Текст книги "Патриарх Никон"

Автор книги: Михаил Филиппов

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 52 страниц)

Письмо это не могло не повлиять сильно на царя: оно рассердило его, но вместе с тем и убедило, что смирять невозможно Никона крутыми мерами и что худой мир – лучше доброй ссоры.

Однако же с Никоном Наумов обращался не особенно нежно: он говорил ему дерзости, унижал его, никого не допускал к нему, и однажды выведенный этим из терпения патриарх обругал его мучителем, лихоимцем и дневным разбойником.

Наумов велел его запереть в келию и держал взаперти с 9 мая до Ильина дня, не давая ему не только порядочных припасов, но не отпускал людей для рубки и носки дров, так что чёрные работы Никон должен был совершать сам.

Получивши в начале 1667 года об этом уведомление, царь послал в Ферапонтов монастырь стряпчего Образцова, чтобы тот облегчил участь старца.

Прибыв в обитель, Образцов посадил Наумова в наказание на три часа в сторожку.

Узнав об этом, Никон закипятился:

   – Степан, – кричал он, – мучил меня тридцать недель, а его посадили только на три часа.

Но вот Наумов явился к нему и, бросившись к нему в ноги, сказал:

   – Я человек невольный: как мне приказано, так и делал.

Никон простил его и они сделались друзьями.

В июле пришла Наумову весть, что Никона избирают в папы.

Он тотчас передал об этом патриарху.

   – Меня в папы, – говорил он удивлённо, – да разве они примут наш закон, наши книги, наше служение?.. Впрочем, мы от католиков имеем небольшое различие[120]120
  Не нужно забывать, что тогда западная церковь немногим разнилась от нашей, что доказывает ныне учение так называемых старокатоликов; резкую же разность приняла западная церковь с XVIII и XIX веков.


[Закрыть]... Да теперь во всей Европе лютеранство и кальвинисты совсем разрушили западную церковь... Конечно, было бы хорошо это соединение, если бы католики склонились сравниться с ними. Но, кажись, они ещё упрямее наших ханжей расколоучителей.

Этим окончился их разговор. Но мысль о папстве не покидала Никона, и он всё более и более убеждался собственными доводами в химерности этой затеи Яна Казимира.

В Москве, однако же, приняли это всерьёз и к сведению, чем и должно объяснить совершившуюся перемену в обращении с ним Наумова.

Вскоре к нему стали допускать всякого чина людей: посадских, голов и из Воскресенского девичьего монастыря игуменью Марфу.

Гости принимались им радушно, и они отдавали ему почести патриарши; по целым дням они не покидали его келии.

С монашками в особенности завёл патриарх дружбу: они боготворили его, и вот монастырские подводы стали отправляться за ними.

Наумов испугался и как-то намекнул патриарху, что Москва-де может остаться недовольна. Никон рассердится и воскликнул:

   – Не указал ли тебе государь ни в чём меня уведать?

Весть, однако же, о доступности Никона вскоре достигла патриарших его вотчин: и вот явились к нему оттуда монахи и крестьяне и привезли ему деньги.

Один Наумов был осторожен и не давал ему ни бумаги, ни чернил.

   – Ты мне запрещаешь, – раскричался на него однажды Никон, – давать бумаги и чернил, а я из Москвы с собою привёз четыре чернильницы и бумагу, вот, смотри!

И показал он более восьми фунтов бумаги.

Архимандриты: приставленный к нему Иосиф и игумен ферапонтовский Афанасий величали его патриархом и поминали его на ектениях. Иосиф получал от него за это шубы и сукна. Но вскоре Никон своею неосторожностью наделал то, что в августе получен был указ: сослать служку его Яковлева за то, что он, не спросясь Наумова, ездил всюду по поручению Никона...

XXXVI
СУДЬБА БРЮХОВЕЦКОГО

На другой день после зверского поступка казака Бугая с женою Огарёва карлик Лучко забрался в богадельню и не отходил от её кровати.

