым начали занимать царя светским пением, музыкою и готовили комедийные действия.

Матвеев из своей дворни образовал целый оркестр трубачей, накрачей, сурначей, литаврщиков и набатчиков и увеселял царя, а органисты играли на органах разные народные песни.

В селе же Преображенском строились комедийные хоромы, т.е. театр, где должна была быть поставлена 17 февраля 1672 года драма «Есфирь» под руководством режиссёра Яна Готфрида Грегора.

Жилось, таким образом, весело при дворе.

Что же делал в это время святейший старец?..

Более трёх лет сидел он в полном заточении. Маленькая келья его, в одно окошечко, через которое едва-едва проникал свет, не давала ему возможности ни пройтись, ни достаточно иметь воздуха. Летом в этом застенке было душно и жарко, а зимою из трещин печки выходило столько дыму, что нередко Никон задыхался.

Единственное движение, какое ему разрешалось делать, это ходить в трапезную, где он ел из общего котла со всеми служителями монастыря. Сделался у него скорбут и цинга, да десны опухли так что он ничего есть не мог; ноги от отёка распухли, глаза от дыма сильно страдали, так что старец начал плохо видеть, и ему показалось даже, что у него сделались бельма.

Никого к нему не пускали, и он три года никого не видел, ни с кем не говорил; продавать или покупать что-либо ему воспрещено было.

Крест от него отобрали, и на нём не было его уже четвёртый год. Одежда и обувь на нём изодрались, и в некоторых местах виднелось голое тело, так что в последний год ему стыдно было посещать трапезную.

Тоскуя в одиночном заключении, не имея ни книг, ни бумаги, ни чернил, чтобы развлечься, изнывая от отсутствия воздуха и движения и от разобщения с целым миром, он и молился, и плакал, но нередко он приходил в ярость, – и тогда гремели проклятия. Но вот однажды он проснулся и почувствовал, что левая рука у него без движения – с ним сделался удар.

С этого времени ему начали являться видения: то ему казалось какая-то чёрная птица к нему летает, то демоны не давали ему спать и тащили с него одеяло или били его, то бесы, в виде кирилловских монахов, являлись к нему, грозя всякими злобами, – то показывались они в виде чудовищных зверей, то птицами какими-то чудными, гигантскими[125]125
  Историк Соловьев, желая во что бы ни стало чернить и бросать в Никона грязью, простирает свое пристрастие до того, что даже и эти галлюцинации ставит в укор великому человеку (стр. 390, т. XI «История России»). «Скорбь, – говорит сей психолог, – располагает мягкие натуры к уединению, к жизни внутренней, созерцательной, натуры же беспокойные становятся от скорби еще беспокойнее». Если бы мягкая натура Соловьева выдержала в каземате три года, то посмотрели бы, как он вдался в созерцание, при обстановке Никона. Нужно еще удивляться могучей его натуре, как мог он так долго выдержать заточение. Все статистические данные указывают, что при трехлетнем одиночном заключении более 60% или умирают от разных болезней, или с ума сходят, или же становятся неспособными ни к чему.


[Закрыть].

Никон явно шёл к полному сумасшествию... Сделалось ли жаль старца тюремщику, или же он получил из Москвы приказание, но к Рождеству 1671 года он дал Никону перья, бумагу и чернила, чтобы тот написал царю письмо.

В письме этом Никон описывал всё, что с ним происходило в Ферапонтовом монастыре: потом рассказал о болезнях своих и недостатках и в конце просил дать кого-нибудь ему в услужение: «Ослаби ми мало да почию, преже даже не отьиду, прошу еже жити ми в дому Господне, во вся дни живота моего».

Получив это письмо, государь зашёл к Наталье Кирилловне и прочитал ей.

Наталья Кирилловна прослезилась и сказала:

   – Если Никон опасен, так окружить монастырь солдатами аль стрельцами, но зачем лишать его возлуха и движения? Три года заточения! – это ужасно... И позор для нас, что он ободран и оборван...

   – Что же, по-твоему, Наташа?

