Текст книги "Тюрьма (СИ)"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

– Вот вам и вся их пресловутая храбрость. Одна бравада!

– Так точно! – звонко выкликнул лейтенант. – А что будем делать с этим? – Он кивнул в сторону «броневика».

– Открывайте ворота, – сухо бросил подполковник.

От изумления у лейтенанта, молоденького веснушчатого парня с томными голубыми глазами, приподнялись брови, но это было единственное, чем он позволил себе выразить несогласие с полученным приказом. Между тем подполковник заподозрил протест и стал наступать на готового, с его точки зрения, провиниться подчиненного. Младший чин засуетился, завертелся, немножко и забегал, воображая, что уже исполняет приказ, и он все старался повернуться к сверлившему его взглядом подполковнику спиной, а тот, выделывая четкие наступательные шаги, говорил:

– Ты знаешь, что означает слово «бравада»? Тебе известно, что представляет собой настоящий броневик? Ты не приучен беспрекословно исполнять приказы старших по званию? Мое распоряжение упало в пустоту?

Лейтенант пугался. Столько вопросов… Всплывало и тут же таяло представление о том, как выжить среди них. Но ропота он уже не знал. Исполняя приказ подполковника, он уже не думал, что действует на руку врагу, которого по всем уставам, какой ни возьми, по всей военной науке, следовало не выпускать на волю, а остановить и обезвредить. Ему было это теперь безразлично, он вдруг легко отряхнулся от всякой ответственности за происходящее и стал без помех отрыгивать сомнения, твердо держа в уме, что решение принял сам подполковник Крыпаев.

Ворота медленно открывались, и сидевший в «броневике» Архипов не верил своим глазам. Там, в темноте, скопившейся по ту сторону колючей проволоки, жила свобода. И подполковник даже не приблизился, не затеял еще какие-нибудь пустые и безнадежные переговоры, не выдвинул собственные условия и не поинтересовался, что заставляет его, Архипова, предпринимать столь рискованные шаги. Он лишь дал взмахом руки понять, что машине с захваченным заложником разрешается выехать за пределы лагеря. Подполковник выпускал на свободу преступника, убийцу.

* * *

Наблюдая за открытым в изумлении ртом молоденького славного лейтенанта и угадывая взволнованное, как бы взбаламученное счастье гнавшего машину за ворота безумца, подполковник усердно, словно справным инструментом выстругивая идеально ровную поверхность, обдумывал крепко осевшее в душе соображение, что на его глазах совершается нечто значительное и глубокое. Он-то как раз приложил мощно руку к тому, чтобы дело дошло до апогея и обозначилась невероятная развязка, стало быть, он, как пить дать, вписывает свое имя в историю, кладет его на некие скрижали. Но конкретного плана действий не было, и руководствовался подполковник, прежде всего, стремлением не допустить кровавых сцен на виду у депутатско-правозащитной компании. Посмотрите: на территории колонии не прозвучало ни одного выстрела, а вооруженный взвод только попугал и рассеял митинговавшую у вахты сволочь. Хорошо-то как! Можно и расслабиться. Подполковнику захотелось выпить. Что произойдет в городе, куда покатил «броневик» и где его будут неотступно преследовать посланные вдогонку машины, об этом он пока не думал, положившись на волю судьбы. Вот так-то, вскрикнул подполковник и хлопнул лейтенанта по плечу. Парнишка присел от неожиданности, да и от силы удара тоже.

В последние дни к лагерю усиленно подтягивались войска, так что и солдат, и машин для погони было в избытке. За диковинным сооружением, которое представлял собой кустарно обшитый стальными листами грузовик, тотчас увязалась целая кавалькада, сотрясшая ночные улицы Смирновска грохотом, визгом тормозом и воем сирен. Редкие прохожие в удивлении останавливались на тротуаре, из окон выглядывали любопытные. Но где этим простым людям было понять творимую волей подполковника Крыпаева историю!

