Текст книги "Тюрьма (СИ)"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

Итак, Инга, как существо более совершенное, оправдываемое речами о торжестве справедливости, забрала немалую власть над мужем, только и делавшим что одну глупость за другой, и это ситуация правдоподобная и по-своему замечательная, но все могло обернуться вздором по той простой причине, что в карманах было пусто, а манна небесная не предвиделась. Инга даже разок-другой ущипнула супруга, проверяя, не снится ли он ей, столь жалкий, беспомощный. При всем горестном и убийственном сарказме, к которому приходил Архипов, мысленно подводя итоги, по-настоящему саркастическая ухмылка блуждала по лицу Инги и кривила ее губы, нагоняя на него ужас. Словно бы могильным холодом веяло от этой женщины. Тем не менее ей пришлось подчиниться его решению позаимствовать кое-какую сумму, на первое время, у Тимофея: тот приторговывает по мелочи, деньги у него водятся порой, и, само собой, Инге идти просить в долг, – так решил муж, и жена отправилась исполнять. После рассказанного Ингой Архипов испытывал к брату далеко не добрые чувства, что-то подобное отвращению, и не хотел его видеть, а зная его глупость, он даже боялся встречи с ним. Было специально оговорено не сообщать Тимофею, где прячется Архипов, да и вовсе обойтись без намеков, кому понадобились деньги, как если бы нужда одолела непосредственно Ингу, а до того, что происходит с мужем, ей в данном случае дела нет.

Все это довольно странно. Архипов отправляет свою нищую жену Ингу одалживаться у будто бы кредитоспособного Тимофея, а Тимофей выходит из дому, вяло решая, покуситься ли ему на красоту Инги, или же пока лишь взять у нее некоторую сумму на выпивку. Так где же и у кого эти позарез необходимые спасающейся парочке деньги? Тимофей-то уже пропал без вести, хотя об этом еще никто не знает; не пришло еще время полнить землю слухами об его таинственном исчезновении, слагать легенды. Легко догадаться, что в результате всей этой несогласованности и, можно сказать, абракадабры Инга напрасно стучалась в дверь тимофеевой квартиры. Ростовщик из Тимофея неусидчивый, неусердный, никчемный, никакой, но слепого, ни во что не разрешающегося упорства Инге не занимать, билась она у той двери долго и словно в бессознательном состоянии, как бы не понимая, что пришла фактически не по адресу. Уже собралась, впрочем, уходить, оставив бесплодные наскоки на дверь, как вдруг из квартиры по соседству выползла в небрежно накинутом на худенькие плечики пальтишке маленькая грязная старуха. Она делала страшные глаза и всем своим обликом выражала хлопотливую заинтересованность в тайном разговоре с посетительницей.

– Забрали его… – сообщила она тихо и проникновенно.

– Кто забрал?

– А Бог их знает, кто они… Посадили в машину и увезли, бедняга и голос подать не успел… Пискнул только. Вот прямо здесь возле нашего дома и взяли…

Ингу озлобило, что взяли Тимофея, а не старуху, и она принялась жечь ту убийственным, что называется испепеляющим взглядом.

– Думаете, и меня возьмут? – прошипела она.

– Ничего я не думаю… – отшатнулась убогая, – только и рассказала, как было…

– Меня не возьмете! – добавляла Инга, адресуясь уже двери, захлопнувшейся за скользнувшей восвояси старушонкой. – Шиш вам! Выкусите!

Сжимала кулаки, показывала кукиши. Эксцесс, никуда не ведущий, по крайней мере ни к чему хорошему. Дальнейшие расспросы смысла не имели. Что еще могла знать старушка? Она полагала, что владеет великой тайной, и теперь ей, спрятавшейся, оставалось разве что удивляться, почему это посетительница, услыхав потрясающую новость, не свалилась без чувств на лестнице, более того, разбушевалась, повела себя неприлично. Нет, Инга не свалилась, хотя что-то смахивающее на секундную потерю сознания с ней все-таки произошло. Она тупо взглянула на одну дверь, на другую. Ни Тимофея, ни теперь уже и старушки. Что за люди взяли ее сотрудника Тимофея? Куда его увезли? В какой машине? Номер машины? Ничего этого старушка и ей подобные знать, разумеется, не могли.

