Текст книги "Тюрьма (СИ)"

Автор книги: Михаил Литов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

– Что еще, какого черта? – потерял терпение подполковник; может быть, и некстати вышел он из себя. – Да разберитесь же вы наконец!.. Прямо как дети!

– Такое ощущение, – пробормотал майор растерянно, – что дело зашло слишком далеко… не моим же ребятам конвоировать…

Подполковник печально взглянул на него.

– Я сам все устрою, – сердито отрезал прокурор, устремляясь вслед за конвоем, уводившим Филиппова.

Якушкин, до этой минуты полагавший, что арестуют и его, и с огоньком, нервно старавшийся не привлекать к себе внимания, теперь воспламенился и внешне, встрепенулся и побежал к группе военных, между которыми геройски и обреченно возвышался с недовольным и сонным видом директор Филиппов.

– Что все это значит? – звонко восклицал журналист. – Куда вы его уводите? По какому праву?

Прокурор грубо оттолкнул его.

– Уйдите, или то же самое произойдет с вами, – процедил он сквозь зубы. – Мы с вами еще поговорим.

Филиппова увели.

– Еще чаю? – спросил майор Валентину Ивановну.

Неподалеку от зоны, в тихом переулке, погруженном в темноту, сидели в машине подручные Виталия Павловича, ожидая, когда Дугин-младший и Вася, с заложниками или без, выйдут из двери проходной. У одного из парней на коленях лежала, с важностью умного механизма, красиво изогнутая трубка переговорного устройства, и он то и дело поднимал ее, докладывая шефу о текущих событиях. А событий, на его взгляд, не было никаких. Стоял какой-то неясный шум над лагерем. Как будто прозвучал в отдалении выстрел. Но ни Дугин-младший, ни «снайпер» не появлялись. Когда Виталий Павлович окончательно уверился, что авантюра не удалась, он, после короткой и многозначительной паузы, тоном судьи, выносящего не подлежащий обжалованию приговор, прогудел в трубку:

– Подполковника Крыпаева расстрелять!

– Как я это сделаю, шеф? – всполошился парень. – Где его сейчас искать?

– Я отдал приказ, – сказал Дугин-старший и прервал связь.

Парень обалдело смотрел на простиравшуюся перед ним дорогу, не питая ни малейшей надежды, что именно сейчас подполковнику Крыпаеву вздумается ее пересечь.

– Поехали, – угрюмо бросил он водителю.

– Куда? – спросил тот.

– А ты знаешь, где находится подполковник Крыпаев?

– Ой-ей, как ты сдурел после разговора с боссом, – засмеялся водитель. – Откуда мне знать, где находится твой подполковник? Где-то там…

– Значит, туда и поехали.

Взревел мотор, и машина исчезла из поля зрения часового на вышке.

Глава одиннадцатая

Причудов расхворался пуще прежнего, опрокинулся, сшибленный дурными вестями, принесенными Якушкиным. С огорчением, не очень искусно изображенным, Орест Митрофанович посетовал на то, что обстоятельства помешали ему оказаться в тяжелую минуту рядом с дорогим другом Филипповым, благороднейшим человеком нашего времени. Негодяя, проникшего на переговоры под видом журналиста, он не замедлил предать анафеме, – знамо дело, о мертвых не принято отзываться дурно, но тут такая история, как не раскаяться, а вместе с тем и не выразить негодование, тем более что я, Орест Митрофанович, почти что, можно сказать, народный трибун, повинен не меньше, если не больше… Проморгал, не разглядел врага! Это мое, а не Филиппова, место на скамье подсудимых! Но покойный каков, как ловко прикинулся невинной овечкой, буквально сказать, пустил пыль в глаза, обвел вокруг пальца, иначе не скажешь! Заявив свою позицию, Орест Митрофанович тут же, не теряя ходу, впал в глубокий и всесторонний пессимизм: Филиппова, конечно, уже не отпустят, эти монстры от следствия вцепятся в него мертвой хваткой, и пусть хоть сам Господь Бог доказывает им, что их жертва только по врожденной доверчивости согласилась без всяких проверок взять на встречу с забузившими чудаками незнакомого человека, они и не подумают убрать когти и разжать челюсти. Так что конец удивительной и столь нужной отечеству «Омеге». Демократии конец. Всему конец. Спустив на пол босые толстые ноги, Орест Митрофанович обхватил голову руками и закачался из стороны в сторону, подвывая, как от нестерпимой зубной боли.

