Текст книги "Вальтер Беньямин. Критическая жизнь"

Автор книги: Майкл Дженнингс

Соавторы: Ховард Айленд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 55 страниц)

Глава 6 Веймарский интеллектуал:
Берлин и Москва. 1925–1928

Предпринятая Беньямином весной и летом 1925 г. неудачная попытка найти пристанище для книги о барочной драме в научных кругах подвела черту под долгим периодом в его жизни, когда он пытался закрепиться в германской университетской системе. Теперь перед ним стояла двойная дилемма: выбрать новый путь к признанию и найти способ содержать себя и свою семью. До этого момента семью кое-как удавалось содержать благодаря работе Доры и бесплатному проживанию в доме у родителей. Но сейчас Дора потеряла вторую работу, служившую для Беньяминов значительным подспорьем, и это случилось сразу после краха издательства Литтауэра, на которое Беньямин возлагал большие надежды. Он не мог скрыть своей горечи, видя, как молодой богатый издатель растратил более 55 тыс. марок на «автомобильные поездки, обеды, чаевые, проценты и т. п. Сейчас этот человек очертя голову несется, как и положено таким людям, в лечебницу» (GB, 3:31). Это многообещающее начинание в итоге не дало Беньямину ничего, кроме воспоминаний о непривлекательном сочетании разгульной жизни и идеализма.

В итоге Беньямин предпринял новые усилия по поиску своей ниши в немецком издательском мире. К счастью, его попытки вывести свои произведения на публичную арену совпали с расцветом СМИ в Веймарской республике. После стабилизации валюты средний класс вновь стал располагать стабильным доходом, и это привело к стремительному размножению печатных изданий, стремившихся воспользоваться новой ситуацией. Вскоре Берлин приобрел репутацию «газетной столицы мира»: ежемесячно на полках его книжных магазинов и новостных агентств появлялось более 2 тыс. периодических изданий. Благодаря Кракауэру Беньямин уже получил доступ к фельетонным полосам Frankfurter Zeitung. Эта старейшая и самая массовая из всех леволиберальных немецких газет была основана в 1856 г. под названием Frankfurter Geschäftsbericht («Франкфуртский деловой вестник») и в 1866 г. была переименована в Frankfurter Zeitung. С самого момента основания находясь на леводемократических позициях, после 1871 г., в первые годы существования Германской империи, она являлась главным оппозиционным органом страны; в 1871–1879 гг. ее редакторы нередко попадали за решетку, отказываясь раскрывать источники материалов для статей газеты. В первые годы Веймарской республики читателями Frankfurter Zeitung главным образом были либеральные предприниматели и лица свободных профессий; по мере того как авторами ее фельетонов становились все более выдающиеся деятели, эти полосы газеты становились для широкого читателя более привлекательными, чем политические и финансовые новости. В число постоянных авторов газеты входили Брехт, Альфред Деблин, Герман Гессе, Генрих и Томас Манны и др. На страницах Frankfurter Zeitung 16 августа 1925 г. состоялся дебют Беньямина в прессе, опубликовавшего заметку «Собрание стихов франкфуртских детей», за которой в последующие годы были напечатаны еще десятки других его статей и заметок.

Вместе с тем в мае он наладил важные связи еще с одним изданием – журналом Die literarische Welt, который редактировался Вилли Хаасом (1891–1973) и выпускался издательством Rowohlt Verlag. Хаас вырос в еврейской общине Праги, и его литературные интересы складывались среди окружения Франца Верфеля и Франца Кафки, собиравшегося в кафе «Арко». После войны перебравшись в Берлин, он добывал средства к существованию тем, что сочинял сценарии, в том числе к таким известным фильмам, как «Безрадостный переулок», и писал кинокритику для журнала Film-Kurier. Впоследствии он издал «Письма к Милене» Кафки, а в 1934 г. Беньямин ссылался на его интерпретацию Кафки. Сейчас же Хаас поручил Беньямину написать серию очерков о новейших течениях во французской культуре, и тот с готовностью взялся за дело. Сохраняя прежний интерес к Жиду и Жироду, Беньямин вместе с тем погрузился в изучение «спорных книг сюрреалистов», имея в виду написать статью для журнала; он прочел «Манифест сюрреализма» Андре Бретона и ознакомился с «Волной грез» Луи Арагона, с чего началось его длительное увлечение этим автором. Беньямин поведал Шолему свою идею печатать в Die literarische Welt и регулярные репортажи о состоянии дел в Мури (придуманном ими университете), но из этой затеи ничего не вышло, кроме единственного сатирического отчета о последних поступлениях в университетскую библиотеку[201]201
  См.: “Büchereinlauf” (1925), в: GS, 4:1017–1018.