   – А то, что пошли к нему Родиона Лопухина – это бравый и правдивый человек. Он узнает всё на месте и устроит старца. Не знаю, отчего не допускать к нему людей? Покуда Стенька Разин был в поле и воровал – иное дело. Теперь он казнён, восточные области умиротворены и нет никакой опасности. Почто держать старца взаперти? Чтобы проклинал тебя, меня, да...

Она покраснела.

   – Будущего младенца, – докончил царь, обнимая и целуя её.

   – Да, я сегодня его почувствовала, – зарделась царица. – Коль родится мальчик, то как наречём?

   – Нареку Петром: пущай, как митрополит Пётр, будет разумен и управляет царством, как тот паствою.

   – Аминь, – произнесла набожно царица.

Перед отъездом в Ферапонтов монастырь она дала Лопухину подробное наставление: как говорить со старцем, как успокоить его, – и поручила ему одеть его и обеспечить его содержание.

Приехал Лопухин, дал ему свободу ходить по монастырю, одел его, распорядился, чтобы Кирилловский соседний монастырь доставляет ему всё необходимое по расписанию и уехал, получив от него благословение царю и царице, и будущему младенцу.

На радостях, что у него от Наташи будет, быть может, новый наследник и что с собинным другом он примирился, царь Алексей по возвращении Лопухина из Ферапонтова монастыря устраивал праздник за праздником: и на Москве-реке был бой медведей, и в селе Преображенском, в оконченных Преображенских комедийных хоромах, готовился спектакль.

Наслышались и царь, и царица от Лихачёва, видевшего во Флоренции бал и балет, так много, что им хотелось и у себя завести театр или комедийное действие.

Наконец 17 февраля должна была быть поставлена драма «Есфирь».

В этой драме было много намёков на клевету, которую выпустили против Натальи Кирилловны и Матвеева, и на судьбу Нащокина, – тот, по правде, и в действительности имел сходство не только с Аманом, но с его падением.

Да и себя оправдывала Наталья Кирилловна, так как тенденция библейской Есфири та, что первая жена Артаксеркса получила от него развод за то, что не хотела снимать покрывала, и люба ему сделалась Есфирь именно за то, что она ходила без покрывала. Это должно было напомнить царю упрямство в тереме Беляевой и уступчивость её, Натальи Кирилловны.

С трепетом в сердце Наталья Кирилловна явилась в театр, в закрытую ложу, где она с царевнами должна была смотреть комедийное действие сквозь отверстия, которые были между обтянутыми красным сукном досками, закрывавшими ложу со стороны зрителей. Царь поместился в кресле перед сценою, а придворные за ним. Музыка играла, как и теперь, перед сценою.

Царю не было известно содержание драмы, а только рассказ библейской книги Есфири.

С большим вниманием и интересом следил он за ходом драмы и по её окончании вошёл в ложу царицы и, обняв её, сказал:

   – Благодарю тебя и Матвеева, что отгадали мои чувства и мысли. Ты истая Есфирь, а он истый Мардохей... Я же считаю себя счастливым, что мне выпала завидная доля Артаксеркса.

С этого времени он ещё горячее привязался к ней. А 30 мая 1672 года после крайне тяжёлых родов, так что бабка опасалась за самую жизнь царицы, он сделался счастливым отцом: Бог дал ему сына. Повивальная бабка схватила новорождённого, завернула в пелёнку и, опустив в ванночку, побежала к отцу объявить радостную весть. Услышав, что родился сын, царь Алексей перекрестился и побежал поглядеть на младенца. Ему показали толстенького ребёнка, тёмно-красного, с тёмными волосами на голове.

   – Экий молодец! – воскликнул отец. – Будешь ты у меня богатырь... на счастье русского царства.

Этот «богатырь» был Пётр Великий.

2 июня произошло торжественное крещение Петра в Золотой палате и потом угощение было предложено всем боярам и святителям.

Во время обеда, ещё по старому обычаю, заведённому царём Алексеем Михайловичем, пелись духовные песни, но вместе с тем играл и орган.

Это было как будто предвестием того, что родившийся поведёт к чему-то новому.