Сам подполковник преследовал грузовик в крепеньком бронетранспортере и, сосредоточенный, так и не расслабившийся, скупо, по-мужски смотрел в перспективу: беглец, конечно, постарается вырваться за черту города, и там ему наверняка не миновать окружения. Не исключено, что удастся взять преступника живьем. В любом случае он не уйдет.

Подполковник высунулся из люка грозной машины, несущейся сквозь спящий городишко. Ничего, забормотал внизу лейтенант, я, товарищ подполковник, ничего, вы у меня на плечах поместились, но это ничего, это хорошо, вы продолжайте командовать, орлиным взором окидывая поле брани. Командира удивлял необыкновенный, фантастический вид маячившего впереди «броневика», а поскольку этот гибрид жестокой войны и благодетельных хозяйственных перевозок неожиданно доставил столько хлопот, подполковником вдруг овладели болезненные фантазии. Ему представилось, что он отдает приказ стрелять по грузовику без предупреждения, без всяких предложений о капитуляции – просто ради удовольствия понаблюдать, как пули высекают искры из стальных покрытий, а снаряды пробивают в них круглые страшные дыры. Говорят, то есть рассказывали впоследствии, будто и впрямь командир сидел верхом на подчиненном, но это, разумеется, вздор, досужая болтовня. Совершенно стихшему, стушевавшемуся во внутреннем содержании грозной, по-настоящему боевой машины лейтенанту происходившее снаружи представлялось бесподобной баталией. Прибывшему из строгой тишины министерских кабинетов подполковнику захотелось войны, и он обеспокоено завозился на плечах лейтенанта, а тот снова забормотал: ничего, ничего… Поскольку могут возникнуть определенные сомнения в объективности освещения данного эпизода и тот фундаментальный вариант текста, на который опирается вариант нынешний, не говорит ни за, ни против, а молва все-таки упорствует, позволю себе с достаточной уверенностью высказаться в том смысле, что так оно и было, то есть действительно бормотал лейтенант, проговаривал свое странное, как бы основополагающее «ничего». Реальность, даже только воображаемая, все-таки тоже реальность. И где ничего, там и ничто, порождающее массу метафизических моментов и нюансов. Следовательно, подполковник, чей вариант вхождения в историю имеет, если учесть его внезапный размах, право наплевательски относиться к любому из наших и даже к молве, не грезил и не бредил, лейтенант же в прекрасные мгновения погони что называется послужил седалищем. Или, оставаясь собой, сослужил службу, обычно вменяемую седалищу как таковому. Чьей именно принадлежностью считать, в сложившихся обстоятельствах, это последнее, вопрос особый, и, может быть, не нам его решать, как и вопрос, какими признаками и свойствами обладал указанный объект. В пояснение этой неясности и, не исключено, слитности, которую так просто заподозрить в существе объекта, могу указать еще на твердо разумеемую причину, заключающуюся, как приходится думать, в том, что смущенный и покоренный великолепием подполковника, лейтенант очутился вне дисциплины и пошел на служебное нарушение. Ему надлежало неотлучно находиться на посту, на вахте, уже упоминавшейся в нашем рассказе, а он пост оставил и бездумно, словно лунатик, подался за новоиспеченным кумиром. По такой причине не затруднительно очутиться где угодно и проще простого перепутать верх с низом, вовлекаясь тем самым в безумный карнавал. И тут нелишне добавить, в разъяснение того, как выглядела ситуация в целом, что оба, подполковник и лейтенант, легко не думали о потенциальных жертвах, трясущихся в «броневике».

Тем временем майор Сидоров, освобожденный наконец из заточения в столовой, униженный проклятым штабистом и донельзя раздосадованный побегом заключенного, словно в порыве безумия отдавал невероятные распоряжения. Он лично поведет войска на штурм колонии. И плевать ему на мнение какого-то там подполковника, этой штабной крысы, карьериста, никогда не нюхавшего пороху. К черту всех этих депутатов и организаторов забастовок. Последнее слово за ним, майором Сидоровым.