Первые дни боярыня была без памяти, но когда очнулась и стала узнавать предметы, она обратилась к Лучко и спросила его слабым голосом:

   – А ты чей, дитя моё? И где я?

   – Не дитя я, а карлик Лучко; я боярский сын гетмана Брюховецкого.

Больная стала что-то соображать и вдруг воскликнула:

   – Где мой муж? где полковник Гульц?.. Вспоминаю – они бились.

   – Муж твой жив и здоров. Он живёт у протопопа гадячского, там его лечат, а ты, боярыня, в гадячской богадельне Брюховецкого.

Страшная боль в груди помешала ей дальше говорить, но весть, что муж жив, осчастливила её: она набожно перекрестилась.

Так посещал её ежедневно Лучко; недели в две она стала поправляться, и карлик устроил ей свидание с мужем.

Радость супругов была неописанная: несмотря на тяжёлую рану на голове и на щеке, полученную Огарёвым, и на увечье, которое претерпела его жена, они друг другу сделались ещё дороже.

Что же выиграл Брюховецкий от поднятого им мятежа?

Как бурный поток, запорожцы потекли с казаками и выгнали русских почти из всех городов и, когда цель была достигнута, большинство его полковников обратилось к западному гетману Дорошенко и предложило ему и восточное гетманство.

Дорошенко с митрополитом Тукальским тотчас послали к Брюховецкому, чтобы они привёз свою гетманскую булаву и знамя и поклонился, а себе взял бы Гадяч с пригородами по смерть...

Тут-то только понял Брюховецкий, что Дорошенко сделал его лишь своим орудием.

Гетман пришёл в негодование и занеистовствовал: он велел тотчас повсюду задержать как пленников людей Дорошенко.

Узнав об этом, к нему явился Лучко:

   – И вот Иван Мартыныч, – сказал он, – что ты делаешь?.. Покорись, ведь это воля громады, а громада – великий человек.

   – Чего, пёс, пришёл учить; эго мои полковники-изменники затеяли, и я должен их наказать.

   – Бог с ними, дядька, уже ты лучше покорись и возьми себе Гадяч... ведь и это целое княжество... Здесь и дворец у тебя... и своя церковь... и заживёшь ты на покое, да и я тебя не покину до смерти.

   – Прочь от меня, коли не хочешь, чтобы я вышвырнул тебя. Пошли тотчас за полковником Григорием Гамалеем, за писарем Лавренко, за обозным Безпалым – они мои друзья и не изменят мне.

С сокрушённым сердцем и с каким-то печальным предчувствием вышел от гетмана Лучко и сделал распоряжение о приглашении к нему требуемых им лиц.

На другой день полковник, писарь и обозный явились к гетману, и тот послал их к турецкому султану с предложением принять Малороссию в своё подданство.

Султан Магомет в это время жил в Адрианополе по случаю господствовавшей в то время в Константинополе чумы.

Весна была там в разгаре, и султан жил посреди янычарского лагеря в шатре.

Шатёр был обширен и состоял из драгоценных персидских ковров, а внутри он был разукрашен турецкими шалями.

2 апреля в лагерь этот явились Гамалея, Лавренко и Безпалый и были представлены великому визирю.

Они предложили, от имени Брюховецкого, султану принять Малороссию или, как она тогда себя называла, Черкас, под султанскую руку в вечном подданстве, только не делать у них никаких поборов и защищать их от царя русского и короля польского.

Визирь доложил об этом султану, тот изъявил своё согласие и одарил лошадьми, оружием и вещами и их, и Брюховецкого; после того он отпустил их домой, т.е. отправил их морем в Крым.

В конце мая 1668 года посольство Брюховецкого через Крым возвратилось с извещением, что султан изъявил своё согласие на принятие Малороссии в своё подданство и для этой цели приедет от хана Челибей для того, чтобы, приняв присягу от гетмана и полковников, идти с ними против русских воевод.

