Текст книги "Вальтер Беньямин. Критическая жизнь"

Автор книги: Майкл Дженнингс

Соавторы: Ховард Айленд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 55 страниц)

23 марта Беньямин отправил в Нью-Йорк Хоркхаймеру новый обзор современной французской литературы. Главным образом в письме рассматривались три текста: Paris: Notes d’un Vaudois – портрет города, ставшего для Беньямина родным, нарисованный швейцарским автором Шарлем-Фердинандом Рамю, L’âge d’homme Мишеля Лейриса и серия комментариев к автору-протосюрреалисту Лотреамону, принадлежащая Гастону Башляру – судя по всему, из его книги Psychanalyse du feu («Психоанализ огня»). Беньямин воздает должное работе Рамю о Париже, своим подходом в достаточной мере отличающейся от его собственного исследования о пассажах, для того чтобы вызвать у него искреннюю симпатию. Письмо Хоркхаймеру примечательно тем, что в нем раскрывается сущность интереса Беньямина к Лейрису: подобно тому как в своем творчестве 1920-х и 1930-х гг. Беньямин в значительной степени исследует пути, открытые сюрреалистами, так и Лейрис и Коллеж социологии в конце 1930-х гг. разрабатывали нетрадиционные антропологические направления исследований, параллельные направлениям Беньямина, но проходившие на заметном удалении от них. Башляр тоже изучается Беньямином с точки зрения, продиктованной его самыми сокровенными стремлениями: Беньямин расхваливает предлагаемые Башляром интерпретации скрытого содержания символистской поэзии – серию «загадочных картинок», несущих в себе немалую потенциальную энергию и значимость. Кроме того, в письме содержатся краткие критические замечания по поводу Journal d’un “révolution” («Дневник „революции“») Жана Геенно, Le regard («Взгляд») Жоржа Салля – книги, которой Беньямин посвятил рецензию (ее второй вариант был напечатан в виде письма в Gazette des Amis des Livres Адриенны Монье) – и Théorie de la fête («Теория праздника») Кайуа. Еще одно эссе Кайуа о Гитлере вызвало у Беньямина ироничное замечание о том, что Кайуа проведет войну в Аргентине, куда он отправился вслед за знаменитой аргентинской писательницей Викторией Окампо.

В начале мая Беньямин послал Адорно длинное письмо в ответ на черновой вариант эссе о переписке Штефана Георге с Гуго фон Гофмансталем. Это письмо представляет собой последнее формальное высказывание Беньямина о литературе; идеи в отношении Кафки, Пруста и Бодлера сочетаются в нем с соображениями о неоромантизме Георге и Гофмансталя. Хотя Беньямин приветствует смелую попытку Адорно «оправдать» Георге, заклейменного в либеральных кругах в качестве протофашиста, он не скрывает своего критического отношения к словам Адорно о Гофманстале и по сути предлагает альтернативную трактовку:

В принципе существуют два текста, которые, будучи вместе взятыми, способны раскрыть то, что мне хотелось бы сказать. Вы сами упоминаете один из них, ссылаясь на «Письмо лорда Чэндоса» Гофмансталя [1902 г.]. И здесь я имею в виду следующий фрагмент: «История этого Красса с его муреной часто вспоминается мне, я вижу самого себя в этом зеркале, отделенном от меня пропастью столетий… Красс, рыдающий над своей муреной. Что, кроме пренебрежительной усмешки, может вызвать подобный человек, заседающий к тому же в вершащем мировые судьбы высоком сенате? Но есть безымянное нечто, заставляющее меня питать к нему совсем иные чувства, которые мне самому кажутся нелепыми всякий раз, как только я пытаюсь облечь их в слова». (Тот же самый мотив повторяется в «Башне» [1925 г.]: потроха убитой свиньи, на которые Принца заставили смотреть, когда он был ребенком.) Что касается остального, то второй фрагмент, о котором я говорю, тоже содержится в «Башне»: речь идет о разговоре между Юлианом и врачом. Юлиан, у которого есть все, кроме капли воли, кроме толики жертвенности, для того, чтобы испытать наивысшее из всех возможных переживаний, – это автопортрет Гофмансталя. Юлиан предает Принца: Гофмансталь поворачивается спиной к задаче, которая ставится в его «Письме лорда Чэндоса». И «утрата им дара речи» стала своего рода наказанием за это. Возможно, дар речи, утраченный Гофмансталем, был тем самым даром речи, который примерно в то же время получил Кафка. Ибо Кафка взял на себя задачу, которую Гофман-сталь не сумел решить с нравственной, а соответственно, и с поэтической точки зрения. (Все следы этой неудачи несет на себе в высшей степени сомнительная и слабо обоснованная теория жертвы, на которую вы ссылаетесь.) Мне кажется, что Гофман-сталь на протяжении всей своей жизни смотрел на свои таланты так, как Иисус смотрел бы на свое Царство, если бы был вынужден строить его при помощи Сатаны. Мне представляется, что его необычайная многогранность идет рука об руку с осознанием своего предательства по отношению к лучшему из того, что было ему дано (BA, 328–329; цитата из «Письма лорда Чэндоса» приводится по: Гофмансталь. Избранное. С. 527–528).

Этот портрет великого австрийского писателя представляет собой трогательную дань уважения единственной крупной фигуре, признавшей и поддерживавшей талант Беньямина и в то же время не пытавшейся поставить его на службу собственным целям.

После того как в начале мая немецкие армии напали сначала на Бельгию и Нидерланды, а затем и на Францию, французские власти снова стали интернировать иностранцев. Беньямин вместе с Кракауэром, журналистом Хансом-Эрихом Камински и писателем Артуром Кестлером избежал нового интернирования благодаря вмешательству друга Адриенны Монье Анри Оппено. Но теперь уже более двух миллионов человек пустилось в бегство, спасаясь от нацистских армий. Беньямин поспешно забрал из своей квартиры все ценности и отдал на хранение основную часть своих бумаг[470]470
  О судьбе Nachlaß (неопубликованного наследия) Беньямина см.: Tiedemann, Dialektik im Stillstand, 151–155.


[Закрыть]. Наименее важные из них он просто оставил в квартире, где они были конфискованы гестапо; часть бумаг пропала во время войны, а остальное впоследствии попало в руки Красной армии и было переправлено в Советский Союз, в итоге оказавшись в Восточном Берлине. Вторую часть Беньямин раздал нескольким друзьям. О судьбе этих бумаг во время войны мало что известно, но в 1946 г. они находились в Цюрихе у сестры Беньямина Доры, которая впоследствии отправила их Адорно в Нью-Йорк. Бумаги, представлявшие наибольшую ценность для Беньямина, в частности основные материалы по пассажам, вариант «Берлинского детства на рубеже веков» 1938 г., третий вариант «Произведения искусства в эпоху его технической воспроизводимости», авторский экземпляр «О понимании истории», его сонеты, машинописные рукописи «Рассказчика» и «Комментария к стихотворениям Брехта», а также несколько теоретически значимых писем от Адорно, он отдал Жоржу Батаю[471]471
  Сонеты Беньямина напечатаны в GS, 7:27–67. Они были сочинены примерно в 1913–1922 гг., хотя точное время их сочинения не известно.


[Закрыть]. Батай доверил большую часть этих материалов двум библиотекарям парижской Национальной библиотеки, где бумаги Беньямина и оставались во время войны; после войны Пьер Миссак разыскал часть спрятанных бумаг – главным образом папки с материалами по пассажам, забрал их у Батая, а впоследствии переслал со специальным курьером Адорно. Оставшиеся бумаги, в число которых входили последние черновики и заметки к частично законченной работе «Шарль Бодлер: лирический поэт в эпоху высокого капитализма», долгие годы считались утраченными. В 1981 г. итальянский издатель Беньямина философ Джорджио Агамбен обнаружил ряд материалов, написанных почерком Беньямина, в архиве Батая в Национальной библиотеке и среди бумаг, переданных ему вдовой Батая; выяснилось, что это недостающая часть рукописей, доверенных Батаю в 1940 г. Возможно, Батай после войны по ошибке отдал лишь часть собрания рукописей, переданного ему Беньямином, а может быть, эти материалы хранились в другом месте и о них забыли – так или иначе, точного ответа на этот вопрос у нас нет[472]472
  Сам Миссак полагает, что Батай в 1945 г. просто забыл о части этих бумаг, включавшей неизданное эссе молодого Миссака об истории кино, которое Беньямин хранил среди своих рабочих материалов: Missac, Walter Benjamin’s Passages, 121–122.


[Закрыть].

Беньямин и его сестра Дора, лишь несколькими днями ранее освобожденная из лагеря для интернированных в Гуре, примерно 14 июня с помощью своих французских друзей сумели сесть на поезд, уходящий из Парижа – один из последних поездов, увозивших беженцев на юг. Беньямин взял с собой кое-какие туалетные принадлежности, противогаз и единственную книгу – мемуары кардинала Реца. Поезд доставил их в пиренейский городок Лурд, где они нашли недорогое жилье. Беньямин был очень признателен местным жителям: хотя город был переполнен беженцами – в большинстве своем бельгийцами, в нем царили порядок и спокойствие. Он сразу же начал призывать других своих друзей, оставшихся в Париже, и в первую очередь Гизелу Фройнд, последовать за ним в эту «прелестную глубинку». Фройнд промешкала в Париже так долго, что ей пришлось выбираться из города на велосипеде; она нашла пристанище в Сен-Сози в регионе Дордонь, где пробыла до тех пор, пока в 1941 г. ей не удалось бежать в Аргентину. Ханна Арендт и Генрих Блюхер оказались разделены; после освобождения из лагеря для интернированных Блюхер бежал в неоккупированную зону, а Арендт скрывалась под Монтобаном. Оба они в итоге добрались до Марселя, куда уже прибыл Кракауэр с женой. Прочие друзья Беньямина, слишком старые или слишком слабые для бегства, остались. Беньямин написал трогательную записку о «поразительной доблести» матери Фрица Френкеля, жившей рядом с ним в Париже: «Бодлер был прав – порой самый настоящий героизм проявляют именно petites vieilles (маленькие старушки»)» (GB, 6:471).

Через три недели после прибытия в Лурд Беньямин писал Ханне Арендт, что описание кардинала Реца, оставленное Ларошфуко, представляет собой удачный портрет самого Беньямина: «Праздность долгие годы охраняла его славу во мраке неустроенной и уединенной жизни». Несмотря на поддержку со стороны горожан, жизнь на протяжении этих недель вскоре стала до крайности ненадежной. Дора, страдавшая от анкилозирующего спондилита и запущенного атеросклероза, была практически не в состоянии двигаться. К тому же обнаружилось, что причинами проблем с сердцем у самого Беньямина были не только общая ситуация и тяготы повседневного существования, но и высота над уровнем моря. Даже прожить с утра до вечера с учетом отсутствия денег и отсутствия контактов с близкими людьми становилось все более сложной задачей. «За последние несколько месяцев, – писал Беньямин Адорно, – я не раз видел, как вполне обеспеченные люди буквально в одночасье не просто тонули, а шли на дно камнем» (BA, 339). Во время тех недель, что Беньямин провел в Лурде, единственным утешением для него, похоже, служила литература, в частности он перечитывал роман Стендаля «Красное и черное».

Вокруг себя Беньямин ощущал «ледяное спокойствие». В его последнем письме Гретель Адорно, написанном в середине июля, говорится о том утешении, которым стало для него ее послание: «Более того, я бы сказал: радость, да только не знаю, смогу ли я испытывать это чувство в ближайшем будущем» (GB, 6:471; BG, 288). В этой обстановке Беньямин старался сохранять достоинство и невозмутимость, которые он недавно описывал Адорно, еще находясь в Париже: «Не думаю, что было бы слишком большой смелостью утверждать, что мы наблюдаем в ком-либо „достоинство“, когда перед нами соответствующим образом проявляется одиночество, присущее индивидууму. То одиночество, которое, отнюдь не представляя собой средоточие всех духовных богатств индивидуума, вполне способно представлять собой средоточие его исторически обусловленной пустоты, его личности как печальной судьбы индивидуума» (BA, 331).

В Лурде самой главной заботой для Беньямина стала угроза нового интернирования, которое бы привело его прямиком в немецкие застенки. «Моя жизнь уже которую неделю, – писал он Адорно, – проходит под знаком полной неопределенности в отношении того, что может принести с собой следующий день и даже следующий час. Я приговорен к тому, чтобы читать каждую газету (газеты здесь сократились до размеров простого листка), как будто это повестка, врученная лично мне, и слышать в каждой радиопередаче голос роковых известий» (BA, 339). И потому он все более отчаянно изыскивал средства к спасению; получение визы стало для него вопросом первостепенной важности (см.: C, 635). Многие его друзья, включая Кестена и Арендт, стремились в Марсель, где скопилось множество беженцев, питавших надежду пробраться через Пиренеи в Испанию. Кроме того, до Беньямина доходили известия о том, что вновь интернирован ряд его друзей, включая мужа Ханны Арендт Генриха Блюхера. Впрочем, вскоре после прибытия Беньямина и Доры в Лурд французские власти запретили всем иностранцам перемещаться по стране без пропуска, который можно было получить, лишь предъявив действующую визу. 10 июля переговоры между французским и немецким правительствами завершились упразднением Третьей республики и созданием вишистского режима во главе с коллаборационистом маршалом Филиппом Петеном. Предшествовавшее этому договору соглашение о прекращении огня, заключенное 22 июня, уже включало положение, по которому иностранцы фактически теряли право убежища во Франции[473]473
  См.: Ingrid Scheurmann, “Als Deutscher in Frankreich: Walter Benjamins Exil, 1933–1940”, in Scheurmann and Scheurmann, eds., Für Walter Benjamin, 96.


[Закрыть]. Письма Беньямина, написанные в те недели, свидетельствуют об охватывавшей его панике: «Тревожно то, что в нашем распоряжении может оказаться намного меньше времени, чем мы полагали… Надеюсь, что до сих пор мне удавалось создавать у вас впечатление, что даже в трудные моменты я сохранял выдержку. Не надо думать, что теперь это не так. Но я не могу скрывать от самого себя всю опасность ситуации. Боюсь, что лишь немногим удастся спастись»[474]474
  GB, 6:475–476 (письмо от 2 августа 1940 г., адресованное Адорно).


[Закрыть]. Уже не веря в то, что удастся бежать в Америку, Беньямин подумывал даже об эмиграции в Швейцарию, хотя эта страна, не имеющая выхода к морю, едва ли была самым надежным убежищем для немецкого еврея. Беньямин написал другу Гофмансталя Карлу Якобу Буркхардту, швейцарскому историку и дипломату, прося его о помощи в ситуации, которую «очень скоро можно будет назвать безнадежной» (GB, 6:473). После войны Буркхардт сообщал другу Беньямина Максу Рихнеру, что при посредстве своих друзей в Испании он сделал все, что было в его силах, чтобы облегчить Беньямину проезд через эту страну, но к тому времени, как удалось принять меры, было уже слишком поздно.

Из-за отсутствия надежной связи между Лурдом и внешним миром Беньямин почти ничего не знал о попытках спасти его. Письма и открытки из Института социальных исследований прибыли в Париж уже после его отъезда; некоторые из них пропали, другие дошли до него лишь спустя несколько недель. Беньямин лишь в июле узнал, что Хоркхаймер, потеряв надежду на быстрое получение американской визы, попытался организовать для Беньямина возможность жить и работать на Карибах – сначала речь шла о Санто-Доминго, а затем, когда этот план потерпел фиаско, о том, чтобы Беньямина в качестве сотрудника института взяли профессором в университет Гаваны. Прошло больше двух месяцев, прежде чем Беньямину удалось присоединиться к своим друзьям в Марселе. В начале августа он наконец узнал, что институт достал для него внеквотную визу, дающую ему право на въезд в США, и что консульство в Марселе было своевременно извещено об этом. Итак, эта предпосылка была выполнена, и Беньямин, получив охранное свидетельство, в середине августа отбыл в Марсель. Его сестра Дора осталась в Лурде; ей удалось найти убежище на крестьянской ферме, а в 1941 г. она перебралась в Швейцарию. Когда Беньямин прибыл в Марсель, в этом городе, переполненном беженцами, царила нервозная атмосфера. В консульстве ему выдали не только американскую въездную визу, но и визы для транзита через Испанию и Португалию. Чего ему не удалось получить, так это выездной французской визы. В портах и на пограничных пунктах были вывешены списки немецких евреев и противников режима; вишистская милиция рыскала по лагерям для интернированных, освобождая сторонников нацизма и выдавая гестапо «врагов государства»[475]475
  См.: Fabian and Coulmas, Die deutsche Emigration in Frankreich nach 1933, 85ff. Цит. по: Scheurmann, “Als Deutscher in Frankreich”, 97.


[Закрыть]. Почти через месяц после получения визы, которой Беньямин так долго добивался, он отмечал в письме Альфреду Кону, что «до настоящего момента она не принесла мне какой-либо существенной пользы. Было бы излишним перечислять тебе все мои пошедшие прахом или пересмотренные планы» (GB, 6:481). В число этих планов, возможно, входила и предпринятая вместе с Фрицем Френкелем попытка при помощи взятки проникнуть на торговое судно, переодевшись французскими моряками – несомненно, самыми пожилыми и неопытными моряками в истории торгового судоходства[476]476
  См.: Fittko, “The Story of Old Benjamin”, 947. Это эссе переиздано в: Lisa Fittko, Escape through the Pyrenees, trans. David Koblick (Evanston, IL: Northwestern University Press, 1991). Воспоминания Фиттко о переходе Беньямина через Пиренеи в сентябре 1940 г. представляют собой основной источник наших сведений о последних днях Беньямина. Недавно к этой скудной информации прибавились воспоминания Карины Бирман о ее бегстве через Пиренеи. См.: Carina Birman, The Narrow Foothold (London: Hearing Eye, 2006).


[Закрыть]. Кроме того, его имя было внесено в список беженцев, составлявшийся Centre Américain de Secours – организацией, основанной Варианом Фраем для помощи беженцам-антифашистам. Несмотря на все эти усилия, «пребывание» в Марселе превратилось к середине сентября в «ужасающее испытание для нервов»: Беньямина обременяла сильнейшая депрессия (см.: GB, 6:481–482). Однако имеются указания на то, что даже это бедственное состояние дел не могло погасить ни горевшего в нем интеллектуального огня, ни его игривости. Романистка Зома Моргенштерн вспоминала, как они с Беньямином в один из тех дней обедали в Марселе и говорили за обедом о Флобере:

Не успели мы изучить меню и заказать напитки, как Вальтер Беньямин бросил на меня сквозь очки несколько настойчивых взглядов, словно ожидал от меня какой-то обязательной, но уже запоздавшей реплики… Наконец он спросил у меня в некотором возбуждении: «Вы ничего не заметили?» «Мы еще ничего не съели, – сказала я. – Что я должна была заметить?» Он вручил мне меню и застыл в ожидании. Я снова изучила список блюд, но мне ничего не бросилось в глаза. Тут он утратил всякое терпение. «Вы не обратили внимание на название ресторана?» Я взглянула на меню и увидела, что ресторатора зовут Арну, о чем и сообщила Беньямину. «И что, – продолжил он, – эта фамилия вам ни о чем не говорит?» Я почувствовала себя неловко: этот экзамен был мной явно провален. «Вы не помните, кто такая Арну? [Мадам] Арну – так звали возлюбленную Фредерика в «Воспитании чувств»! Лишь после супа он оправился от разочарования, испытанного по моей вине, и само собой, темой нашего разговора за обедом в тот день стал Флобер[477]477
  Зома Моргенштерн Гершому Шолему, 21 декабря 1972 г… Цит. по: Puttnies and Smith, Benjaminiana, 203–205.


[Закрыть].

В конце сентября Беньямин в сопровождении двух марсельских знакомых, уроженки Германии Хенни Гурланд и ее сына-подростка Йозефа, отправились из Марселя на поезде в сторону испанской границы. Перспективы легального выезда из Франции выглядели нулевыми, и Беньямин отважился на попытку нелегального проникновения в Испанию; далее он надеялся добраться через Испанию до Португалии, а там сесть на корабль, идущий в США. В Пор-Вандре к ним присоединилась Лиза Фиттко, молодая (ей был 31 год) политическая активистка, ранее жившая в Вене, Берлине и Праге; ее мужа Ганса Беньямин знал по лагерю в Вернуше. Фиттко едва ли можно было назвать профессиональным проводником, но она очень тщательно изучила все пути к бегству. При помощи описания, полученного от мэра городка Баньюльс-сюр-Мер, соседствующего с Пор-Вандром, она могла бы пробраться по тропинке, ведущей через отроги Пиренеев, в испанское приграничное местечко Портбоу. Из соседнего Сербера в Портбоу вел более прямой путь, которым воспользовались многие беженцы, чтобы выбраться из Франции, но об этом маршруте прознали вишистские gardes mobiles и он очень тщательно охранялся. Отныне беженцам приходилось пробираться западнее, через более высокие горы, по «тропе Листера» – так называлось узкое ущелье, по которому в 1939 г. от испанских фашистов скрылся Энрике Листер, видный военачальник республиканской армии. Этим трудным путем в Испанию сумели уйти Лион Фейхтвангер, Генрих и Голо Манны, Франц Верфель и Альма Малер-Верфель. Фиттко спросила Беньямина, готов ли он с его слабым сердцем к этому рискованному переходу. «Остаться здесь – вот настоящий риск» – ответил он[478]478
  Fittko, “The Story of Old Benjamin”, 947.


[Закрыть].

Начиная с этого момента в истории последних дней Вальтера Беньямина возникает много неясностей. По совету Аземы, мэра Баньюльса, Фиттко повела маленькую группу разведать первую часть пути через горы. Вероятно, Беньямин покинул Баньюльс 25 сентября[479]479
  Точные даты перехода Беньямина через Пиренеи, прибытия в Портбоу и смерти не известны. Имеющиеся у нас на этот счет свидетельства – воспоминания Лизы Фиттко, Хенни Гурланд и Карины Бирман, муниципальные и церковные документы, а также последнее письмо самого Беньямина – противоречат друг другу. Согласно Фиттко, ее группа отправилась в путь 26 сентября.


[Закрыть]. Фиттко отмечала тщательно выдерживавшийся Беньямином темп передвижения – десять минут ходьбы, минута отдыха и его нежелание отдавать кому-либо свой тяжелый черный портфель, в котором, по его словам, находилась «новая рукопись», значившая для него «больше, чем я сам»[480]480
  Fittko, “The Story of Old Benjamin,” 950, 948.


[Закрыть]. О том, что это была за рукопись, высказываются самые разные догадки. Некоторые считают, что это мог быть законченный вариант исследования о пассажах или книги о Бодлере; обе эти гипотезы крайне сомнительны в силу неважного здоровья Беньямина и того, что на последнем году его жизни к нему лишь иногда возвращалась работоспособность. Эта рукопись вполне могла быть окончательным вариантом текста «О понимании истории», но Беньямин мог бы придавать ему такое значение лишь в случае, если бы вариант, который он нес с собой, существенно отличался от тех, которые он отдал на хранение Ханне Арендт, Гретель Адорно и Батаю. Впрочем, это лишь первая из загадок последних дней его жизни.

Во время перехода через Пиренеи Беньямин наверняка испытывал ужасные мучения, хотя он не жаловался Лизе Фиттко, был способен шутить и даже, опираясь на свой многолетний опыт прогулок по горам, помогал своим спутникам разобраться в маленькой, нарисованной от руки карте, которая была их единственным путеводителем[481]481
  Об этом Лиза Фиттко сообщила авторам данной книги в ходе телефонного разговора, состоявшегося незадолго до того, как она умерла в Чикаго в 2005 г.


[Закрыть]. Когда Фиттко, Гурланды и Беньямин добрались до маленькой поляны, которая была их целью, Беньямин заявил, что проведет ночь здесь; его силы подходили к концу и он не имел желания снова проделывать какую бы то ни было часть маршрута. Его спутники, ознакомившись с первой третью пути, вернулись в Баньюльс, переночевали там в гостинице и на следующее утро вновь присоединились к Беньямину, чтобы вместе с ним преодолеть последнюю, самую сложную часть подъема, и спуститься в Портбоу. Фиттко вспоминает несоответствие между «кристально ясным умом» Беньямина, его «несгибаемой стойкостью» и его отрешенностью. Лишь на одном из самых крутых подъемов его ноги стали заплетаться, и Фиттко с Йозефом Гурландом фактически втащили его наверх через виноградник. Но даже в таких условиях Беньямина не покидала его подчеркнутая учтивость. «С вашего любезного разрешения, я хотел бы…» – так он обращался к Фиттко с просьбой передать ему помидор во время остановки, сделанной беглецами для того, чтобы перекусить и утолить жажду. К вечеру 26 сентября, когда вдали уже показался Портбоу, Фиттко покинула маленький отряд, который немного вырос в численности после встречи с другими беглецами, включая Карину Бирман и трех ее спутников[482]482
  Впоследствии Фиттко играла роль проводника для других групп беженцев, после чего сама бежала из Франции в 1941 г. Она прожила восемь лет в Гаване, а затем обосновалась в Чикаго, где зарабатывала на жизнь себе и своему мужу в качестве переводчика, секретаря и администратора. См. ее краткую биографию, составленную ее племянницей Кэтрин Стодольски: http://catherine.stodolsky.userweb.mwn.de.


[Закрыть]. Когда Бирман в этот «чрезвычайно жаркий» сентябрьский день впервые увидела Беньямина, он находился на грани сердечного приступа: «…мы бросились кто куда на поиски воды, чтобы помочь больному человеку». Бирман, на которую произвели сильное впечатление его выдержка и бросающаяся в глаза интеллигентность, приняла его за профессора[483]483
  См.: Birman, The Narrow Foothold, 3.


[Закрыть].

Поселение Портбоу еще и в 1920-е гг. оставалось маленькой рыбацкой деревней, но стратегическое положение этого местечка на железной дороге между Испанией и Францией привело к тому, что во время испанской гражданской войны оно подвергалось сильным бомбежкам. Беньямин и Гурланды вместе с группой Бирман явились на маленькую испанскую таможню, чтобы им поставили печати, требовавшиеся для проезда через Испанию. По причинам, которые, вероятно, никогда не будут выяснены, испанские власти незадолго до того закрыли границу для нелегальных беглецов из Франции; Беньямину и его спутникам заявили, что их вернут на французскую территорию, где их почти наверняка ожидали интернирование и отправка в концентрационный лагерь. Всю группу под конвоем отправили в маленькую гостиницу Fonda de Francia, где оставили под нестрогой охраной. Как вспоминала Бирман, она услышала «громкий стук в одном из соседних номеров»; отправившись выяснить, в чем дело, она обнаружила Беньямина, «упавшего духом и совершенно изнуренного физически. Он заявил ей, что не имеет ни малейшего желания ни возвращаться на границу, ни покидать гостиницу. Когда я возразила, что у нас нет [иного] выхода, помимо подчинения, он объявил, что у него выход есть. Он намекнул, что у него имеются пилюли с очень эффективным ядом. Он лежал полуголый на кровати, положив на маленький столик рядом с собой очень красивые большие золотые дедовские часы с открытой крышкой и не отрывая взгляда от их стрелок»[484]484
  Birman, Op. cit., 5.


[Закрыть]. До захода солнца и вечером к нему приходили один или два местных врача, пустившие ему кровь и делавшие уколы. В ночь на 26 сентября он сочинил записку, адресованную сопровождавшей его в бегстве Хенни Гурланд, а также Адорно. Текст этой записки был восстановлен по памяти Хенни Гурланд, которая сочла необходимым уничтожить оригинал:

В ситуации, не оставляющей выхода, мне не остается ничего иного, кроме как покончить со всем. Моя жизнь придет к завершению здесь, в маленькой пиренейской деревушке, где никто не знает меня.

Прошу вас передать мои мысли моему другу Адорно и объяснить ему, в какой ситуации я оказался. Оставшегося мне времени не хватит для того, чтобы написать все письма, которые бы мне хотелось написать (GB, 6:483).

Ближе к утру Беньямин принял большую дозу морфия; как впоследствии вспоминал Артур Кестлер, в момент отбытия из Марселя у Беньямина было достаточно морфия для того, чтобы «убить лошадь».

Начиная с того момента свидетельства о последних часах Вальтера Беньямина и о судьбе его тела становятся фактически бесполезными в качестве исторического источника. Впоследствии Хенни Гурланд вспоминала, что Беньямин срочно позвал ее к себе ранним утром 27 сентября[485]485
  Многие дальнейшие подробности основываются на письме Хенни Гурланд, написанном в октябре 1940 г.; см.: GS, 5:1195–1196.


[Закрыть]. Она нашла Беньямина в его комнате; он попросил ее говорить всем, что его состояние является результатом его болезни, и отдал ей записку, после чего потерял сознание. Гурланд вызвала доктора, который заявил, что медицина здесь бессильна. Согласно Гурланд, смерть Беньямина наступила днем 27 сентября. Как вспоминала Бирман, известие о смерти Беньямина вызвало в городке возмущение; было сделано несколько срочных звонков – возможно, в консульство США в Барселоне, поскольку у Беньямина имелась американская въездная виза. Когда группа Бирман днем 27 сентября приступила в отеле к обеду, через столовую прошел священник во главе группы примерно из 20 монахов, которые несли свечи и пели слова мессы. «Нам сказали, что они пришли из соседнего монастыря, чтобы прочесть заупокойную молитву над телом профессора Беньямина и похоронить его»[486]486
  Birman, The Narrow Foothold, 9.


[Закрыть]. Свидетельство о смерти, выданное муниципальными властями, подтверждает лишь отдельные детали воспоминаний Гурланд и в своих ключевых моментах противоречит записи в церковной метрической книге[487]487
  Факсимиле этого и других документов, относящихся к данным событиям, см.: Scheurmann and Scheurmann, eds., Für Walter Benjamin, 101ff.


[Закрыть]. Покойный именуется в нем как «д-р Беньямин Вальтер», а причиной его смерти названо кровоизлияние в мозг. Не исключено, что испанский врач, осматривавший Беньямина, исполнил его последнюю волю и скрыл факт самоубийства, а может быть, его подкупили другие беженцы, стремившиеся избежать какого-либо шума, который привел бы к их возвращению во Францию. Но в то же время смерть Беньямина датируется в этом документе 26 сентября. На следующий день граница снова была открыта.

Прежде чем покинуть Портбоу, Хенни Гурланд выполнила последние наказы Беньямина и уничтожила ряд находившихся при нем писем, а вместе с ними, возможно, непреднамеренно была уничтожена и рукопись, которую он нес через Пиренеи. Кроме того, она заплатила за пятилетнюю аренду склепа для его тела на местном кладбище. В муниципальном свидетельстве о смерти значится, что погребение состоялось 27 сентября; однако, согласно записи в церковной книге, это произошло 28 сентября. Возможно, из-за того, что в свидетельстве о смерти имя Беньямина было перепутано с фамилией, его похоронили на католической части кладбища, а не на участке, отведенном для иноверцев (не говоря уже о самоубийцах). Муниципальные и церковные документы противоречат друг другу и в том, что касается номера арендованного склепа, хотя на одном из возможных мест захоронения был установлен небольшой памятник. Много лет спустя в городском архиве, также под именем «Беньямин Вальтер», был найден список вещей Беньямина. В нем упоминаются кожаный портфель (без рукописи), мужские часы, трубка, шесть фотографий и рентгеновский снимок, очки, несколько писем, газет и прочих бумаг и немного денег.

По завершении пятилетней аренды в склепе на кладбище Портбоу было погребено новое тело. Останки Беньямина, по всей вероятности, были перезахоронены в общей могиле. Сейчас на кладбище установлен памятник работы израильского художника Дани Каравана, обращенный к маленькой гавани Портбоу и расстилающемуся за ней Средиземному морю.