– Дугина и Матроса брать живыми, – повелевал майор, подгребая к себе особо доверенных лиц, не брезгуя, впрочем, и случайно затесавшимися в толпу слушателей, – остальным ломать кости, запихивать язык в горло, отрезать конечности. Ну, вы меня понимаете. Без перегибов, но чтоб запомнили и в следующий раз… Чтоб не посягали… Чтоб больше никакого следующего раза!.. А с теми двумя, с Дугиным и Матросом, я поговорю отдельно и лично, в своем кабинете.

– Остынь, майор, – прошелестел насмешливый голос.

Голова начальника заметалась из стороны в сторону, едва не соскакивая с шеи, глаза с сумасшедшинкой, запрыгнувшей в них на незабываемом пиру, выстреливали туда и сюда, в надежде поразить затаившегося в дружелюбной на вид массе подчиненных и сослуживцев насмешника. Но, может быть, почудилось только? Майор сник, некоторым образом поостыл, следуя наглому совету неизвестного. Может быть, то сам лукавый подал голос?

– Лейтенанта, слышь, вздумавшего переподчиниться этому таракану штабному, лейтенанта под суд, потому что это как есть пятая колонна… – вымолвил майор уже без пафоса; озирался тревожно.

На фоне развивающихся с ошеломляющей быстротой событий директор «Омеги» погрузился в осознание происходящего, стоял как на плакате, в позе готового к старту бегуна, на лету схватывал факты, подтверждающие те или иные его догадки. Постепенно овладела им уверенность, что стоит событиям хоть на мгновение выйти из-под его контроля, как произойдут невиданные и небывалые по своей ненужности вещи. Вставал огромный, чистый и стройный, идеальный вопрос: к чему насилия, зверства, разорительные и истребительные войны? С человеконенавистническим угаром пора кончать. Какие-то хлопки и взрывы, сотрясшие еще хмельную голову, погнали директора на поиски машины, хоть сколько-то способного к перемещениям в пространстве транспорта, и, бессмысленно мотаясь по офицерской столовой, он переживал неисповедимый восторг оттого, что подхвачен ребяческой мечтой – героической мечтой! – настичь, остановить и обуздать подполковника, замыслившего уничтожить беглеца. Якушкин ни на шаг не отставал, убеждал не горячиться, высказывая соображение, что главные события развернутся здесь, в лагере. Как ни прикидывай и что ни воображай, главное содержание земного существования – неволя. Отовсюду несет тюремным душком. Весь мир – один сплошной огромный лагерь. Мы в столовой… но это мираж… на самом деле мы во глубине сибирских руд… Тюрьма начинается в малости человеческого сердца. С микрокосма перекидываясь на макрокосм, она последовательно и неотвратимо нарабатывает вселенский масштаб, наматывает световые километры, накрывает звезды. Филиппов не слушал коллегу, заслонялся от него образами дремучего леса, неких дебрей, как места, где страшно и непоправимо переплетаются человеческие судьбы. И главное содержание – это не допустить, чтобы возглавляемый подполковником отряд где-нибудь на потаенной лесной опушке расстрелял, без суда и следствия, бежавшего заключенного, а в том, что именно это у подполковника на уме, Филиппов не сомневался. В это самое время, когда сбившийся с ног директор безуспешно изыскивал возможность опередить штабного функционера и развеять его преступные замыслы, Орест Митрофанович пылко развивал перед народной избранницей идею о превосходстве водки над любым другим напитком, и Валентина Ивановна благосклонно внимала ему.

Неожиданно очутился майор в каком-то закутке, где энергично сновали в полумраке руки невидимых гуляк, сверкала, огненной кометой перемещаясь, бутылка, булькала жидкость, наполняя расставленные на табуретке стаканы. В этой простой обстановке зашевелились волосы на его голове, дрогнуло сердце от ужасного предположения, что простота эта, возможно, слишком карикатурна, даже, скорее, придумана, специально подстроена, чтобы окончательно выбить его из наезженной колеи.

