Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 52 страниц)

XXV

С ужасом выслушал государь рассказ о пытках. Он не мог понять, как три слабые женщины выдержали такие мучения и не отрекаются от своих заблуждений.

Утром «сотворил царь сидение думати о них».

Бояре, созванные на совет, молчали. Кто-то посоветовал сечь отступниц, и Алексей Михайлович, услышав это предложение, вздрогнул.

   – Безрассудное дело советует, государь, – вмешался князь Долгорукий. – Огнём не спасёшь душу. Сын Божий молился за неверных, а не жёг их.

   – Так, так, – обрадовался этим словом государь.

После долгих споров было решено сослать непокорную Морозову в Новодевичий монастырь, держать её там под строгим караулом и ежедневно водить в храм Божий, так как Морозова, как и её сестра, не хотела ходить сама в церковь.

После того, как Морозову перевели в монастырь, множество народу стало приезжать туда, чтобы подивиться мужественной опальной боярыне.

С утра монастырский двор был запружен каретами и экипажами. Наезжало и немало боярских жён – некоторые полюбопытствовать, а некоторые и облегчить её страдания. Вход к ней был свободен. Никогда ещё после ареста не пользовалась она такой свободой, как здесь, в Новодевичьем монастыре.

Но с удалением непокорной боярыни в загородный монастырь соблазн для москвичей не уменьшился. По всей Москве только и говорили о страждущих ради старой веры сёстрах.

Тогда государь Алексей Михайлович повелел перевести Морозову снова в Москву. Он надеялся, что визиты к ней вельмож и сочувствие со временем прекратятся.

По царскому указу Федосью Прокопьевну поселили в Хамовнической слободе, где ткали полотно для царского двора.

Боярыня нашла приют в доме старосты. Будучи сам ревнителем старого благочестия, он очень обрадовался своей новой постоялице.

Немало было последователей Аввакума и среди ткачей слободы. Ещё раньше в их домах не раз находили приют Мелания и прочие морозовские старицы.

Доступ к опальной боярыне, пострадавшей за веру, был свободен, не говоря уже о том, что Мелания и Елена постоянно находились при ней. Из далёкого Пустозерска Аввакум регулярно мог присылать свои послания.

Положение Морозовой немного облегчилось, и её окружение теперь надеялось, что оно постепенно сделается ещё лучшим.

XXVI

Но вскоре всё в судьбе Морозовой переменилось.

Её сторонники понимая, что необходимо действовать через царя, стали обращаться к государевым родственникам с просьбами о помощи. Особенно часто разговаривала с царём о Морозовой старшая из государевых сестёр, царевна Ирина Михайловна. Не проходило и дня, чтобы царевна не напоминала государю о заслугах мужа Морозовой, и просила пощадить стойкую женщину.

И в один из дней царь, раздосадованный приставаниями сестры, повелел начать строить в далёком Боровске специальный острог.

К зиме, когда острог был готов и установилась дорога в далёкий Боровск, вышел государев указ отправить опальную боярыню Морозову на поселение в боровский острог. Вместе с ней были высланы из Москвы княгиня Урусова, Данилова, и ещё позднее – инокиня Устина.

Почти месяц продолжался путь в санях от Москвы в Боровск.

Всю дорогу боярыня молчала, не разговаривала с тремя стрельцами, сопровождавшими её, отвернувшись, смотрела на снежную пустыню, не кончающуюся на протяжении всей дороги. Проезжали города, деревни, и никто здесь не выходил, как в Москве, встречать страдалицу за веру, никого не интересовала её судьба. Мелкие встречные равнодушно следили за двумя санями, ползущими друг за другом.

Наконец, сани притормозили, раздался скрип ворот, крики, лай собак и сани въехали в острог.

Морозова, разминая затёкшие ноги, вышла из саней. Со всех сторон высились высокие, сверху заострённые светлые брёвна стены, посреди стоял маленький светлый сруб для стражи. В центре двора возвышался низкий, как у колодца, сруб, поставленный над ямой.