[Закрыть]. Впрочем, несмотря на первоначальный энтузиазм, отношение Беньямина к журналу Хааса вскоре стало более осторожным, а в кругу близких людей и вовсе критическим. Он признавался Гофмансталю, поддерживавшему журнал уже на ранних этапах его существования, что считает Хааса слишком нерешительным и к тому же рабом тиражей. «Первоначально я встретил появление этого журнала с большой радостью, полностью проникнувшись духом ваших замечаний, но вскоре понял, что в целом он не предназначен для серьезной критики. Я не глух к реалиям редакционного и журналистского дела, вынуждающим помещать в таком еженедельнике легкие и легчайшие материалы. Но именно по этой причине к солидным статьям должны предъявляться удвоенные требования – и не только в смысле их объема» (GB, 3:116). Эти претензии дают представление о том, как слеп был Беньямин по отношению к финансовой стороне журналистского дела. Вместе с тем сам Хаас сохранял непоколебимую лояльность Беньямину: «Из всех тех, кто почтил мой еженедельный журнал Die literarische Welt регулярным сотрудничеством с ним, я ни к кому не испытывал большего уважения, чем к Вальтеру Беньямину. Он представлял собой полную противоположность простому эрудиту – несмотря на свои обширные познания. Устно или письменно затрагивая какую-либо тему, он никогда не прибегал к аналогиям, метафорам и определениям: всякий раз казалось, что он кропотливо докапывается до самой сути вопроса, подобно гному, спрятавшему свои сокровища в шахте, вход в которую завален»[202]202
  Haas, “Hinweis auf Walter Benjamin”, Die Welt, 9 октября 1955 г… Цит. по: Brodersen, Walter Benjamin, 175.


[Закрыть].

Помимо того что Беньямин регулярно печатался в Frankfurter Zeitung и Die literarische Welt, он получал все больше возможностей для публикации и в других, широко известных изданиях. В Vossische Zeitung он опубликовал немного ироничную статью о применении ядовитых газов на войне[203]203
  Авторство статьи «Оружие завтрашнего дня» остается под вопросом. Она подписана инициалами Доры – DSB, но содержится в списке опубликованных статей, который вел Беньямин. Язык, которым она написана, как будто бы указывает на авторство Вальтера Беньямина.


[Закрыть]. Также постепенно начали появляться в печати тексты, которые впоследствии были собраны в книге «Улица с односторонним движением». В Berliner Tageblatt, самой популярной леволиберальной газете наряду с Frankfurter Zeitung, 10 июля вышли «Тринадцать тезисов против снобов». В следующем году для Беньямина открылся еще один важный канал для выступлений в печати: голландский авангардный журнал i10, основанный в 1926 г. Артуром Ленингом. Эрнст Блох познакомился с ним, отдыхая на юге Франции, и вскоре представил ему Беньямина как потенциального автора. Хотя этот журнал выходил всего лишь год, он до сих пор известен в качестве одного из важнейших «малых журналов» европейского авангарда. Ленинг имел возможность печатать работы некоторых наиболее передовых художников и писателей; одного лишь повышенного внимания к фотографии и кино ему хватило для того, чтобы сделать свой журнал непохожим на другие. Дополнительным стимулом к сотрудничеству с i10 для Беньямина служил тот факт, что редактором всех материалов о фотографии и кино там служил Мохой-Надь.