Восхищенный этим Брюховецкий послал гонцов ко всем своим полковникам, чтобы они к приезду Челибея стянули часть казачества в Гадяч.

Полковники, изменившие было ему и требовавшие в гетманы Дорошенко, будто смирились, и покорились, и явились в июне в Гадяч, где они расположились лагерем.

Несколько дней после того дали знать гетману, что татарская орда приближается к Гадячу.

Он выехал навстречу к Челибею в рыдване, который несли лучшие его кони, запряжённые цугом по-польски.

Челибей, как представитель не только хана, но и самого султана, дозволил себя взять в рыдван не только как гостя, но и как великую особу, т.е. он уселся в рыдван, посадил возле себя одного из мурз, а гетману разрешил ехать верхом.

Брюховецкий было обиделся и вспылил, но умерил свой гнев и покорился участи. Несмотря на то, что открывшаяся у него рана на ноге не позволяла ему ехать верхом, он сел на коня одного из казаков, провожавших его, и поскакал за Челибеем.

Когда они прибыли в Гадяч, Челибей обратился к нему с восторженною похвалою его рыдвану и лошадям.

Нечего было делать: он подарил то и другое Челибею, так как, по восточному обычаю, не подарить значило нанести оскорбление.

На другой день представлялось странное зрелище: в присутствии Челибея и его татарской свиты казаки, их полковники и старшины, а также и сам гетман на кресте и евангелии в присутствии священника присягали турецкому султану в верности.

После того пошло угощение и попойка: казаки и запорожцы пили, пили, пили...

Натянулись и татары бузою[121]121
  Хлебное питьё, очень пьяное, употребляемое и ныне татарами.


[Закрыть] и кумысом.

Дикие песни и тех и других разносились по окрестностям Гадяча, а ночью яркие их костры как-то зловеще горели, предсказывая новые беды и кровопролитие на Украине.

После этих попоек гетман предложил Челибею тронуться в путь против воевод.

   – Заплатишь десять тысяч золотых, так мы тронемся, а коли нет, мы – гайда домой, – коротко и ясно отвечал Челибей.

Начался торг, и кончил гетман на семи тысячах золотых, которые он тотчас и выплатил ему.

Узнав об этом, Лучко возмутился:

   – Зачем, дядька, дал вперёд неверным деньги... Увидишь, они изменят.

   – Татарин, коли даёт слово, он его сдержит...

   – Гляди, дядька, не доверяйся ты ни полковникам своим, ни Челибею, – недаром сердце моё не лежит к ним.

Лучко заплакал и, кладя на стол кошелёк, набитый червонцами, сказал, запинаясь на каждом слове:

   – Вам деньги теперь нужны, когда-нибудь возвратите...

С этими словами он выбежал, боясь, что ему кошелёк возвратят.

На другой день гетман, окружённый полковниками, выступил в поход, а за ним вслед тронулась и татарская орда.

Выступая в поход, Брюховецкий разослал всем своим полковникам и старшине грамоты, чтобы они собрались в Диканке, куда он идёт с войском и с татарами.

Несколько дней спустя он уже разбил лагерь под этим местечком.

Не прошло и недели, как дали ему знать, что западный гетман Дорошенко движется тоже туда с войском.

Узнав об этом, Лучко настаивал, чтобы Брюховецкий послал к Дорошенко гонцов остановиться, иначе он-де примет его наступление как вызов к битве.

Гетман не послушался его и пошёл к Челибею в его шатёр.

Поджав ноги, Челибей сидел на полу, на ковре, и курил кальян.

Брюховецкий объявил ему, что приближается Дорошенко и чтобы он велел ему перейти обратно Днепр и возвратиться домой.

   – Зачем? – спросил Челибей.

   – Да ведь мы идём на русских, а нам он не нужен.

   – Как не нужен, – заголосил Челибей, – ведь и он подданный султана, и он тоже ему присягнул, – так и он должен идти с нами.

   – Но он со мною во вражде и требует, чтобы я отдал ему булаву...