Человек бывалый и отнюдь не глупый, он понимал, как отвратителен спектакль, который он разыгрывает. Но подстегивал его страх, и он, конечно, не мог остановиться, ведь ужас на него наводил сам Виталий Павлович Дугин. Он стыдился и этого страха, и того, что вынужден кривляться и комиковать перед каким-то никчемным Якушкиным, от которого пользы не больше, чем от козла молока, да, и он чуть было даже не высказался на этот счет с полной откровенностью, чуть было не выбежал на середину комнаты, крича, что Якушкиным не место в его насыщенной заботами, трудными свершениями и яркими событиями жизни. Якушкиным место на свалке, на помойке, с ними душно, они отравляют атмосферу, своими путаными измышлениями и витиеватым резонерством они всякий раз расстраивают мелодию бытия, едва той удается приблизиться к более или менее гармоническому звучанию. Одному Богу известно, что его удержало. Не в последнюю очередь то, наверное, что в известном смысле и по его вине Филиппов очутился за решеткой. Но разве он в состоянии изменить ситуацию таким образом, чтобы стыдиться было не за что? Разве ему под силу противостоять таким людям, как Виталий Павлович или хотя бы его любовница, незабываемо ратующая за чистоту ковров? А к тому же он и сам находится в крайне опасном положении: если следователи разнюхают, что он плясал под дудку злоумышленников и знал о готовящемся преступлении, ему несдобровать. Его участь будет гораздо незавиднее участи Филиппова.

У входной двери раздался звонок. Орест Митрофанович испуганно замахал руками; зарывшись в провонявшее его потом постельное белье, он дрыгал конечностями, как бы отталкивая невидимого врага. Он никого не желает видеть, он болен, его душа подвергается мучительным испытаниям и беспредельной пытке, а если за ним пришли с намерением отвести его в темницу, он никуда не пойдет. Якушкин открыл дверь и на лестничной клетке увидел Архипова.

– Вы с ума сошли! – крикнул журналист. – Как можно… Зачем вы пришли сюда?

– Мне обязательно надо поговорить с вами… – начал объяснять и, может быть, оправдываться Архипов, но Якушкин и слышать не хотел ни его объяснений, ни оправданий.

Размахивая руками, как это делал только что Причудов, он прогонял непрошенного гостя, а видя, что тот и не думает уходить, попытался захлопнуть перед его носом дверь. Но Архипов успел подставить ногу.

– Мне действительно нужно поговорить с вами.

– Я не могу вас впустить, это… это очень опасно… Совсем не нужно, чтобы вас видел Причудов. Он болен, – ни к чему, как бы по рассеянности, добавил Якушкин.

– Тогда спуститесь со мной на улицу.

– Вам на улице нельзя быть, вы беглый…

– Ничего…

– Не страшно?

– Страшно, но я… ничего… я справляюсь…

– А ведь мне надо предупредить Причудова, ну, что я отлучусь ненадолго.

– Пожалуйста. Только я не дам захлопнуть дверь.

Архипов остался сторожить дверь, а Якушкин, терзавшийся смутным предчувствием новой беды, бросился в комнату сказать Причудову, что неотложные дела зовут его на улицу. Брехня, подумал Орест Митрофанович, какие могут быть дела у этого господина… Фактически он предполагал как-то с особой силой и неподражаемым искусством сформировать ту мысль, что дела Якушкина не могут быть хороши, но это не получалось, и он, чуя, что происходит или затевается что-то необычное, старался по крайней мере устроить так, чтобы его тревожные догадки не оказались на виду, тем более что он и впрямь предпочитал затаиться, а необычное, оно пусть касается одного Якушкина и не затрагивает его.

