Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 52 страниц)

   – Поговорить-то можно, но без бояр и собора святителей он тебя не отпустит.

   – А коль он заговорит на их освящённом, как они называют свою соборную думу, так ничего не выйдет. Они боятся меня... слабого измождённого старца, здесь в обители, так тем паче покажусь я им страшен среди казачества и в сердце всей славянской семьи. Да, коли б отпустили туда, было б иное дело. Снова я стал бы тем Никоном, что был тогда, когда снаряжал царя под Смоленск. Теперь же что я? Схимник... Уж ты лучше с царевною не говори, а я сам да попытаюсь с Брюховецким уладить. Пущай возьмёт меня в Киев, а оттуда отпустит в Царьград... Вспомнил я: у меня ведь живёт здесь в монастыре в боярских детях двоюродный мой племянник от сестры, курмышский посадский, Федот Тимофеевич Марисов... Я его пошлю к нему... а что будет, отпишу царевне... А её благословляю за всё её добро: коль не она, погибли бы мы здесь с голоду.

Инокиня поднялась с места; Никон обнял и облобызал её, благословляя с напутственною молитвою.

Когда она ушла, Никон велел Ольшевскому позвать Марисова.

Это был коренастый, красивый молодой человек, очень приверженный к Никону и готовый идти с ним и в огонь и в воду.

Когда он передал ему свою мысль о Брюховецком, тот ответил:

   – Святейший патриарх! Люди бают: сильным он кланяется, а слабых притесняет. Это общая польская и шляхетская черта... и гетман с этой стороны – истый поляк. Если бы ты да в Москве сидел на престоле, он полз бы в твоих ногах, а теперь, едва ли что будет? Разве люди, с которыми он приедет, тоже самое скажут?

С этими словами Марисов удалился, приготовился в путь и выехал в Москву.

Остановился он в Воскресенском подворье и на другой день отправился в посольский приказ, узнать: когда ждут приезда гетмана Брюховецкого.

   – Завтра к полудню, – отвечал ему писец. – Встретят его за Земляным городом ясельничий Желябужский и дьяк Богданов.

XXVI
ГЕТМАН-БОЯРИН

Марисов на другой день отправился рано утром через Серпуховские ворота на Земляной город.

Здесь ожидала гетмана масса народа: стеклись не только все малороссы, жившие в Москве, но и вся Москва.

Зрелище было невиданное: в Москву впервые въезжал гетман страны, которая не раз приводила в трепет москвичей.

Теперь гетман казачий в подданстве царя и едет пред его светлые очи.

Да и царь, как видно, чествует его. Два придворных: Желябужский и Богданов, окружённые блестящею свитою стольников и скороходов, ожидают за Серпуховскими воротами гетмана. Для гетмана имеется при них молодая, серая в яблоках, английская лошадь. На ней серебряный, вызолоченный наряд, весь испещрённый бирюзою и изумрудами; чепрак турецкий, шит золотом, золочёный по серебряному полю; седло – бархат золотный. Любуется и Марисов этой роскошью, этим богатством и думает думу:

   – Как Иван да Мартынович пас свиней в селе своём, когда был парубчонком, так не думал, не гадал, что въедет он в Москву, как царь... И лошадка-то эта будет дорого стоить Малороссии. Продал он боярам свой край родной. Под высокою рукою Руси и Бог велел ему стать, но не в холопство продаться боярам.

В это время показалась кавалькада: гетман в бараньей высокой шапке, на лёгком аргамаке, окружённый старшинами малороссийскими и свитою в количестве 313 человек, стал приближаться, за ним тянулся обоз с разными вещами, экипажами, лошадьми и волами.

В штате его были: духовные лица – Бутович и Гедеон, казачьи власти – Филиппов, Цесарский, Забелло, Гречанин, Шикеев, Федяенко, Константинов, Романенко, Винтовка, Гамалея и Дворецкий.

Остановились они все в Малороссийском подворье и на второй день должны были с дарами своими представиться к царю.

Приём назначен в Золотой палате, куда повелено было явиться всему дворцу, боярской думе и святителям.

С утра начался туда съезд. На площади были расставлены рейтары, драгуны и стрельцы, а у дворца расположился дворцовый полк.