   – Это уже не дело ни султана, ни моё... Моё дело не разбирать вас, а сражаться с русскими. Вы, как знаете, меж собою и делайте, а я – сторона: кого из вас войско признает гетманом, тот и будет.

Взбешённый до ярости, Брюховецкий возвратился в свой шатёр.

Лучко доложил ему, что явились от Дорошенко десять сотников казачьих для каких-то переговоров.

Гетман велел их привести в свой шатёр. Сотники объявили, что Дорошенко требует от него булаву, знамя, бунчук и наряд.

Брюховецкий вышел из себя, прибил сотников, велел их сковать и отослать в Гадяч.

На другой день показались полки Дорошенко. К Брюховецкому явился запорожский полковник Иван Чугуй, очень приверженный к нему.

   – Гетман, – сказал он, – ты поступаешь не по-казачьи: зачем допускаешь к себе так близко эту лисицу. Вели ты выкатить войску сто бочек горилки, да раздай на войско несколько тысяч золотых и крикни клич на изменника Дорошенко... и искрошат его и мои запорожцы, и твои казаки.

   – Не могу я братской крови лить, – отвечал мрачно Брюховецкий.

   – Гляди, быть беде... Но я тебя не покину, – вздохнул Чугуй.

Между тем Дорошенко наступал и прямо шёл на лагерь Брюховецкого с песнями и барабанным боем.

Когда же они приблизились, казаки Брюховецкого стали кричать:

   – Мы за гетманство биться не будем! Брюховецкий нам доброго ничего не сделал, только войну и кровопролитие начал.

Услышав это, пришедшие казаки бросились грабить Брюховецкого возы. Они расхитили его имущество, оружие – всё, что там имелось, а съестные припасы стали пожирать, а из бочек пить водку.

Дорошенко, находившийся на горе и видевший это, послал сотника Дрозденко схватить Брюховецкого и привести к себе.

Дрозденко явился в шатёр Брюховецкого.

Брюховецкий страдал от раны и сидел в кресле.

В шатре находились друг его Чугуй и Лучко.

Ворвавшись в шатёр, Дрозденко схватил грубо за руку гетмана, требуя, чтобы он следовал за ним к Дорошенко.

Чугуй взял ружье и так сильно толкнул его дулом в бок, что тот упал.

Но в этот миг ворвалась в шатёр толпа пьяных казаков и после отчаянной борьбы с Чугуем и карликом схватили на руки гетмана и потащили его к Дорошенко.

Чугуй успел созвать несколько запорожцев и последовал за этою толпою.

Брюховецкого привели к Дорошенко. Тот, окружённый полковниками и старшиною обеих сторон, стоял на горе и ожидал привода Ивана Мартыновича.

Когда поставили перед ним пленника, он грубо крикнул:

   – Ты[122]122
  «Ты» было у малороссов очень грубое слово, и это сохранилось до настоящего времени.


[Закрыть] зачем ко мне так жестоко писал и не хотел добровольно булавы отдать?..

Брюховецкий с презрением поглядел на него и ничего не ответил.

Дорошенко повторил несколько раз вопрос, но ответа не было.

Дорошенко махнул рукою: толпа казаков бросилась на несчастного, начала резать его платье, била ослобом, дулами, чеканами, рогатинами.

Чугуй с небольшим количеством запорожцев хотели его отстоять и дрались отчаянно, но сила одолела; а Дорошенко, полковники и старшины не шевельнули даже пальцем, чтобы остановить братоубийство. Когда Чугуя сломили и привели избитого и раненого к Дорошенко, тот велел освободить его, причём клялся, что он махнул рукою только для того, чтобы Брюховецкого увели, а те его убили.

   – Так вели убрать тело гетмана – ведь он лежит голый, – заплакал Чугуй...

   – Ты отвезёшь его в Гадяч... а ночью спрячь его куда-нибудь... Повезёшь его ты тогда, когда всё успокоится и мы выступим отсюда.

