Текст книги "Тюрьма (СИ)"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

– У него куриные мозги, у моего дружка, сидящего здесь перед вами, как невинный сынок перед Авраамом, – продолжала Валерия Александровна с жаром. – Но у Авраама задание от Бога, и сынка непременно надо зарезать, а на кой черт сдался вам обломок, выброшенный на берег после страшного кораблекрушения? Это спрашиваю у вас я, несчастная подружка этого прохвоста. Вам ничего не поделать с его недалекой башкой. Вы только посмотрите на него! Это же ископаемое! Чего вы добиваетесь, господа? Чтобы он сказал вам, кто убил судью Добромыслова?

А поскольку она апеллировала, главным образом, к подполковнику, практически игнорируя прокурора или просто не замечая его в своих нижних окрестностях, и поскольку считала, что тот лучше поймет ее, чем ближе к нему она окажется, то и говорила, перегибаясь через голову незадачливого вершителя правосудия. Все попытки освободиться от этого наваждения заведомо были обречены на провал. Иван Иванович чувствовал, что стул, а вместе с ним и почва, ускользает из-под него; еще мгновение – и он… и вот уже он действительно полетел вниз, пропискивая что-то. Вот каких чиновников знала та эпоха! И этот факт должна сохранить история.

Очутившись внутри халата, Иван Иванович словно перенесся на мгновение в красный уголок, где все было в кумаче, в крови, в цветах весны и надежды. Складки халата трепетали и реяли, как стяги, а мощные колонны, возвышавшиеся посреди этого красного царства, были не чем иным, как своего рода пьедесталом для огненно-рыжей мохнатой птицы Феникс, которая неизменно сгорала в пожарищах мировых катаклизмов и так же неизменно возрождалась.

– Что же ты, дурья башка, не ответишь, раз тебя спрашивают? – говорила женщина, отодвинув ногой человечка, который каким-то образом очутился на полу и мешал ей в ее неуклонном продвижении к истине. – Язык проглотил? Или я скажу. Скажи про того парня, про Тимофея.

На свой лад подталкивая зарвавшегося дельца к покаянной гласности, суфлировал, прибегая к какому-то птичьему языку, Иван Иванович из глубины все приметнее рдеющей истории, творившейся топтанием на его впалой груди.

– Тимофей… – глухо вымолвил Виталий Павлович.

Федор Сергеевич вдруг склонился к нему, как склоняются к умирающему, и все норовил пытливо заглянуть в его рот, опасаясь, видимо, что речь несчастного угаснет быстрее памяти и души.

– И что же этот Тимофей?

Самое время подробнее потолковать о несколько неожиданных приключениях прокурора, вынужденного пластаться в нижних слоях вражеского мира. Он, напоминаем, обернулся «суфлером», как это часто случалось с людьми, когда на сцену выходила Валерия Александровна. В своем нелегком блуждании по красному лабиринту, среди соблазнов и терний, он наконец достиг поверхности и вынырнул прямо перед носом Виталия Павловича. Тот в испуге отпрянул.

– Говорите же! – прикрикнул на него подполковник.

– Тимофей и убил судью. Тимофей и жена Архипова… беглого…

– Вот, с них спрашивайте, – с удовлетворением заключила Валерия Александровна.

– Кто он, этот Тимофей? – пропыхтел снующий в поисках безопасного места прокурор.

– Брат Архипова… беглого…

Подполковник спросил грозно:

– Это правда, Дугин?

– Правда! – почти бойко ответил Виталий Павлович, простая душа. – Мне для чего врать-то? Я не убивал! И Тимофея на убийство не наставлял. У меня с этим Тимофеем даже шапочного знакомства не имеется. Я его в глаза не видывал.

– Тимофея он пытал тут, буквально у моих ног, – сказала Валерия Александровна, – и тот все выложил без всякого конформизма и попыток уклониться от правды.