В десять часов утра показался гетман со свитою в Кремле. За ним следовали дары царю: полковая медная пушка, отнятая у возмущавшихся казаков; серебряная булава изменника наказного атамана Яненко, арабский жеребец и 40 волов замечательной величины.

Когда кавалькада подъехала ко дворцу, все эти дары были выложены у Красного крыльца, а гетман и свита его спешились.

На крыльце встретил гетмана Хитрово и Родион Стрешнев и ввели его со свитою в Золотую палату.

Царь сидел на троне, окружённый боярами, святителями и окольничими.

Все малороссы, начиная от гетмана, целовали царскую руку, причём были спрошены старшим боярином о здоровии.

Этим окончился первый приём.

15 сентября Брюховецкий бил челом царю: «Чтоб великий государь пожаловал их, велел малороссийские города со всеми принадлежащими к ним местами принять и с них денежные и всякие доходы сбирать в свою государеву казну, и послать в города своих воевод и ратных людей».

Брюховецкий не имел вовсе уполномочия от страны на этот шаг; в этих же немногих словах он отдавал всю Малороссию в неограниченное распоряжение бояр.

Само правительство это поняло, и поэтому потребовали от него предъявления статей, т.е. условий.

Подал Брюховецкий подобные статьи, в которых выговорил, между прочим, два пункта: 1) стародавние казацкие права и вольности казацкие подтверждаются; 2) киевским митрополитом должен быть святитель из Москвы.

Бояре приняли все статьи, а о последней дали уклончивый ответ: что они снесутся о том с константинопольским патриархом.

Победа бояр была полнейшая: Малороссия отдавалась им добровольно в руки, и поэтому, для окончательного укрепления союза с нею, возвели гетмана Брюховецкого в бояре, а всех начальствующих, приехавших с ним, в думные дворяне...

Предложили это гостям. Те приняли это с восторгом, и Брюховецкий начал именоваться боярином и гетманом не Запорожского войска, а – русским.

На другой день после того Брюховецкий приглашён был как боярин к царскому столу. В одежде боярской и чёрной соболиной боярской шапке Брюховецкий, бритый, без бороды, с огромными усами, выглядел не на боярина, а скорее на турка. Посадили его уж по рангу, а сел он ниже, за Петром Михайловичем Салтыковым. Этим дали ему знать, что он должен быть в боярском подчинении. «Дескать, носа высоко не задерёт», коли ему пошлют в Малороссию боярина, сидящего выше его.

Эти боярские притязания надолго поэтому приостановили слияние двух единоплеменных народов и вели к смутам и в последующий век.

Брюховецкий унизил, таким образом, идею своего казачества и, чувствуя, что ему, быть может, не сдобровать дома, стал клянчить в Москве, чтобы ему в вечное владение отдали Шепатковскую сотню.

Но сотня эта была в Стародубском уезде, а потому могла бы и улыбнуться ему, если бы его дом низложили. Вот и сочинил новый план: попросил он Петра Михайловича Салтыкова, чтобы царь его женил в Москве на русской.

Для переговоров об этом послан к нему пристав Желябужский.

   – Бил я челом, – начал гетман, – пожаловал бы меня великий государь, не отпускал бы меня, не женя...

   – Есть ли у тебя, гетман, на примете невеста? И какую тебе невесту надобно: девку аль вдову? – спросил пристав.

Гетман отвечал, что на вдове не хочет он жениться, что на примете он никого не имеет, а чтобы государь сам назначил ему невесту, причём он присовокупил: чтобы, вместе с тем, ему пожаловали вблизи Новгорода Северского вотчину для жены.

Брюховецкий явно боялся, что дома у него не будет покойно, а потому он хотел вотчину подальше.

Но кого-то ему назначат в невесты?

В это-то время, после долгих ожиданий, принимает боярин-гетман племянника патриаршего, Марисова.

   – А звиткиля, ты, Федот? – прищурил гетман свои маленькие глазки, поправляя для пущей важности свою боярскую шапку.

   – Из «Нового Иерусалима», – ответил по-малороссийски, отлично говоривший на этом языке Марисов, – от патриарха Никона, в боярских детях при нём...

   – Щож там твий Никон робыт?.. Акафисты читае?

   – Молится, – процедил сквозь зубы Федот.