– Ладно, я пойду, – сказала Инга в пустоту.

Старушке, может быть, хотелось потолковать о времени и нравах. О том, что старым людям трудно живется, а молодых среди бела дня хватают на улице, увозят в неизвестном направлении, убивают. Но вместо этого пришлось спрятаться от неожиданно разлютовавшейся слушательницы. А Инга, с которой после убийства судьи явно было не все в порядке, не оглядываясь, лихо сбежала вниз по лестнице и затем по улице припустила так, что только пятки, как говорится, сверкали.

На Архипова новость произвела ошеломляющее впечатление. Неужели оперативники, охотясь на него, решили взять Тимофея? Но для чего? И почему они подобным же образом не поступили с Ингой? Нет, не похоже на оперативников. Но кто же, если не они?

Архипов строил догадки и тут же опровергал их, расчищал место для новых, но образовавшаяся пустота ничем не заполнялась, а Инга ничего не подсказывала, ни разумного, ни сомнительного, только щурилась и косилась на него иронически. Не исключено, захват Тимофея как-то связан с убийством судьи Добромыслова. Но как? Разве есть основания думать, что следствию удалось докопаться до истины? И тут снова надвигались вопросы, мучили. Зачем было убивать судью? Что это Инге взбрело на ум? Как она решилась? Заслуживает ли она оправдания? Не из тех ли она, кого называют прирожденными убийцами? Архипов попытался представить, что будет, если Инга решит убить его; представление давалось с трудом.

В любом случае Инге не стоит возвращаться домой, это теперь не что иное, как непременное условие выживания. Но если не возвращаться, то как, собственно, выжить? Без вещей, оставшихся дома, без денег, без крыши над головой… Безнадежность уравнивала Ингу с мужем, словно их внезапно раздели и обнаружилось, что женское тело ничем не лучше мужского и никоим образом не прекраснее, а воспетая мудрецами и поэтами власть его прелестей над бедным, распираемым вожделением мужчиной – пустой звук.

Вернулся Маслов. Архипов, стараясь не выдать, до чего он взволнован, рассказал ему о случившемся, но равнодушный человек не проявил ни малейшей заинтересованности в загадочной судьбе Тимофея. Казалось, этот человек что-то скрывает; можно было подумать, его равнодушие – всего лишь тонкий наносной слой, а под ним таятся непостижимые бездны и бушуют небывалые страсти. Он словно не от мира сего, подумал Архипов, но в сложившихся обстоятельствах все мы немножко странные…

– У тебя нам тоже опасно оставаться, – из вежливости заметил беглец.

Маслов не поручился бы, что это действительно так, но спорить не стал, тем более что Архипов обнаружил прежде всего нежелание подводить приятеля под монастырь, и Маслов, сумев в какой-то мере оценить по достоинству этот благородный жест, был ему признателен.

– Нам нужно бежать за границу, – решила Инга.

– А паспорта? – с горькой иронией откликнулся Архипов.

Маслов вдруг сказал:

– Человеку без паспорта нельзя.

– Не просто паспорта, а фальшивые паспорта, вот что нам необходимо, – уточнила Инга.

– Такие паспорта я мог бы вам устроить, – сказал Маслов. – Я кое-кого знаю… Но бесплатно никто ничего не сделает.

– А где взять деньги? – Архипов безнадежно покачал головой.

– Без денег нельзя, – покачал головой и Маслов.

– Деньги мы раздобудем. Но ты обещаешь, что паспорта будут надежные? – Инга подозрительно взглянула на него.

– Зачем мне обещать или не обещать? – с достоинством возразил Маслов. – Я говорю вам, паспорта будут, только давайте деньги.

