Текст книги "Тюрьма (СИ)"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

Офицер Крыпаев, уже совершенно изживший свои страхи перед дугинскими злоумышлениями и кознями, смотрел на все эти приготовления в тесном мирке филипповцев со снисходительной усмешкой. В отношении перспектив демократического движения подполковник рассуждал следующим образом: пока его участники одержимы разными громкими идеями, активны, предъявляют требования, заявляют свои права, они демократы и смахивают на Чернышевского, строго глядящего с портретов, а когда будут одернуты и приструнены, обернутся мутной либеральной массой и уподобятся Керенскому, бегущему из Зимнего в дамском платье. Посмеивался Крыпаев и над майором Сидоровым, который не уставал тревожиться о его личной безопасности.

Верит ли он, что осужденные, с захватом Дугина-младшего на переговорах, попятятся и в конце концов выбросят белый флаг, подполковник понять не старался. Не вера ему нужна, тем более какая-нибудь туманная, кое-как укрепленная на сомнительных аргументах, а твердая и бодрящая сила практики. В конечном счете не было у него сейчас задачи важнее, чем выйти с честью из сурового испытания, из сложившейся щекотливой ситуации. А смелый и вполне обоснованный захват вожака, обезглавливающий бунт, должен был как нельзя лучше поспособствовать решению этой задачи.

Лагерный Дугин ни за что не решился бы на личное участие в переговорах, если бы не был посвящен в план, преображающий его в героя, идущего чуть ли не на мученическую смерть и счастливо ее избегающего. Многие отговаривали: шаг рискованный, подумай, долго ли до беды. Дугин принимал немножко потустороннюю, трагическую позу, а в душе посмеивался, воображая, как не только выйдет сухим из воды, но и обманет все ожидания и пророчества братвы. Если еще недавно он предполагал идти с восставшими до конца и разделить с ними их участь, то теперь, когда брат сообщил ему о своих хитроумных разработках, уяснил, что лучше ему, человеку, которому грозит куда более серьезное, чем рядовым мятежникам, наказание, своевременно унести ноги. Разыгрывая перед друзьями героико-драматическую пантомиму, хмуря брови, он говорил с металлом в голосе: я заварил кашу, я и пойду. И дрыгал ногой, знаменуя начало пути.

Дальнейшее развитие событий в лагере его уже не интересовало. Последняя милость, которой он одарил собратьев по несчастью, заключалась в том, что, выбирая делегатов на предстоящую встречу и, следовательно, вероятных кандидатов на переход в мир иной, он обошел вниманием истинный цвет лагерной элиты. Так в состав делегации попали заметные, но все же пустые людишки вроде крикуна Гонцова. Не исключено, этим отбором Дугин-младший обнаружил тайную мечту, чтобы стихия лагерной вольницы бурлила и после его бегства.