И, увидев всё это, сердце у Морозовой сжалось от тоскливого предчувствия. Она так много настрадалась в дороге, так много передумала во время пути, что прискачи сейчас гонец из Москвы и снова привези он послание от государя – не сомневаясь, отошла бы боярыня от старого благочестия, приняла бы старые почести.

Подведя её к срубу, стражник откинул дверцу и, подталкивая Морозову к лазу, заставил её спуститься вниз по лестнице. Как только она опустилась на землю, лестница сразу была вытащена, дверца захлопнута, и теперь свет едва пробивался в яму сквозь узкое, как бойница, окошко.

В яме было темно и душно, и Морозова, не зная, что делать, стояла прямо под дверцей, на том месте, где только что находилась лестница.

Постепенно глаза привыкали к темноте, и она различила возле стены несколько неясных фигур.

   – Кто здесь? – спросила Морозова.

   – Люди Божии, – ответил ей знакомый голос, и Морозова вздрогнула: – Устина, ты?

   – Матушка! – закричала Устина, и девушка, вскочив с топчана, подбежала к Морозовой.

Вслед за ней поднимались ещё две женщины, и сквозь слёзы, всхлипывания боярыня поняла, что здесь уже неделю томятся её сестра, Данилова и инокиня Устина.

Так началась новая жизнь опальной боярыни.

Как ни страшно было сидеть в яме, но наладилась жизнь и здесь. Вскоре женщины перешли на монастырский уклад жизни – долгие молитвы, песнопения, чтения Псалтыри.

Во время отдыха Мария Данилова, много побывавшая в святых местах, странствовавшая по Руси, рассказывала узницам об увиденном.

Женщины, напряжённо слушая её, вздыхали – Бог весть, удастся ли самим повидать всю эту красоту.

Среди стражи нашлись последователи Аввакума, и вскоре узницы смогли получать послания от ссыльного протопопа, в которых он поддерживал женщин и старался духовно их утешить. Дождавшись дня, когда свет слабо пробивался в яму, они снова и снова перечитывали письма.

Стали поступать из города и передачи – постепенно место заключения Морозовой и её подвижниц узнали, и в Боровск стали наведываться московские староверы.

Стража, сперва строго обращавшаяся с женщина, помягчела – муж Даниловой, Акинф, теперь узнавал, кто будет послан для ревизии из Москвы в Боровск, зазывал к себе очередного сотника, поил, угощал, обдаривал подарками, передавал подарки и деньги для стражи.

Всё шло благополучно.

Они так свыклись со своим существованием, что перестали даже таиться – теперь уже громче, чем обычно, молились, громче пели, не прятали книг старой печати и маленьких, специально писанных для удобного хранения образов.

XXVII

Однажды на рассвете они были разбужены криками сверху, стуканьем открываемого лаза и шумом опускаемой сверху лестницы.

Вскочив, женщины смотрели, как по лестнице неуклюже спускается худощавый, маленький подьячий.

Добравшись до конца лестницы, он спрыгнул на землю и закричал:

   – Дай сюда свету!

Но стрельцы намеренно не спешили, мешкали, чтобы узницы успели спрятать то, что было запрещено держать им в яме.

   – Что, нет огня в Боровске? – бешено закричал подьячий. – Вот подождите, разожгу я вам огонёк!

Наконец, два стрельца осторожно спустились в яму с пуками горящих лучин.

Подьячий, выхватив лучины, высоко задрал их над головой и недоверчиво оглядел своими маленькими рысьими глазами узниц.

   – Что вы тут делаете? – громко закричал он.

   – Что могут делать узницы? – ответила Морозова. – Молимся Господу Богу.

   – Знаем мы, как вы молитесь! – ещё громче закричал подьячий и быстро подошёл к стене, на которой висело несколько икон. Внизу на полке лежали молитвенники и псалтырь старой печати, уже запрещённые к употреблению. Полистав книги, подьячий зло взглянул на Морозову и передал иконы и книги стражникам.

   – Кто носил сюда непотребное? – вдруг спросил он у стрельцов, а затем, быстро обернувшись, недоверчиво посмотрел на растерявшихся женщин.

Стрельцы молчали.

   – Кто допускал приходящих? Как послания Аввакума сюда доходили?