– Выпей, майор!

Выпил в напряженной тишине ожидания каких-то дальнейших казусов.

– Закуси! – Откуда ни возьмись подсунулся к носу не то огурец, не то чей-то грязный палец.

Майор, учащенно сопя, отмахнулся. Он снова стал готов запускать фейерверки, штурмовать баррикады, допрашивать с пристрастием Дугина и Матроса. Ареной, куда высыпали вдруг многие важные персонажи из числа действующих лиц, оказалась разухабистая, совсем, правду сказать, неприглядная улочка перед воротами колонии. В загадочном мерцании, лившемся из зоны, в пространство которой целились прожектора, подчиненные, стараясь смягчить порыв своего обезумевшего начальника, образовали вокруг майора Сидорова плотное кольцо и призывали опамятоваться, бывший политпросветитель Небывальщиков чуть не на коленях умолял его не делать глупостей. Но вышедший из берегов майор решительно продвигался к высоким воротам, действуя в атмосфере воинственности, в облачке испарений охватившего его воодушевления, в иные мгновения удушливом. Он не сомневался, что долгожданный штурм начался, а окружившие его офицеры – славный костяк армии, ринувшийся добывать победные лавры.

Филиппов бросился наперерез, выкрикивая требование выделить в его распоряжение машину. Чрезвычайно реалистичен в этот момент стал внезапно директор «Омеги» в глазах начальника лагеря, лишь чудом не дрогнувшего перед лицом так выпукло и предельно отчетливо показавшей себя яви, словно ударившей в голову или прямо в голове взорвавшейся очевидности.

– Да провались ты, иди к черту! – крикнул майор.

Директор едва не задохнулся от гнева. Давно отвык от подобного обращения, в лагере, пока был сидельцем, всякое случалось, а на воле как было не вспомнить о былом тонком воспитании и не ждать, что и окружающие будут благодушествовать?

– Ради Бога… – умолял майор Небывальщиков, мягко оттесняя директора, – хоть вы не вмешивайтесь, вы же видите, что творится…

Но добрый совет не образумил директора, он по-прежнему пытался преградить путь полководцу, и чем меньше это ему удавалось, тем вернее таяли остатки здравого смысла в его голове.

– Вы мне ответите! – посулил он в бессильной ярости. – Не на того напали! И не те теперь времена!

Майор Сидоров, однако, уже слишком уверовал в торжество его воли над источающим гнильцу директором, как и в скорую победу оружия над безрассудством и самоуправством осужденных. Не останавливаясь, не удостаивая директора взглядом, он ледяным тоном провозгласил:

– Твое время вышло, олух!

Из груди Филиппова вырвался сдавленный стон. Майор Небывальщиков остался с ним, поняв, что этот человек больше нуждается в его заботах, чем начальник, совершенно потерявший голову. А Якушкин обнял за плечи своего судорожно вздрагивающего руководителя и друга. Но все это мало утешило Филиппова. Оскорбление, нанесенное майором Сидоровым, жгло, как пощечина, и он испытывал настоятельную потребность обругать обидчика последними словами. Но что бы такое придумать? В памяти, как назло, всплывали все какие-то безвредные, незначительные слова, а майор заслуживал радикальной острастки. И вдруг Филиппов выкрикнул:

– Кум!

Остро ли это, жгуче ли для видавшего виды майора Сидорова? Кто-то даже засмеялся в темноте, но сам майор и краем уха не повел, впрочем, он уже не слышал филипповской брани, всецело захваченный разворачивающимся в его воображении сражением.