– А сколько? – поинтересовался Архипов.

– Много! – оборвала его жена. – Нам, так или иначе, понадобится много денег.

Архипов бросил на нее быстрый удивленный взгляд. Было ясно, что в милой головке этой, в отличие от майора Сидорова, которому впору тогда было стать притчей во языцех, решительной и волевой женщины вызревает хитрый и рискованный план. Что-то наспех и не без смутной тревоги соображая о жене, Архипов невольно и, разумеется, приблизительно, куда как условно коснулся и нравственного вопроса: может быть, дело не только в уразумении насущных надобностей, но и в том, что ее гложет финансовый голод, обуревает некая жажда наживы? Иначе сказать, свобода как осознанная необходимость – это хорошо, а еще лучше – свобода как роскошь сытости, разнузданности, своеволия, удовлетворения всевозможных прихотей и утоления не ведающей меры алчбы.

Не посвящая Маслова в проблемы, не имевшие отношения к паспортам, более или менее сознательно отстраняясь уже от мира живущих обычной жизнью людей, спасающиеся от закона и его исполнителей супруги решили уединиться в охотничьем, никому лично не принадлежащем домике на берегу озера. Маслову Инга велела ждать знака, что деньги приготовлены и дело, мол, стало лишь за паспортами. В сумерках беглецы, взяв у Маслова немного еды, покинули его жилище.

Таких замечательных, всегда содержащихся в относительном порядке домиков, где любой путник мог найти спокойный и безопасный приют, было немало в окрестностях Смирновска, изобиловавших дремучими лесами и живописными озерами. Разбойники, тем более легендарные, воспетые в народных песнях и сказаниях, давно повывелись из тех лесов, а в озерах хорошо ловилась всякая рыбка; попадали в упомянутые домики люди, в основном, тихие, отдыхающие, промышлявшие в свободное время рыболовством и развлекавшие себя убийством диких зверей. Все это было узаконено и поставлено с известным вкусом. Домики стояли открытые, и время от времени наведывавшиеся в них охотники или рыболовы даже оставляли там кое-какие не скоро портившиеся, выносливые, так сказать, продукты вроде картошки и вяленой рыбы. Архипов выбрал озеро, расположенное, примерно сказать, в двух десятках километров от города, – оно, считал Архипов, посещается реже прочих.

Шли всю ночь, и озера достигли только на рассвете. В дороге случилось Инге посмеяться над мужем, что еще пуще укрепило ее в сознании превосходства (не важно, морального ли, иного ли какого-нибудь, просто превосходства) над ним. Дорога была более или менее укатанная, круглая луна светила изящно, красиво, а Архипову вдруг почудился подозрительный шорох в придорожных кустах – и побежал он, как ошпаренный, с топотом, дико озираясь по сторонам, воспаленно высматривая некую погоню. Я думал, зверь какой… – оправдывался он потом, а Инга впитывала будто со стороны внезапно внедрившееся презрение, пережевывала, наслаждалась им, как изысканной пищей, настоящим деликатесом. Это для гурманов, подумала она. Словно могли быть гурманы, которым не только смешная пробежка струсившего Архипова, но и сам он в его телесном выражении показался бы подходящим для употребления в пищу. А в том-то и дело, что могли, – аккурат в воображении Инги, пусть не слишком богатом и плодотворном, зато вполне раскрепощенном. И если даже в наше новое доброе время все еще слышатся ужасные легенды о беглецах-каторжанах, прихватывающих в побег спутников для съедения, то отчего бы и тут не вообразить, что Инга, при всех ее благородных или мнимо благородных жестах (отомстила за мужа судье, не бросила его в роковую минуту бегства и потрясающего одиночества перед лицом теперь уже точно враждебного ему мира), нет-нет, а посматривала на этого мужа как на вариант пищи в случае отсутствия другой, более правильной и привычной? Чем не зарождение легенды?

