Текст книги "Тюрьма (СИ)"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

Карьерный рост ему обеспечен. Взгляд его упал на Антропеева. Ему случилось побывать в молельне, где митрополит, вытанцовывая что-то, размахивал при этом кадилом, мухой мотался, крупно перескакивал вдруг из угла в угол, жужжал, излагая свою религиозную чепуху. Тогда же, да, еще тогда особенно не понравился ему этот Антропеев с его умильной и, словно маска, сосредоточенной на чем-то одноразовом и в то же время подавляюще глубоком физиономией. Мишустин смутно подозревал, что прохвост, ударившись в религию, надеется таким образом отойти от правил и норм лагерной жизни, а может быть, и возвыситься над прочими. Выскочка! А выскочек не пристало терпеть.

– Просыпайся, урод, – мрачно приказал Мишустин.

– Я не сплю, – отозвался Антропеев.

– Вставай! – рявкнул Мишустин.

– Зачем?

– Вставай на свои козлиные копыта, гадина! – рассвирепел Мишустин.

– Да зачем же? Господь с тобой, Мишустин, не кричи так! Для чего тебе надо меня поднимать?

– Я буду тебя бить.

– Но меня уже били, – возразил Антропеев, нехотя приподнимаясь на локтях. Другого ответа он не смог придумать.

– Мало били! – Мишустин угрожающе повел из стороны в сторону своим обнаженным, волосатым, как у обезьяны, торсом.

Антропеев встал и сошел с матраса так, словно шагнул в бездну. Мелькнула уже не раз посещавшая его мысль, что если бы он значился под несколько иной фамилией, например, Антропов, с ним не обходились бы грубо и как кому заблагорассудится. Но он был Антропеевым и, видимо, уже по одной этой причине мало встречал в жизни ласки, нигде не находил почти никакого тепла. Его лицо побелело, и он с тревогой косился на мучителя; тревога росла. Вдруг сильный кулак Мишустина ухнул ему в бок, Антропеев мешком повалился на колени, и остальные вшивые увидели его бледное и жалобное лицо между широко расставленными, кривыми ногами Мишустина. Тот коленом ударил Антропеева в подбородок, и подвижник опрокинулся на спину, взметнув сложившиеся циркулем ноги высоко вверх. Уже без всяких затруднений Мишустин пнул его ногой в тощий зад.

Вскочив на ноги, Антропеев с комариным писком побежал по комнате. Задвигался, включаясь в режим преследования, и Мишустин, шибко покатился мячиком, и убежать от него у Антропеева не было шансов. На ходу отвешивались чувствительные удары, Антропеев падал, вскакивал, бежал дальше, а Мишустин за ним. Складывалась и на глазах тускнела картина замкнутого круга. Выхода к мечтам о другом, куда более приятном и светлом существовании в ней не было, как не замечалось и средств для того, чтобы как-то приукрасить действительность; определенно пропала из виду всегда сопутствующая человечеству возможность не ужасаться бессмысленно, углядев в окружающем баснословное количество сырого материала, а передать его в руки какого-нибудь кстати подвернувшегося гения и безмятежно ждать чудесного преображения вещей, таинственной перемены к лучшему еще вчера на редкость скверных явлений. Так продолжалось с полчаса, пока Мишустину не наскучило это торжество безысходности, требовавшее от него больших физических издержек. Он устал. Раздосадовано плюнул он вслед пронесшемуся мимо в кроличьей панике Антропееву.