   – А мы туточки, бачишь, за царской-то милости и в бояре пожалованы...

   – Бачу, бачу, пан запорожский гетман...

   – Не запорожский, а русский, – поправил Брюховецкий.

   – Русский?.. А що скажут казаки... усе вийско?..

   – Що?.. Мне що?.. Царь, як пожалует мни нивисту... да в чужой земли маенток, так хошь трава не рости... Байдуже!..

   – А коли царь вам да в нивисты якусь кикимору... альбо якусь видьму, да с Лысой-то горы, – буде жинка не из важных?..

   – Ты тутейшный, так пошукай, – вкрадчиво произнёс Брюховецкий.

   – Туточки не то, що на Украини: терем точно гарем... и не узнаешь, где ворона, аль цапля, аль горлица. А ты вот святейшему патриарху в нижки поклонись, – вин усих нивист наперечёт знает... Вот, колы вин визмется, так буде дило.

   – Уж ты там с Никоном порадься...

   – Радиться-то можно... но и ты, гетман, уж с царём теи и сеи о Никоне – нехай з тобою до Киева пустил...

   – До Киева?

Гетман нахмурил брови, покрутил усы, потом, как бы что обдумывая, произнёс:

   – Можно, можно... тилько нивисту, да добру: щоб була и з дому боярского, да щоб була гарна, точно краля...

   – Пошукаем, облизываться будешь... Тильки ты-то уж...

   – Гетманское слово даю...

   – Гляди ж, гетман, мне бы не опростоволоситься...

   – Уж як я кажу що, так буде так... Крий Боже, не брехунец же я який?..

Марисов вышел из Малороссийского подворья и направился к Стрелецкой слободе. Здесь у одного уединённого домика, на воротах которого торчит веник, он остановился и постучал. Показалась известная нам раскольничья пристанодержательница, Настя калужская.

   – У вас, кажись, живёт инокиня Наталья?

   – Здесь, здесь батюшка, только что вернулась матушка из церкви...

Она повела Марисова через двор, к небольшому флигельку, и ввела его в тёплую и чистенькую горенку.

Мама Натя, сидя с какою-то большою книгою в руках и в очках, приобретённых ею в Киеве, читала.

Приход Марисова не удивил её: она даже как будто поджидала его.

   – Что ж Брюховецкий? – спросила она племянника.

Марисов рассказал, чем он хочет взять гетмана.

   – Жену-то ему можно дать, – заметила инокиня, – да он исполнит ли слово?

   – Я же ручаться не могу. Малороссийская шляхта, как и польская, мягко стелет, да жёстко спать.

   – Да, – улыбнулась инокиня, – по малороссийской же пословице: обищався пан кожуха; тепло его слово, да не грее... Постараюсь я сегодня же поискать ему невесту... Сделаюсь свахою... А ты, Федотушка, заходь ко мне аль завтра, аль послезавтра.

Марисов поцеловал её руку и вышел.

Инокиня оделась и пошла во дворец.

   – Ну, что? – спросила её царевна.

Инокиня рассказала, в чём дело: Брюховецкий-де, коли ему высватают хорошую невесту, обещался увезти с собою Никона.

   – Ладно, – обрадовалась царевна. – Нам на Москве не стать занимать невест, – точно муравьи сидят по теремам боярским, а женихов нетути...

   – Невест-то ему можно будет отыскать, – вставила инокиня: – Да исполнит ли он слово о Никоне?..

   – Тогда и мы не исполним, – улыбнулась царевна.

   – Как так?..

   – Увидишь...

Этим кончился их разговор.

Уж как это царевна сделала, а одна из первых невест и красавиц московских изъявила согласие своё быть женою Брюховецкого.

Пристав Желябужский явился к гетману и объявил:

   – Великий государь пожаловал боярина и гетмана, велел ему жениться на дочери окольничьего князя Дмитрия Алексеевича Долгорукова.

Брюховецкий был на седьмом небе: ему отдавали лучшую невесту, царскую родственницу, знатного и доблестного дома Долгоруковых.