– Ну, пытал… Для пользы дела, ибо обещался одному из здесь присутствующих доложить со временем… Можно, пол… господин офицер, начистоту? Я вот что должен откровенно заявить. Куда он потом делся, этот Тимофей, ума не приложу. Я бы в таком ракурсе и привел вам этот аргумент при встрече в гостинице. А что встреча не состоялась…

– Виталий Павлович чист, как есть ни в чем не виноват, и я его выгораживаю для того, чтобы вместе с грязной водой не выплеснули и ребенка. Вы понимаете меня, ребята? Потому я говорю в том числе и то, что на слух может показаться Виталию Павловичу лишним, необязательным в смысле оглашения. У него ведь свои приоритеты. А вот если этому Тимофею водрузить памятник, это было бы дело, он все равно что неизвестный герой уголовного романа. – Женщина обласкала подполковника улыбкой.

– Обойдемся без памятника, – отрезал Федор Сергеевич.

«Суфлер», взгромождаясь на стул, вымолвил:

– Будем искать, подключая лучшие кадры наших сил быстрого реагирования.

– Ты куда лезешь, старый козел? – крикнула Валерия Александровна, поднимая холеную руку в намерении отшлепать прокурора.

Подполковник насупился и предостерегающе повел из стороны в сторону указательным пальцем. Намерение не осуществилось.

– Ищите, а вернее бы – списать, – усмехнулся Виталий Павлович. – Мало ли кто отправлен в расход. Могли и кого почище этого Тимофея порешить. Так что же, каждый случай рассматривать в его отдельности и разбирать как нечто достойное внимания, до каждого пропавшего без вести докапываться?

Глава тринадцатая

Инга знала, что не отпустит мужа одного, а он бунтовал и настаивал, выдумал словно бы какой-то идеал и счел своим долгом его достичь, то есть исполнить некую миссию; все порывался уйти, и чтоб непременно один, но ее мучили дурные предчувствия, и она, можно сказать, точно, наверняка знала: нельзя ему идти одному. Он все показывал, что переубеждать его бесполезно, он непреклонен и свято верит, что его затея нимало не бессмысленна. Он принял решение.

Бу-бу-бу… Бубнил. Решение называется! Если бы это в самом деле было похоже на решение! Или, к примеру сказать, когда б пошел да сделал на одном дыхании, пусть даже ценой собственной жизни. А он ходил и ходил к журналисту, ходил и мямлил, о чем-то болтал, просил, договаривался, и все это ни к чему не приводило и ни к чему, полагала Инга, не могло привести. Ни к чему ясному, конкретному, действительно необходимому им сейчас.

И он, видите ли, непреклонен! Он принял решение! Правильнее сказать, что он делает вид, будто принял решение. На самом деле он просто-напросто погрузился в туман, с головой ушел в некий омут, обезумел – условия, в которых ему, естественно, нечего сомневаться, что она, Инга, убеждена в серьезности его намерений. И это питает его непреклонность. Самое смешное, что он сам верит в эту серьезность! А все ради чего? Все ради того, чтобы вляпаться в дурацкую историю или даже вовсе сложить голову из-за какого-то Бурцева. Этого Бурцева раньше не было в их жизни – и что изменится, если его не будет и впредь?

– Не понимаю, – вздохнув, покачала головой Инга.

Архипов неохотно – не желал отвлекаться от своего занятия, поднял лицо к лившемуся в оконце тусклому свету, и на границе света и тени оно на мгновение стало плоским. Присев на корточки, он складывал у печи дрова, придирчиво рассматривал каждое полено и присоединял к изученным прежде, возводил из них горку. Ему хотелось, чтобы у жены было под рукой все необходимое, когда он уйдет, например, эти дрова, и он складывал их с чрезмерной аккуратностью, стараясь таким образом подчеркнуть свою заботу о ней. Ночи еще прохладные, и он перед уходом затопит печь, так что жена не замерзнет, пока он будет отсутствовать. Он сжал руку в кулак и потряс им, убеждая себя, Ингу и природу, что холод не пройдет, не причинит зла его жене.

– Какие-то фантазии, сказки… Какой-то Архипов… Что за Архипов? Кто он? Зачем? – недоумевала Инга.

– На моей совести двое, – возразил муж.

– Я тоже убила.