XLIV
ЗАТОЧЕНИЕ НИКОНА В КИРИЛЛОВСКУЮ ОБИТЕЛЬ

Получив свободу, Никон воспользовался ею для блага народа: он занялся лечением больных.

Приставленного к нему монаха Мардария посылал он в Москву за лекарствами: за деревянным маслом, ладаном росным, скипидаром; за травами чечуй и зверобой, за нашатырём, квасцами, купоросом, камфорою и за камнем бузуй...

К Никону в келью являлись из разных мест и женщины, и мужчины, и дети, и он давал им лекарства и верующим читал молитвы.

Впоследствии он писал царю, что слышал он глагол: отнято-де у тебя патриаршество, зато дана чаша лекарственная: лечи болящих.

Деятельность эту оклеветали перед царём: будто это делается, чтобы к нему ходил народ с целями политическими...

Вследствие этого в 1674 году в Великий четверток, когда в церкви монастырской собралось много народу и он шёл туда приобщиться, явились стрельцы с сотником – два пошли впереди него, а четыре – позади. Никон обиделся:

   – Не преступник я, чтобы идти в храм Божий к причастию со стрельцами...

И с этими словами он возвратился обратно в келию и перестал ходить в церковь.

Но всё же царь, и в особенности Наталья Кирилловна, поддерживали старца: ему посылались и провизия, и полотна, и меха и даже соболя.

Да вот приходит страшная весть: в зимний мясоед царь заболел, а 30 января 1676 года его не стало.

Смерть Алексей Михайловича поразила всё царство и готовила что-то необыкновенное, так как накопилось много горючего материала.

В течение почти тридцатилетнего царствования Алексей Михайлович довёл русскую древнюю жизнь до апогея, т.е. учение Домостроя дошло до крайности в домашней и общественной жизни, так что терем и вообще боярские дома были обращены в богадельни и монастыри. Войны же со Швейцией, с Польшею и союз с Малороссиею, как равно и иностранцы, наполнившие армию и Москву, внесли новые понятия в общество. Отсюда произошло смещение направлений, нередко друг другу противоречащих.

Раскольники требовали неприкосновенности древляго благочестия, т.е. сохранения старых книг, икон и богослужения и вместе с тем называли никонианцев ханжами. Они же требовали точного исполнения Стоглава, т.е. в религиозном отношении держаться их толка, а в государственном – земских начал.

Никониане разделились на две партии: одна требовала тоже оставления порядков Домостроя, но желала в жизни государственной земских начал и уничтожения местничества; другая партия требовала самодержавия на началах боярства и воеводства и желала уничтожения местничества, – словом, она идеалом своим считала конец правления царя Алексея Михайловича.

Это разделение общества и вызвало при похоронах царя различные чувства: раскольники восхитились и рассказывали, что пророчество одного из монахов Соловков оправдалось. Он говорил, что вместе с падением Соловков, где раскольники запёрлись и защищались, умрёт и государь. Следовательно, смерть его дала надежды расколоучителям, что боярство и воеводские начала будут уничтожены; одни только почитатели самодержавия приуныли, так как власть ускользала из их рук.

Узнав о смерти царя и о настроении общества, патриарх Никон заплакал и сказал:

   – Воля Божья, видно, судиться нам на том свете. Бог его простит – поминать его я буду.

Вступил на престол четырнадцатилетний Фёдор.

С первых же дней перемены этой юным царём овладел его дядька, князь Фёдор Фёдорович Куракин, и Анна Петровна Хитрово, его мамка.

Обе эти личности были враждебны Никону как участники его низложения, и притом они принадлежали к самодержавной боярской партии, во главе которой стоял Матвеев.

Милославские, а потому весь терем, составляли земских никониан.

Во главе с Матвеевым стоял в самодержавной партии и патриарх Иоаким, преемник Иоасафа.