С этого удачно проведенного вечера Мишустин повадился всякий раз после отбоя являться в «изолятор» и лихо, с ободряющим покрякиваньем, бросаться вдогонку за безостановочным Антропеевым. А возьмись он и за других вшивых, не растратил бы так быстро тяготившую его злобу и ненависть. Упорно, однако, занимался одним Антропеевым. Скоро почувствовал себя как-то чересчур свободно, впал в состояние неопределенности и только с каждым разом становился все веселее и веселее сердцем. То, что делалось с Антропеевым, выходило уже не насущным наказанием врага рода человеческого, отступника, стелящегося под насекомых, а чем-то вроде забавных упражнений над телом, которое оставила душа. Мишустинская же душа, как никогда беззаботная нынче, нашла для себя в этих упражнениях прекрасную отдушину. Мишустин больше не испытывал к Антропееву неприязни. Он превратил отщепенца, кормившего вшей и лизавшего задницу у попов, в боксерскую грушу, и это утешало и развлекало его.

Глава третья

Архитектура лагеря и общий рисунок его благоустройства намекали на образцово-показательную, но словно пепельную и в своей хрупкости, и в намеренной бесцветности геометрию, – так впору было бы исчислить и вычертить саму мертвенность, грубо изгнавшую полноценные жизненные формы пустынность. Выдалась редкая для лагерного дня минута безлюдья, как-то странно воцарилась тишина и неподвижность, и только по одной из унылых аллей, пролегавших между бараками, бежал, спотыкаясь, Серов. Он содрогался, подпрыгивал и вилял, бросаемый туда и сюда спазмами нутра, а то и впрямь подбрасываемый внезапно вверх мощным толчком, корчился на ходу с гримасой страдания на умытой потом или слезами физиономии, кричал в голос, надрывался:

– Дай пряник, Архипов! Дай же, дай мне пряничек!

Причина, почему он портил картину, бороздя с воплями мертвое море, крылась в самозабвении; оно касалось, однако, разве что неких основ личности этого человека и некоторым образом его достоинства, но никак не жгучего желания получить еду, сунуть в рот пряник. Вблизи линии, образующие барачное зодчество, оказывались совсем не ломкими, а в другие минуты, когда лагерное пространство заполнялось движением человеческих тел, вовсе торжествовал, изгоняя всякую утонченность, грубейший материализм. Выделяясь на общем фоне жизни такими вполне символическими вещами, как колючая проволока и поблескивающий на вышке штык, действительно тонкими и как бы нарисованными, лагерь даже в случае далеко не шуточного, не условного выдвижения на передний план не настаивает на впечатлении, будто покинутый фон прекращает существование и фактически уравнивается с самим небытием. Но первая и уже потом никогда не оставляющая мысль в лагере, увы, та, что бежать в нем некуда, а из него – едва ли возможно, как бы того ни хотелось. Что Серов бежал за Архиповым, что ж, это был все равно что бег на месте, бег со всех сторон стиснутого, сдавленного человека. Как если бы Прометей, не вытерпев ужасной судьбы, рванулся и побежал со скалой на спине, той самой, на которой его клевали хищные птицы. А далеко убежишь с такой амуницией? Голод Серова мучил неизбывно, за душой у него не было ни гроша, и он не мог отовариваться в ларьке, посылок с воли не получал, так что обреченность на муки выходила легко. Приходилось крутиться возле помойки, присматривать относительно съедобные куски, хватать украдкой, а это было небезопасно, поскольку повара выслеживали охотников до отбросов и щедро награждали тумаками.

А вот Архипова жена обеспечила личным счетом, когда он еще сидел под следствием в смирновской тюрьме, и этот счет, перекочевав за ним в лагерь, позволял ему в положенный срок закупать в ларьке оговоренное уставом количество продуктов и тем поддерживать свои силы. Архипов, следуя человечности, жалел Серова, но пряник не давал, потому как это было бы непозволительной нравственной роскошью: указанная процедура поддержания сил отличалась аккуратной и прочной узостью и силы подразумевала лишь свои. Архипов делился с Бурцевым, образовав с ним «семью»; соответственно Бурцев делился с Архиповым, и то да се было у них общим. Другое дело, что хозяйство бедняги Бурцева было не таково, чтобы дележ выглядел честным и справедливым.