Депутат Валентина Ивановна полагала, что умным молчанием и лучезарностью кидаемых по сторонам проникновенно-внимательных взглядов создаст фон, на котором двухсторонняя встреча пройдет в атмосфере трезвой сдержанности, исключающей грубые выражения, взаимные враждебные выпады и неправильные суждения о роли женщины в современном обществе. От мужчин всего можно ожидать, особенно когда они делятся на военных и осужденных, однако она даст такие изображения целомудрия, богатого житейского опыта и едва ли не материнской доброты, что ни у кого не повернется язык назвать ее выскочкой, не по праву выбившейся в люди и очутившейся на главных высотах парламентаризма. Майор Сидоров, однако, принялся с самого начала, как бы издалека, подводить мину под эти ее радужные убеждения и мечты. Она говорила о приверженности своему депутатскому долгу, а майор утверждал, что участие в опасных мероприятиях – совсем не женское дело. Войдя в раж, майор пустился в аргументацию дурного тона. Он напомнил Валентине Ивановне, как она, расслабившись в объятиях мерзавца Причудова, валялась на земле у стен лагерной администрации. Это уже слишком, вдруг взвизгнула женщина, явно покоробленная. Я в данном случае подвергаю критике не вас, а подлейшего из подлейших – Причудова, пояснил майор. Чем этот человек лучше тех, сгрудившихся по ту сторону колючей проволоки? А она, Валентина Ивановна, приведена лишь в качестве примера, показывающего, каково это, быть невинной жертвой и, собственно говоря, слабой, беззащитной женщиной. Вспомните, вспомните, дорогая, я шел тогда на приступ, я шел усмирять бунтовщиков и занес ногу, и я мог наступить на ваше чудесное личико, на вашу умную головку. Только вмешательством высшей силы было предотвращено это чудовищное и заведомо позорное явление. Но упомянутая сила не всегда вмешивается, раз на раз не приходится. И что будет, если в переговорной камере, если в каком-то тесном, сыром, тусклом помещении вас опять же опрокинут, сомнут и вместо спокойных, вдумчивых лиц коллег-депутатов, готовых вас внимательно выслушать, вы увидите грязные и готовые на вас с неимоверной тяжестью опуститься подметки башмаков целой орды Причудовых? Майор носился по кабинету, как впавший в экстаз поэт, а Валентина Ивановна неожиданно шепнула таинственно:

– Тогда и вы не ходите. Это мое условие. Чтоб вместе… Сходим в другое место.

– Куда же? – воскликнул изумленный майор.

– Да хоть в театр. Этот ваш город располагает театром?

– Как же, имеется…

Присутствие майора на переговорах и без того не предполагалось, даже считалось недопустимым, но с Валентиной Ивановной его связывали теперь поэтические и отчасти шутливые, шаловливые отношения, и посвящать ее в эту чисто практическую сторону дела было не обязательно. А театр… ну, если это не шутка, так отчего же и не посетить? Женщина, которую с таким трудом удалось отговорить от участия в неженских делах, заслуживает минутки отдыха и развлечений.

Таким образом, на переговоры делегировались: со стороны администрации – подполковник Крыпаев, некий как бы не расфасованный субъект, то есть с неопределенным профилем деятельности, а на самом деле оперативник, Филиппов, Якушкин и Вася, а со стороны бунтовщиков – Дугин, Гонцов и еще несколько осужденных, которых, по мысли Дугиных, можно будет принести в жертву, если таковые потребуются. Кто возьмет на себя роль палача, об этом братья как-то не задумывались, главное, было бы кого пустить в расход. Филиппову претило выступать, хотя бы и формально, от имени администрации, но выбора у него не было, и к тому же именно он договаривался с заключенными об этой встрече на высоком уровне, которая могла спасти лагерь от ввода войск, именно он пересказывал встревоженным лагерникам гарантии подполковника Крыпаева.

Делегатов от администрации с важностью человека, на чьих плечах держится весь мир, возглавил снова облаченный в штатское подполковник. Им было предложено оставить все лишние вещи в кабинете начальника лагеря, а от тягостной процедуры личного досмотра их избавили. В этом проявилось доверие и уважение со стороны администрации к своим достойным и мужественным представителям, направлявшимся в логово врага, но, с другой стороны, майор Сидоров и подполковник Крыпаев, этот мозг всей операции, предпринимали все необходимые меры для того, чтобы Вася без помех пронес в переговорную оружие.

Что касается майора, так что ж, он мелькал и был ретив, стало быть, находился при деле и фактически на своем посту, а слухи, что он-де как раз в кульминационный момент отправился с Валентиной Ивановной поразвлечься в театре, не выдерживают критики. И кто знает, заслуживают ли они вообще упоминания, эти слухи? Но нельзя, да и глупо вышло бы, замолчать тот факт, что «логово», отведенное под переговоры, выглядело мрачно, не то что не фешенебельно, а и вообще как-то слишком несовременно, трущобно, дико, как если бы кто-то с омерзением отвел его под житейскую грязь, даже чуть ли не с тем, чтобы в него вдруг выбрасывались из средоточий культуры и очагов хорошего тона разные убого и отвратительно на вид умирающие субъекты. Кто и с какой целью избрал именно это местечко для проведения исторической встречи, сказать трудно, но что там любой мог ожидать бесчеловечного с ним обращения, это, повторяем, факт, который никоим образом замалчивать не следует.