– Вот ты говоришь: какой-то Архипов, что за Архипов… А между тем Архипов – это я.

– Ну, я ошиблась. С тобой ведь проще простого помешаться.

– Да, и на самом деле речь идет о Бурцеве. Надеюсь, он все еще, несмотря ни на что, жив. И то, что сейчас происходит со мной, это разговор совести с живым человеком.

– Вот так заявление! А я, по-твоему, не жива? Дурак ты, – сказала Инга веско. – И ничего ты не добьешься, только навлечешь на себя новую беду. Тебе повезло, тебе удалось вырваться оттуда. Разве то не ад? А ты вырвался. Но это всего лишь везение, счастливый случай. Так зачем же теперь добровольно лезть в петлю? Зачем испытывать судьбу? – говорила она.

– Мне не просто повезло. – Архипов выпрямился и, подняв вверх указательный палец, внушительно взглянул на жену. – Я приложил усилия, а если бы я полагался только на случай, я бы до сих пор сидел там.

– Выходит, и он, этот твой Бурцев, должен приложить усилия, если хочет вырваться. А если он этого не делает, значит, не находит нужным.

– Иногда без помощи со стороны рассчитывать на успех не приходится, – ответил Архипов, налегая на проникновенность, как если бы излагал истину, на пути к которой изведал много страданий, а достигнув уже мог смотреть в будущее с особой уверенностью, с позиций той едва ли не священной правды, которая сама отвечала за его поступки. Что это за удивительная правда, он толком не знал, но когда Инга выступала против его намерения идти к Якушкину, то есть против самой высшей истины, он отчетливо сознавал себя настоящим, мужественным и волевым мужчиной. В такие мгновения жена виделась ему ворчливой, вечно всем недовольной бабой, из чего возникало ощущение грандиозности, некоего величия, словно он возносился к небесам и окидывал землю взглядом с невероятной высоты. Это и была правда.

– Не понимаю, на что тебе сдался этот Бурцев, – начала опять женщина. – Тебе мало собственных забот? У тебя отличное положение и радужные перспективы? Ты огреб уйму денег, целое состояние? Нет, ты не добыл и гроша. И тебя это не беспокоит? Тебя не беспокоит, что ты до сих пор не ограбил банк? И это человек, который собирается увезти за границу свою жену! Так ты меня любишь? Так заботишься обо мне?

Архипов был снисходителен и не сердился на жену за то, что она не понимает пусть простых, даже элементарных, но определенно затрагивающих совесть вещей и постоянно сворачивает на бытовые вопросы.

– Видишь ли, – принялся объяснять он, – когда попадаешь в тюрьму, в лагерь… в этот ни на что не похожий, страшный мир… неудивительно, наверное, что начинаешь тянуться к человеку, который почему-то тебе приглянулся, и уже не можешь не думать о нем…

– Ты с ним целовался, ну и все прочее такое, – сделала Инга вывод. Заметив, что муж поморщился, она улыбнулась и заговорила иначе, теперь уже как полагается душевной женщине, обладающей покладистым характером и мягкими, обтекаемыми мыслями. – Допустим, ты в чем-то прав. Но сейчас ты не с Бурцевым, а со мной, не в лагере, а в лесу. Почему же ты думаешь о Бурцеве, а не обо мне?

– Я думаю о тебе.

– Я нуждаюсь в помощи не меньше Бурцева. Вспомни, что мне грозит.

– Понимаешь, я не могу всего объяснить, не умею… Я только чувствую… Вижу… Все равно как галлюцинации, а это еще те штуки, приходят неизвестно откуда, и ты оглянуться не успеешь, а тебя уже что-то заставляет их смотреть. И верить в них, понимаешь, вот что самое главное, самое важное… Я знаю, это только картинки, видения, а все же верю в них, и мне нужно их растолковать так, как будто они настоящие, реальные. Однажды я проснулся среди ночи и увидел его прямо здесь, недалеко от кровати. Не сразу увидел, но понял, что он рядом, и тогда он стал совсем как настоящий…

– Кого? Кого ты увидел? – шепнула Инга тревожно.