Серов, отлично сознавая невозможность урвать хоть что-то у архиповско-бурцевской семьи, то есть сокрушить доброту Архипова, обращенную исключительно на Бурцева, все же не отставал. На его глазах выступили слезы. Вытянув под покрасневшим носом губы в трубочку, он заверещал:

– Только один!

– Я тебе ничего не дам, – строго отрезал Архипов.

Колония занимала немалую территорию, и от места, где Серов приметил Архипова жующим пряник, до барака, нужного Серову и Архипову, долго бежал первый за вторым, хватая за локти, умоляя сжалиться над ним. Второй был абсолютно неумолим. Лагерное бытие научило его резко проявлять в острую минуту хладнокровие, граничащее с бездушием, и даже жестокость. Непонятно только, где и как он замешкался, почему съедал – а день был ларьковый, и отоваривание завершилось каких-то полчаса назад – пряник в одиночестве, почему еще не делился законной добычей с преданным и нетерпеливо его поджидающим другом.

Перед тем как войти в барак, он счел полезным преподать Серову небольшой урок и сказал, искусно, как вполне сложившийся оратор, придерживаясь назидательного тона:

– Не унижайся, Серов. Нехорошо! Не по-человечески это. Зачем ты просишь, если видишь, что я все равно не дам? Держи себя в руках, мужик.

Серов слушал, выпучив глаза. Но в действительности слова Архипова почти не касались его слуха, а смотрел он, в чрезвычайном волнении и с полнотой внимания, на остаток пряника, словно прилипший к архиповским пальцам, пожирал глазами кульки с провизией, прижатые к архиповской груди. Сглотнув слюну, он в последний раз, уже охрипнув, выкрикнул:

– Дай! Прошу тебя!

Архипов скрылся в бараке, где его с дрожью в руках и капельками пота на носу встретил Бурцев, не рисковавший, будучи вшивым, без нужды слоняться по территории лагеря. В светлые, великие дни отоварки он и не думал приближаться к ларьку, зная, что люди там толпятся возбужденные и скандалы между ними вспыхивают с легкостью огня в сухом хворосте.

Они заварили в специальном футляре крепкий чай и сели питаться, набираться сил. Белый хлеб, пряники – это наслаждение высшего порядка, ни музыка Вагнера, ни победы на шахматных турнирах не доставят подобного. Затем, расслабившись и сомлев, они с задумчивым видом закурили, присев у крыльца и любуясь нежной весенней травкой, задорно подбегавшей к самому бараку. Человеку не много нужно для счастья.

– Хорош газон, но, кажется, немного запущен, – заметил Архипов.

– Запущен, – подтвердил Бурцев. – С некоторых пор вообще много беспорядка и неухоженности, неладно как-то.

Забыв о своих тревогах и опасениях, Бурцев согласился отправиться с Архиповым на прогулку. Они медленно побрели между бараками, и Архипов, переваривая пищу, думал обо всем на свете, а о том, как Серов бежал за ним по аллее, вдруг возникшей теперь перед ним, и не вспомнил. На небольшом пустыре, подразумевавшем что-то вроде волейбольной площадки, сидел на камне человек и методично жевал кусок подобранной где-то смолы. Он не испытывал того счастья, которое познали нынче Архипов и Бурцев.

Когда б не семья, то есть не сойдись Бурцев с Архиповым, завшивевшему бедолаге тоже пришлось бы жевать смолу или бегать с мольбой о прянике за каким-нибудь счастливчиком. Хлебнул бы лиха Бурцев. Наступили времена, когда в лагере не было уже почти никакой работы, за исключением бесконечного наведения чистоты в бараках и разных попутно возникающих хлопот вроде битья вшивых. А и будь она, доходы все равно доставались бы разным «буграм» и их прихвостням, а работяга – сиди на бобах, такая у тебя доля. Прежде, когда промышленная зона колонии еще выпускала всякого рода ширпотреб, было, пожалуй, не многим лучше: тертые старики утверждали, что мужичье только растрачивало понапрасну и без того сомнительные силы в нелегких трудах, не получая за это ничего, кроме жидковатого супа и миски каши, которые достаются сидельцам и нынче, только уже даром.