Наступала ночь, одна из тех тёмных ночей, какими славится Украина.

Чугуй, несколько запорожцев и Лучко явились к телу Брюховецкого, положили его на лошадь, привязали к ней, сами вскочили на коней и повезли тело в лес, отстоявший вёрст за десять от Дуванки.

Едва они это сделали, как казаки войска Брюховецкого, напившись, стали роптать, что их-де гетмана убили как собаку и бросили. Расчувствовавшись, они бросились отыскивать его на месте побоища. Не найдя тела, они закричали:

   – Они убили его как собаку и даже лишили честного погребения... Смерть Дорошенко!.. это изменник!.. неверный, он татарскую веру принял.

Клич этот стал раздаваться всё грознее и грознее.

Дорошенко велел войску выкатить несколько бочек водки, но те, напившись, ещё больше расходились.

Видя, что опасность грозит не только ему, но и полковникам, и всей старшине, Дорошенко втихомолку скрылся с ними далеко за обозом, для того чтобы дождаться утра.

Во время этой смуты тело Брюховецкого привезли в лес, спрятали в гуще, укрыли свиткою и оставили близ тела двух запорожцев, а сами Чугуй, Лучко и остальные запорожцы возвратились в лагерь.

Когда Лучко вошёл в шатёр гетмана, он что-то отыскал, положил в торбочку, потом вышел, сел на лучшего гетманского коня и поскакал в Гадяч.

Дней пять после того шла попойка и насилу улеглись страсти, тогда лишь старшины наконец уговорили войско признать Дорошенко гетманом.

Мрачно и сердито войско вручило ему булаву, бунчук, знамя и наряд гетманский.

Новый гетман выкатил снова много бочек водки, и когда казаки порядочно натянулись, он велел ударить тревогу и выступить в поход.

В гетманской одежде, с булавою в руке, он поехал вперёд, окружённый полковниками и старшинами, а казаки пошли за ним и гаркнули только что сложившуюся песню:

 
Ой на гори та жнецы жнут,
А по-пид горою, по-пид зелёною,
Казаки идут...
Попереду Дорошенко,
Сам с гетманскою булавою...
 

XXXVII
СМЕРТЬ ЦАРИЦЫ МАРИИ ИЛЬИНИЧНЫ

Светлый праздник, наступивший в 1668 году 24 марта, был не радостен для царя: вести с Волги о Стеньке Разине были тревожны, а Малороссия была вся в огне.

Не радостна была и царица Мария Ильинична: погоня за обеспечением наследником династии – что чуть-чуть не вызвало до рождения сына Феодора даже развод с царём – сделало то, что у Марии Ильиничны явилось на свет Божий пятеро сыновей: Дмитрий, Алексей, Фёдор, Симеон и Иван, и шесть дочерей: Евдокия, Марфа, Софья, Екатерина, Марья и Феодосия. Из них первородный сын Дмитрий умер, а остальные все дети были в живых.

К несчастью, все дети мужского пола были хилы и слабы, зато царевны были здоровы и красивы.

Имея такую обширную семью, царица переносила с нею много горя и забот, а тут ещё примешались и другие обстоятельства, огорчавшие её и разрушавшие её здоровье. В особенности на неё сильно подействовали два земских мятежа: один против Морозова, когда так трагически окончили жизнь родственники её Плещеев и Траханиотов, а другой – по поводу медных рублей, когда жизнь отца её была в опасности. Кроме этого, несчастная жизнь её отца со второю женою его – Аксиньею Ивановною, опала его и опасность, в которой он неоднократно находился, – наносили сильные удары её здоровью. В семье Морозовых было тоже не благополучно: сестра её, жившая в замужестве за Борисом Ивановичем, связалась с англичанином Барнсли, и того сослали; а жена Глеба Ивановича, Феодосия Прокофьевна, как фанатичная раскольница, была осуждена и заточена.