   – С князем Долгоруковым, – спросил он, – самому мне договариваться о женитьбе, или послать кого-нибудь? По рукам бить самому и где мне с князем видеться? От кого невесту из дому брать, кто станет выдавать и на который двор её привезть? На свадьбе у меня кому в каком чине быть? А я был надёжен, что в посаженных отцах или в тысяцких будет боярин Пётр Михайлович Салтыков, и о том я уж бил ему челом. Да в каком платье мне жениться, в служивом ли, или в чиновном московском? А по рукам ударя, до свадьбы к невесте с чем посылать ли, потому что, по нашему обыкновению, до свадьбы посылают к невесте серьги, платье, чулки и башмаки. Великий государь пожаловал бы меня, велел мне об этом указ свой учинить.

Сватовство это затянулось, а между тем у Долгоруких пошли обеды и празднества, и у боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукова, известного тогдашнего героя-генерала, малороссы перепились и чуть-чуть не подрались с войсковым писарем Шакеевым.

Это кончилось скандальным процессом в малороссийском приказе и ссылкою Шакеева.

Из Малороссии, между тем, вести приходили дурные, и оттуда требовали возвращения гетмана. Нужно было брак отложить и возвратиться восвояси, тем более, что невеста решалась выйти замуж при установлении хотя бы временного перемирия и порядка в Малороссии.

Брюховецкий поэтому стал собираться в дорогу. В это время зашёл к нему Марисов.

   – Я чул, гетмане, що вы до дому?

   – Да, сердце, голуб ко, до дому...

   – А Никон з вами еде?

   – Да вы дали слово.

   – Яке?..

   – Слово, що вин поиде з вами.

   – Щось запамятовал?.. Колы я дав слово?

   – Мини... забулы, дядька?..

   – Выбачайте... да я був тогда пьян... Ничого не знаю... Да и знать не хочу... вин с царём як собака гризется, а наша хата з краю: где двое дерутся, там третьему зась...

Марисов понял его ещё прежде и нисколько не удивился его уклончивому ответу.

Он простился с ним и ушёл.

Спустя несколько часов об этом узнала уже царевна Татьяна Михайловна от инокини.

   – Так и он не увидит своей невесты, как своих ушей, – сказала она. – Будет у него, как в сказках говорится: по усам потекло, а в рот не попало.

XXVII
ГРАМОТА НИКОНА ПАТРИАРХУ ЦАРЬГРАДСКОМУ

Узнав от Марисова, что Брюховецкий отказался взять его с собою, Никон упал духом.

   – Все против меня, – воскликнул он. – Уж кто-кто, а хохлы должны бы были быть мне признательны. Я всегда отстаивал их права; а во время польских волнений открыл я им свободный вход и въезд во все наши земли, открыл их духовенству все наши монастыри, раздавал всегда места их святителям... Наконец, не их церковь присоединил к своей, а напротив, свою церковь присоединил к их... И за спасибо они не хотят даже дать уголка в своих монастырях Никону; не хотят довести до Киева, чтобы я мог съездить в Царьград к патриарху, просить его защиты и заступничества против бояр.

В это время вошёл к нему служка его, Иван Шушера[74]74
  Знаменитый автор биографии Никона.


[Закрыть].

   – Кстати ты, Иван, пришёл, – сказал Никон. – Мне совет твой нужен.

Он рассказал о поступке Брюховецкого.

   – Теперь, – кончил он, – как бы найти, кого бы можно послать в Царьград.

   – Да ехать я-то берусь, уж вернее меня человека не найдёшь, – обиделся Марисов. – Да лишь бы кто взял с собою в Киев, а там перевалим дальше. Вот, кабы кто из людей обозных Брюховецкого да взял меня, – спасибо бы сказал. Мне самому непригоже идти в их стан: ведь, пожалуй, на гетмана самого наткнёшься...

   – Так я пойду, – сказал Иван Шушера.

   – Но ты, Федот, вот что подумай. Как попадёшься, так ведь горе тебе: и пытки, и, быть может, лютая казнь ждёт, – встревожился Никон. – Живым себя не дам, дядюшка, – перекрестился Марисов.

   – Нет, уж лучше грамоты не пошлю в Царьград.

Он отпустил верных своих слуг. Но на другой день явился к нему Марисов, валялся у него в ногах, целовал руки и ноги и молил послать его к патриарху.

Долго Никон не соглашался, но отчаянье и решимость Марисова были так естественны и так убедительны, что патриарх послал Шушеру и велел устроить отъезд его в Киев.