– Да Бурцева, кого же еще. Он мне и говорит…

– А тот, Якушкин, он тебе тоже здесь недалеко привиделся?

– Не надо так про Якушкина, он-то в самом деле настоящий, и не мог привидеться, с ним мне надо было дельно переговорить, и сейчас опять надо, поэтому я пойду, а ты оставайся. Он умный, он все поймет. Да он уже понял, это ясно, это, когда я его в прошлый раз видел, отлично выяснилось. Я успел ему и надоесть. Я прилип… Все клянчил… ну, тебе это известно. В какой-то момент он даже пригрозил, что донесет на меня. Но это чтобы отвязаться, а вообще-то он не тот человек, чтобы доносить, он умный, интеллигентный. И я опять его подстерег, дай, думаю, еще разок попробую, авось получится. И ведь получилось же! И не могло быть иначе, он умный, он должен был понять, он понял… Это было в прошлый раз. Он куда-то торопился, я догнал его и тронул за локоть. Пистолет этот газовый я почему-то не прихватил, забыл, что ли… Я поприветствовал… В общем, дело было так. Я догнал его и говорю ему: вы же умный человек, вы должны понять… Он сначала испугался, побледнел, но как только он меня узнал, сразу его поведение изменилось. А, сказал он приветливо и взволнованно, хорошо, очень хорошо! Потом стал объяснять мне, что торопится, ни минутки свободной, а вот если я тогда-то и тогда-то приду по известному мне адресу, мы обо всем переговорим и обо всем договоримся. Я страшно обрадовался, я понял, что он все обдумал и решил признать мою правоту, даже и вовсе уже признал. Я пожал ему руку. Он ответил крепким рукопожатием.

– Он, говоришь, умный? – Инга пожала плечами. – Так и я не глупа.

– А с Бурцевым все было иначе. Я как его увидел тогда здесь, сразу сообразил, что это призрак. Нет, думаю, не проведешь, потому что слишком ты достоверный, я тебя мигом узнал, ты прямо как вылитый и совершенно живой. Он посмотрел на меня и вдруг спросил: ты суетишься, Саша, страдаешь? Что ты будешь делать с таким вопросом! Кто-то мимо ушей пропустит, или, вот, можно подумать, что жизнь прожита напрасно и загублена, а я промолчал. Ну, страдаю… А что толку? Ничего не получается, Якушкина не удается уговорить, помощи ждать неоткуда. Прямо тут бы ему и помочь, но, как ни крути, призрак… Я понимал это, и все же я начал думать, что есть какая-то сила, которая делает так, что он, оставаясь в лагере, в то же время может появиться здесь, такой же настоящий, как и тот, в лагере. И я не мог отвязаться от этих мыслей. Значит, надо снова и снова подстерегать Якушкина, ходить к нему, говорить с ним, убеждать его. Другого выхода нет. А когда я лучше сознаю, что он, Бурцев то есть, лишь там в лагере и больше нигде, я вижу, как он мучается, и это хуже всего…

– Стало быть, я зря мстила за тебя тому судье?

– Чего набычилась? – крикнул Архипов.

– Я набычилась? Да я тебя по-человечески спрашиваю и говорю с тобой как человек с человеком. Зря я, что ли…

Архипов прервал вспылившую жену:

– Жизни у людей складываются по-разному, вот что тебе следует усвоить в первую очередь. Ты убила человека… Бурцев никого не убивал, но в моей голове сидят такие его невзгоды и мытарства, что их хватило бы на целый ад… И может быть, ты когда-нибудь увидишь меня так же, как я вижу его, и поймешь, почему я сидел здесь, при этом вообще-то подвергаясь страшной опасности, и думал о нем…

Инга не нашлась с ответом. После паузы она сказала:

– Я пойду с тобой.

– Нет, этого я не допущу. Риска особого нет, но если я хоть чуточку рискую, совершенно незачем подвергать риску и тебя.

– Я пойду, – упрямо повторила женщина.