Он рассматривал яму, узниц, стрельцов, и лицо его краснело от гнева и злости.

На следующий же день стрельцы были сменены, а вскоре из Москвы был прислан новый караул. Как ни старались узницы разговорить новых стражников, они оставались молчаливыми и только зло поглядывали на Морозову и её подвижниц.

Так прошло ещё полгода, и никто из них не знал, что же ожидает всех впереди.

XXVIII

На Петров день прибыл в Боровск из Москвы дьяк Кузмищев. Он был известен в столице, как знаток по розыску, и кличка ему была дана «Людоед».

В голове его уже сложился целый план действий с заключёнными. Он не в силах был распоряжаться жизнью и смертью двух сестёр, но остальные заключённые были отданы ему в полное подчинение.

Он появился в остроге сразу на другой день после приезда и, войдя в яму, низко поклонился заключённым:

   – Поклон вам низкий из Москвы, княгинюшка да боярыня, – преувеличенно любезно сказал он и усмехнулся, оглядывая яму. – Обжились маленько, домком обзавелись... Давненько милость вашу не тревожили...

Кузмищев, зорко оглядев узниц, подошёл к Устинье.

   – Сказывают, мать, что ты воровство своё ещё больше усилила, байками тут всех кормишь, письма Аввакумкины получаешь?

   – Воровством не занимаюсь, – сурово заметила старуха, – а честного отца нашего не моги Аввакумкой называть!

   – Зубаста ты, старуха! – отозвался дьяк. – Подожди немного – возжгу из тебя свечу воску ярого!

Морозова и Урусова со страхом посмотрели на Устинью.

   – С радостью сподоблюсь венец мученический принять! – прошептала старуха.

   – Ну, это ты уже сама размышляй, мученический он или просто так, – махнул рукой дьяк.

На следующий день уже с рассвета был слышен стук топоров. Он не смолкал до обеда, и после перерыва опять возобновился.

   – Строят что-то, – прошептала Урусова, напряжённо прислушиваясь.

   – Горенку для меня готовят, – обрадованно догадалась Устинья. Пришёл час мне ко Христу отойти!

   – Помолимся, сёстры, – сказала Морозова, и узницы начали молиться.

Вечером в яме снова появился дьяк.

Оглядев всех узниц, он остановил взгляд на Устинье и, усмехнувшись, медленно произнёс:

   – За твоё воровство и нераскаянность повелевает пресветлый государь возжечь тебя огнём. А про остальных указу нету, – повернулся он к замолкнувшим женщинам.

Устинья, побледневшая, подошла к сундуку и принялась доставать белую рубашку – вместо савана.

Вскоре в яме снова появились дьяк с палачом.

Старица зажгла восковую свечу и вышла в последний раз из ямы. Кузмищев приказал и остальным узницам присутствовать на казни.

Они так давно не были наверху, на свежем воздухе, что в первое мгновение закружило голову, а свет, даже неяркий, вечерний, больно ударил по глазам.

Они шли, как на ощупь, сощурив глаза, и жадно вдыхая свежий, тёплый и сухой летний воздух.

Вокруг сруба уже стояло много народа, ожидавшего казни. Морозова вздрогнула, увидев, как к срубу повели одетую в белое старицу. В руке она держала, осторожно прикрывая её от ветра, горящую свечу.

   – Благослови нас, святая мученица, – закричали женщины, и старица, обернувшись, осенила их широким крестом.

Кузмищев приготовился читать царский указ, который сам же Кузмищев написал в тот день, пользуясь своими правами вести расследование, как вдруг Устинья, наклонившись, поднесла свечу к снопам соломы, которой был наполнен сруб.

Огонь, вспыхнув, тут же охватил всю постройку. Устинья потонула в огненном вихре.

Кузмищев, сердито посмотрев на оставшихся узниц, приказал всех увести.

XXIX

Через неделю, когда была готова новая яма, ещё более глубокая, Морозову и Урусову перевели в эту темницу. Марию Данилову посадили отдельно, поместив её в городской тюрьме, среди убийц и злодеев.