Спускаясь рядом с Архиповым по лестнице, Якушкин гадал, с чем явился к нему беглец. Разумеется, с новыми просьбами посодействовать побегу Бурцева, но если на сей раз к ним присовокупится и просьба о передаче оружия, это будет уже невыносимо. Якушкин откровенно выскажется в том смысле, что до Бурцева ему нет никакого дела.

Однако оружия, о котором он говорил в прошлый раз, Архипов не принес; он так и не придумал, где его раздобыть. Инга совершенно не сочувствовала его идее освободить Бурцева. Она считала, что прежде чем заботиться о каком-то Бурцеве, ему следует позаботиться о самом себе. И о ней.

Якушкину разве что в страшном сне могло присниться, что он прикасается к арестанту, а Архипов, хотя и копошившийся перед ним в цивильной одежде, по внешнему виду мало отличимый от него самого, был в его глазах прежде всего именно арестантом и только потом уже человеком. Тут был непреодолимый барьер, и по-разному, между прочим, бывало: то вот он, в пределах видимости, этот барьер, то сам по себе оказывается одной лишь видимостью. Это вообще, а не в отношении исключительно Архипова. Не сведи судьба его с Филипповым, он и не думал бы никогда о тюремном мире, почитая его чем-то бесконечно далеким и призрачным, почти что и не существующим. А из-за одержимости Филиппова приходилось соприкасаться. Но Архипов… Это-то к чему? Зачем это? Боязни Якушкин, пожалуй, не испытывал, с чего бы, собраны люди в кучу за колючей проволокой, так ли уж они опасны? Они, скорее, обезврежены, в каком-то смысле обездолены, вообще обижены судьбой. Он даже был способен испытывать сострадание, когда они гомонили о своих бедах; или себя корить: о, я чистоплюй, воображаю о себе Бог знает что, а они ничем меня не хуже. Но сильнее бесстрашия и сочувствия было отвращение, как если бы эти люди представали перед ним обитателями какого-то мерзкого и гнусного, совершенно чуждого, даже, скажем, потустороннего мира. А может быть, они и являются таковыми?

Однако нынче Якушкин пришел в небывалое волнение, и когда они вышли на улицу, миновали освещенное фонарями пространство и углубились в некую темную пустоту, он вдруг остановился и словно в беспамятстве схватил Архипова за руку. Архипов даже несколько отпрянул, когда этот человек так забесновался. Волновался-то он, да так, что казалось, только у него одного имеются настоящие причины для волнения; немножко, правда, беспокоило, что шел к Якушкину с пустыми руками, единственно с нелепой надеждой, что тот найдет выход и для него, и для Бурцева. Но в целом волнение было чистое и по-своему прекрасное, и потому он даже умудрялся держать себя в руках. А тут теперь такая странность, что не он, а этот журналист словно сошел с ума, только что не лопается от распирающих его чувств, неуемен, развязен, прилипчив.

– Дело в зоне идет к развязке, – заговорил Якушкин срывающимся голосом, – и в городе, я это чувствую, воцарилось беспокойство… Эта общая обеспокоенность судьбой томящихся, а у кого-то и близкие, родные томятся, и вот они там подвергаются опасности, умоляют о помощи… Вы все так беспокоитесь о своих, тех самых, которые на нарах, так беспокоитесь, что и не выразить словами. Дугина, зачинщика всех этих беспорядков… то есть если говорить возвышенно – мятежа, восстания… даже, если хотите, какого-то своеобразного и ужасного повторения истории с броненосцем «Потемкиным»… – Якушкин хмыкнул и почесал затылок. – Так вот, вашего кумира Дугина хотел вытащить из лагеря брат, во всяком случае, уже наметилась такая версия. Вы хотите вытащить друга… Я правильно вас понял в прошлый раз? Вы говорили о своем друге?

Архипов пытался рассмотреть в темноте черты лица говорившего, чтобы понять, что заставляет его выкрикивать бессвязные фразы с таким отчаянием и вместе с тем как будто насмешливо.

– Я не чувствую себя своим ни в лагере, ни здесь, – проговорил он.