Орест Митрофанович извлек из просторного кармана куртки похищенную в столовой бутылку, откупорил ее и потянул своей новой подруге. Обаяние каких-то внешних, словно топчущихся на ее макушке соображений о легкости бытия и приятных внутренних колебаний, более или менее отчетливо связанных с проблемой ее депутатского долга и вместе с тем ничего назидательного не говорящих о нем, сильно воздействовало на Валентину Ивановну, тепло обволакивало ее. Она приняла добрую порцию обжигающего нутро напитка, и если мгновение назад ей было просто невдомек, ради чего суетятся и мельтешат перед ее глазами люди в мундирах, то теперь некая сила заботливо перекинула ее в абсолютное безразличие, устранявшее вопрос, с кем лучше провести остаток вечера. Она опустилась в мягкие, податливые, как кисель, объятия Ореста Митрофановича.

Они присели на ступеньку лестницы, ведущей в административный корпус. Орест Митрофанович, сгорая от любви, повалился на нежную Валентину Ивановну, и в темноте, где-то лишь сбоку и как будто на большой высоте прорезаемой сизыми лучами прожекторов, эта потерявшая устойчивость и основательность парочка покатилась по земле.

Перед воротами майор Сидоров сообразил, что карабкаться на них ему, солидному таракану, не к лицу, пусть этим занимаются подчиненные, а он будет руководить из штаба. Снисходительно, отчасти и польщено усмехнувшись оттого, что привиделся себе насекомым, майор повернул к уже известной нам (а ему тем более) лестнице, и в этот момент Валентина Ивановна испустила громкий сладострастный стон.

– Кто здесь? – тревожно воскликнул майор, занося ногу над тем, что показалось ему ступенькой. Но это была широкая спина Ореста Митрофановича.

Майор Сидоров надолго замер с поднятой ногой. Возле него опять сгрудились офицеры, и то, что начальник вдруг замешкался, обозначилось в их коллективном уме как хорошее предзнаменование, хотя позу он, конечно, принял довольно странную. Но майор застыл потому, что под его занесенной ногой земля зашевелилась, это страшно его обескуражило и напугало. Он онемел, признаться было нельзя. А слабину он давал страшно, немыслимо, в трепещущей живыми красками картине уходящей в прошлое эпохи помещаясь допившимся до чертиков человеком. Признаться в этом значит признать свое поражение и свой позор, отступить, отстать от товарищей, еще могущих создать единый фронт и продвинуться далеко вперед. Поэтому майор маневрировал; его занесенная над спиной Ореста Митрофановича нога была маневром.

Однако это не спасало положение. Застарелый уклад продолжал разваливаться независимо от того, наступал майор или отступал. Уже мы вправе смотреть – с наших многого добившихся, шагающих в ногу, прогрессивных, горячо устремленных в будущее позиций – на майоров случай с некоторой ретроспективностью, как немножко на прошлое. Тем не менее складывается так, что майор как будто до сих пор стоит на том же месте с поднятой ногой, не решаясь что-либо предпринять из опасения, что земля зашевелится снова и ему уже не скрыть ужаса перед вылезшей невесть откуда иррациональностью или, может быть, перед вероятием развала земного шара, уже начавшего, кажется, скидывать с себя все живое в бесприютную космическую бездну. Стоит же он картинно. На одной ноге, другая поднята в воздух, стало быть, на одной-единственной упроченной и положительно заряженной, тогда как другая, можно подумать, отрицает самое себя, и как же быть в сложившихся обстоятельствах его подчиненным? Они озадачены.

Новый стон депутата, сильно придавленного причудовским телом, огласил окрестности. Да тут Валентина Ивановна, возвестил звонкий голос, принадлежавший, скорее всего, какому-нибудь остроглазому новобранцу. В среде дружно и безмолвно суетящихся бывалых офицеров отыскался фонарик. Все ахнули, когда луч света выхватил из тьмы обезображенное сладкими плотскими муками лицо народной избранницы. Пробежал и смешок по группе военных, людей, долго пребывавших в напряжении, но вот добившихся разрядки или просто получивших ее в дар.