Он понял, что так и будет. Хорошо, пусть идет. До какого-то момента он вообще не будет обращать на нее внимания, а потом словно вдруг заметит случайно и не то чтобы обрадуется, а скорее удивится, но и признает, конечно, за ней право поступать по собственному усмотрению.

Инга вглядывалась в серьезное лицо мужа, единственного нужного ей человека на свете, нахмурившегося сейчас в озабоченности ее непослушанием. Проникнут заботой, все мысли только о том, как бы сберечь ее, уложить в какую-то вату, укутать, словно игрушку, в предельную безопасность. Как будто здесь, в лесу, они на пикнике, и он советует ей не баловаться и не играть слишком близко у воды или не забредать одной в чащу. И можно подумать, что без его поучений, без его разглагольствований она не понимает, сколько всего испытал, сколько всего скверного, страшного, невероятного он узнал благодаря несправедливому приговору глупого судьи. Можно подумать, что и теперь уже, а не в отвлеченном будущем, о котором он Бог знает зачем толкует, она не видит его так же, как он видит своего друга Бурцева, не страдает, видя его страдающим, не отвергает эти жуткие видения, в то же время признавая их реальность, – все точно так же, как происходит с ним в его новой, сумасшедшей и вышедшей из-под ее контроля жизни. Из-за его сумасшествия и она сходит с ума.

Вот он тут давеча вскрикнул с пугающим смехом: а мы с ним подумывали об Южной Африке, бить там негров!.. То есть они с этим Бурцевым так мечтали, коротая лагерные будни. И она ему сказала: что ж, давай бить негров, сыщем их где-нибудь и – стенка на стенку, из нас, то есть если ты да я, отличный получится отряд белолицых бойцов. Чем не сумасшествие? Но он сходит с ума из-за человека, имя которого ей ничего не говорит, а она из-за него самого и еще потому, что ее жизнь, как она теперь видит, окажется напрасной, если он по-прежнему будет удаляться, уходить, ускользать от нее, так и не поняв, не приняв того дикого и бесчеловечного поступка, который она совершила ради него. Он расклеивается, распадается, и она – вместе с ним, но он, кажется, уже вполне отдался на растерзание судьбе, а она не признает капитуляции, она смотрит трезво и сурово на существующее положение вещей.

Наверно, этот человек, ее муж, ставит перед собой невыполнимую задачу, грезит несбыточным освобождением друга просто для того, чтобы поменьше думать о том, насколько иллюзорна их собственная свобода и в какой степени они, загнанные в лес, напоминают затравленных, насмерть перепуганных хорьков, сусликов, опешивших мелких грызунов каких-нибудь. И она вынуждена подыгрывать ему. А что поделаешь? Не бросать же его! Что она будет представлять собой, оставшись одна? Он, пожалуй, лишь воображает, будто обрел друга в некоем Бурцеве, а на самом деле случилось так, что там, в лагере, он, словно в страшном сне, остался один, без нее, своей драгоценной, любимой жены, – и вот во что превратило его одиночество! Он и продолжает болеть этим одиночеством, даже теперь, когда они вместе. И ей грозит та же беда.

Он вышел из дома, и она вышла вслед за ним. Делает вид, будто не замечает ее, – продолжение игры. Пусть! Существо-то родное, и всем можно пренебречь, от всего можно отказаться, лишь бы быть с ним, больше ничего не надо. Что-то спасет их? Зачем спрашивать… Если и спасет что, так только любовь.