В яме теперь день и ночь стояла темнота. Сёстры не видели друг друга. Было темно, и так тоскливо, что женщины почти не разговаривали. Казалось, сам воздух ямы подавляет звуки.

Сперва узницы ещё молились, но Кузмищев, услышав это, спустился к ним и отобрал чётки и лествицы, по которым они молились.

Теперь они не могли класть положенного числа поклонов, пока Морозова, оторвав из сорочки длинную полоску, связала материю узлами. По ним теперь читали «Отчу» и «Богородицу».

В яме было так душно, что женщины невыносимо страдали «от задухи земные». Вновь вырытая яма словно дышала сыростью. Влага просачивалась со стен.

Чтобы сделать их существование ещё больше невыносимым, Кузмищев приказал приковать узниц к стулу, который они с большим трудом могли передвигать по земле.

Им опускали так мало пищи и питья, что силы оставляли женщин с каждым днём.

Узницы чувствовали, что их смерть уже не за горами.

Прошло лето, пошли осенние дожди, осенние холода, и теперь от стужи нельзя было снимать с себя обветшавшую одежду. Силы оставили так, что узницы уже не могли совершать необходимого количества поклонов. Временами Евдокия ослабевала так, что не могла сдвинуть с места стул, к которому была прикована, и тогда она творила молитву лёжа или сидя.

Неожиданно она начинала ползать вдоль стены, нащупывая выход, и когда испуганная Морозова спрашивала, что она делает, в ответ княгиня кричала:

   – Душно мне, сестрица, воздуха хочу...

Всё чаще Морозова со страхом слушала, как бредит сестра – то казалось, что её выпустили наконец на волю, что она бродит по лесу или лугу, видит мужа и детей...

Рассудок вернулся к Урусовой незадолго до смерти.

Однажды боярыня проснулась от того, что сестра тормошила её за плечо.

   – Отпой отходную, – услышала Морозова шёпот. – Что знаешь, то и говори. А что я знаю, то я скажу.

Морозова, вскочив, стала быстро читать отходную молитву, и умирающая повторяла слова, поправляя плачущую сестру.

Морозова ещё продолжала читать, когда княгиня затихла. Не слыша её голоса, боярыня наклонилась, прислушиваясь к исчезнувшему дыханию.

Но в яме теперь стояла полная тишина.

Только вчера в яму спустили еду для узниц. И теперь сторожа могли несколько дней не показываться здесь.

Морозова испуганно наклонилась к трупу сестры, и поняла, что она действительно умерла.

Морозова закричала, ни никто её не услышал. Часы проходили за часами, и никто не приходил.

Прошло не менее двух суток, как чувствовала боярыня, когда заскрипел тяжёлый засов верхнего входа в яму. В темницу кто-то входил.

Морозова изо всех сил бросилась к входившему, волоча за собой прикованный стул.

   – Чего тебе? – испуганно отпрянул сторож, принёсший еду.

   – Скажи там, наверху, что сестра моя померла, – простонала Морозова.

Сторож недоверчиво стоял на месте, и только когда боярыня повторила, он с криком бросился из темницы, захлопнув за собой дверь.

Когда в подземелье стал опускаться со свечой Кузмищев, здесь впервые появился свет. Морозова, два с половиной месяца просидевшая в темноте, без света, вздрогнула.

Первое, что она сделала – бросилась к лежащей перед ней мёртвой сестре, труп которой начал уже издавать зловоние. Она не узнала лица сестры, серого, измученного страданием и болезнью.

   – Отпеть нужно,– не глядя на боярыню, проговорил дьяк.

   – Не должны никониане истинных православных отпевать, – зло ответила Морозова. – Ангелы отпоют её.

   – Как знаешь, – пробурчал Кузмищев.

Он позвал стрельцов и приказал тут же, в яме, выкопать могилу.

С трудом сдерживая рыдания, Морозова начала читать погребальный канон.

Та, которая ещё недавно была с почётом принимаема во дворце, была уже завёрнута в рогожу и опущена в яму.

Стрельцы начали засыпать землю.

Морозова больше не могла сдержать себя. Бросившись к могиле, она упала на землю и с воем стала биться о неё головой.