– Ничего у вас не выйдет, – продолжал Якушкин, пропустив мимо ушей его слова. – Не вышло у Дугина, не выйдет и у вас. А что вышло у Дугина, вы, конечно, уже знаете. Ну да, да, – с раздражением поправил он самого себя, – откуда вам знать, вы, разумеется, не в курсе…

И он пустился рассказывать о приведших к кровавой развязке переговорах, сама идея которых – идея великая, справедливая, вселяющая веру и оптимизм! – теперь навеки погребена под обломками надежд. Журналист уже словно дышал строками своей будущей статьи, вдохновенного и кошмарного очерка о событиях в Смирновске. Архипов слушал его не перебивая. Сказал, едко усмехнувшись, Якушкин в завершение:

– Так получится у вас броненосец «Потемкин», непобежденная часть революции, а? Ради чего все вы суетитесь и умираете под пулями?

– Я прошу только об одном – помочь моему другу, – твердо произнес Архипов.

– Просите, просите… Все вы чего-то добиваетесь, о чем-то просите, а почему меня, если я даже не знаю и не могу понять, что вы такое? Я знаю ваше имя, знаю, что вы кого-то убили, но я не об этом, я о сущности, которая, как принято думать, имеется у каждого. Но что такое ваша сущность, то есть как мне ее понимать? Как, если суд вас приговорил, и вы отправились в тюрьму, а там… я бывал, я посещал их по обязанности, ну, по роду своей деятельности… там скверный, какой-то, согласитесь, тяжелый запах. На редкость узнаваемый… И незабываемый, да, но это вы его никогда не забудете, а мне-то что? Я бы рад прямо сейчас забыть, что пришлось-таки нюхнуть, хотя бы и мимоходом, как если бы невзначай. Только вряд ли… не забыть, нет! У меня уже давно никаких иллюзий, я знаю, тюрьма – она везде, а свобода – выдумка. Сама невозможность чистой мысли и есть тюрьма, вот как, если угодно, я это понимаю. А вы? Вы хоть немножко понимаете, о чем я говорю? Ай! Да ладно, что мне до того, понимаете вы или нет! А чистая мысль, доложу я вам… всегда найдется кто-то или нечто, которые, выскочив как из-под земли, станут искажать, муть разводить, ил поднимать со дна, досаждать, и при этом еще ерничать и насмешничать, а насмешка в таких делах любого взбесит. Но в так понимаемой тюрьме нет того запашка, что убивает наповал в вашем случае, то есть в тех местах, откуда вы дали деру. По крайней мере, мое понимание, я думаю, я почти уверен, дурно не пахнет.

Архипов все глубже втягивал голову в плечи, слушая журналиста. В темноте этого Якушкин не мог видеть, и потому думал, что его речь разливается свободно, не встречая препятствий и никого не заставляя страдать.

– Послушайте, – наконец решился Архипов прервать зашедшегося оратора, – будет про запах, потому что чепуха выходит… Нет, я бы с удовольствием побеседовал, но у меня мало времени, я не могу слушать все подряд. Ко всему можно привыкнуть, приспособиться. Даже с улыбкой… Попадаешь, бывает, в необычную ситуацию или странное место, и сначала не по себе, а понемногу приспосабливаешься, и уже в самом деле играет улыбка, а спросить, это еще что такое, – объяснения нет. Это что-то из области особых человеческих свойств… Так и вы можете. Я не достал настоящее оружие, так передайте ему, моему другу Бурцеву…

– С улыбкой? С улыбкой передавать?

– Просто приспособьтесь как-то… Что ж, не достал я ничего стоящего, так хотя бы газовый пистолет. Жена будет сердиться, но я отдаю без колебаний. Это не совсем то, что нужно, но если этой игрушкой умело воспользоваться… Думаете, я умею? Я не умею, но Бурцев, он, может быть… Из него сделали… ну, шута в вашем понимании… Но я не считаю, что он окончательно лишился воли… Он сумеет! Улыбнитесь хотя бы оттого, что я вон как бился, а обещанного оружия так и не добыл. Разве это не смешно? А в Бурцеве сомневаться не надо, он сумеет!

– Поздно! Завтра утром в колонию введут войска. Это уже окончательно решено.