Мы назвали эту, с позволения сказать, переговорную логовом, а правильнее было бы назвать ее пещерой, и, по нашему мнению, тут всего лишь случай и некая бестолковщина, ну, не нашлось более подходящего места, – стоит ли раздувать историю! – и уж, конечно, не подполковник с майором, а в их врожденной доброте и человечности разве допустимо усомниться, не они внесли в серьезно задуманное дело этакий, образно выражаясь, замогильный колорит. Они, естественно, хотели как лучше; да и не так уж плохо вышло, если весомость вопроса о выборе места урезать внезапным переходом к перспективе последующих событий и в их оценке опираться, так сказать, на масштаб общего хода великолепно распланированной операции. Располагался злополучный закуток, неожиданно сосредоточивший на себе столько нашего внимания, в административном здании, не раз упоминавшемся нами, и представлял собой крошечную комнатенку с зарешеченным окном. Кроме выхода в коридор, соединявший его с проходной, была еще дверь, ведущая в неизвестные Васе помещения. Васе стало ясно, что выводить Дугина следует через проходную.

Хотя все уже было оговорено и организация мероприятия могла заочно претендовать на самую положительную оценку, начало встречи переносилось несколько раз, на короткие, правда, промежутки времени. И не объяснить это тем, будто кто-то счел невозможным, а то и неприличным для живого человека делом ступить на символизирующую некий мировой тупик, пронизанную холодом могилы переговорную территорию. Будто бы, мол, оно даже ниже достоинства благородного лагерного вождя Дугина оказываться в подобных местах. Никаких протестов на этот счет не было ни в мыслях, ни на деле, причина отсрочек крылась в том, что заключенные беспокоились за своего предводителя и все не решались отпустить его. Некоторые начинали с того, что, желая прикоснуться к нему на прощание, в довольно-таки мирном приливе благоговения трогали его локоть или плечо, но затем, почувствовав неожиданно, что глаза увлажняются, а сердце падает в жуткую пустоту, принимались не без ажиотажа и какой-то мелодраматической нервозности цепляться за его одежду и уже действительно не отпускали своего кумира, боясь, видимо, потерять навеки. Он же, надо сказать, становился все печальнее и принимал все более трагический вид, но твердо стоял на том, что идти должен он. В последний раз он чувствовал себя выпестованным особыми условиями лагерной жизни барином, чей авторитет поднят на небывалую высоту. Перед ним преклонялись, его мужеством восхищались в полный голос, какого-то ничтожного человека заставили чистить его ботинки, и он с удовольствием впитывал лесть и похвалу, снисходительно благодарил за хлопоты вокруг его персоны, гордился собой. Наконец собрались, и подполковник сдержанно, в скупой на эмоции и всякие посторонние нюансы манере человека действия предложил Дугину изложить требования заключенных. Он, впрочем, позволил себе вкрадчиво заметить:

– Они ведь у вас давно обдуманы, уж созрели, не правда ли? Не удивлюсь, если окажется, что они успели принять характер тезисов.