Архипов, естественно, не испытывал ни малейшего желания становиться легендарной личностью, тем более в предположенном нами смысле. Ему лишь бы увернуться, ускользнуть от преследователей, затаиться, сберечь себя. Не часто он прозревал и видел что-то еще, кроме собственной персоны, куда более обычным для него состоянием была слепота. И в этой слепоте, обусловленной ни чем иным, как шкурным интересом, Инга, которая тоже ведь ходила под дамокловым мечом правосудия (а ему это – хоть бы что!), рисовалась ему смутно, но рисовалась, странное дело, чистой, могущественной, не ведающей беды. И играет-де она им как плохонькой игрушкой, и будет играть, пока не подвернется другая, а там и выкинет без сожаления, словно мусор. Так он видел теперь жену в иные, слишком часто, впрочем, повторяющиеся, мгновения, и это было как мало еще осмысленное схватывание некой реальности, проявления которой в окружающем ее мире по каким-то причинам не могут быть мгновенно постигнуты, возобновлены в понятиях или восстановлены в памяти, или, на худой конец, домыслены. А в действительности – и это нельзя не подчеркнуть – Архипов сам из себя приготовлял материал для Бог знает каких экспериментов. Как будто мало ему было курицы, инвалида, священника! Он снова рисковал, и на этот раз особенно, как если бы очутился на краю бездны. За курицу уже ответил, а за инвалида и священника имел еще шансы ответить, не теряя при этом достоинства, но, став бездушным воском в руках Инги, женщины, судя по всему, оголтелой в своем роде, какого суда он вправе будет ожидать, кроме нездешнего, последнего, страшного? Люди часто слепы, бездумны, они плывут по воле волн и заигрываются в жизнь, воображая, что именно беспечность дарит радости бытия и отвечать за нее никогда не придется. Даже для многое испытавших, хлебнувших горя, насмотревшихся на всякие вероломства, коварства, беззакония, даже для них, похоже, все равно что пустяк без разбора довериться другому, безрассудно отдаться в опеку некоему ближнему и дальше уже плыть по его воле или просто терпеть от него, с невообразимым смирением, всевозможные мучительства, – а та благородная и в определенном смысле выстраданная историческим человечеством сфера, где зерна отделяются от плевел, а праведники от грешников, где уже рай и ад представляют собой подлинную действительность, для них, насколько мы вправе судить с нашей колокольни, не что иное, как нелепый вымысел и убогая сказка.

Но что об этом говорить! Люди неисправимы. Их слепота неисцелима, доверчивость безгранична, простодушие смехотворно. И то ведь, задумался бы этот несчастный Архипов хоть о том, что Инга, в потворстве которой он ссылается на ее гордую, властную красоту, когда-нибудь, если выживет, постареет, сморщится, подурнеет, – и что тогда ее гордыня, могущество, изобретательность, ловкость? на что она, сделавшись погромыхивающим костями мешком, будет годиться? Но Архипов в будущее не всматривается, он живет текущей минутой, ему лишь бы вывернуться, сберечься, а что жена будет смеяться над ним при этом или даже отпускать ему затрещины, это дело уже как бы второе, если не десятое. Подумаешь, пихнет иной раз, невелика беда. К тому же вожделение… Вожделеет Архипов, влечет его к Инге, к ее прелестям, забирает мечта присосаться навсегда, прилепиться.

Вошли в домик. От озера, которого достигли на рассвете, вела к домику узкая, петляющая в разрастающейся весенней траве тропинка. Инга так устала, что тут же легла на грязный матрас, укрылась другим, не более чистым, и, закрыв глаза, мгновенно провалилась в сон. Муж не прочь был последовать примеру жены, но в доме было холодно, и он ответственно занялся печью. Возле нее валялись нарубленные предшественниками поленья. Разводя огонь, Архипов что-то смутное и завистливое думал о них, неизвестных ему, но безусловно разумных и красивых, если воображать; им-то не было нужды скрываться, они приходили сюда поохотиться, весело провести время, посидеть за доброй чаркой, болтая о пустяках. Люди, которым незачем скрываться, все сплошь разумны и красивы. Дом наполнился дымом. Архипов сидел возле печи и с грустным видом потирал слезящиеся глаза. Но скоро стало тепло, и он немного повеселел.