Марью Ильиничну нельзя было поэтому узнать: она состарилась, похудела и осунулась, а чёрные, некогда прекрасные её глаза впали и горели лихорадочно.

Провозглашение старшего её сына Алексея наследником престола тоже не радовало её: глядя на его худобу, на его матовое лицо, на впалые глаза, ей приходила нередко мысль, что не жилец он этого света, и, отгадав причину, она отдала Фёдора и Семёна на руки дядьке, князю Фёдору Фёдоровичу Куракину, для того чтобы изъять, по крайней мере, этих от влияния терема.

Образование давала она и дочерям, и сыновьям такое, насколько оно возможно было в то время и по тогдашним понятиям: Семеон Полоцкий, один из наших учёнейших тогдашних людей, занимался образованием её сыновей и дочерей, чем и объясняется образованность её дочери Софии.

Но здоровье Марьи Ильиничны с каждым днём становилось всё хуже и хуже, и в начале 1668 года она чувствовала себя совсем уже больною: удушливый кашель её мучил, а боль в груди не давала ей спать по ночам.

Тут встретилось ещё одно обстоятельство: и царь, и врачи его помешались на кровопускании и на рожках, – и вот на Марье Ильиничне начинается практика этих средств.

Довело это её до того, что вместе со строгим постом, который тогда соблюдался, её уложили в кровать, но к Светлому празднику ей сделалось легче, и она явилась в Золотую палату в первый день Светлого праздника выслушать поздравления и похристосоваться с патриархом, родственниками и боярами.

Когда вышла царица в Золотую палату, само собою разумеется, что никто не заметил её болезненности: по обычаю того времени, румяна и белила закрыли цвет лица, но худоба её, однако же, бросалась резко в глаза.

Мужественно выдержала царица более чем часовой приём, но когда удалилась в свою опочивальню, она долго кашляла и не могла успокоиться.

Впрочем, скромная пища вскоре поправила её силы, и она с наступлением весны выехала в Коломенское село.

Лето окончательно её укрепило, но 6 августа было для неё роковым.

По тогдашнему обычаю, во время водосвятия, или, как тогда говорилось, в день Иордани, эта Иордань устраивалась для царя на Москве-реке, под Симоновым монастырём.

Для царицы же приготовлялась Иордань в с. Рубцах, в прудах, ныне Покровская улица.

Не быть на Иордани, не погрузиться в воду в этот день – значило не только оскорбить народное чувство, но и лишиться благодати Божьей...

Никакая непогода никогда не мешала исполнению этого религиозного обряда.

Иордань была тогда торжеством из торжеств, и для исполнения его на Москву-реку стекались все мужчины Москвы, а на пруды – все женщины.

Ещё с рассвета стекался поэтому народ на эти места, чтобы после водосвятия погрузиться трижды в воду.

Марья Ильинична хотя чувствовала, что она больна, но мысль, что, быть может, самое погружение в воду исцелит её, как исцеляла силоамская купель, ободряла.

Молилась у ранней обедни царица, просила себе исцеления, потом с огромным поездом, со всеми сёстрами брата, с дочерьми и придворными боярынями и остальным женским персоналом двора отправилась из Коломенского дворца в село Рубцово.

Здесь имелся дворец, в котором царица со всем теремом должна была после Иордани обедать.

Обряд погружения производился таким порядком: женщины раздевались и входили в воду и стояли всё время по колено, пока шла церковная служба; когда же священник троекратно погружал крест в воду, тогда и все женщины погружались трижды.

Стояние было довольно продолжительное, а тут на беду день этот был необыкновенно холодный, так как несколько дней шли дожди и со стороны Новгорода был резкий ветер.

Находясь в воде, ещё до погружения, царица почувствовала себя нехорошо: ею овладела лихорадочная дрожь и кашель.

После погружений её вынули из воды совсем посиневшею, поспешно одели и увезли во дворец. Потребовала она старого мёда и выпила, но озноб не прекращался, так что она не вышла даже к праздничной трапезе.