* * *

Анархическая стихия обуревает мою душу, и рядышком теснится грозное мышление имперской направленности. Странная смесь, которой, если верить моим ощущениям, нет предела, она, выходит дело, больше достигнутого мной постижения внешнего мира и даров, отпущенных мне этим миром, больше мрака небытия. Игре ее красок не поспеваю изумляться. Наверное, потому, что даже в удивительном положении, в которое поставлен, я все-таки хочу определиться, каков же мой, так сказать, статус и что он собой в действительности представляет, а в итоге чаще всего складывается лишь путаница, я то и дело пытаюсь решить, как поступил бы на месте того или иного человека. Или как я в какую-нибудь решающую минуту поступил бы с ним. Предполагая, что со мной не может произойти ничего подобного тому, что происходило с Ингой, я думаю, однако, что на ее месте такого скользкого типа, как ее муж, попросту отпустил бы на все четыре стороны и после стал бы уже в одиночку бороться с судьбой. Я сочувствую Архипову, понимаю, что с ним обошлись несправедливо, осудив на длительную отсидку за кражу ничтожной курицы, и что Дурнев, которого он убил на дне невесть для чего выкопанной ямы, заслуживал кары, разве что не столь жестокой. Тем более взывают к сочувствию его попытки обрести тихое счастье с Ингой, после всех невзгод и испытаний пригреться у нее под крылом. Но если меня, при всем буйстве моих эмоций и переменчивости моих воззрений, можно подтянуть, дисциплинировать, настроить на высокий, несколько даже патетический лад, то с ним ничего этого не сделать. Меня и убеждать не надо, что человеку полезно видеть и чувствовать что-то еще, кроме самого себя и своего ближайшего окружения, а к нему с подобного рода назидательными и благотворными идеями лучше не подступаться. Я далек от мысли, что его следует приструнить, некоторым образом окоротить, как раз напротив, но что он нуждается в обработке, это факт, вот только обработать его, похоже, уже не удастся. Это разгильдяй, он непутевый, с ним каши не сваришь. Он никогда не станет тем, кого называют опорой отечества, ему не быть собирателем и хранителем земель, столпом мысли и духовным ратоборцем. И в высшем смысле Инге не по пути с ним. Из любви к мужу родилась ее ненависть к облаченной в судейскую мантию кукле, и она, не совладав с пылкостью, отправила бездушную, глубоко оскорбившую ее чувства куклу к праотцам, за что ни в одном государстве, чтящем законы и некие нормы поведения, эту бедную, взбалмошную и часто не ведающую, что она творит, женщину не погладили бы по головке. Но вспомним Медею с ее горячей дикостью, с ее страстной первобытностью, Медею с тем ее темпераментом, который, ясное дело, не мог простить мужу предательство и попрание ее необузданной колхидской любви. Словно океан страстей обрушился на клочок цивилизованной суши, где вертелся расчетливый, но узкий, далеко не все смекающий супруг, и погрузил его в хаос, все смешал и разметал. Несмотря на это, мы признательны Медее, нас восхищает взбаламученный ею ураган, мы, откидывая шелуху и ухватывая сразу главное, говорим: вот колыбель, вот наше все, вот зерно, из которого произросло все лучшее в последующей истории и в нашем нынешнем бытии. Вот принципы, которыми мы до сих пор руководствуемся, идеи, все еще питающие наше вдохновение. Положим, все это мы говорим не очень-то внятно и отчасти словно в бреду, что никого не должно удивлять, – достаточно принять во внимание тот факт, что все эти древние истории, богатые жертвоприношениями, внезапным торжеством хаоса и пожиранием отпрысков, происходили как будто в ином мире, на другой, бесконечно удаленной от нас планете. Нужно быть куда как иррациональным человеком, чтобы в данном случае действительно откидывать шелуху и надежно схватывать главное, иными словами, вести себя так, как если бы тебе явлено чудо. Меня уже одолевает вопрос, который я готов рассматривать как чудесный и на вразумительности которого, однако, склонен настаивать, вопрос о масштабе, слоящийся на попутные и встречные вопросы о сходстве, различиях, оттенках и прочем. Не тот же взмах крыльев, поднимающий над простыми элементами нравственности, питающими слишком обыденную мораль обитателей всевозможных укромных уголков суши, усмотрим, при желании, и у незадачливой, на первый взгляд, обитательницы глубинки, у этой нашей бесстрашной и довольно-таки ядовитой Инги, производящей иной раз впечатление глуповатой барышни? Вот мой вопрос! Живу надеждой, что это можно сделать, то есть действительно можно усмотреть; не теряю надежды. Приятно грезить, вообще приятно жить, когда подобные вопросы не изнашиваются, поскольку ты уже слишком с ними сжился, а свежо и всякий раз неожиданно накатывают вдруг из какой-то неведомой глубины, обдавая тебя теплом, лаская, словно весеннее возрождение природы. То есть это ожидание чего-то невероятного, обновляющего, прекрасного в грядущем. И отрадно мне воображать, как величавый образ Инги, коль впрямь посчастливится его разглядеть и, если что-то в этом роде возможно, заполучить, напугает мелкую, какую-то, я бы сказал, второразрядную, третьесортную, резвящуюся нынче демократическую общественность, в иных случаях выглядящую даже распоясавшейся. Громадный может быть заложен в него заряд особой, как бы специальной способности устрашать и ужасать цивилизованную Европу, и без того косящуюся на нас с тревогой, хотя и не оставляющую надежд при первой же возможности поживиться нашими сокровищами! Но все зависит от дальнейшего поведения самой Инги. Зачем ей расхлябанный, бесхребетный, наполовину уж сбрендивший Архипов? Отчего бы не бросить его и не забыть, во имя великой цели, преступное прошлое? Почему не выпрямиться, не расправить плечи, не схлестнуться с судьбой один на один? Я бы именно так поступил.