Новые отпрыски, новая поросль, эти новые поколения, веселые и беззаботные, постоянно, с завидным упорством идущие на смену, лезущие в гору, знали бы они, каково жилось не далее, чем вчера, в таком недавнем еще прошлом… Как легко было оступиться, и, между прочим, что ни шаг – злые фарсы, бестолковщина, распри, скандальное что-то, нецензурная брань… Несмываемый позор повсеместно, и ядовито жалящие чары отовсюду, соблазны там и сям, да еще в самых неожиданных, неподобающих местах! Какие реформы были, какую форму принимали! С каких козырей заходили феерически сменявшие друг друга руководители! Совершенно не удавалось уподобляться достойным личностям даже тем, кто отнюдь не утратил внутреннего достоинства, а простакам и незатейливым гражданам – их в ту пору пруд пруди было – оставалось лишь ужасаться, ужасаться и ужасаться… Об этом бы толком порассказали, да что-то не слыхать ничего. Так, шум один… А многие уже в могиле и точно не расскажут, это уж как пить дать.

* * *

Выходит, со слов рассказчика, проливающего свет на многие прежде неизвестные факты, дело шло к развязке, и уже одно это заставляет по-новому взглянуть на кое-какие вещи и явления, но тем более, раз уж напрашивается переоценка ценностей, хочется блеснуть, отличиться, вставить что-то свое, некое веское слово. Я знаю, из бурных событий того вечера майор Сидоров, совершивший немало странных и далеко не героических поступков, вынес, по крайней мере, полезное убеждение в необходимости блюсти порядок хотя бы на той территории, которая еще не вышла у него из подчинения. Например, не допускать бабьих крикливых сборищ у ворот, становящихся головной болью для часовых, или чтобы всякое хулиганье било фонари перед входом в административный корпус, в тот несколько воображаемый штаб, из недр которого он – было дело – намеревался осуществлять руководство подавлением бунта.

А вот подполковник Крыпаев, и это мне тоже известно доподлинно, вдруг озадачился смутной догадкой, что завязавшийся в этот вечер узел можно было развязать куда более простыми и надежными усилиями, вовсе не сидя на плечах у влюбившегося в него лейтенанта. Какими именно, он не знал, но все настойчивей росла в его душе уверенность, что там, где он устроил целый спектакль, другие люди, менее увлекающиеся и более расторопные, действовали бы с большей сноровкой и не оставили бы преступнику ни малейшего шанса на успех. И он мучительно гадал, во что выльется весь этот спектакль, который он создал, полагая, что предпринимает разумные шаги и запускает надежный механизм предотвращения, пресечения и т. п., а в действительности все немыслимо преувеличивая и доводя до гротеска. Да, это вопрос. Спектакль ведь не закончился еще. Так во что он выльется – в фарс или в кровавую трагедию?

Я-то знаю, а он тогда не знал и не мог предвидеть.

Для чего он организовал столь мощную погоню, словно и в самом деле предстояло небывалое сражение? Решил нагнать страх и трепет на мирных горожан? И почему не провел операцию прямо на территории лагеря? Побеспокоился о судьбе заложника? Но что такое террорист-одиночка, хотя бы и вооруженный кухонным ножом, перед отменно экипированными солдатами и перед его, подполковника Крыпаева, академическими познаниями?

Но на территории колонии приказы, которые он уверенно отдавал, казались ему безупречными, а после, когда началась погоня и впереди забрезжила неизвестность, он не находил сколько-нибудь убедительного ответа на возникавшие у него уже тогда вопросы. Художник-баталист приближался, потряхивая мольбертом, смотрел вопросительно и вдумчиво, пытливо щурился, рисуя пристальность и демонстрируя хороший вкус.