– Трудовая повинность теперь свернута, и это не по большевицки, – рассуждал Архипов, – а что голодуха и перенаселенность, это, говорят, и в большевицких лагерях бывало.

– Возможно, – задумчиво произнес Бурцев, – с исправлением нравов тогда обстояло лучше, труд исправлял. Хотя, если труд каторжный…

– Демократия твердит о переменах и вовсю их сулит. Если добьется успехов и превратится в развитую, у нас появится и больше хлеба, и больше простора, больше свободы. Не будут сажать всех подряд, не считаясь со степенью вины. Наверное, даже зрелища станут получше тех, что мы видим нынче в клубе.

Мимо клуба они как раз и проходили.

– А представь себе огромный чан, доверху наполненный кремом! – с неожиданным восторгом выкрикнул вдруг Бурцев.

Поскольку тема еды требовала, особенно в интерпретации Бурцева, не политического и социального теоретизирования, а какого-то практического и едва ли не материального воплощения, Архипов мечтательно улыбнулся.

– Я бы взял половник.

Бурцев согласился с полной готовностью:

– Да, не ложку, даже не самую большую ложку, а именно половник… размером с мою голову.

Архипов тут же посмотрел на голову приятеля. По человеческим меркам она была маленькой, даже какой-то тощей, заостренной и как будто с зубцами на манер пилы, но половник подобных размеров все же устроил бы Архипова.

– Я не отошел бы от чана, пока не вылизал бы его дочиста, – сказал он.

– А если, например, горы конфет? – произнес Бурцев с чувством.

– Или торт величиной с этот клуб?

– Какого черта нас морят голодом? – вскрикнул Бурцев и задергался, донельзя удивленный.

– По-настоящему нас, конечно, не морят, это игрушки в сравнении с тем, что бывает или могло бы быть, но паек явно недостаточный, и потому под ложечкой сильно сосет. Даже бред порой какой-то начинается… Если бы не ларек…

Бурцев был москвич, и это обстоятельство было чревато для него в смирновской колонии многими опасностями. Впрочем, разве найдется область или край, где московские граждане пользуются широкой народной любовью, и не секрет, что в лагерном мире эта антипатия с неких пор обратилась в своего рода идею, которой одни следуют фанатично, с маниакальностью и которая других почти автоматически обрекает на всевозможные невзгоды.

В Смирновске Бурцев оказался случайно, а оставшись без денег, попытался на вокзале стащить у зазевавшегося, как ему показалось, пассажира сумку. Однако пассажир зазевался недостаточно, чтобы планы Бурцева могли успешно осуществиться, и незадачливого воришку после беглого допроса и торопливых следовательских наметок, указывавших на его участие в ряде других краж, до той поры числившихся нераскрытыми, – Бурцеву в конечном счете пришлось признать это участие, – препроводили в местную тюрьму. От природы Бурцев был живым, бодрым человеком и в камере, а жилось в ней сносно, распевал песни и сыпал анекдотами, обнаруживая незаурядные актерские способности.

Архипов, который был на целую голову выше и физически гораздо сильнее, сначала склонялся к мысли взять веселого Бурцева под опеку и держать его в неприкрытой зависимости от себя. Но он скоро покончил в этими захватническими планами. Ему чрезвычайно понравился веселый нравом малый, и они, пренебрегши соблазном отношений старшинства и подчиненности, сдружились всерьез, к чему Бурцев, со своей стороны, подошел не только восторженно, но и с несомненным чувством ответственности. Принялись они по-братски делиться всем, чем могли. И в тюрьме обстояло так, что делился в основном Архипов. Ему жена носила передачи, а Бурцеву никто ничего не носил. Похоже, из мирской суеты, отсеченной заключением под стражу, никогда уже не выдвинуться человеку, готовому заинтересоваться бурцевской судьбой, странно, с каким-то удивительным легкомыслием нырнувшей в тюремно-лагерную пучину. Но не будем забегать вперед.