Новость произвела на Архипова ошеломляющее впечатление. С одной стороны, ему было жалко, что все его усилия оказались тщетными, а с другой, как ему показалось, неизбежность штурма снимала с него всякую ответственность за дальнейшую судьбу Бурцева.

– Значит, все кончено? – прошептал он.

– Ну почему же… – возразил Якушкин. – Может быть, все только начинается, в частности, для вашего друга. И все устроится для него наилучшим образом, я это хочу сказать… Подумайте лучше о себе. А я ничем вам помочь не могу, я не могу помочь даже своему другу, Филиппову, а вы хотите втянуть меня в какую-то странную историю…

– И вы не передадите пистолет?

Якушкин рассмеялся.

– Ну конечно же нет! – воскликнул он. – Как вы могли подумать, что я стану заниматься подобными вещами?

– Я, по крайней мере, должен быть, как вы говорите, в курсе. Чем для него закончится завтрашний день… вы дадите мне знать?

– Всенепременно, обязательно!

– Вы-то сами будете в курсе? Я все про Бурцева… Вы найдете его… после того, как там побывают солдаты?

– Я сделаю все, что нужно и что окажется мне по плечу.

– Я приду к вам завтра, в это же время.

– Завтра не стоит, – уверенно заявил Якушкин.

– Почему?

– Завтра меня, скорее всего, не пропустят в зону.

– Понимаю… Я наведаюсь послезавтра, идет? Вы передадите пистолет? Если увидите, что ему можно и нужно помочь? Не просто помочь, а вытащить его оттуда. По-настоящему вытащить…

– По-настоящему? – удивился Якушкин.

– Да, чтобы спасти ему жизнь… – словно откуда-то издалека ответил Архипов.

Что-то не менее странное, чем этот ответ, мелькнуло в голове журналиста, какое-то ослепительно яркое видение, длившееся не больше мгновения. Он, собственно, и не увидел ничего, но догадался, что должен видеть, и понял, что именно видит. И выходило, что благородному, невиновному и трагическому Филиппову ничто не угрожает, хотя его и увели под конвоем, а некий Бурцев, один из миллионов забитых и навсегда потерянных для разумного человеческого существования созданий, страдает так, что и не придумать жертвы, которая могла бы искупить его страдания.

Якушкин предупредительно посторонился, уступая дорогу этому бредовому видению. Пусть оно пройдет стороной. Нужно бежать от человека, который по каким-то своим причинам, едва ли преследующим высокую и нравственно чистую цель, старается втянуть его в сумасшедшую игру призраков.

– Если вы будете и дальше приставать ко мне, я на вас донесу, – выпалил он.

И побежал к подъезду дома, где жил Орест Митрофанович.