В полумраке мерцали глаза осужденных, остро сверкали брошенные исподлобья настороженные, грозные, злые взгляды. Дугин предоставил первое слово «штатному оратору» Гонцову. Тот проделал несколько жестов ярости, издавна владеющей душами рабов государства (таковыми, известное дело, являются осужденные), и очень скоро перешел на визг, в котором трудно было что-либо разобрать. Подполковник поморщился, недовольный этим поворотом к комедии. Вася невозмутимо стенографировал. Гонцов хотел в своей критике перескочить с государства на личности, в первую очередь на личность майора Сидорова, уже вполне заслуживающего наказания и даже уничтожения, но предостережение – Дугин пошевелил пальцами руки, эффектно, как бы с некой царственностью помещенной на грубо сколоченном столе, – остановило его. Малый сей понял, что вождь предлагает ему говорить по существу, – прекрасное, своевременное предложение, но еще хорошо бы знать что-то о том, как его исполнить. Что происходит или, по крайней мере, должно происходить с людьми, когда они говорят по существу? Страшная сила неведения погрузила Гонцова в задумчивость, ничего существенного в себе не заключавшую.

Заключенные, которых не оставляла тревога за вождя, вооружившись деревянными и металлическими палками, приблизились, насколько это было возможно, к месту переговоров, а в войсках, давно уже замкнувших кольцо осады вокруг лагеря, объявили повышенную боевую готовность. Говорят, человек, в трогательный миг прощания удостоившийся кратковременной должности чистильщика дугинской обуви, тоже стоял в толпе, прижимал к груди сапожную щетку, поглаживая ее подрагивающими пальцами, а и думая бешено отбиваться ею в лихую годину, и в невыразимой тоске смотрел на окно, за которым, по мнению многих, как раз и протекали судьбоносные переговоры.

Все произошло быстро и именно так, как ожидал подполковник. Он успел еще произнести речь, в которой призвал заключенных прекратить бунт, успел пообещать, даже некоторым образом клятвенно заверить, что участники бунта наказания не понесут, а их требования будут тщательно изучены «в верхах». Дугин снисходительно усмехался на всю эту браваду. Подполковник делал вид, будто не замечает этих усмешек и излучаемое Дугиным презрение никак не затрагивает его. Сомнения в своей правоте и значительности совершенно отступили. Мысль о том, что человек лишь песчинка в бездне бытия, странным образом совпадающей с бездной небытия, вообще никогда, кажется, не посещала и не мучила подполковника. Удаленный с авансцены Гонцов продолжал кипятиться, а тихая половина дугинской делегации отошла в угол и, присев на корточки, раскурила папироски. В лагерь доставлялись, разумеется контрабандой, наркотики, что для многих служило большим утешением, а порой и залогом безудержной радости, безграничного веселья. Глаза курильщиков заблестели, начались странные телодвижения, шорохи, установилось почти беспрерывное и, следует признать, необъяснимое шуршание, как если бы нечто невидимое закралось в реальность и ползуче распространялось, пытаясь ею овладеть. Эти люди, капризно отошедшие от дела, ради которого в комнатенке собрался народец весьма серьезного пошиба, теперь с наглой отстраненностью смотрели прямо перед собой, как бы вовлеченные в знание о чем-то высшем, и, казалось, уже не здесь, среди словно одеревеневших дельцов, смешно полагавших возможным решить какие-то важные проблемы, а в таинственных мирах, куда их внезапно унесло, наполняют они пространство легким смехом и невнятным бормотанием.

Вася, состроив вдруг лукаво-умильную рожицу, подмигнул украдкой Дугину, и тот будто из-под земли извлек отлично сработанный в лагерных мастерских нож. Не успел Вася, сунувший – якобы за спичками! – руку в карман куртки, и приступить по-настоящему к исполнению своего намерения вытащить пистолет, как оперативник выпустил пулю, и можно было, ей-богу, подумать, что выпустил ее этот фокусник, этот чародей прямо из рукава пиджака. Сраженный наповал «снайпер» повалился в угол комнатенки, куда перед тем несколько раз самым неприличным и вызывающим образом сплюнул. С административной стороны Филиппов и Якушкин, а с противоположной Гонцов с быстро покинувшими эмпиреи курильщиками попадали на пол. В помещение ворвались вооруженные автоматами солдаты. Дугин, поднявшись на ноги, застыл в позе, не лишенной картинности, с прижатым к груди ножом, острие которого было задрано вверх. Оперативник, отнимая нож, смотрел на опешившего вождя бездушно, с узким в своей утвердительности пониманием, что перед ним человек, олицетворяющий поражение и сопряженную с ним утрату жизненного тонуса, и несколько времени он колебался, добивать ли, в том ли состоит его долг, чтобы задать хорошего леща поджавшему лапки противнику.