В ночь уходила погоня, и пропадала в ночи. Танкисты, высунувшись по пояс, изумленно взглядывали на звезды, на погруженные в сон дома, задавались вопросом, куда мчится, грохоча, бронированная армада, зная, что ответа не получат; лопоухая их любознательность оставалась вдруг без ушей. Удовлетворения не было никакого. Торжествовала безответность, и подполковник имел все основания вообразить или даже осознать себя человеком безответственным, незадачливым, бывшим. Какие-то люди, по виду пехотинцы, бежали, как собаки, по краю дороги, забегали вперед и, вертко оглядываясь на одиноко и великолепно громоздящуюся на броне фигуру командира, успевали посмотреть зло, становясь проводниками какого-то чрезмерного ожесточения. Луна насмешливо освещала утомленные неразберихой и произволом стихийных сил тела, вбрасывала неожиданно в круг света глядящие исподлобья лица, искусанные губы, зубы, в волнении грызущие ногти. Время от времени доносился собачий лай. Толпа очевидцев возникала на обочине, театрализовано гомонила и жестикулировала, воздевала руки, призывая в свидетели небеса, и мгновенно исчезала, как не бывало. Архипов выжимал из заданной изобретателями мощи грузовика все возможное и невозможное, в поту и словно в крови бился и метался, стараясь уйти от погони. Он не разгадал замысел подполковника расправиться с ним за городом и думал, что преследователи тоже мчатся на предельной скорости, а не обгоняют и не пытаются столкнуть его в кювет лишь потому, что «броневик» обладает все же чуточку большим темпераментом. Эти наивные мысли объяснялись его неопытностью. Она же стала и причиной катастрофы, случившейся у моста.

Архипов не решил еще, где ему обретать свободу. За чертой города? Затеряться в узких и темных переулках окраины? Он хотел прежде всего оторваться от погони, а поскольку это никак не удавалось, гнал и гнал машину вперед, не размышляя над маршрутом. Священник сидел тихо, как мышь. Он был ни жив ни мертв от страха и скорбел о том, что на поверку оказался жалким трусом.

Мост соединял старую, историческую часть Смирновска с его промышленной окраиной, и чтобы выехать на него, требовалась определенная маневренность от машины и известная сноровка от водителя. И вот тогда-то выяснилось, что справиться с возникающими на виражах, как и вообще на той или иной крутости маршрутах, затруднениями едва ли по зубам грузовику, потерявшему, в связи с превращением в боевую единицу, значительную долю предписанных ему высоких качеств. А и водитель Архипов был не ахти. Грузовик вылетел на обочину, затем, как бы кивнув на прощание, наклонился вперед и стремительно пошел, переваливаясь с боку на бок, к мелькавшим внизу огням жилых домиков. К счастью, домики не пострадали. Грузовик подбрасывало, как щепку на волнах, и удивительно, что он не перевернулся на первой же кочке, не вполне перевернулся и после.

– Прыгай! – закричал Архипов, открывая дверцу кабины и становясь на подножку.

Священник зажмурился, съежился на сиденье, сцепил увлажнившиеся потом руки, зажал их между коленями, хотел, похоже, туда же сунуть и голову. Между тем на размышления и сомнения не оставалось времени, ясно было, что метаморфозы грузовика, начинавшего, как мы помним, с добрых хозяйственных дел, не кончились и теперь его ждет превращение в груду металла. Архипов прыгнул в темноту. Отец Кирилл, которому он подал пример, не шелохнулся, только заскулил слабо. Он оцепенел, как и в ту минуту, когда Архипов приставил нож к его горлу.