Архипов же в тюрьму попал по чисто смехотворной причине. В бодрящем состоянии опьянения после нескольких внушительных порций водки он отправился в магазин еще за бутылкой, а взяв ее, вздумал прихватить, уже бесплатно, замороженную курицу, чем-то ему приглянувшуюся. Он человек не фантастический, но с фантазиями. Бдительные продавщицы задержали его у выхода, и одной из них, весьма импозантной даме, он оказал сопротивление, заключавшееся в угрожающих жестах. Однако на суде дама, распалившись, как и учил следователь, горячо доказывала, что Архипов просто-напросто избил ее. Она-де так и не оправилась от полученных телесных повреждений и все еще пребывает в состоянии ужаса. Зашла речь о контузии, инвалидности, постоянных страхах, неистребимых кошмарных снах, скором сошествии в могилу. Однако ни побои, ни повреждения не подтвердились, поскольку остальные продавщицы, свидетельницы происшествия, поддерживали товарку вяло, и адвокат, насев на них, выудил признание, что Архипов, бессмысленно помахав в воздухе руками, в общем-то мирно сдался заступившим ему путь должностным лицам. Сам Архипов на этом суде заграждался довольно причудливыми фразами, произносимыми ровно и с некоторой механичностью: я не сделал ничего сверхъестественного… ничего небывало-невиданного… я отнюдь не прыгнул выше головы… я весь тут, перед вами, и дело не в курице, а в том, что я человек, венец природы, как говорится… – и по всему выходило, что он как будто не ведает за собой греха и признать свою вину не согласен. Это взбесило судью. Показать, что он взбешен, судья не мог, это было бы ему не к лицу, отяготило бы элементами неуместного брожения и даже распада его роль в судебном заседании, а все-таки было заметно, что он как на иголках и близок к тому, чтобы взорваться.

Ссылка пострадавшей на «продолжающий свое издевательское шествие и взыскующий компенсации контрибуционного порядка» моральный ущерб, – он, по ее словам, «весит куда больше приключений курицы, которая как есть замороженная и ей все равно, и легко перевешивает всякие там препирательства подсудимого», – повисла в воздухе и ничем не помогла делу. И жена Архипова, и сам Архипов, и даже адвокат надеялись если не на оправдательный, то по крайней мере на легкий приговор, может быть, и без содержания под стражей. Но курица, пока она не куплена, является священной государственной собственностью, а пьяный человек действительно способен наводить ужас на окружающих, в особенности на женщин, стариков и детей, – все эти выкладки, готовые в случае надобности обернуться твердыми доказательствами вины подсудимого, совершенно подавили в юридическом сознании судьи Добромыслова гуманистическую настроенность. Он прописал «налетчику, разбойнику, бандиту с большой дороги» два с половиной года лагерей общего режима. Потерпевшая крикнула: мало! Велеречивой даме хотелось навсегда избавить общество от разнузданного проходимца, посмевшего махать своими грязными ручонками перед ее носом.

Какой-то неизвестный гражданин, долгое время то и дело змеино шипевший о печальной памяти экспроприаторах, бравших, партийных нужд ради, не куриц, но банки, и никак в большинстве случаев не поплатившихся, под занавес судебного заседания вполне обнаружил неприемлемое намерение устроить фарс, принялся беззаботно выкрикивать:

– А курица-то? Что она думает по поводу неудавшейся попытки задаром ее съесть? Какие у нее соображения и резоны, и почему они остались в тени, не вскрыты?