Тропинка вилась в траве и постепенно превращалась в одну из тех загадочных лесных дорог, которые словно для того и созданы, чтобы уводить в неизвестность, и вот ты уже как будто в самом деле посреди жуткой неизвестности, в самой ее гуще, а она еще и все непостижимее с каждым шагом. И ведь следующий шаг мало отличим от предыдущего. Настоящего же как-то нет, теряется, похищает кто-то. Но как может становиться непостижимее то, что и так, заведомо, изначально и навсегда непостижимо? В миг, когда делается шаг, нога зависает над бездной, это и есть настоящее, но Бог милостив, прикрывает бездну ковром из травки и прелестных цветочков, заслоняет пустоту чудесными пейзажами. Выныривает из неведомого и прихлопывает лукавая мысль, что и Бог не абсолютен.

Инга смотрела на широкую спину шагавшего впереди мужа. Человек в чужой одежде, но всегда узнаваемый, единственный и неповторимый. И пока не завладела усталость от этого бесконечно тянущегося перехода и не смяло сознание бессмысленности и бесцельности их путешествия, она чувствовала себя молодой и сильной, неистощимым организмом, неистребимым созданием природы. Они непременно выпутаются! Только не играй и не балуй слишком близко у воды, Архипов. Не ходи один в чащу. Так думала она, когда развязка еще только близилась, еще только смутно маячила в сумеречных далях.

– Ладно, иди, – как бы нехотя пригласил он.

– Уже иду, – ответила Инга спокойно.

Архипов устал первый. И он уже не видел разницы между этим хождением на пороге ночи и тем, что происходило недавно с ним в лагере, а потому запричитал, забубнил себе под нос: наказание Божье, одно сплошное наказание, как, спрашивается, вытерпеть, если везде и всюду одно и то же…

Инга не сомневалась, что ее уже ищут. Улучив минутку в беспрерывно мутном течении лесного времени, она наведалась к Тимофею, и там снова, как и в прошлый раз, вышла незадача: Тимофей не отзывался. Инга неистово барабанила кулаком в дверь, вдруг ногой ударила в порожек, думая разбить его вдребезги. Вспомнила о старушке, что-то уже толковавшей ей по поводу Тимофея, и тут на лестничной площадке возник пузан в потертой шляпе и накинутом на грязную майку пиджаке, разъяснивший ей, что старушка приказала долго жить.

– При странных обстоятельствах, – добавил он многозначительно.

– Кому же она приказала?

– Всем нам, хотя собственными ушами не все слышали. Обстоятельства ведь еще те приключились, так что, если по правде, никто не слышал, никто и ничего, кроме шорохов, скрипа половиц и приглушенных расстоянием голосов. Говорят разное, кое-что и домысливают. Дескать, прибрали ее личности призрачного состояния и с удивительной привычкой без всяких видимых причин неуклюже становиться с ног на голову, передвигаясь в дальнейшем с помощью волосяного покрова.