Шушера отправился в Малороссийское подворье.

Отъезд Брюховецкого предполагался в тот же день, а обоз должен был выступить немного позже.

Для Брюховецкого и его свиты были изготовлены экипажи и верховые лошади, и всё это с лёгким обозом должно было единовременно тронуться из Москвы.

На подворье была страшная суматоха: конюхи перебранивались с казаками, начальство с подчинёнными, каждый торопил и ничего не делал, за исключением чёрного люда. Наконец, вся эта орда устроилась и, вместе с выходом на крыльцо гетмана, вскочила на лошадей и тронулась в путь.

Шушера, присутствовавший здесь, удивился одному: сколько добра всякого они вывозят из Москвы.

Когда же поезд отъехал от подворья, он попросил указать ему одного из обозных голов.

   – А вот, Кирилла Давыдович из Василькова, – указал ему на плотного и рослого казака мальчик, которого он спрашивал.

Шушера подошёл к казаку и, приподняв немного шапку, обратился к нему:

   – Дядюшка, уж вы помилуйте, что я к вам...

   – А що маете?

   – Ведь вы из Василькова, Кирилла Давыдович?

   – Васильковский.

   – Видите, целый свет знает вас, вот и я знаю... А имели вы, дядька, племянника?

   – Як же, мал... Да ляхи узяли в плин, да так и згинул, – махнул он рукою.

   – А коли он не пропал, да в живых?

   – Слухайте, хлогщи, – крикнул радостно Кирилл к обозной прислуге, – чулы вы?.. Да вот москаль каже, что мий-то Трохиме, – казак, выбачайте... да в живых... вы знали его, хлопци?

   – Ни, не знали, да бравый був казак... и чулы мы, як вин невирные и ляцкие головы сик.

   – Где же вин, – крикнул радостно казак Кирилл.

   – Ладно, покажем, – произнёс сквозь зубы Шушера. – А теперь, дядька, я проголодался: пойдём в кабак, да там малую толику пропустим на радостях магарыча. А там я тебе всё порасскажу.

Зашли они в ближайший к подворью кабак и, усевшись за штофом, повели беседу.

   – То от мене магарыч, – заметил казак, – во здравие живым, а умершим царствие небесное, – и он огромный стакан пропустил сразу в глотку.

   – А я за ваше здравие, дядька... Да вот что, Кирилл Давыдович. А что вы возьмёте за провоз племянника в Васильков? Он человек денежный, и с него взять-то можно.

   – Як же то да з племянника...

   – Ничего, дядька, я скажу, что я-де заплатил за него.

   – Добре... Да що взять?.. 50 карбованцев, да 50 злотых, да 50 грошей.

   – Эх, дядька, уж много-то вы заломили сразу.

   – Ну, добре... Я ж так, що племянник... Его батька держит мою двоюродную. Ну, поступлю 50 карбованцев, 50 злотых, а уж гроши... Бог з тобою...

Вынимает Шушера огромный мешок, отсчитывает пятьдесят серебряных новеньких рублей и пятьдесят польских пятиалтынных.

   – Яке добро... яке добро... – разбежались глаза казака при виде новеньких рубликов.

Он загромастил их и в кожаный свой мешок опустил в порядке.

   – То буде жинце, – говорил он, укладывая рубли, – а то диткам на всяку всячину, – указал он на пятиалтынные.

Когда он окончил это дело, и кошелёк его опустился, как в пропасть, в карман его широких шаровар, Шушера налил по большому стакану водки, и они осушили штоф.

Шушера велел подать и другой штоф. Когда его подали, он спросил:

   – А как вы, Кирилл Давыдович, поедете?

   – Пойдут, – сказал он, – два обоза: один с поклажею, другой с киньями. Я с киньскими.

   – Значит, вам нечего первого дожидаться.

   – Ни, гетман наказал поспешать с киньми: дома отдохнуть.

   – Да, я забыл, дядька, як зовут вашего племянника.

   – А я не казав?

   – Ни...

   – Трохиме... да Трохиме...

   – А мой-то – Федот...

   – Як?.. Да ты казав, що то мий, мий Трохиме...

   – Вижу я вас бравого казака, точно такой, как мой. Ну и думаю, должен быть его родичь аль дядя... Жаль... так уж пожалуйте деньги назад.