Внутренность избы, отметил Архипов, совершенно не изменилась со времени его последнего, уже довольно давнего, посещения – те же металлические кровати, деревянный стол, лавки, та же грязь, те же низенькие мутные оконца, в которые с трудом пробивается дневной свет. Не вспомнить, чем он тогда здесь занимался, а вот нынче сидит у печи и размышляет, почему не смотрит на жену. Почему-то избегает. И вдруг относительная легкость, с какой удался его побег, показалась ему насмешкой. Лучше бы его пристрелили! Выходит дело, сбежал он лишь для того, чтобы тут же окунуться в беспросветность, на которую собственным безрассудством обрекла себя Инга. А зачем ему это? Разве недостаточно ему своих хлопот и тягот?

Она спала, подложив под щеку кулачок, и была во сне беззащитна. Архипов знал об этом, хотя не смотрел на жену. А когда посмотрел, его сердце тронула нежность.

В доме были другие кровати, свободные, было их хоть отбавляй для данного случая, но Архипов, словно в чем-то упорствуя, осторожно, стараясь не разбудить жену, лег рядом с ней. Она вздохнула во сне, поворочалась, а затем прильнула к мужу и обняла его.

Когда Архипов проснулся и открыл глаза, он увидел, что лежащая рядом на боку жена подпирает рукой голову и смотрит на него насмешливо и умильно, с каким-то легким ехидством.

– Проголодалась… – сказала она, улыбаясь.

Архипов ответил с притворным неудовольствием:

– Ну, вскипятила бы чай.

– Это что еще такое? Детский лепет? Или дразнишь? Посмотри, огонь-то в печи угас. Я, знаешь, не умею обращаться с этими деревенскими печками. Трудновато… Хотя, не спорю, с милым и в шалаше рай.

Архипов сходил с чайником на озеро за водой, снова затопил печь и поставил чайник на плиту.

– Ты убила человека, а хочешь, чтобы я возился с тобой как с какой-нибудь кисейной барышней, – сказал он с задумчивой простотой, как если бы ничего дурного не имел на уме и только внушал жене, что ей пора повзрослеть. – Привыкай к трудностям.

Инга пропустила его нравоучение мимо ушей.

– Что будем делать? Я обещала Маслову добыть деньги.

– Это важно для нас, а не для Маслова. Ему как раз безразлично…

– Согласна. Я и говорю не столько о Маслове, сколько о нас. И раз ты мужчина, а значит добытчик, тебе и доставать.

– Я не знаю, где достать деньги, – возразил Архипов. – Нет у меня богатых родственников или друзей. Рассчитывать не на кого.

– Ограбим какой-нибудь банк, – придумала на ходу или высказала уже какое-то время имевшуюся у нее задумку Инга.

– Банк ограбить – это не курицу украсть, – сказал Архипов, понимая, что жена не шутит, и все же не придавая большого значения ее словам. – В банке, поди, и без жертв может не обойтись. Эти налеты, ограбления… А ты же видишь, какой я невезучий. Я никому не желал худого, а уже двое ни с того ни с сего лишились жизни и все как будто по моей вине, как будто я впрямь думал их погубить.

– Какое у тебя доброе сердце!.. И эта беззаветная преданность не вполне ясным идеалам… Только, знаешь, в нашем положении лучше верить, что когда-нибудь нам все же повезет.

– Я не знаю, что делать, Инга.

– Не знаешь? Нет, ты знаешь, но почему-то вздумал прикидываться, маскироваться, фарсы тут играть… А ведь чтобы действительно прикидываться в этих наших обстоятельствах… в таких, как нынче наши… нужно быть последней сволочью, а разве это ты поставил перед собой целью? Ну так кончай ерунду и принимайся за дело. Не сидеть же сложа руки в этой мурье, где нас в конце концов накроют! Выход у нас один: бежать за границу. Ты прекрасно понимаешь, что надо раздобыть оружие и ограбить банк.