– Спокойно, товарищи, – громко и властно вымолвил подполковник.

Что-то сверкнуло в голове оперативника, и он, словно испугавшись собственной медлительности, способствующей лишь тому, чтобы с ужасающим треском следующий за молнией удар грома разодрал его внутренности, с чрезвычайно повышенной энергией задвигался. Гром все же сработал, но оперативник ловко и успешно перевел возникшую ударную волну в сильные, красивые телодвижения, мгновенно опрокинувшие Дугина наземь. Подполковник шагнул к поверженному вождю, остановился над ним и стал, слегка наклонив голову, пытливо всматриваться. Натружено ворочавшийся на полу Дугин тотчас оцепенел под его взглядом. Едва заметная улыбка тронула губы подполковника. Дугин бессмысленно таращился на него. В суматохе, царившей на поле еще не вполне завершенной брани, осталось за кадром, что губы подполковника сложились в тонкое колечко, а из его недр вырвалось дуновение, демонстрировавшее наглядно ту легкость, с какой был низвергнут зарвавшийся зэк. Гонцов под насевшими на него солдатами верещал, что он сдается, и подполковник, взглянув и на этого человека, осклабился и изрек:

– Исход битвы предрешен.

Курильщики не сопротивлялись, что-то тягучее и плавное, слегка укачивающее, двусмысленное происходило с ними: хоть и сосредоточились вновь на действительности, а едва ли могли верно оценить суть и масштаб происходящего. Улыбнулись и они, заметив улыбку на лице подполковника. Дугин, уже с наручниками на заведенных за спину руках, мелко, противно дрожал, и у весело обступивших его солдат в тесноте применения ими аналитических способностей к цветовой гамме, в которую погрузились обуянные страхом зэки, зародилась идея назвать низложенного предводителя синим кроликом. Я, как ни бился впоследствии, так и не смог уяснить, какую думу о бурных происшествиях в лагере, какие соображения общего характера, может быть подспудные, хотели выразить солдаты этой нелепой кличкой. Гомон из-за нее поднялся страшный, повторяли ее наперебой, громко, с твердой и несколько навязчивой членораздельностью, как бы затверживая. Тогда подполковник Крыпаев строго пресек: нечего, не цирк! Но уже и без того всем было ясно, что у подполковника не забалуешь.

– Дядечка, родненький, – заблажил внезапно, порываясь к начальствующему, один из курильщиков, – вы ж большая персона по службе и вообще в натуре, так вы меня не очень притесняйте, я человек маленький!

Подполковник не обратил на него внимания. Между тем выстрел оперативника, услышанный в лагере, послужил там причиной заметного оживления. Толпа заключенных заволновалась, вверх взметнулся лес палок, раздались крики о вероломном предательстве, о западне, в которую администрация заманила Дугина. К раскладу сил, между осажденными и осаждающими, в дополнение к извечной разделительной черте, к впечатляющему заслону из стен, решеток и колючей проволоки, прибавилась в мгновение ока живая буферная зона: пинками согнали на передний край обороны петухов.

Солдаты, слоняясь без дела, хитро, зная уже ответ, спрашивали друг друга, кто им теперь противостоит. Опущенные, их целый отряд, может, почитай, и дивизия. Неизменно взрывом хохота встречали это разъяснение. Майор Сидоров прокричал в мегафон, что Дугин, имея при себе оружие, пытался совершить побег и задержан, а его сообщник, проникший на переговоры с воли, убит. Гонцова с курильщиками вернули в зону, где они и подтвердили достоверность майоровых слов.