   – Шкода!.. Як то можно... таке добро... Жинка и дитки що скажут?

   – Нечего делать, дядька, ведь мой-то Федот, а ваш Трихиме.

   – Нехай твий буде Трохиме... Нехай буде мий... Мини буйдаже.

   – Коли так, ладно... Завтра я с ним к вечеру приеду к тебе.

   – Добре! Нехай каже, що вин мий племянник.

   – Ладно.

Они выпили ещё по стакану и расстались.

На другой день к вечеру явились Шушерин и Марисов в Малороссийское подворье.

Встреча Марисова и Кирилла была точно долго не видавших друг друга родственников, и расспросам не было конца, так что спутники-казаки Кирилла и не заподозрили ничего.

На другой день, часов в девять, обозы должны были тронуться из Москвы.

Шушерин переночевал с Марисовым в подворье и рано утром, простившись с ним, пустился обратно в Новый Иерусалим.

В то время, когда он выходил из подворья, у ворот ему повстречались Мошко и Гершко. После историй, затеянных ими у патриарха, они поселились в Москве и занимались здесь разными гешефтами с боярами, которых они обирали.

Теперь они набрали много писем в Москве к разным лицам, проживавшим в Украине, и посредством малороссийского обоза хотели их отправить туда.

   – Мошко, чи ты бачил? Шушера був тут...

   – Бачил, Гершко.

   – Буде, Мошко гешефт: вин здесь мабудь от Никона.

   – Мабуть.

Они вошли в подворье, нашли одного из обозных голов и начали с ним торговаться насчёт доставки писем.

Одно письмо было от Мошки в Васильков, к его родственнику Нухиму.

   – А кто поеде в Васильков? – спросил он.

   – Вот дядька Кирилл да его племянник Трохиме, – и ему указали на стоявших в отдалении Кирилла и Марисова.

Мошко подошёл к казакам и стал Кирилла просить взять с собою письмо.

   – А вот, сказал тот, – мий племянник поедет прямо в Васильков, а я в Чигирин, к гетману.

Марисов взял письмо и обещался передать его еврею Нухиму.

Когда Мошко и Гершко вышли из подворья, они прямо направились к малороссийскому приказу.

Они там бояр не застали, и им сказали, что Салтыков бывает лишь раз в неделю в присутствии, по средам.

В среду явились евреи в приказ и объявили государево дело. Они рассказали, что племянник Никона, служащий у дяди в боярских детях, Марисов, без ведома малороссийского приказа, отъехал в Малороссию, в Васильков.

Бояре потолковали между собою и решили, что тот уж в пути, а потому следует лишь Брюховецкому и воеводам дать знать об его задержании и о присылке в Москву.

Тотчас же с гонцом полетели такого содержания грамоты в Малороссию.

Между тем, почти после двухнедельного пути, конный воз казака Кириллы въехал со стороны Киева в Васильков.

Старый город не был расположен, как теперь, внизу на равнине, а на возвышенности, по дороге в Белую Церковь, и был сильно укреплён земляными валами и рвами.

Казачьи хаты с фруктовыми садами и огородами ютились за валом, и посреди города, на площади, виднелись еврейские дома с крытыми заездами.

У одной из хат, окружённой хозяйскими постройками и скирдами хлеба, соломы и сена, остановился казак Кирилл.

Из избы показались старик отец его лет восьмидесяти, жена его, молодица лет тридцати, и несколько белоголовых девочек и мальчиков.

Кирилл поцеловал у отца руку, а жену и детей он долго тискал в своих объятиях.

   – Оце мои казаки... мои есаулы и полковники, – пошутил Кирилл. – Батька, то мий гость... Поступите в хату...

Он повёл гостя в хату. Молодица успела уже вперёд забежать в хату и подала хозяину хлеб. Тот взял хлеб и подал его гостю.

После этого приветствия хозяйка стала из печи ставить разные горшки на стол, но всё же казалось ей мало, и она развела огонь в печи.

Пока хозяйка возилась со стряпнёю, Кирилл с Марисовым вышли из хаты и убрали лошадей.