– Но где мы раздобудем оружие?

– Можно позаимствовать газовый пистолет, я видела его у некоторых наших знакомых. Научишься пользоваться… Сумеешь, все сумеешь… Полагаю, ты в состоянии напугать газовым, ну, для пущей выразительности картины сделаешь страшное лицо.

Архипов вышел наружу и сел возле порога, привалившись спиной к прогревшимся уже на солнце бревнам стены. Перед ним расстилалась уютная нежно-зеленая поляна, а дальше открывалась хмурая серость леса. В его памяти вдруг всплыло лицо Бурцева. Он почти видел его, и это видение отличалось резко и въедливо мучающей навязчивостью. Архипов при всем желании не добился бы разумного совета от Бурцева, который когда-то был бойким и смышленым парнем, а в лагере стал загнанным, затравленным зверьком. Тем не менее воображалось, что другого такого советчика еще надо поискать. Он мне снился, когда я спал рядом с Ингой, – внезапно подумал Архипов. – Может, в самом деле снился? Невозможно было точно припомнить, и Архипов с сомнением покачал головой, но чем больше он сомневался, тем сильнее разбирала его дрожь, вызванная ощущением, что несносный Бурцев где-то рядом.

* * *

Зловещие чары, навеянные Дугиным-старшим, были сильны, пока шла своим чередом встреча в гостиничном номере, а как только прохвост исчерпал свои аргументы и удалился, они рассеялись, и подполковник Крыпаев почти тотчас же осознал, что не вытерпеть ему ужаса и позора его морального падения. Все вспоминалось, заставляя вздрагивать, как горделиво, с уверенностью в победе, покидал его номер шантажист. Воображалось вдруг, будто он, офицер, странным образом уменьшившийся, принявший облик оловянного солдатика, подбегает к большому и важному Виталию Павловичу, грозит ему пальчиком, тонким голоском кричит: мне все открылось, вы – продувная бестия, и я это так не оставлю, я вам спуску не дам, узнаете вы меня! И понимает, что смешон, а остановиться не может. Было ясно, что это – работа пораженной какой-то ужасной болезнью фантазии, а с победоносным видом номер его покидал Виталий Павлович наяву и как раз очень схоже с тем, как отложилось это в памяти, но! – прошло несколько времени, не так уж и много, и подполковником овладели сомнения. А ну как вовсе не приходил Виталий Павлович, и Вася отнюдь не портил воздух, более того, они даже, можно сказать, совершенно, абсолютно не существуют? Во всяком случае, ничто не мешает ему сцену морального падения принимать за сцену из какого-то надуманного спектакля, заглядывающего в мир невероятного, невозможного в действительности. И ведь зачем-то еще добавляется к ней поза с поникшей и захваченной в руки головой, выходит так, что будто бы он, подполковник, катается по полу, горько и жутко завывая. Как же не усомниться? Да оно и очевидно, что не иначе, как неведомая и злая, скорее всего сверхъестественная сила вынуждает его снова и снова разыгрывать один и тот же чудовищный спектакль. И коль он сознает это, налицо, стало быть, ясные и почти конкретные признаки выздоровления. Впрочем, не следует надеяться, что восстановление чести и достоинства произойдет в одно мгновение, в силу какого-то замечательного волшебства; или что оно уже произошло. Не страшно раз-другой и повторить мысленно – к тому есть основания – ужасную сцену, мол, впрямь катался по полу, дико завывал, а перед тем униженно умолял негодяя пощадить его, пожалеть. Так что скажем как бы заново: поначалу незадачливому порученцу, посланнику высоких столичных сфер казалось, что выказанная трусость, а несчастный не мог не признать, что струсил, толкнула на путь, откуда нет возврата. Вообще не повезло, безобразно и скверно не повезло в Смирновске, куда прибыл с приказом, переросшим в благое намерение, навести порядок. О да, миссия ответственная, грандиозная, все равно что веление небес или категорический императив, именно это – навести порядок – поручили, и не случайные люди, а большие начальники, вдруг подмигнувшие, похлопавшие снисходительно по плечу, оказавшие доверие: давай, парень! Начальники так и остались большими, а он оказался маленьким, жалким. Сжался в комок перед каким-то местечковым пройдохой!