Иоаким был человек дюжинный, без всякого образования, и все его заслуги перед церковью и государством заключались в том, что он был беспрекословным исполнителем воли Нащокина, а потом Матвеева, потому что он был личный враг Никона; притом, подобно знаменитому Торквемаде, с особенным усердием жёг расколоучителей, еретиков и колдуний... Не обладая ни талантом, ни умом, ни знанием, ни влиянием в обществе, он страшился бывшего патриарха Никона и ему было страшно приблизить даже к Москве святейшего из боязни, что он сам в подобном случае может потерять своё патриаршее значение. Сам Никон давал ему повод на эти опасения: он ещё в 1672 году велел и царю передать, что он не признает для себя обязательным постановление восточных патриархов. Да и константинопольский патриарх писал до собора о возвращении Никона; притом, два года перед тем, Никон писался к епископу вологодскому: «Божиею милостию, мы, патриарх Никон...»

Партия же Милославских, стоявшая за Никона с первых же дней нового царствования, начала действовать, чтобы освободить и приблизить старца к Москве.

Царевна Татьяна Михайловна, господствуя в тереме, имела уж в это время сильную помощницу в царевне Софии Алексеевне: той исполнилось двадцать лет и она была энергична, умна, мужественна и учена.

Послала поэтому царевна Татьяна несколько дней спустя после смерти брата племянницу к новому государю, чтобы его убедить в необходимости приближения Никона к Москве и переезда его в «Новый Иерусалим».

София Алексеевна отправилась к брату. Красноречиво и горячо она говорила с ним и довела его до слёз. Он обещался сделать всё, что можно.

На другой день он повидался с Иоакимом. Выслушав мальчика-царя, патриарх молвил:

   – Никону и так хорошо в Ферапонтовом монастыре, но ему можно ещё больше сделать: я переведу его поближе, в Кириллов монастырь... В «Новом Иерусалиме» будет ему хуже: со времени ссылки Никона там ничего не поправляли, и в кельях обители и холодно, и сыро; притом братия там и сама не имеет чего есть, а Кирилловский монастырь богат. А потому не соизволит ли великий государь дать указ о переводе Никона в Кирилловский монастырь?

   – Коли ему будет там лучше, так пущай, – ответил государь.

Не прошло и месяца, как получился царский указ в Ферапонтовом монастыре о переводе патриарха в Кирилловскую обитель.

Монастырь этот был крайне ему враждебен. Покойный государь велел ему по разрешению отпускать Никону содержание, что и вызвало с обеих сторон неудовольствие и враждебность: Никон жаловался царю на монастырь, а тот на Никона.

   – Кушает ваш батька нас, – говорили кирилловцы ферапонтовским монахам.

   – Я, благодатию Божиею, не человекоядец, – жаловался царю на это Никон.

Притом в Кирилловском монастыре находился Флавиан, поддерживавший Хитрово на суде, когда Никон доносил на Богдана Матвеевича «о чародействе его с литовкою и монахом Иоилем».

Патриарх Иоаким поэтому, как говорится, выдал Кирилловскому монастырю Никона головою.

Повезли патриарха в обитель эту и, когда его ввели в келию, его тотчас же замкнули, и сделался он снова затворником.

Осмотрел патриарх келию – она была ещё хуже той, какую он занимал во время заточения в Ферапонтовом монастыре.

Это была узенькая комнатка в одно крошечное окошечко на такой вышине, что Никон не мог его достать, наставив даже всю мебель свою друг на друга. В углу висела икона без лампады. Деревянная кровать без настилки, стул о четырёх ножках и поломанный столик – вот убранство келии. Это была монастырская темница для преступных монахов.

Пищу приносил ему служка: щи да каша, кусок хлеба и кружка воды.

Представлялись узнику в этой смрадной темнице, в этой духоте, и родительница его – Мариамна, и родимый лес его в Вельяминове или Курмышах, и его жизнь, когда он помогал своим крестьянам в поле, и жизнь его в Макарьевском монастыре, его женитьба и семейное счастье, его знакомство с Нефёдом Миничем, смерть Хлоповой, переезд его в Москву, кончина патриарха Филарета, казнь Шеина, жизнь его в Соловках, его бегство оттуда, Кожеозерский монастырь, приезд его в Москву, назначение игуменом Новоспасского монастыря, московская гиль, сближение с царём, возведение его в митрополиты новгородские, мятеж новгородский, вызов его в Москву, поездка за мощами св. Филиппа в Соловки, возвращение его и избрание в патриархи, собинная дружба царя, его могущество, управление им государством, война с Польшею, прекращение им чумы, падение Смоленска, присоединение Малороссии, исправление церковных книг...