После обеда поезд её возвратился в Коломенское село, и она тотчас легла в кровать.

Она сильно заболела и проболела до осени, но с переездом в Москву ей сделалось легче, однако же она более не являлась никуда.

Ко дню 25 сентября, т.е. ко дню представления св. Сергия, она, бывало, совершает с царём шествие в Троицкую лавру, но в этот год она не могла этого сделать, и царь совершил это шествие без неё.

Царица хотя и поднялась на ноги, но с каждым днём таяла и таяла.

Дотянула она так до марта: в кровати она не лежала, а сидела на диване.

В среду, на второй неделе поста, в четыре часа дня царица потребовала своего духовника, чтобы он исповедовал и приобщил её.

Духовник явился, отслужил вечерню, потом исповедовал и приобщил её.

   – Теперь, отец Лукьян, соверши надо мною елеосвящение.

   – Разве ты чувствуешь себя так дурно? – спросил духовник.

   – Чувствую, час мой настал... Соверши скорее обряд... Да позвать царя, его сестёр и детей моих, также моих родственников.

Духовник, совершил елеосвящение, исполнил приказ царицы.

Вся её семья собралась перед её спальнею. Первый вошёл к ней царь; она указала ему место на диване. Тот сел и взял её за руку.

   – Прости, – сказала она, – коль я тебе не угодила чем ни на есть... аль сделала что-нибудь злое... После меня не тоскуй, не горюй, береги своё здоровье. Коль пожелаешь, так женись, только в обиду моих детей не давай: мачехи все злые. Ещё бью челом: проклял нас Никон, так ты упроси святейшего простить нас и пущай молится обо мне и моих детях. Я-то всегда его любила и не я его осудила.

После того вошли к ней сестры царя и её дети.

С каждым она поговорила, каждому сказала несколько слов.

Вся семья, таким образом, окружила её, и она как будто стала засыпать; вдруг она очнулась и, вздрогнув, обвела всех глазами: вся семья стояла на коленях и молилась об её исцелении.

   – Аминь, – произнесла она, упала на подушки и вытянулась...

В 6 часов её не стало.

Плач, рыдания и вопли огласили терем, а царя почти без чувств увели в его опочивальню.

Царицу обмыли, одели парадно, набелили и нарумянили, снесли в Золотую палату и положили на стол, покрытый чёрным сукном.

Обставленная свечами и покрытая парчою, она похожа была на сказочную спящую царевну.

У её изголовья архимандрит читал псалтырь, а придворные, мужчины и женщины, в чёрных одеждах, то приходили, то уходили, поклонившись её праху.

На другой день, по обычаю, она должна была быть похоронена в усыпальнице цариц, в Вознесенском монастыре, находившемся в Кремле неподалёку от царских палат.

Патриарх наш и один из восточных патриархов, множество архиереев, архимандриты и почти всё московское белое духовенство явились на погребение.

Когда отслужена была панихида в Золотой палате, царицу положили в гроб, который перенесён в придворную церковь родственниками царицы и первыми боярами. Здесь отслужена обедня и панихида, и затем те же лица понесли гроб в Вознесенский монастырь.

Царь и царевич Алексей Алексеевич проводили гроб до кладбища и рыдали.

Народ, и в особенности нищие, которым покровительствовала царица, шли за гробом с громкими воплями: им казалось, что с её погребением и они обречены на голодную смерть.

Узнав о смерти царицы, патриарх Никон сильно сокрушился душою, постился, молился и плакал, говоря:

   – Быть беде, быть беде... Ждёт нас ещё много горестей...

Вскоре прибыл в Ферапонтов монастырь Родион Стрешнев с деньгами и просьбою царя поминать царицу.

Никон обиделся, денег не взял и сказал:

   – Я и так молюсь за царицу и за её детей...

Потом он, помолчав, продолжал:

   – Быть ещё большей беде... Будет ещё и другая смерть... и смуты... гиль. Так поведай великому государю – судьбы Божии неисповедимы.