Боже! Боже! Мог ли этот комок, направляясь в провинциальное болото, хоть на мгновение вообразить, что его доброе имя свяжут с ловким побегом заключенного и смертью попа, а сам он так унизительно затрепещет перед выряженным попугаем бандитом?

Но это лишь поначалу так казалось. Да хоть бы и струсил, как говорится, струхнул маленько, но что с того? С кем не бывает… Зачем думать, будто нет возврата, – вот вопрос. Ну, спровоцировали его, и он обернулся на миг оловянным солдатиком, так что же, это уже как есть позор, легший несмываемым пятном? Положим, в прошлом не выпало яркого случая испытать свою воинскую доблесть, но ведь и сомневаться в себе как в честном и всегда готовом свято блюсти офицерскую честь, отлично вымуштрованном – хоть сейчас на парад! – господине, будущем убедительном генерале, пожалуй, что и маршале, оснований не возникало. А теперь мельтешат перед мысленным взором картинки, из которых явствует, что лицемерил, лгал всем и себе в первую очередь. Как быть? Что сулит будущее? Можно промолчать, можно, нацепив маску невинности, некой незапятнанной чистоты, непогрешимости, следовать пунктам тайного договора с Виталием Павловичем, этой гадкой сделки между трусостью и разбойничьим замыслом. Еще один осужденный сбежит, и никто не заподозрит, что в этом замешан сам подполковник Крыпаев. Он уже шагает по пути исполнения этого плана.

Но что это за ахинея такая, чтоб афериста, подонка, разбойника с большой дороги уважительно величать по имени-отчеству, а о себе уничижительно мыслить в третьем лице? Так дело не пойдет. Федор Сергеевич уже знал, его конечная цель – удачными маневрами и ценой огромных усилий заманить подлеца Дугина в ловушку и обезвредить, собственно говоря, ликвидировать этого опасного врага общественных устоев и основ нравственности.

А зачем, говоря вообще, Дугину понадобилось привлекать к делу постороннее лицо, да еще из числа военных, заведомых противников? Не рассчитывал же он в самом деле, что подполковник возьмет да подпишет приказ об освобождении его брата? Для связи с младшим Дугиным можно было завербовать и чин поменьше. Единственное разумное объяснение: старший Дугин страхуется на случай провала. Если его брату не посчастливится улизнуть, один подполковник и будет в состоянии защитить незадачливого зэка от разъяренных охранников. Хитро, но рискованно! Ведь подполковник мог совершенно не испугаться угроз, дикого и наглого шантажа. Получается, бандит читал в его душе лучше, чем он сам.

Читал, да не дочитал! Конечно, сам подполковник – и кто только тянул его за язык! – как раз и подсказал блестящую идею побега. Эти переговоры, первые настоящие переговоры с бунтующими, и, разумеется, последние перед штурмом, – весьма серьезный и скользкий момент в предстоящем подавлении мятежа. Примерно так: обе стороны выставляют равное количество участников; никакого оружия; эти договаривающиеся стороны должны быть представлены отнюдь не случайными лицами. Само собой, увяжется Филиппов и его выводок, а это довесок, это мягкая почва, болотце, можно провалиться, можно, однако, и сыграть на этом здорово. Более благоприятного шанса бежать, чем эти переговоры, у Дугина-младшего не будет.