Когда же они возвратились в хату, там был уже обильнейший ужин: и варёный жидкий горох со свиным салом, и вареники, и курица жареная, а самое главное – целое барильце (бочоночек) доброй старки и основательный стаканчик. Хозяин совершил все церемониалы угощения водкою, т.е. поклонился гостю и всем присутствовавшим и, отпив немного и долив из бочонка, поднёс гостю, потом отцу и жене.

Потом пошла еда, но повторялась церемония водкою очень часто, так что к концу обеда все сделались разговорчивы.

Хозяин рассказывал своей молодице и отцу о Москве и её диковинках, и о гостинцах, какие он привёз оттуда.

Молодица и дети её давно погладывали искоса на привезённые мужем тюки, но из вежливости, ради гостя, не хотели показать любопытства.

Марисов догадался, в чём дело.

   – А я, – сказал он, – увязывал тюки, я и развяжу.

Он поднялся с места и раскрыл тюки...

Молодица бросилась вынимать оттуда вещи, и восторгу не было конца. Ей муж привёз на голову платки, на юбки и кофты разной материи, а детям – сукно на казакины, сапоги и казанские мерлушки на шапки. Отца он тоже не забыл: ему был пояс и сапоги.

Всё это рассматривалось, примерялось, а маленький люд пищал и плясал, в особенности, когда отец вывалил груду вяземских пряников.

Провозились они так до поздней ночи, и когда легли спать, то Кирилл и Марисов скоро заснули. Зато вся казачья семья, возбуждаемая подарками и московскими диковинками, ворочалась на своих ложах, и один мальчик даже с криком и плачем проснулся: ему снилось, что соседний мальчик-шалун отобрал у него прекрасные сапожки, привезённые ему отцом.

Мать встрепенулась, зажгла каганец, и мальчуган до тех пор не угомонился, пока она не показала ему его сапоги. Будущий полковник схватил сапоги в объятия и тут же крепко заснул.

На другой день, едва стало светать, вся казачья семья была уже на ногах.

Зима на дворе стояла крепкая, морозная, и свету было много.

Порасспросил Марисов, где живёт Нухим, и отправился к нему с письмом от Мошки.

   – Благо, – думал он, – порасспрошу его, как попасть в Молдавию, а оттуда доберусь и до Царьграда.

Пришёл он к Нухиму. Лучший заезд принадлежал ему.

Нухим был высокий и худощавый еврей средних лет. На нём был нанковый чёрный, длиннополый, двубортный сюртук; на голове соболья шапка; на ногах белые тонкие чулки и башмаки. Он только что возвратился из школы и на лбу его красовалось богомолье, а на плечах талар.

Встретил он вежливо казака Трохима, как представился ему Марисов, взял от него письмо Мошки и, прочитав его, сказал:

   – Чудной мой Мошка: вин думае, что Москали здесь на вики засядут... и хочет вин для бояр маетности купить... И мене в спилку кличит... А вы звиткиля? – обратился он к Марисову.

   – Я шляхтич, казак подольский... Був в полону у москалей, да дядька выручил... Я у самой границы... молдавской...

   – Добре... так щожь? Вам подводы треба?..

   – Ни, давайте з товарами...

   – Добре, и то можно... На ярманку в Броды и Лемберг идут наши купцы... писле нидили...

Нухим объявил, что он устроил ему попутчиков за то, что он привёз ему письмо от Мошки.

Несколько дней спустя к нему зашёл Нухим и объявил, что попутчики имеются. Собирается целый караван евреев выехать вместе, и так как дороги не безопасны, то они очень рады, что будут иметь казака с собою.

Марисов обрадовался.

   – Кажется, доберусь до Молдавии, – думал он, – а там, что Бог даст.

Начал он снаряжаться в путь, а хозяин его выехал в Чигирин, к гетману.

Несколько дней спустя Нухим к нему зашёл и объявил, что на другой день до света евреи выезжают, и советовал, чтобы он с вечера с вещами явился к главному купцу Хаиму, его соседу, где соберутся все сани евреев.

Марисов простился со своими хозяевами и отправился к Хаиму.

Хаим накормил, напоил его и уложил на почётном месте спать.

Ночью его что-то душит и давит, он просыпается и – не верит глазам: руки и ноги у него скручены, и человек десять драгунов со зверскими лицами требуют, чтобы он следовал за ними.