Затем пел он, уже в объятиях блюстителей порядка, на неведомом и, скорее всего, несуразном языке. Однако давайте разберемся: повлиял ли на приговор тот факт, что Архипов якобы оказал сопротивление должностным лицам? Разобраться нелегко, и с судьи уже не спросишь. В злополучном магазине продавщицы выступили по отношению к Архипову как представители власти, а власть, не говоря уже о букве закона, покойный судья уважал, как ничто другое, и покушение на нее, в чем бы оно ни выражалось, расценивал как тягчайшее преступление. Но был ли он готов по совести признать и во всеуслышанье заявить, что приключения курицы и моральный ущерб пострадавшей как-то не шутя выигрывают в сравнении с личностью подсудимого и его бессмертной душой и дело, стало быть, впрямь следовало довести до суда, а там и до сурового приговора? Если на минутку вообразить, что этот человек мог бы вдруг явиться, как небезызвестный командор, в виде какой-то статуи, даже, к примеру сказать, облаченной в мантию и с книгой комментариев к законам в руке, едва ли это внесет ясность в вопрос, сказал бы он, после собственного ужасного приключения на берегу реки, в котором женщина играла далеко не последнюю роль, что перед лицом пьяного вора продавец женского пола – всегда жертва, чью волю способен парализовать любой неосторожный жест. С другой стороны, зачем заходить так далеко? Зачем к делу, выеденного яйца не стоящему, куриному, можно сказать, делу, прикреплять надуманные делишки потустороннего порядка, невозможные выходки сверхъестественных сил? Судья Добромыслов прекрасно во всем разобрался, роль каждого участника происшествия стала ему ясна, и остается загадкой разве что степень влияния на окончательное решение личной антипатии к подсудимому, возникшей у судьи по ходу процесса. В протоколах суда значится суждение, которое легко развить до философского и которое будет тогда образовывать тот смысл, что Архипов, возможно, всего лишь помахал рукой перед неестественно багровой физиономией продавщицы. Подобная философия, тяготеющая к обелению преступника, как и странные ответы этого последнего, примеры которых мы уже приводили, наверняка пришлась судье не по душе. Багровая… Ой ли! Так уж прямо и багровая? Может, и он, судья, тоже багров, по мнению некоторых? И потом, если ему пропишут наличие физиономии, он, допустим, деликатно промолчит, не поропщет, но как можно назвать физиономией прекрасное и безусловно одухотворенное женское лицо? Как пить дать, адвокатского происхождения выпад. Адвокат, защищающий преступника, оскорбившего женщину, и сам преступник. Еще тот гусь! И таких адвокатов – пруд пруди. И все они подло забывают, что всякая женщина беззащитна, будучи существом нежного телосложения, и всюду ищет заботы, а не пугающих жестов. Женщина целиком и полностью против беспокойного и бездумного мужского пьянства. Ей не по душе, когда крадут куриц, тем паче государственных. Разумеется, женщине, поскольку и она подчинена законам и в известном смысле подсудна, следует поставить на вид: коль ты очутилась за прилавком, тем самым подвизавшись в роли некоторого представителя власти, функционера, отпускающего товар чиновника, оператора связи с потребителями, – недопустимо обнаруживать страх. Не роняй державный авторитет! Государство поверило в тебя как в представителя достойного, стойкого, доблестного, способного хладнокровно дирижировать в условиях спроса и предложения, а при необходимости обуздать, в рамках дозволенного, даже выпившего и внезапно распоясавшегося мужчину. Между тем страстное желание представшей в суде женщины поговорить о телесных повреждениях и моральном ущербе свидетельствует как раз больше о пережитом в известный момент страхе, чем о похвальном отправлении возложенных на нее обязанностей. Вот до чего дошло! И при этом подсудимый утверждает, что не сделал ничего сверхъестественного. Но, товарищи, разве наглая кража курицы и пусть обоснованный, но все-таки досадующий нас испуг продавщицы не свидетельствуют, что в нашем доме, в нашем государственном общежитии не все в порядке? Воруют, захмелев, пугаются, будучи при исполнении… Частности ясны, нет в них загадки, и мы говорим виновным: сколько веревочке ни виться… адвокаты не помогут!.. закон на стороне тех… позор расхитителям!.. зря некоторые пугаются… каждый ответит по закону!.. Но как уловить и постичь общий, фактически абсолютный смысл происходящего? Не заключает ли он в себе некую тайну? Выдержав паузу… спросим, подумав немного: а не задуман ли он кем-то, не есть ли он умышленный смысл? Мало ли всяких пройдох и нечестивцев, которые не то что курицу, а и душу своруют. Так не предвещает ли все это развал государства, не знаменует ли его крах? Открытие… Откровение… Мы догадались… Нам все ясно теперь… Страшное тайное стало явным, не менее страшным… Момент жуткий, и впору схватиться за голову, а что мы слышим? Окончательно потерявший совесть подсудимый, этот оголтелый человек, объявляет себя венцом творения. Да это анархия! Это явление антихриста! Немудрено, что продавщица испугалась. Бедная… Униженная и оскорбленная… Каково ей в этой юдоли слез, рукоприкладства, одиночества перед лицом (физиономиями, рожами) фарисеев, объявляющих себя безгрешными, и книжников-адвокатов!.. Но всех не запугать, не перебить, не обвести вокруг пальца; не пожрать нечисти нашу плоть и не напиться нашей крови, не угасить свет дня. Сплотимся!.. возьмемся за руки!.. станем как один!.. Мы сильны нашим единством и сами кого угодно испугаем…

* * *

Архипова обескуражил суровый приговор. Бездна разверзлась под ногами, и вот уже он заскользил над ней, впрочем, не телом же, которое надежно упрятали за решетки, за колючую проволоку, а духом, хотя откуда, собственно говоря, было взяться духу, нет, просто мыслью, в виде разных мыслей понесся Бог весть куда. Непонятно только, был ли это пучок мыслей вообще, не о чем и обо всем понемногу, или одна довольно просторная и легкая на подъем, чрезвычайно подвижная, не слишком-то упорядоченная мысль, в которой он некоторым образом таился от самого себя, утаивал от себя сознание ужаса скольжения над пропастью. Так намечался пунктик неопределенности, уже в ранний период неволи образовывался словно бы камень преткновения, о который в какой-то момент можно и споткнуться, причем с самыми непредсказуемыми последствиями. Хорошо, если только замешательство и минутная растерянность, – а если капитальный ушиб, непоправимая встряска ориентиров, как в калейдоскопе, утрата тех или иных моральных качеств, полный расчет и расставание с рассудком? Потек в скольжении, несколько уплотнился в нем, а невдомек, если можно так выразиться, невдомек ему, Архипову, было, что уполз судья в ту самую нехорошо обозначившуюся внизу, под ногами, бездну как в дыру, как в немыслимый пищевод, отнимающий право на возвращение в человеческом, хотя бы по мере возможности, облике. Еще довлел вынесенный им приговор, еще носились в воздухе и достигали слуха его проклятия, пусть и не высказанные в ясной и доступной разумению форме. Исчезнув безвозвратно, судья, тем не менее, оставался неотделим от покаранного им человека, иначе сказать, бытие и небытие, расходясь во многом, если не во всем, в конечном счете сходились воедино, составляли одно целое. О борьбе и единстве этих столь ярко выраженных противоположностей мыслящие люди говорят разное, чем, видимо, и объясняется факт – он, не исключено, со временем по-настоящему заинтересует нас – появления различных, как по своему происхождению, так и по наименованию персонажей, версий, нет, скажем прямо, сочинений о похождениях существующего приговоренного и его несуществующего судьи. Архипов еще да, судья уже нет, но равным образом: Архипов еще нет, судья уже да, – понять эту игру со стороны, пока сам не заскользил над бездной, едва ли представляется возможным.

Пока он сидел под следствием в камере, где собрался бесшабашный и уживчивый народ, и пока надеялся на снисхождение суда, Архипову до некоторой степени было даже любопытно изучать среду, в которой он нежданно-негаданно очутился. И в тюрьме, оказывается, можно жить, вот только бы поменьше персон, слишком уж тесно выходило. Мужики вокруг вполне нормальные, здравомыслящие и вовсе не такие заматерелые и криминальные, какими их любят изображать в книжках и фильмах тюремной тематики. Неплохие ребята, веселые, жизнерадостные, головастые; и оригинального в них немало, умеют удивить.

Но приговор суда словно перевернул мир с ног на голову. Он надеялся на освобождение, а его оставили внутри исправительной системы, и это показалось ему фантастикой и кошмаром. Как получивший срок он был перемещен в осужденку, где приговоренных скапливали в преддверии старта в места решающего исправления, и эта новая для него камера представилась Архипову невыносимо, бесчеловечно чужой и не идущей ни в какое сравнении с прежней, как если бы он неожиданно перенесся на неведомую планету. Прежняя из сумерек, в которые его уносило, рисовалась сущим раем. Странные, необъяснимые вещи происходят с ним. Его приговорили к двум с половиной годам лишения свободы только за то, что он попытался присвоить курицу. Можно ли назвать это реальностью, явью? Или это сон? А сумерки впереди определенно сгущаются в черный провал.

Однако пусть постепенно и со скрипом, а неумолимо все-таки захватывали душу широта и сложность мира тюрем и лагерей; душа, извиваясь, сопротивляясь отчасти, открывала рот и заглатывала, впитывала. Меньше становилась сущность этой души, тюремный мир вымахивал в нечто грандиозное, накрывал и поглощал. Прежняя камера была лишь маленьким, даже тихим и неприметным уголком этого мира, по соседству же находились камеры, где властвовали совсем другие порядки, творились бесчинства, правили бал мелкие князьки и поверившие в свою неуязвимость тираны. И вот одного такого камерного узурпатора судили будущие пассажиры этапов. Учинил травлю никоим образом не провинившихся людей, отбирал у сокамерников передачи, устраивал бессмысленные и тяжелые «прописки» для новоприбывших, избивал и опускал ни в чем предосудительном не замеченных мужиков. Вспомни: ты свирепствовал. Да, еще недавно чувствовал себя вершителем судеб, богом. Окруженный стаей волкообразных истцов, кипящих гневом дознавателей и теперь уже куда больших, чем он, вершителей и богов, обвиняемый не отрицал своей вины, с жалостным видом каялся и просил пощады. Судьи быстро вынесли приговор и сами же привели его в исполнение. Стремительно и жутко накинулись вдруг на осужденного, повалили на пол, били долго и яростно. Ба, размышлял Архипов, не выходит ли так, что судья, от души прописавший мне лечение наказанием, в каком-то смысле продолжает меня бить, мстя за неправильно понятую мной государственную заморозку курицы и криво истолкованную женскую долю, бить, не соображая, между прочим, а то и совершенно не догадываясь, что мне может быть больно. Тем временем низвергнутого «короля» довели до слез. Он катался по полу, кричал, стонал и рыдал. Такое зрелище не может быть сном. Реальность! И если хочешь выжить в ней, нужно думать так же, как думают эти люди, подчиняться их законам. Никого из них не интересует твое удивление по поводу решения суда, ни за что ни про что вынесшего тебе чудовищный приговор. С ними обошлись, может быть, еще жестче, еще выразительней. А не похоже, чтобы они из-за этого отчаивались. Следует затолкать поглубже свое удивление и отчаяние, спрятать, иначе несдобровать. Это Архипов сообразил и даже усвоил. Есть ненависть к охранникам, следователям, судьям, а страха перед ними быть не должно. Если будешь ходить с кислой рожей, решат, что ты наложил в штаны от страха перед всей этой уголовно-процессуальной сволочью, мешающей привольно жить толковому и расторопному, исполненному здорового эгоизма люду. Тогда, смекнул он, мне сядут на голову, и это еще не самое страшное, что могут со мной сделать.