Вот так, взяла да и очутилась перед Тимофеевой дверью, хотя, помнится, домик в лесу отделял от этой двери не один десяток километров. Довольно странная история, впрочем, еще страннее, что она решилась оставить без присмотра своего абсурдного Архипова. Возможно, видим нашу героиню в состоянии полусна, ведущем к угасанию и вырождению, а может быть, тут, фигурально выражаясь, одно из звеньев чуть ли не символической цепи, наброшенной на ее члены и сковывающей ее движения именно с тем, чтобы она в решающий миг, внезапно вырвавшись, покончив с летаргией, начала восхождение к той истинной трагедии, которая одна способна очистить ее душу и придать поразительную красоту ее образу. Между тем живущий своей жизнью и последовательно осуществляющий свое бытие пузан пошевеливался, выходя из паузы и некоторого забытья, не без суетливости оснащался беглыми зарисовками жестикуляции, потирал лоб в явных потугах без раздумий пуститься снова в словесные странствия, но…

– Но меня Тимофей интересует, – осадила Инга готового разгуляться выдумщика.

– И с ним далеко не все ладно.

– Его ловят?

– Почему же вы так поставили вопрос?

– Старуха в прошлый раз что-то такое говорила.

– Должно быть, так и есть, что ловят, – кивнул пузан, – и с горячим усердием, но не гарантированно. Слишком много обеспокоенности, выражающейся снаружи в беспорядочных действиях, а уж оживление какое! То выскакивают отовсюду, как из-под земли или из каких-то неправдоподобных машин, то исчезают без следа. Я вас не задерживаю? Если нет, то вот, к примеру, версии. Одни утверждают, что увезли в неизвестном направлении, как тех, кому суждено кануть в лету. Другие доказывают, что привозили обратно, но велели помалкивать и скрываться, а потом опять увезли. И так может продолжаться до бесконечности. Но это лишь версии, а улик – кот наплакал. Вы спросите: какой кот? Есть тут одно такое безгранично отвратительное животное, только и знающее, что шалить, красть и лгать всем в глаза без зазрения совести…

Инга решила, что Тимофей арестован и что ей следует хорошенько осознать воцарившуюся кругом пустоту, в которой ничего прежнего уже нет и просто так, с былой беспечностью не повозишься. Если еще вздумается ей пошарить наобум рукой, словно бы инстинктивно ища кого-то или что-то, будет это напрасно, ибо пронесся ураган, страшно подействовала невидимая и неведомая сила, взыграл некий смерч – и все живое, еще недавно с радостью откликавшееся на ее зов удалено, вырвано с корнем. Убитый судья, тот, конечно, остался, вихрем не сметен, но он кукла, неодушевленная вещь, и все радующееся, молочно-кисельное, хрустально звенящее и беспечальным эхом отзывающееся, светлым ручейком с журчанием текущее он подавил своим тлением; а даже и самое любовь убил как бы между прочим. У его смерти своя метафизика, вспоенный которой, он теперь непреклонен, надут непримиримостью, как индюк. Он несуетно, никуда не торопясь и ничего лишнего не делая, с некоторой потаенностью, с ухмылкой загадочной и зловещей взращивает ненависть и вражду.

* * *

Инга сломалась уже в темноте, когда пришли в город. Она, повесив голову, стояла в незначительном удалении от дома, где жил Причудов и где Архипов думал решающим образом обсудить все с умным Якушкиным, и уговоры мужа не входить в дом, а посидеть и отдохнуть где-нибудь на улице, не казались ей неубедительными. На этот раз она не почувствовала, что он намекает на вероятную опасность и хочет поберечь ее, и не было, следовательно, повода протестовать. Высмотрев в слабом свете фонарей высокое и раскидистое дерево, она шагнула в окутывающий его сумрак и мгновенно слилась с ним. Инга исчезла.

С этим ощущением таинственности жены – не утраты, а только волшебства, благодаря которому она спряталась в ночи даже от него, – Архипов поднялся к причудовской квартире. Он позвонил, и вскоре из-за двери донесся дрожащий голос Якушкина: