Текст книги "Том 12. В среде умеренности и аккуратности"
Автор книги: Михаил Салтыков-Щедрин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 56 страниц)
– А как же, однако, помните сцену после бала?.. когда она вас еще с Лизой застала?
– Тут, батенька, я сам кругом виноват был! Забылся-с. Ну, след ли мне был – в чьем доме! в вельможном! – шашни заводить! Само собой, что Софье-то Павловне обидно показалось! Барышня, можно сказать, в страхе божием воспитана была… завсегда у мадам Розье на глазах… и вдруг с ее фрейлиной и возле самых ее апартаментов – такой пассаж! тьфу!
– Скромничаете вы, Алексей Степаныч!
– Чего скромничать! Сам Александр Андреевич [5]5
Чацкий. ( Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)
[Закрыть]впоследствии сознался, что погорячился немного. Ведь он таки женился на Софье-то Павловне, да и как еще доволен-то был! Даже доднесь они мне благодетельствуют, а Софья Павловна и детей у меня всех до единого от купели воспринимала. Как только жене родить срок приходит, так я сейчас и отписываю. И ни разу не случалось, чтоб проманкировала. Приедет, знаете, прифрантится, всех детей (у меня ведь, кроме старших, еще мелюзги пропасть!) перецелует, скажет: а помнишь, Алексей Степаныч, как ты на флейте игрывал? какой ты тогда чудак был! – и новорожденному крестнику непременно двадцать пять полуимпериалов на зубок подарит. А я, не будь прост, сейчас к Юнкеру да внутреннего займа с выигрышами билетец-с! Может быть, когда-нибудь на наше счастие тысчонок двадцать пять – об двухстах-то мы уж не думаем – и выпадет! Да, голубчик, развратили и меня с этими внутренними выигрышами! Сидишь-сидишь, да и вздумаешь: а ну как… тьфу! прости, господи!
– Как же это вы с Павлом Афанасьичем расстались?
– Да что! Как попали они в ту пору под суд…
– Так он и под судом был?
– То-то, что был. В то время к нему в канцелярию Чичиков Павел Иваныч поступил – такая ли продувная бестия! Первым делом, он Павла Афанасьича себе поработил; вторым делом, для Софьи Павловны из таможни какой-то огуречной воды для лица достал. Словом сказать, всех очаровал. Вот однажды и подсунул он Павлу Афанасьичу бумажку (я в то время не мог уж советовать: в загоне был), а тот и подмахнул. Смотрим – ан через три месяца к нам ревизия, а там немного погодя и суд…
– Огорчился, чай, Павел Афанасьич?
– Только две недели и жил после того. А умер-то как! именно только праведники так умирать могут! На последних минутах даже дар прозорливости получил: увидишь, говорит, Алексей Степаныч, что явится человек, который за меня, невинно пострадавшего, злодею Чичикову отомстит! И точно: слышим потом – Гоголь выискался! И как он его, шельму, расписал! Читали, чай?
– Читал-таки. Ну, а вы как после смерти Павла Афанасьича?
– С месяц после того я без места шатался, а затем Александр Андреич в Петербург меня перетащил. И вот тогда-то он и повинился передо мной. «Я, говорит, и невесть что про тебя, Алексей Степаныч, думал, даже целую историю из-за тебя тогда поднял, а ведь ты и в самом деле только на флейте играл… чудак!»
– Что же вы у Чацкого делали?
– В то время департамент «Государственных Умопомрачений» * учрежден был, а Александр Андреич туда директором назначение получил. Ну, и меня заодно помощником экзекутора определил.
– Христос с вами, Алексей Степаныч! да разве существовал такой департамент?
– У нас, сударь, и не такие департаменты бывали! А этот департамент Александр Андреич даже сам для себя и проектировал. Ведь он, после того как из Москвы-то уехал – в историю попал, в узах года с полтора высидел, а как выпустили его потом на все четыре стороны, он этот департамент и надумал. У нас, говорит, доселе по простоте просвещали: возьмут заведут школу, дадут в руки указку – и просвещают. Толку-то и мало выходит. А я, говорит, так надумал: просвещать посредством умопомрачений. Сперва помрачить, а потом просветить.
– И успешно у него это дело шло?
– Как сказать! настоящего-то успеху пожалуй что и не достиг. Последовательности в нем не было, строгости этой. То вдруг велит науки прекратить, а молодых людей исключительно с одними сонниками знакомить, а потом, смотришь, сонники в печку полетели, а науки опять в чести сделались. Все, знаете, старинное московское вольнодумство в нем отрыгалось. Ну, и вышло, что ни просветил, ни помрачил!
– И долго у вас эта канитель тянулась?
– Нет, не долго. Всего годков с десять директором посидел. А под конец даже опустился совсем. «Опротивело!» – говорит. Придешь, это, бывало, с докладом, а он: «Ах, говорит, как все мне противно!» Или вдруг монолог: «Уйду, говорит, искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок!» И что ж бы вы думали! – на одиннадцатом году подал-таки в отставку!
– Жив он еще?
– В имении своем, в веневском, живет. И Софья Павловна с ним. И посейчас как голубки живут. Жаль, детей у них нет – все имение Антону Антонычу Загорецкому останется. Он Чацкому-то внучатным братом приходится.
– Помилуйте! – да ведь и Чацкому теперь, поди, за семьдесят – сколько же лет Антону Антонычу?
– Ему под девяносто, да он, сударь, и до ста шутя проживет. Вы его теперь и не узнаете: нисколько в нем прежнего вертопрашества не осталось, даже лгать перестал. Донос он в ту пору неосновательный на Репетилова написал – ну, его и прѐзрили! С тех пор остепенился, стал в карты играть, обобрал молодого Горича да и начал деньги в проценты отдавать. Гсперь деньжищ у него – страсть сколько! Поселился в старинном горичевском имении, всю округу под свою державу привел! Однако, как бы вы думали? – от доносов все-таки не отстал! Нет-нет да и пустит! Даже на Александра Андреича сколько раз доносил!
– Неужто ж Чацкий с ним после этого видится?
– Как не видеться? Родня-с. У Александра Андреича, с тех пор как он в узах-то высидел, и насчет родни все понятия изменились. Прежде он и слышать не хотел об Антоне Антоныче, а теперь – не знает, где и усадить-то его!
– Ну-с, а когда Александр Андреич в отставку вышел – после как?
– А после Александр Андреич Репетилова на свое место рекомендовал. Тот тоже лет с пяток повластвовал. Не притеснял и этот – нечего сказать.
– Скажите пожалуйста! И Репетилов начальником был! Ведь это почти сказка из «Тысячи одной ночи»!
– Все было! – да и чем Репетилов хуже других! Еще лучше-с. Послужите с наше – будете и Репетиловых ценить!
– Позвольте однако! Я себе даже представить не могу… ну, что мог Репетилов в департаменте делать, хотя бы и по части умопомрачений?
– А что ему делать! Пришел – и с первого же абцуга сказал нам речь: вы, говорит, меня не беспокойте, и я вас беспокоить не стану!
– Гм… а что вы думаете! – ведь это недурно!
– Прямо нужно сказать: хорошо! Потому, ежели никто никого не беспокоит – значит, всякий при своем деле находится; ни шуму, значит, ни гаму, ни светопреставления. Домашние театры он у нас в департаменте устраивал, свои собственные водевили ставил. Бывало, к нему начальник отделения с докладом придет, а он в самой середине доклада – вдруг куплетец!
– И прекрасно. Право, хорошо!
– Однако годков через пяток и он не выдержал. Не раз он и прежде проговаривался: «Слушай, говорит, Алексей Степаныч! – сам ты видишь, какой я человек! «Способностями бог меня не наградил», однако, как раздумаюсь, что и я когда-то… что у меня Удушьев приятелем был – ну, поверишь ли, так мне сделается противно… так противно! так противно!»
– Ему-то отчего ж?
– А Христос его знает! Сказывают, что прежде-то он в масонах был, а тут, как нарочно, строгий приказ вышел, чтоб те, кто в масонах был – напредь об масонстве чтоб ни гугу * ! Ну, он подписку-то дал да с тех пор и затосковал.
– Гм… стало быть, и в нем этот дух-то был?
– Настоящего духу не было, а душок – это точно! И представь себе, странность какая! Ведь я и до сих пор не знаю, как этого Репетилова по имени и по отчеству звать. Как прежде в Москве, бывало: Репетилов да Репетилов, так и после… Даже в формуляре значилось: Репетилов, действительный статский советник, а об имени и отчестве – ни гугу!
Этим заканчивалась первая половина молчалинской поэмы. Рассказывая об ней, Алексей Степаныч словно расцветал. Да и мне, слушая его, иногда казалось: что ж! – право, молчалинское житье-бытье вовсе еще не так дурно, как я полагал! Вот хоть бы Алексей Степаныч: он и на флейте играл, и у Чацких домашним человеком был, и с Репетиловым вместе водевили ставил… отлично! Конечно, образ и подобие божий у него, говоря биржевым языком, и доднесь находятся в слабом настроении, однако все лучше хоть и без образа и подобия божия, да в тепле сидеть и на флейте играть, нежели… Да-с. лучше-с! Покойнее-с! Вон он, поди, тысячи две рублей жалованья получает, да дом у него на Песках свой, да у каждого ребенка по билету внутреннего с выигрышами займа… И вдруг он двести тысяч выиграет? Уйдет он оттудаили останется там?
Покуда я все это раздумывал, Алексей Степаныч пристально вглядывался в меня и словно угадывал мои мысли.
– Ты об моих выигрышных билетах, что ли, думаешь? – спросил он меня полушутя.
– Нет… с какой же стати!
– Полно, брат, не хитри! Чай, думаешь: вот, выиграет этот человек двести тысяч – что он с ними делать будет?
– А в самом деле, что бы вы сделали?
– Откровенно тебе скажу: теперь хоть озолоти меня, я все тем же Молчалиным останусь, каким до сих пор был. Потому что для меня всякая перемена – мат! Я вот сорок почти лет на службе состою, а не помню дня, чтоб когда-нибудь проманкировал. Ежели даже болен, и то, хоть перемогусь, а все-таки иду, потому что знаю: не пересиль я себя, – совсем слягу! Поверишь ли: придет, это, праздник, так день-то длинный-раздлинный кажется! И к обедне сходишь, и спать ляжешь, и у окошка сядешь, и самовар раза три поставить велишь – и все никак 140 доконать не можешь!
– Да, привычка – большое дело. А впрочем, из того, что я до сих пор от вас слышал, право, еще нельзя заключить, чтоб нам худо жилось!
– Ну, со всячинкой тоже, а временами так и очень со всячинкой. Те времена, об которых я до сих пор рассказывал, были простые: и с нас меньше требовали, да и сами мы носов не задирали. Тогда, действительно, жить было можно. Одно только неудобство было – это встоячку жизнь проводить!
– Как так «встоячку»?
– А так, просто на своих ногах. Я ведь не по письменной, а по экзекуторской части больше служил, – значит, все у начальства в глазах. Ну, а как ты, позволь тебя спросить, в виду начальника сядешь?
– Стало быть, и перед Репетиловым стояли?
– Да, и перед Репетиловым. Впрочем, в то время, батенька, это не то чтоб жестокость была, а так, в голову начальству не приходило, чтоб предложить подчиненному сесть. Эти «милости просим» да «садитесь, пожалуйста» – уж гораздо позднее и обыкновение вошли.
– И то слава богу. Лучше поздно, чем никогда.
– Бог знает, лучше ли. На словах-то он «садитесь, пожалуйста», а на деле такими иголками тебе сидение-то нашпигует, что лучше бы напрямки, без вывертов, крикнул: руки по швам!
– Нуте, рассказывайте, Алексей Степаныч, что же с вами дальше было?
– А дальше – хуже. Как вышел, это, Репетилов, остался я совсем без благодетелей. До тех пор, хоть и не больно красно жилось, а все будто в своей семье был. А тут стали поговаривать, что и департамент-то наш, за вольный дух, совсем закрыть следует. И точно, целых три месяца к нам даже и директора не назначали; с часу на час мы ждали: вот-вот распустят, – как вдруг приказ: назначается к нам директор генерал-майор Отчаянный * .
– Это тот самый Отчаянный, который впоследствии департаментом «Побед и Одолений» * управлял?
– Тот самый… небось помнишь, как вместе горе тяпали! * Ну, да в то время, как ты-то его узнал – это что! агнец божий, в сравнении, был! Вот ты бы тогда с ним поговорил, как он с воли, прямо из полка прибежал. Страсть! того гляди, взглядом убьет! Влетел он к нам, словно озаренный; чиновник один на дороге попался – так и скосил! Собрал нас и говорит: «Вы, говорит, может быть, думаете, что я в масонах служил? – нет, говорит, я служил не в масонах, а в апшеронском полку! Или, говорит, мечтаете, что я пришел вашим развратным гнездом управлять? – нет, я развратное ваше гнездо разорить пришел! Вон – все!» Как сказал он это – у всех так и захолонуло! Не знаем, как это слово «вон!» понять: из департамента ли совсем вон бежать или только по своим местам разойтись? Решили, однако, разойтись по своим местам. И пошел он нами вертеть. Сидит у себя в кабинете и все во звонок звонит. То есть, была ли минута одна, чтоб он не звонил! То того подай, то другого! то жарко, то холодно! Звон да гам! Гам да звон! Веришь ли, домой, бывало, после присутствия прибежишь – все этот звон слышишь! Бросишься, это, перед иконой богоматери: заступница!
Молчалин остановился, словно бы поперхнулся. Мне и самому совестно было, что я вызвал его на эти изумительные воспоминания. Однако через минуту он отдышался и продолжал:
– И представь себе, не успеешь дома ложку щей проглотить – смотришь: курьер! требуют! Прискачешь, это, к нему, а он: нет, теперь не надобно! А через четверть часа и опять, и опять! Так покуда эта раскассировка шла, я никуда, кроме департамента, и со двора не ходил, даже спать не раздевавшись ложился!
– И долго это тянулось?
– Да год с лишним. Наконец резолюция вышла: четверть департамента под суд отдать, половину по дальним городам разослать – сочти, много ли уцелело?
– Вы-то, однако, уцелели?
– Что я! Я в ихних вольномыслиях участия не принимал! И по экзекуторской части был! Ко мне, сударь, он даже привык. Когда его в департамент «Побед и Одолений» перевели, он и меня с собою взял… Там-то мы с вами познакомились, батенька!
Сказав это, Алексей Степаныч протянул мне руку, как бы давая этим понять, что знакомство со мною для него было не неприятно.
– А знаешь ли, – продолжал он, – ведь чиновники-то наши потом его усмирили!
– Как так?
– Да самым простым способом. Сказываться не стали. Пришел он однажды в департамент и начал звонить. Ну, покуда побежали, покуда что – он не утерпел, сам на розыски побежал. Приходит в одно отделение – и вдруг все чиновники врассыпную; приходит в другое – и тут все вон; в третье – та же история. Только я один, бедный Макар, и остался. Остановился он тут против меня, глаза большие, дух занимается, не может слова вымолвить, только рот разевает… И все нутро у него даже гудит… у-у, а-а-а…
– Что ж, и подействовало?
– Стал потише. По отделениям бродить перестал, только звонить еще больше начал!
– А страшно, я думаю, было, как он с вами в то время лицом к лицу стал, когда чиновники-то с ним эту штуку сыграли?
– Уж чего еще! Однако я тебе скажу, и во мне один раз это мужество проявилось! Говорит он мне однажды: позвать! говорит. – Кого, говорю, позвать прикажете? – Позвать! говорит. – Кого же, ваше превосходительство, позвать прикажете? – Он в третий раз: позвать! говорит. Ну тут я, признаться, не выдержал, возвысил, это, голос да как ляпну: да кого же, ваше превосходительство, позвать изволите приказать? – Да, было-таки и у меня! был и со мной такой случай!
– Ну, а он что?
– Да! почесал-таки переносицу! понял!
– Повысил ли он вас, по крайней мере, за вашу службу? наградил ли?
– Представь себе, какой ирод! Десять лет я при нем состоял, и все десять лет у нас экзекутора вакансия была – ну что бы, кажется, стоило! И как бы ты думал? – ведь так и не сделал меня экзекутором! В помощниках все десять лет тактики и выдержал!
– Как же вы оттуда выбрались?
– Видишь ли: в пятидесятых годах, в половине, сделалось везде, в прочих местах, куда против прежнего легче. Ну, и стал я подумывать, как бы в другое место улизнуть. А тут кстати департамент «Распределения богатств» открылся * , и назначили туда командиром Рудина…
– Как, Руднна? Того, который в Дрездене… *
– Того самого. Да неужто не помнишь? Как департамент-то его открыли, помещики в то время так перетрусились, что многие даже имения бросились продавать: Пугачев, говорят, воскрес. Ну. да ведь оно и точно… было тут намереньице… Коли по правде-то говорить, так ведь Рудина-то именно для того и выписали из Дрездена, чтоб он, значит, эти идеи применил. Вот он и переманил меня к себе: он ведь Репетилову-то родным племянником приходится.
– Вот вы у него бы и спросили, как Репетилова-то зовут?
– Представь себе: спрашивал – не знает! Сам даже сконфузился. Припоминал-припоминал: «Фу! – говорит, да просто зовут Репетиловым!»
– Хорошо вам при Рудине было?
– При нем – очень хорошо. Даже дела совсем никакого не было. Придет, бывало, в департамент, спросит: когда же мы, господа, богатства распределять начнем? посмеется, между прочим, двугривенничек у кого-нибудь займет – и след простыл!
– Кстати: что это у него за страсть была у всех двугривенные занимать?
– Так это по рассеянности делалось, а может быть, и просто по непонятию. Он на деньги как-то особенно глядел. Все равно как их нет. Сейчас, это, возьмет у тебя и тут же, при тебе, другому, кто у него попросит, отдаст. В этом отношении он почти что божий человек был.
– И долго он служил?
– Нет, скучно стало. Годика три промаячил, а потом и затосковал. «Противно», – говорит. Взял да в Дрезден опять ушел. А тут, кстати, и наш департамент переформировали: из департамента «Распределения богатств» – департамент «Предотвращений и Пресечений» сделали. Спокойнее, мол.
– Ну, тут как?
– Поначалу – ничего было. Старичка посадили – тоже Молчалиным по фамилии прозывался – хорошо обходился! А тут в скором времени на стариков-то мода проходить стала – его и сменили. А уж после него… вот тут-то я самую муку и принял!
– Это при нынешнем-то? неужто хуже, чем при Отчаянном?
– Хуже. Потому Отчаянный только звонками донимал, а этот прямо по карману бьет, кусок у тебя отнимает. Только и слов у него: в отставку извольте подавать! Ни резонов, ни разговоров… Ну, сам ты посуди! подай я теперь в отставку – что ж я завтра есть-то буду? Вот этого-то он и не понимает! Даже прямо нужно сказать: ни капли ума у него на этот счет нет!
– Ах, Алексей Степаныч, Алексей Степаныч! хороший вы человек!
– Страстотерпец я – вот что! Ведь ты знаешь, нынче у нас кто начальником-то? – Князь Тугоуховский… ну, сын того князя Тугоуховского, который еще к покойному Павлу Афанасьичу на балы езжал.
– А! да! помню! помню!
– Вот, как назначили его, я, признаться, даже обрадовался. Все, думаю, свой человек – вспомнит! И что ж, сударь! приехал он к нам в департамент, а я с дураков-то и ляпни: «Я, говорю, ваше сиятельство, от вашего родителя обласкан был, а ваше, мол, сиятельство даже на руках маленьким нашивал». – Сказал, это, да и сам не рад. Вижу, что у него даже лицо перекосило: то в меня глаза уставит, то по сторонам озирается, словно спрашивает: куда, мол, это я попал? «Ну-с?» – говорит. – Извините, говорю, ежели я ваше сиятельство обидел! «Обидеть, говорит, вы меня никоим образом не можете, а на будущее время прошу вас держаться следующего правила: отвечать только на вопросы, а о посторонних вещах со мною не разговаривать!» Это на общем приеме-то так обжег! При всех!
– Фуй!
– Да, так-таки с первого раза с грязью меня и смешал! И долго после того у нас таким манером шло: он слово – и я слово, он два – и я два. Придешь к нему, по приглашению, в кабинет, а он там взад и вперед словно на выводке ходит. Слова порядком не вымолвит – все сквозь зубы… изволь понимать! Стоишь, это, да только одно в мыслях и держишь: а ну, как он в отставку подать велит! У меня же в это время детки подрастать стали – сам посуди, каково родительскому-то сердцу такую тревогу ежечасно испытывать!
– Пронесло, однако ж?
– Пронесло… разумеется! Стал я по времени за ним примечать… Придет; вижу, что фыркает, – я и к сторонке! Или внезапность какую-нибудь придумаю: бумажку приятную приберегу да тут ее и подам. Смотришь, ан направление-то у него и переменилось! А иногда и сам от себя веселый придет… и это бывает! Бывает с ними… все с ними, голубчик, бывает!
– И вы пользуетесь этим, чтоб… – прервал я, желая при этом случае благодарно напомнить об услуге, которую я только что испытал на себе.
– Ну-ну, что тут! – скромно прервал он. – Конечно, добрым людям услугу не грех оказать… не велик еще подвиг! А впрочем, счастие наше, мой друг, что они дела не знают, молодые-то. А кабы знали – только бы и видела матушка-Русь православная! Да ведь и впрямь: до дела ли ему? ему, молодому, с девушками поиграть хочется, а его начальство за дело усаживает! Вот он и ходит сам не свой. Метресса ему там изменила – а он эту измену на департаменте вымещает. И рвет и мечет. «В отставку!», «Под суд!», «Куда Макар телят не гонял!» – так и сыплет! Ах! тоже ведь и с ними… и их пожалеть надо, мой друг!
– Помилуйте, Алексей Степаныч! Ему метресса изменила, а я из-за этого должен с Макаровыми телятами знакомство сводить! На что похоже!
– А как бы ты думал! в свете-то ведь и все так. Иной раз слышишь: шум, гам, светопреставление… думаешь, что случилось? – ан просто: он не той ногой с постели встал! Вот, стало быть, и нужно за ним примечать. Коли он в духе – значит, докладывай; коли не в духе – поберегись! Тогда и будет все ладно!
– Однако ж какой громадный это труд!
– Без труда, мой друг, нашему брату шагу нельзя сделать. Опять-таки говорю: наше счастие, что они, молодые-то люди, дела не знают. Ежели бы не это – нам бы совсем от них мат пришел. Давно бы они нас расточили. Реформы у них одни в голове * , а дела – и звания нет. Ни рассказать, ни съютить, ни изложить… Ну вот, он попрыгает-попрыгает, да к тебе же и придет с повинной. Так-то.
– Стало быть, вам он и в отставку ни разу подавать не предлагал?
– Нет, бог миловал. Однажды, поначалу, заикнулся было: «Лучше бы, говорит, вам…» – да тут сторож записку ему от метрессы подал – он и позабыл. А недавно так даже сам со мной разговор начал: «Действительно, говорит, я теперь припоминаю: Москва… господин Фамусов… дом на Собачьей площадке… только вас вот… ну, хоть убейте, не помню!» Где, чай, припомнить!
Сказавши это, Алексей Степаныч взглянул на часы и всполошился:
– Господи, никак, я у тебя засиделся! Смотри-ка, три часа! Чай, и Сахар Медович уж в департаменте!
– Да посидите, Алексей Степаныч! Я с вами об внутренней политике поговорить хотел. Все лучше, как знаешь, чего держаться. А не знавши-то, чего доброго, и опять впросак попадешь!
– А ты не попадайся! Своим умом доходи! Нынче у нас так: сказывать не сказывают, а ты все-таки старайся! Впрочем, ведь я не таков. Я, пожалуй, не прочь добрый совет дать. Только не нынче, а в другой раз.