Конечно, расчет строился на ожидании, что подполковник вытащит зэка Дугина из лагеря, воспользовавшись какими-то своими, неизвестными злоумышленникам каналами. Но это в прошлом, а нынче принят к исполнению план, предложенный самим подполковником. И вот если теперь опомниться и повернуть против Дугиных, то как объяснить коллегам эту подсказку, этот реалистический вариант побега? Они скажут: подполковник, как хотите, но вы вступили в преступный сговор с бандитами, вы улыбались как слабоумный, позволяя втянуть вас в адскую авантюру, хотя вполне сознавали, что впоследствии все мы, всем миром, как бандиты, так и здоровые члены общества, пожелаем с презрением вышвырнуть вас во тьму внешнюю. Он проявил преступную инициативу. Так оно и есть. Он отдает себе отчет. Отчитается и перед другими. Но можно вывернуться. Можно даже всем миром вывернуться. Где наша не пропадала! Он предложит: доложим Дугину-старшему, на какой день назначены переговоры. Негодяй, ясное дело, потребует участия малоопытного оперативника, к примеру сказать, невзрачного такого человечка, трусливого, из тех, что только позорят ряды правоохранителей.

Вот! Подполковник погрузился в размышления. Дугин-старший решит, что оперативник никуда не годится, а оперативник будет хоть куда. Размышления подполковника, в данном случае, носили противоречивый, интеллигентский характер и не заключали в себе никаких догм, ничего схематического, как можно было ожидать от военного человека. Ищем оперативника, который, может быть, и падет смертью храбрых, а побега не предотвратит и даже нисколько не помешает предполагаемому беглецу. Но это одна видимость. Виталий Павлович поверит, что все идет по плану, и в какой-то момент даже вообразит, будто его брат на свободе, ему и в голову не вступит, что его разыгрывают. Где ему догадаться, что он впал в ошибку; такого сознания, чтобы распознавать свои ошибки и развенчивать видимости, творимые по-настоящему искусными людьми, у этого самовлюбленного и нимало не сомневающегося в себе господина нет и не может быть. А на самом деле, оперативника – вот оно, слабое звено, манипулируя которым можно повернуть в какую угодно сторону! – оперативника нужно выбрать из самых опытных, из плеяды заслуженных и проверенных. Для того и подсказал подполковник идею бандитам, чтобы в конце концов с помощью бывалого оперативника разрушить их козни и, главное, захватить самого Дугина-младшего. Так будет обезглавлен мятеж. Тот Дугин, лагерный, ни за что не согласится идти на переговоры, если брат не передаст ему, что подполковник перешел на их сторону и будет содействовать его побегу. Переговоры устраиваются не для того, чтобы хватать и вязать кого-либо из участников, но когда откровенно предпринимается попытка побега, отчего же и не схватить? И можно будет выдвинуть обвинения против Дугина-старшего. Вот какую тонкую и в стратегическом отношении великолепную игру задумал Федор Сергеевич! Не зря он просиживал штаны в штабе.

Довериться подполковник решил майору Сидорову и большеголовому прокурору, и это было необходимо, поскольку действовать в одиночку было бы чересчур рискованно. Собрались в кабинете начальника лагеря, и штабист, напустив на себя особую значительность, вымолвил, едва размыкая губы, как-то устрашающе выцеживая слова:

– У меня для вас сообщение чрезвычайной важности, товарищи…

Слушатели судорожно затолкались в глубину оказавшегося вдруг огромным и словно раскрывшим алчущую пасть дивана. Только что сидели чинные и с пучками саркастических искорок в выпученных глазах, и вот уже тон подполковника, его стать, его вступительное слово повергли их в трепет. Он изложил содержание беседы, имевшей место в гостинице, и свои гипотезы на тот счет, как в действительности следует провести переговоры с делегацией бунтовщиков. Слушатели, если верить некоторым слухам, добросовестно отработали свою роль, иначе сказать, прокричали все, ну, почти все, что предполагалось богатым воображением подполковника.

– Как хотите, но это преступный сговор, это падение, скандал…

– Более грязной авантюры и ничего подобного столь безрассудному авантюризму…