* * *

Где, когда и как узнал Якушкин о будто бы твердо намеченном вводе войск в колонию и почему с такой уверенностью заявил в разговоре с Архиповым, что это уже окончательно решенный вопрос, остается только гадать, а между тем по всему выходило, что он не соврал. Пронырливость поразительная, хотя не исключено и честное озарение, нечто вроде тонкого сна, в котором журналисту были точно указаны роковая минута и способ развязки. В таком случае нельзя не подивиться, что избранником стал человек, решительно утомленный разыгрывающейся в Смирновске драмой и ни одной из вовлеченных в нее сторон не симпатизирующий. И вот наступила ночь перед этим самым вводом. Для многих она прошла неспокойно. Дугин-младший, которого заперли в одиночной камере смирновской тюрьмы, уже не дрожал, подавил страх. Взяла верх «профессиональная» гордость арестанта. Если разобраться, то вовсе не от страха дрожал он, когда оперативник бросил его на пол, а затем сверху навалились подбежавшие солдаты и в какой-то момент вдруг взглянул свысока, гордо, уничижительно, страшно взглянул, подполковник Крыпаев. Знаете, этот термин, «менты», обозначающий милицейских, полицейских и прочую подобную публику, – вам его, разумеется, приходилось слышать, – некоторые ученые, в том числе и Филиппов, считают ведь, что он сравнительно недавнего происхождения, а мне, между прочим, случалось находить его у авторов, писавших без малого сто лет назад, современников Есенина и Маяковского. Говорится это вскользь, и, опровергая упомянутых ученых, упрямо, кстати, стоящих на своем, я отнюдь не думаю потрясать некие основы, принципиально же для меня в этом лишь то, что авторы, мной помянутые, сами пострадавшие от репрессивной машины и в последующие времена незаслуженно забытые, были безмерно талантливее этих ученых, и уже одно это обязывает меня верить им куда больше. Впрочем, отсюда еще Бог знает как далеко до вывода, будто народ наш нынешний действительно зажрался и слишком многое выкинул из памяти, вот, писателей тех позабыл, а гонителя и убийцу их не прочь поднять на щит; и еще менее напрашивается мысль, что, мол, Филиппов и во многом другом ошибается, скажем, в пресловутой тюремной конституции, вернее сказать, в факте ее существования. Дескать, никакой тюремной конституции нет, а Филиппов вон какое функциональное воздействие на массы задержанных, подследственных, обвиняемых, осужденных ей приписывает, совершенно не думая заняться исправлением этого своего ошибочного мнения, – это, что ли, и есть его позиция в ученом мире, его вклад в изучение и усовершенствование пенитенциарной системы? О нет, нет, ни малейшего желания вступать в споры научного характера и громить чью-либо теорию мы не испытываем. Я бы только отметил, что современность странным образом возлюбила разбираемый термин, употребляет его при всяком удобном и неудобном случае, вкладывает в него глубокий, на ее взгляд, смысл, а также немалую долю иронии, я же, вопреки этому повальному и несомненно пошлому увлечению, нахожу его нелепым, убогим и никакого особого смысла в себе не заключающим. Но тешьтесь, развлекайтесь, Бог с вами! Народ угрюм, это верно, однако и повеселиться умеет, а Филиппов, он вообще довольно весел всегда, и отчего бы ему и не потолковать от души о конституции, тюремной ли, всякой ли? Так вот, о ментах, настоящих, не терминологически потешающих или удручающих нашу, скажем прямо, непритязательную публику, а взявших Дугина-младшего за жабры. Дрожал он перед ними, подлыми, оттого, что свобода была как будто совсем уж близко, да вот дотянуться до нее ему так и не посчастливилось. Он успел уверовать, удача уже маячила перед ним, уже грезилась ему, а присланного братом человека подстрелили как куропатку. Было отчего задрожать. Адресуясь легкомысленным и склонным судить поверхностно, полезно в назидание заметить, что лишь тот, кому довелось испытать горчайшее разочарование, например в соблазнах или миражах свободы, во имя которой поются песни, пишутся важные декларации и в кризисные времена складывают головы лучшие из лучших, знает, почему иной раз плачут настоящие мужчины.

Но свою судьбу он встретит достойно, и еще посмотрим, кто кого встряхнет, и у ментов больше не будет повода наслаждаться зрелищем его слабости. К тому же ясно, не скоро ему теперь выйти на свободу, может, и никогда. Терять нечего! Разумеется, кроме гордости и достоинства, а уж их-то он сумеет соблюсти.

Отпрыск, фактически параллельный Виталию Павловичу, но немножко поотставший от него во времени, не говоря уж о пространстве, в данном случае легко покрываемом понятием о житейских успехах каждого из братьев, вытянулся на деревянном помосте, заменявшем в отведенной ему нынче камере нары, и погрузился в воспоминания о сладком лагерном житье-бытье. Лязгнули засовы, дверь отворилась, и вошли три охранника с опущенными к полу дубинками. Лампочка над дверью проливала тусклый свет на их мощные фигуры. Дугин-младший встал; главное, не поддаваться страху, внушал он себе, не унижаться перед этими скотами. Первые удары он принял хладнокровно, с достоинством, а о том, что последовало за ними, впоследствии он не мог вспомнить с достаточной ясностью, и, наверное, эта неспособность отчитаться как нельзя лучше свидетельствует, что он до конца держался молодцом, хотя это уже не имело какого-либо значения.

Охранники опрокинули его на помост, завернули в предусмотрительно прихваченное ими одеяло и энергично заработали дубинками. Когда они устали и остановились, чтобы немного отдохнуть, один из них сказал, склонившись над распростертым телом и вглядываясь в неожиданно высунувшееся из-под одеяла лицо:

– Готов!