Во всех подробностях проходит всё это перед его глазами, и каждое из этих воспоминаний вызывает его вздохи и нередко слёзы из глаз.

   – Боже, за что меня наказуешь так, – говорит он, кладя поклоны перед иконою, – уж лучше прекратил бы мои дни, а то живёшь для вечных мук. Хоша б Ты память пришиб – забыть бы всё прошедшее, не чувствовать, не мыслить.

А тут, как нарочно, ещё в более пленительном виде начинают являться перед ним и картины природы, и люди, им любимые: и жена его, и царевна Татьяна, и Марья Ильинична, и родственники его, – и всё это как будто манит к себе, зовёт и говорит:

«Ведь ты-то настоящий патриарх и плачет об тебе Россия... и Малороссия, и всё Поволжье ведь волновалось из-за тебя... Приди вновь на свет – и будешь вновь ты на престоле патриаршем. Гляди, все враги твои сходят в могилу: умер патриарх Иоасаф и сам царь... Трубецкой и другие... расколоучители в заточении...»

Вдохновляет это надежду в сердце Никона, и он чувствует, что у него имеются друзья в Москве, что не дадут они ему погибнуть в застенке и что рано или поздно он выползет отсюда с величием и славою, как заслуживает он.

«Коль, – думает он, – царевич Алексей жив был бы, ино было бы: он ослобонил бы меня... он знал меня, я носил его на руках, он драл меня за бороду, играл моими панагиями... А этот Фёдор – не знает он меня, а враги мои у него в силе... Но придёт время, сделается он муж, тогда и сжалится он над старцем... поймёт, что в его царстве всё дело моих рук... и благолепие в церкви, и новые книги... и сильное войско, и Малороссия, и Белоруссия... Даже дворцы царские – всё это делали мои мастера...»

Подкрепляют его силы эти думы, но после трёхлетнего одиночества начинает заедать его тоска, мысли мутятся, и овладевает им злоба:

«Почто он держит меня в затворе?.. Кому я что сделал?.. Этот поганый, коростявый Иоаким, страшится тени моей, точно бес ладана... А царь-мальчишка не спросит даже, где и что Никон. Да и царевна Татьяна хороша... а мама Натя? Все покинули меня, как тряпку старую, негодную. Да и взаправду я тряпка – ноги опухли, рука левая разбита, зубы все выпали, а тут грызи чёрствый хлеб и корку, а коли корки не съесть, не дают другого хлеба... Пил бы квас, да мышь попалась надысь, ну и противно. Да вот вчера показался снова чёрный вран в окне... потом чудища... бесы... демоны... рвут последнюю мою одежонку... а вот теперь... точно бесы лютые: Боборыкин, Сытин, Стрешневы, Хитрово... Чего вам, злодеи... не отдам одёжи... Глядите... и так вся изодрана, вся в дырьях, не греет меня... вишь, и зуб на зуб не попадает...

Стучат у него зубы, и он весь синеет.

   – Мама Натя, царевна Татьяна, где вы? Спасите, спасите... снова бесы, – кричит он однажды неистово, прячась в угол...

Но что это? Отворяется дверь темницы, и появляется монашка.

Никон глядит на неё с недоумением.

   – Не узнаешь меня, святейший? – спрашивает она.

   – Нет... нет... не узнаю и ты пришла меня мучить, как те.

   – Не мучить я пришла тебя, с доброю вестью... Вспомни игуменью девичьего Воскресенского монастыря, Марфу... я та самая... Помнишь, я ходила к тебе в Ферапонтов... под твоё благословение.

   – Помню, помню... но нет уж во мне больше благодати, бесы мною овладели... и умру я здесь в этом смраде, сырости и холоде... Уйди отсюда, и ты окоростовеешь, как я... уйди, мать игуменья...

   – Благослови меня, святейший, и выслушай...

Она пала ниц и, поднявшись, подошла к его благословению.

   – Благословит тебя Господь Бог... Садись и поведай, какую весть принесла?