XXX

С этого дня потянулись для Морозовой однообразные дни заключения.

Как сквозь сон восприняла она приезд от государя посланцев с вещеванием, с обещанием вернуть всё богатство и почести, если только согласится она не держаться старой веры, ещё один приезд какого-то инока, затем митрополита – ни с кем не хотела говорить боярыня, и сами посланцы, смущённые её поведением, скоро уезжали.

Наступила осень, сырая, глубокая. Целыми днями моросил дождь.

Ни один звук не проникал в глубокую яму, но по глинистым стенам катились потоки воды. Глинистый пол пропитался влагой, раскис, и ноги были постоянно сыры. Солома, на которой спала боярыня, давно сгнила, тошно пахала.

Сама Федосья Прокопьевна сильно ослабела. Она уже не могла молиться, и всё время лежала на гнилой соломе, погруженная в свои думы.

В яму поселили Марию Данилову, но даже это не могло расшевелить боярыню. Она не могла видеть соседку в темноте, и только слышала её тихие молитвы, временами повторяя своими пылающими от лихорадки губами молитвенные слова.

Время от времени она впадала в забытье и, очнувшись, шевелила рукой, словно хотела нащупать свою соседку.

Цепи звенели, и Данилова испуганно спрашивала, что с ней.

   – Скоро, скоро расстанемся мы с тобой, – тихо отвечала Морозова.

Через два дня стрелец принёс в яму питье.

   – Есть ли у тебя отец и мать? – подняв голову, спросила Морозова парня. Стрелец молчал.

   – Умилосердися, раб Христов...

   – О чём ты? – испугался стрелец.

   – Есть хочу... Дай мне калачика...

   – Боюсь, госпожа.

   – Ну, хлебца...

   – Нельзя мне. Не смею, госпожа.

   – Ну, дай ещё сухариков.

   – Запрещено, госпожа. Дьяк не велел давать пищу в те дни, когда подаю питье.

Морозова замолчала, но немного погодя, как ребёнок, повторила:

   – Ну принеси хотя бы яблоко или огурчик.

Стрелец молчал.

Молчала и Морозова.

   – Если невозможно всё это, прошу тебя, когда умру, укрой меня в рогожу и закопай возле сестры.

Поражённый её просьбой, стрелец прошептал:

   – Всё исполню, как ты говоришь.

Данилова, слушая этот разговор, молча плакала.

   – И ещё, – попросила Морозова. – Не подобает мне, чтобы тело в нечистой одежде легло в землю. Возьми мою сорочку, выстирай в реке. Господь за это заплатит.

В ту же ночь она стала ослабевать. Заплетающимся языком она позвала чутко дремавшую Данилову.

Данилова подошла к боярыне и обняла её.

   – Читай отходной канон, сестрица!

Данилова прерывающимся от слёз голосом начала читать отходные молитвы, но умирающая уже не могла за ней следить.

Изредка только она повторяла слова, но вскоре совсем замолкла.

Закончив отходную, Данилова нагнулась к Федосии Прокопьевне. Перед ней лежал холодеющий труп.

Боярыни Морозовой не стало в ночь на второе ноября.

Схоронили её, как и обещал стрелец, тут же, в яме.

Не надолго пережила её и Данилова: она скончалась через месяц.

Опустевшая, ставшая ненужной тюрьма была сломана, постройки и ограда разобраны, ямы закопаны.

Ещё в прошлом столетии на этом месте, ровном, покрытом травой и кустарником, виделся вросший в землю камень:

«Лета 7180 погребены на сем месте сентября в 11 день боярина Петра Семёновича Урусова жена его, княгиня Евдокия Прокопьевна, да ноября во 2 день боярина Глеба Ивановича Морозова боярыня Федосья Прокопьевна, а в инокинях инокиня-схимница Феодора, а дщерь окольничаго, Прокопия Фёдоровича Соковнина. А сию доску положили на сёстрах своих родных боярин Фёдор Прокопьевич до окольничий Алексей Прокопьевич Соковнины».

Так окончилась жизнь одной из великих исповедниц старой веры на Руси.