– Зови врача! – подал голос второй.

Третий охранник ничего не сказал. Врач, несмотря на совершенно неурочный для него час, весьма кстати оказался поблизости. Он осмотрел пострадавшего.

– Ну что? – спросил охранник, до сих пор не проронивший ни звука. – Отдал Богу душу?

– Будем реанимировать! – сурово ответил врач.

Охранники вышли из камеры, удивленно покачивая головами. Что за круг такой, заколдованный, замкнутый, – человека бьют, потом его же реанимируют, возвращают к жизни. И не похоже, чтобы одно исключало другое. А если взаимного отрицания нет, следовательно, тут должна быть какая-то особая, с большей или меньшей отчетливостью, но вполне убедительно выраженная связь. И в чем же она? Как называется? Как ее истолковать?

На другом конце города, в колонии, закончилось совещание офицеров. Стратегия и тактика были определены самые простые: открыть ворота да впустить специально обученных для подобного рода операций солдат, а они уже сами разберутся, что к чему. Было, правда, опасение, что осужденные попытаются предупредить нежелательные им события и устремятся на прорыв, но в такую возможность мало кто верил.

Против штурма высказался один лишь майор Небывальщиков, религиозный подвижник в среде лагерной администрации. Он предвидел, что даже широкая огласка, какую получил бунт, и присутствие депутата не помешают солдатам учинить побоище, особенно теперь, когда среди них распространился слух о пособничестве Филиппова побегу Дугина.

Крыпаеву майор подвернулся в пустом коридоре, может быть, далеко не случайно, и подполковник решил, что тот еще не утратил веру в его более возвышенный, чем у смирновской лагерной верхушки, образ мысли, на что-то надеется и не прочь потолковать по душам, за что-то плотно и уверенно плывущее ухватиться, пока разливающееся вокруг зло не обессилело его и разметавшиеся повсюду щупальца адских исчадий не утащили на дно. Стал подполковник рисовать на своем прекрасно сформированном лице выражение, как-то соответствующее мощи рассекающих волны лайнеров, фрегатов и айсбергов, а в душе потешался над сбитым с толку богоискателем.

– Давайте, майор, валяйте, не стесняйтесь, – по-простецки, не гнушаясь некоторым даже панибратством, поощрил он.

Надеется, предположим, на перевод в другое, более достойное место, – размышлял он, пока майор мялся, не решаясь заговорить, – и почему бы не устроить ему этот перевод, малый сей заслужил. Подполковник с остро кольнувшей его сердце жалостью воззрился на майора.

– Знаете, у меня созрела любопытная идея. А ну как собрать на большую конференцию сотрудников исправительных учреждений и служителей культа, предоставить им возможность вместе обсудить проблемы… гм… перевоспитания осужденных, воздействия на их души… Я мог бы организовать нечто подобное. А у вас, майор, в этом отношении уже имеется известный опыт. Я вас непременно приглашу!

– Это хорошо, это хорошая идея, – согласился майор, без особого, впрочем, энтузиазма. – Но здесь все погибнет…

– Как же мне понимать ваше последнее высказывание? – перебил подполковник с преувеличенной озабоченностью.

– Я на совещании ясно изложил свою позицию.

– Касательно завтрашнего ввода войск? Нет-нет, вы это напрасно, откуда этот пессимизм, зачем мрачные прогнозы? Я здесь именно для того, чтобы предотвратить возможные эксцессы. Солдаты будут вести себя дисциплинированно. Я обещаю вам это! Они строго предупреждены.

– Отец Кирилл погиб, а завтра самый храм разрушат! – с жаром воскликнул майор Небывальщиков.

Подполковника покоробило столь нетактичное напоминание о его осечке с попом, тем не менее желание утешать и приободрять майора не угасло.

– Ну-ну, не надо преувеличивать, – сказал он. – Ни один солдат не войдет в храм, даже если в нем, по древнему русскому обычаю, укроются осажденные. Вы сами войдете к ним, произнесете речь, призовете к очищению души покаянием, наставите на путь истинный… Попрошу сюда, – подполковник указал на дверь туалета.