   – Весть радостная. Была у меня в монастыре на богомолье паломница, боярыня Огарёва, и сказывала: «Пущай-де святейший напишет грамоту в «Новый Иерусалим», а братия и попросит царя отпустить тебя к ним». Грамоту твою я повезу к ним – вот бумага, чернильница и перья.

Игуменья вынула весь этот запас из кармана и положила на стол.

   – Да я-то и писать разучился, да и года и дни забыл... да и глаза плохо видят.

Никон сел к столу и кое-как нацарапал к братии грамотку.

Инокиня простилась, взяв его благословение царю, царице и царевнам.

Грамота Никона к братии «Нового Иерусалима» произвела своё действие: они отправили с челобитною к молодому царю своего игумена.

Фёдор Алексеевич, выслушав милостиво игумена, послал за патриархом.

Прибыв к царю, патриарх Иоаким вознегодовал, что, помимо него, осмелились говорить об Никоне с государем. В продолжение четырёх лет он при каждом свидании и с ним, и с царевнами уведомлял их, что Никон живёт в Кирилловском монастыре во всяком удовольствии и что, если он не показывается на свет, так это оттого, что у него ноги слабы. Для вящего же убеждения всех в блаженной жизни святейшего он каждый раз от имени его отдавал благословение царю, царице и царевичам. Тут же неожиданно хотят снова вызвать его на свет и он разоблачит, что его в Кирилловском держат в заточении. Нужно, таким образом, во что бы то ни стало воспрепятствовать этому возвращению.

   – Я, – сказал он с видом смирения, – день и ночь думаю о святейшем старце, забочусь о нём... и... скорблю сердцем... Хотел бы его любовно видеть... да нельзя... есть причина... Да я не дерзал докладывать великому государю... нельзя его возвратить... Будет великий соблазн и грех в церкви.

   – Да что такое случилось? – встревожился государь.

   – Вот уже четвёртый год... прости мне Господи мои согрешения... Никон ежечасно мертвецки пьян... ругается святым иконам... в церковь не ходит... разные ругательства произносит на тебя, великий государь, да на меня, на церковь святую... Говорит с бесами, демонами... Бредит видениями... Ругает свои исправленные книги и называет их еретическими... Как же его привести в подмосковную обитель?.. Себе и церкви на срамоту. Одёжи и обуви не хочет носить, босой да полуголый ходит.

   – Пошли ему, святейший, от меня и обувь, и одёжу – он и носить будет... Сказать, что то воля моя... Да бают, что некому там и приглядеть за ним, так послать к нему Ивана Шушеру да Ольшевского: благо они челом бьют послать их к святейшему старцу.

Закусил губы патриарх Иоаким и вынужден был исполнить приказ царя.

Весною 1681 года прибыли в Кириллов монастырь Шушера и Ольшевский.

Первое свидание их было трогательно: это были бесконечные лобзания, объятия и беседы. Служки привезли ему от царя гостинцы, одежду и обувь. Перевели святейшего в другую, более просторную келию и разрешили гулять по монастырскому саду. Но ноги отказывались ему служить, притом воздух действовал на него одуряющим образом, и голова у него кружилась и болела. Да и постарел он, волосы на голове и в бороде его совсем поседели, исхудал он и сделался скелетом, а на лице кожа даже потемнела.

Вид он имел ещё более величественный, чем прежде, да силы его оставили: многолетние страдания сломили его могучую природу.

Начали Никона вновь посещать в Кирилловом монастыре жители городов, монахи и монахини.

Никон принимал всех любовно, лечил, благословлял, ко всем был добр, но Кирилловскому монастырю не мог простить причинённых ему обид и мучений. Душа его рвалась отсюда в «Новый Иерусалим», в его рай, о котором он так давно плачет и горюет.

   – Альбо то можно, – говорил часто Ольшевский, – так да с патриархом поступать... Джелебы то можно, я бы всех монахов утопил... Надея на Бога, нас домой в «Новый Иерусалим» отпустят... Ты, святейший, только отпиши туда, а мы Шушеру туда пошлём... Будем мы с тобою, патриарх, ещё там архиерейску службу править...