Сколько всего пережил он за нынешний вечер! Когда б понадобилось припомнить, как это бывает, по слухам, перед смертью, всю свою жизнь, сталось бы предостаточно освежить в памяти одни лишь сегодняшние приключения и только их прокрутить в некоем калейдоскопе, только на них глянуть внутренним оком. А в том-то и дело, что уже как раз понадобилось, очень даже назрела эта надобность, давай, поп, давай, припоминай, прокручивай. Цинично усмехался кто-то в ночи, наставляя, подзуживая, и казалось, что итог должен был быть иным, а что он таков, как сейчас, это несправедливо. Прежняя жизнь была спокойной и размеренной, никак не соотнесенной с участью брошенных на съедение зверям древних первомученников; слабо для него озвучивались страницы истории голосами духовных лиц, замученных в разных застенках в более поздние, а в иных случаях и в совсем близкие к нам времена. Профессионально смотрел отец Кирилл, узко, учитывал только облеченных в сан, прославившихся, вознесенных на небо, да и то, как теперь видим, поверхностно, без должного сердечного отклика. По мере скромных сил своих служил Господу и грустил о суетности мира, погрязшего в грехах, а с тех пор, как приподнялась завеса над издавна потаенным бытованием лагерей и потянуло оттуда дьявольским душком, возмечтал даже выправить искалеченные души оступившихся людей. Жалел он их, надеялся, между прочим, смягчить и грубые нравы офицеров, давно уж повадившихся превращать свою службу в насилие над подвластным их воле людом. А сегодня ему угрожали ножом, его взяли заложником и втянули в грохот и скрежет этих ужасных военных машин. Это нехорошо, люди не должны так поступать со своими духовными наставниками, вероучителями. Как все это не похоже на семинарию, клобуки, крестики, приятный запах ладана! Как отдает серой! Но что поделаешь! Он не в обиде на парня, заблудившегося и отчаявшегося, парня, который пресек мирное течение его будней в полной уверенности, что батюшка, он как все и ему проще пареной репы склониться к неподобающим его сану поступкам. Украл курицу… Какой дурной пример способны подавать мирские люди! Вообразимо ли, чтобы кто-то из семинарских преподавателей последовал такому примеру? Или чтобы несравненный, неподражаемый Тихон Задонский убил какого-то лагерника, какого-нибудь собрата по несчастью? Не сделал ничего плохого и он, отец Кирилл, куриц не крал, руки на ближнего не поднял. Ему не в чем упрекнуть себя, жаль только, что так и не посетил Афон, а ведь мечтал, да, это очень жаль, но… прыгать на ходу из машины, прямо в церковном облачении? Это уже слишком, это опасно, да и вообще не приличествует… Как решиться на такое? Разве в его власти совершить подобное? Страшно! Все как-то очень нервно; откуда-то берутся судороги, трясет, как в лихорадке. Вообще потряхивает чрезмерно… И непотребный, гнусный омут чудится, а из него таращатся, ухмыляясь, глазеют с любопытством черти. И отец Кирилл испустил вопль ужаса.

Архипов катился вниз по склону. Каким-то чудом обошлось без переломов и значительных ушибов, а впереди то ли лукавит, скрывая до поры до времени обман, то ли и впрямь с великой искренностью раскрывает объятия свобода. Поднявшись на ноги, он бросился бежать к жутко манившим огонькам. Он знал, что там, внизу, как в прочитанном в юности, полном загадок и приключений романе, петляют между унылыми одноэтажными домишками и покосившимися нищими хибарами глухие переулки, в которых легко слиться с воздухом, рассеяться, сделаться безвидным. За спиной как-то преувеличенно грохотал «броневик». Архипов не задавался вопросом, решился ли отец Кирилл прыгнуть, не до того было, сейчас Архипову нужнее всего было спасти собственную шкуру. Священник был неплохим человеком, но обитал он в мире, который Архипов уже не мог считать своим.

«Броневик», налетев на каменную кладку, сохранившуюся от некогда стоявшего на холме дома, с протяжным стоном и скрипом завалился на бок.

Архипов нырнул в первую подвернувшуюся улочку, и его поглотила тьма.

К месту катастрофы поспешали солдаты во главе с подполковником Крыпаевым. Одна из машин остановилась над обрывом целесообразно, продуманно, ее яркие фары в надлежащем порядке осветили холм, и подполковнику казалось, что лично он виден отовсюду. Все видят его спокойствие и выдержку, его целеустремленность. Он с непостижимым для мелких душ хладнокровием направляется туда, где потерпел крушение грузовик, «страшное оружие» бунтовщиков.