Майор вздрогнул. Опустит, мелькнула шальная мысль; однако легко отмел ее, мало ли что помстится. Они вошли внутрь, и подполковник подвел своего спутника к окну.

– Взгляните! – предложил, или приказал, он.

Майор увидел внизу, словно на дне какого-то ущелья, бледные, залитые светом прожекторов лица заключенных, плотной толпой стоявших у высокой металлической решетки. Но не к ним привлекал внимание майора подполковник, вытягивая руку и тихонько постукивая указательным пальцем по стеклу.

– Очень жаль, что отсюда не увидеть, но там – понимаете меня, майор? – да, приблизительно там ваш храм. Смею надеяться, он все еще в порядке. Красуется себе… Если не осквернили, не разрушили сами прихожане, на что нам обоим остается лишь вынашивать и питать надежду. Они все-таки варвары, согласитесь. О-о, еще какие, еще какие варвары, майор!

Майор Небывальщиков долго вглядывался в темноту над крышами лагерных строений, слыша за спиной неприятное шуршание выпускаемой подполковником струйки.

Перед решетками, ограждавшими пустое и как бы фантастическое, занесенное сюда с какой-то безлюдной планеты пространство между центральными воротами и населенной территорией зоны, заключенные простояли до утра, до самого начала штурма. На их напряженных и злых лицах читалась решимость, они твердо положили отразить солдатскую атаку, что бы она собой ни представляла, устоять перед соблазном капитуляции, погибнуть в бою. Одни уходили отдохнуть, вздремнуть часок, другие приходили, возвращались, так сказать, в строй, толпа не уменьшалась.

Кого только не было в этой толпе! Справедливые и несправедливые, обидчики и обиженные, тупые и смышленые – все это перемешалось, сбилось в кучу, сплотилось в массу, которая вытягивала вверх мускулистые руки с зажатыми в них палками и самодельными мечами и сама себе казалась грозной и несокрушимой. Объединяло их сознание отрезанности от чудесного естественного мира, близкого и недоступного, скученности в тесном, замкнутом пространстве, откуда им не вырваться, какие бы страшные вещи ни происходили там с ними и какое бы отчаяние не овладело их душами. Они были как дети, которые долго резвились и проказничали, а потом вдруг с ужасом ощутили неотвратимость надвигающегося наказания. Никто из них не знал, доживет ли до завтрашнего вечера. И им оставалось одно: жить иллюзией своей силы и непобедимости.

Матрос потел, запускал длинные пальцы в заметно отросшие за время бунта волосы и ерошил их, каким-то словно надуманным покашливанием прочищал горло. Протрезвев, он не звал уже к прорыву, который лишь дал бы солдатам возможность открыть огонь по толпе, не способной ответить тем же. Дугин выбыл из борьбы, и Матрос сделался фактически единственным руководителем мятежников. Хотелось вдруг дернуться, протанцевать что-то на месте и бросить людей в бой, на погибель, чтобы осознать это потом как жест отчаяния, по-своему великолепный, но чувство ответственности, не вполне ему, конечно, знакомое, тревожило и сдерживало Матроса. Вот и губы его запеклись, мучила жажда, пил без конца воду; все думал, что заболевает и что хорошо бы поскорее уйти в беспамятство, забыться, ни о чем не думать. Холодком тянуло от новой роли, от строгой необходимости справляться с ней. Он сразу почувствовал всю тяжесть и бесперспективность этой роли, ведь теперь не спрячешься за спиной всезнающего и такого сообразительного Дугина. Игры кончились, впереди сгущалась и все отчетливей хмурилась неизвестность. Дозорные и разведчики докладывали, что лагерь окружен, солдат согнано несметное количество, настроены они решительно, и штурма следует ожидать с минуты на минуту. С воли поступали сигналы один другого тревожнее. Больно бился, раненой птицей, вопрос, когда ж это успели окружить лагерь, согнать столько солдат. Он, Матрос, все это как будто проспал, а вот теперь очнулся в каком-то другом, неведомом ему мире. А Дугин, которому он верил, как брату, Дугин собрался бежать без него, хотел бросить его на произвол судьбы!