Матрос, вошедший в эту кульминацию событий с бодростью отменно подзаправившегося спиртным человека, вскипел, взъярился, призвал не мешкая идти на прорыв. Его не поддержали. Как ни силен был хор недовольных голосов, покидать лагерь, где эти люди еще чувствовали себя в относительной безопасности, желающих не нашлось.

Бледный как смерть Филиппов и не менее его взволнованный Якушкин побежали в штаб, в кабинет начальника лагеря. Майор с прокурором уже поджидали их там, а вскоре к этому командному составу присоединился также подполковник Крыпаев.

– Ну, Валерий Петрович, объясняйтесь, рапортуйте, выкручивайтесь… интересно послушать… как вы теперь объясните свое поведение? – ядовитым тоном начал майор.

Следует заметить, Якушкин и перемещаясь все находился под впечатлением только что разыгравшихся событий, и впечатление это было не только сильное и оглушающее, но и странное. Журналисту казалось, что стрельба, смерть, отрешенность курильщиков, нож, прижатый к груди вытянувшегося в струнку Дугина, – все это как-то тайно и нехорошо связано с его встречей с Архиповым и непременно отзовется в будущем, именно со стороны этой таинственной и, может быть, преступной связи. Впрочем, вкрадчиво-ядовитый тон майора заставил его насторожиться, так что он, можно сказать, почуял, что наступило время каких-то новых и, скорее всего, опасных веяний. Что же до Филиппова, тот не чувствовал за собой никакой вины и не думал, что ему действительно придется давать объяснения, выходящие за пределы тех научных комментариев, которые он привык посвящать тюремной конституции. Он видел только, что события приобрели скверный оборот, и хотел остановить начавшийся обвал.

– Произошла катастрофа! – воскликнул директор «Омеги» срывающимся голосом. – Но мы еще в силах предотвратить самое худшее…

– Ах вот оно что, катастрофа? – саркастически перебил начальник лагеря.

– Мы должны сохранить выдержку и не допустить волнений… новых жертв…

– Прекрасные, прекрасные слова, – сказал майор, – и я бы от всей души поблагодарил вас за них, если бы не одно «но», а то ведь, знаете, разбирает сомнение…

– Интересный у Валерия Петровича поворот, – вмешался прокурор, – он уже как будто не отделяет себя от нас, представителей компетентных структур, властных органов, и это не иначе как под влиянием нынешних событий, по ходу которых Валерий Петрович наконец смекнул, за кого следует держаться.

Майор удивился:

– А что за поворот?

– Да так, примерно, на сто восемьдесят градусов. Или каким-то образом душа перевернулась. Мнения у Валерия Петровича изменились.

– Бог с тобой, разве можно думать, что это честный и добросовестный поворот?

– Я и не думаю, я знаю, это сплошное притворство, – важно ответил прокурор, – и даже вредительство.

– Ну да, да, на самом деле состыковки нет, – подхватил майор и вперил в Филиппова сияющий насмешкой, лукавством и торжеством взгляд. – Вы говорите, мол, катастрофа, а скажите-ка, милый мой, разве ж сами вы и не спровоцировали эту катастрофу?

– Здесь не просто провокация, – перешел в наступление большеголовый. – Провокация? Это слишком мягко сказано! Здесь налицо преступление!

– Вы не о том говорите, – возразил Филиппов.

– Не о том?! – взревел прокурор.

– Спокойней, товарищи, спокойней, – подал голос подполковник, – сохраняйте выдержку, как и советует наш друг…

Филиппов все еще не понимал, куда клонят притороченные к армейской лямке чиновники.

– Вы задержали Дугина… положим, у вас были основания сделать это… Согласен… Но я требую твердых гарантий, что с ним не произойдет ничего плохого там, куда вы его отправите.

– Какая наглость! – взвился прокурор. – Гарантии! Черт знает что такое! Он требует гарантий!

Большеголовый пигмей едва не задохнулся от гнева. В эту минуту в кабинет заглянула народная избранница.

– А, Валентина Ивановна, – поприветствовал ее майор Сидоров. – Заходите, милости просим!

Майор и прокурор подскочили к томной красавице, оба возбужденные, празднующие победу, но еще не закончившие последовательное, заставляющее их попотеть накопление яда.

– О, здесь теперь не танцы! – иронизировал прокурор.

Майор обошелся с дамой благодушнее:

– У нас намечается интересный, очень интересный разговор. Вот посмотрите на этого человека, – он указал на Филиппова, который стоял посреди кабинета и напряженно хмурил брови. – Вы узнаете его?

Валентина Ивановна, под конвоем представителей власти продвигаясь к предусмотрительно, как бы специально для нее, отодвинутому от стола креслу, одарила Филиппова доброжелательной улыбкой. Усевшись на майорово место, она уперла локоть в ручку кресла и поместила подбородок на раскрытой ладони.

– А вы слышали выстрел, Валентина Ивановна? – продолжал майор. – Наш человек подстрелил преступника, вооруженного, заметьте, преступника…

– Где вы были, когда гремело? – выпучился прокурор на депутата.

– Не важно, где Валентина Ивановна была, – отмахнулся майор, – важно, чтобы она хорошенько все теперь усвоила, а дело в том, что этот человек, вот этот самый Валерий Петрович, провел преступника на переговоры, тем самым содействуя готовившемуся побегу Дугина.

– Что? Что? – вскрикнул Филиппов.

Майор подвел итог:

– Невольно напрашивается вывод, что Валерий Петрович вступил на преступный путь.

– Этого не может быть, – вымолвила Валентина Ивановна.

– Это ясно как Божий день! – крикнул прокурор.

– Степень вины Валерия Петровича установит следствие, – заметил подполковник и провел в воздухе указательным пальцем, подчеркивая резонность своих слов.

Майор Сидоров с приятной улыбкой осведомился:

– А почему же, Валентина Ивановна, вы считаете, что этого не может быть?

Женщина пожала плечами:

– Просто так… У него цель… Другая… Близкая к моей…

– Этот человек, которого я, как вы утверждаете, привел и протащил на переговоры, – проговорил Филиппов высокомерно, – назвался местным журналистом, и я не видел причин не поверить ему. Если уж на то пошло, то проверить его должны были именно вы.

Прокурор крикнул громовым голосом:

– Вы арестованы!

– Сейчас вызову солдат, – засуетился майор. – Вас, Валерий Петрович, надо задержать. До полного выяснения обстоятельств дела. Уж не обессудьте, и, как говорится, лиха беда начало, а там посмотрим…

– Или вот еще Ленин извещал, что казнить нельзя помиловать!.. – вдруг влез, и с некоторой истеричностью, Якушкин.

Все, даже Филиппов, посмотрели на него с удивлением.

– То есть вы и сами, наверное, понимаете, что у нас нет другого выхода, – продолжал угнетать майор Филиппова своими разъяснениями, – очень уж подозрительной и сомнительной выглядит ваша роль, да, именно роль, если можно так выразиться… Вам чаю, дорогая? – отнесся он вдруг к Валентине Ивановне.

– Не откажусь, – отозвалась она, а майор тем временем принялся пожирать глазами ее великолепные ноги. Валентина Ивановна, поудобнее располагаясь в кресле, поместила их одну на другой.

Начальник лагеря, оторвавшись, наконец, от приятных созерцаний, подошел к двери, открыл ее и крикнул толпившимся в коридоре офицерам:

– Чай на всех в мой кабинет! Депутатке с пирожным! И конвой для Филиппова, мы отправляем его в следственный изолятор!

Филиппов упал на стул и, несколько мгновений высидев с закрытым руками лицом, простонал:

– Вы совершаете большую ошибку!

После паузы, после глубокого посвящения в тишину, свято хранимую: засвидетельствовавшие внезапную картину горя люди опешили, – смягчившийся и даже раскисший майор, склонившись над ущемленным человеком, горячо увещевал:

– Ну, не надо так, дорогой мой, войдите же в наше положение, учтите разные нюансы, подробности, может быть щекотливые… Вы ведь не пещерный человек, как эти, – он мотнул головой в сторону раскинувшегося за стенами его кабинета лагеря, – я академическое что-то примечаю в ваших повадках, книжное, на интеллигентскую ногу поставленное, так что должны понимать. Неужели вы думаете, что мы однозначны, бесчувственны, дики, как варвары, и с легким сердцем отторгаем вас от нашей компании, изолируем от общества? Если ваша невиновность подтвердиться… а можно ли сомневаться в положительном результате?.. мы примем вас назад с распростертыми объятиями, и, не исключено, совсем не исключено, что любезная наша Валентина Ивановна… вон она, взгляните, сколько изумления и скорби!.. так она, может быть, все равно что в материнское лоно, да, примерно так… А пока мы удивляемся, в недоумении разводим руками и спрашиваем друг друга: как? почему? Бог вам судья, если вы подозреваете какой-то гнусный факт лицемерия с нашей стороны, что-то фарисейское… Мы вам прямо говорим: не следовало приводить с собой вооруженного преступника. Вы же умный человек, Валерий Петрович, и вдруг такая оплошность, такая безрассудная выходка!

Принесли чай, и Валентина Ивановна, вытянув губы трубочкой, нежно запустила в пирожное зубки и откусила кусочек, глядя при этом на Филиппова с какой-то туманной заинтересованностью.

– Расскажите мне подробно обо всем, – попросила она. – Что там, по сути дела, случилось?

– Докладываю, – повернулся к ней и отошел от Филиппова майор. – Случилось так, душа моя Валентина Ивановна, что наш Валерий Петрович, словно в чудовищном сне, привел на запланированную встречу с осужденными вооруженного преступника, а тот попытался освободить заводилу бунта и отъявленного негодяя Дугина. Разумеется, из этого ничего не вышло. Наш человек застрелил ихнего, подосланного с воли, и будет за это поощрен надлежащим образом. А если бы не его сноровка, страшно и подумать, чем все могло бы обернуться. Учите еще, что у Дугина оказался нож. Вы представляете, милая? Сам подполковник Крыпаев рисковал жизнью!

Валентина Ивановна лукаво усмехнулась:

– Так вот почему вы не разрешили мне участвовать в переговорах? Думали, я испугаюсь и буду только мешать?

– Позвольте, – майор поперхнулся, – что за трактовка, как-то вы слишком вольно рассуждаете… Как я мог думать или даже предполагать, что вы помешаете? Я только проявил бдительность в отношении слабого пола, в качестве какового вы служите украшением нашего строго мужского общества… Так у нас, военных, заведено, чтоб не допускать слабый пол куда не следует, а в крайних случаях заслонять его от очевидной опасности. Что же вы не пьете чай, Валерий Петрович? – повернулся он снова к Филиппову.

Директор «Омеги» не ответил. Застыв на стуле, он словно забылся тревожным сном под тяжестью свалившейся на него беды. Якушкин в этом увидел указание, что ему следует отсидеться тихонько, не привлекая к себе внимания. Мысли медленно проплывали в голове Филиппова. Теперь уже не было нужды доискиваться, где и когда он совершил роковую ошибку. Он ведь пошел по лезвию бритвы уже с той минуты, как разные высокопоставленные лица, лица из новых, стали намекать ему на закосневшую криминальность лагерной администрации. Он только не ожидал, что враги будут действовать с такой откровенной наглостью, не ожидал и того, что подполковник Крыпаев перейдет на их сторону.

Какой славный человек, думал, глядя на своего директора, Якушкин и в мыслях уже как будто хоронил его.

Вошли солдаты, и майор, указывая им на Филиппова, вдруг спросил прокурора:

– Как это все устроить? Не моим же парням везти его в тюрьму…