И вот под таким впечатлением пишет Никон вновь в «Новый Иерусалим»:

«Попросите, братия, ещё обо мне царя. Умираю я, не попомните моей прежней грубости, пожалейте старика».

Грамоту эту отвозит Шушера в «Новый Иерусалим», и оттуда отправляется вновь посол, но уже не к царю, а к царевне Татьяне Михайловне.

Посол рассказывает всю подноготную царевне.

Татьяна Михайловна приходит в страшное негодование и бежит к царевне Софье.

   – Соня, нас бесчестно обманывал патриарх Иоаким, – говорит она, едва переводя дыхание от волнения. – Ведь патриарха Никона он держал четыре года в заточении на одних щах да каше и ржаном хлебе, никого к нему не допускал, в церковь Божью не пущал, без одежды и обуви содержал в келье... Это безбожно, бесчеловечно... Идём к царю.

   – Как? Да мне патриарх всегда сказывал, что Никон во всяком удовольствии живёт... Пойдём к брату, пущай сыск учинит... Пущай не верит патриарху.

Обе побежали к царю.

Фёдор Алексеевич сильно встревожился, увидев тётушку и сестрицу гневными и взволнованными: нервный и впечатлительный, он почувствовал даже сильное сердцебиение.

   – Что случилось? – спросил он испуганно, воображая, что не приключилась ли какая-нибудь беда и со второю его женою, на которой он недавно лишь женился.

Царевны рассказали ему о бывшем заточении Никона.

   – Теперь понимаю, – вздохнул царь, – зачем патриарху Иоакиму понадобилось перевести его в Кирилловский монастырь... Да и пьянство Никона, вижу я, – поклёп.

   – Так ты, племянничек, и вели перевести его в «Новый Иерусалим», – обрадовалась царевна Татьяна Михайловна.

   – Да как же без патриаршего благословения?.. – недоумевал юный государь.

   – Так, братец, покличь его и поговори с ним – обняв и поцеловав его, проговорила царевна Софья.

   – Уж вы, тётушка и сестрица, лучше сами позовите его, да и уговорите... А я велю царских лошадей и кареты отослать за святейшим в Ярославль.

Царевны поцеловали его и ушли в терем. Они послали за патриархом Иоакимом. Иоаким явился в терем, воображая, что они желают духовной беседы с ним.

Когда он вошёл в приёмную царевны Татьяны Михайловны, он застал там царевну Софью.

Царевны подошли к его благословению и посадили его на почётное место на диване, под образа.

   – Прости, святейший, – начала царевна Софья, – что мы с тётушкой Татьяною потребовали тебя... У нас великая к тебе челобитня.

   – Повеление царевен для меня указ, – опустив скромно глаза и положив руки на животик, произнёс патриарх.

   – Бьём мы челом: монастырь «Новый Иерусалим» и Воскресенская церковь приходит в запустение.

   – Приходит он в запустение, – поднял набожно глаза к небу Иоаким, – ибо восточные патриархи, на соборе 1666 года, осудили и название «Новый Иерусалим», и строителей его: Никона и Аарона. Где нет благословения святителей, там и благодати нет.

   – Где два или три соберутся во имя Моё, там и Я пребываю, – возразила царевна Софья. – Не лишена, поэтому, св. благодати и обитель «Новый Иерусалим».

   – А в Воскресенской церкви, кроме частиц Святого гроба, покоятся ещё мощи св. Татьяны, – вставила царевна Татьяна Михайловна.

   – Не ведал... не ведал, – вздохнул Иоаким и, набожно перекрестясь, произнёс: – Господи, прости мне согрешение.

   – Вот, – продолжала царевна Софья, – мы с тётушкой желаем увеличить благолепие монастыря, я дала обет соорудить там храм Богоявления, а царевна всё достояние отдаст на святую обитель.

   – Богоугодное дело... богоугодное, я благословляю... Вы внесите деньги в патриаршую казну. А там, что соборная дума скажет...

   – Мы пожертвуем всем, но братия просит возвратить ей отца и благодетеля её, – возразила царевна Софья.