Весной и летом 1925 г. у Беньямина появилось еще несколько скромных источников дополнительного дохода. Беньямин получил несколько заказов на редактирование и перевод. Самым сложным и отнявшим у него много времени, а в итоге самым прибыльным из этих начинаний стало для него погружение в мир Марселя Пруста. Он взялся за перевод трехтомного романа «Содом и Гоморра», входящего в цикл «В поисках утраченного времени», несмотря на то, что гонорар, по его мнению, был «очень невысок, но для меня он достаточен для того, чтобы считать, что я не мог не взяться за эту колоссальную задачу» (C, 278). В итоге он получил за эту работу 2300 марок (около 550 долларов в 1925 г.), которые, согласно договору, выплачивались ему небольшими суммами на протяжении периода до марта 1926 г. Кроме того, он получил более скромный, но не менее сложный заказ на перевод прозаической поэмы «Анабасис» французского дипломата и писателя Сен-Жона Перса (псевдоним Алексиса Леже). Беньямин считал это произведение «незначительным», но взялся за его перевод не только из-за относительно щедрого гонорара, но и из-за того, каким путем он получил этот заказ: первоначально переводчиком согласился стать Рильке, но затем он предложить написать к поэме предисловие и устроить ее публикацию в издательстве Insel Verlag, с которым он давно сотрудничал, при условии, что перевод будет выполнен Беньямином, которого снова рекомендовали Гофмансталь и издатель Танкмар фон Мюнхгаузен. Беньямин закончил перевод к концу лета и отправил его Рильке и Гофмансталю, но при его жизни перевод так и остался неопубликованным[204]204
  История перевода «Анабасиса» на немецкий довольно любопытна. Второй перевод был сделан Бернхардом Гретхейзеном в 1929 г., но и он остался неопубликованным. Когда в 1950 г. в журнале Das Lot наконец был напечатан перевод Герберта Штайнера, редакция снабдила его примечанием о том, что он основывается на предыдущем переводе Беньямина и Гретхейзена, которые, насколько известно, никогда не были соавторами ни этого, ни какого-либо другого перевода. Перевод Беньямина сохранился в архиве Рильке и был впервые издан в GS, Приложение 1 (1999), 56–81.


[Закрыть]. Кроме того, он начал работу над сборником текстов Вильгельма фон Гумбольдта, лингвиста-теоретика и просветителя-реформатора XIX в. Гофмансталь рекомендовал Беньямину Вилли Виганда, руководителя Bremer Presse (издательского дома, связанного с журналом Гофмансталя Neue Deutsche Beiträge). После краха надежд на научную карьеру Беньямин принял этот заказ в большей степени для того, чтобы не подводить Гофмансталя, чем из-за возможности для заработка. Книга в итоге так и не была издана, но Беньямин обобщил предварительные исследования по данному проекту в небольшом тексте «Размышления о Гумбольдте». Откровенно негативный характер его замечаний (он уличает Гумбольдта в неспособности прочувствовать «магическую сторону языка – его антропологический аспект, особенно в патологическом смысле», и в соответствующем стремлении понимать язык в гегелевском смысле, как «часть объективного духа»), возможно, объясняет его незначительный интерес к данному проекту (см.: SW, 1:424–425). Самый важный из этих заказов был окончательно получен только в августе. В тот самый день, когда Беньямин отправлялся в длительную поездку, он подписал генеральный договор с Rowohlt Verlag, предусматривавший получение им небольших фиксированных сумм на протяжении 1926 г. и гарантированное издание трех его произведений: «Происхождение немецкой барочной драмы», «Плакетки для друзей» (рабочее название текста, который будет опубликован как «Улица с односторонним движением») и «„Избирательное сродство“ Гёте».

Лихорадочная энергия, с которой Беньямин искал возможности для издания, дополнялась не менее амбициозной программой чтения. Несколько книг произвели на него глубокое впечатление, а некоторые стали сюрпризом: главным образом это касается вышедшего в 1924 г. эпического романа Томаса Манна «Волшебная гора». «Не очень даже и знаю, как сообщить тебе, – писал он 6 апреля Шолему, – что этот человек, которого я ненавидел, как немногих из публикующихся литераторов, стал очень близок мне благодаря его последнему великому роману… [Это] книга, в которой содержится что-то однозначно важное – что-то, что трогает и всегда трогало меня… раскрывалось передо мной… Вероятно, автора во время работы над книгой постигла внутренняя перемена. Собственно, я уверен, что так оно и было» (C, 265). Беньямину импонировало в романе не только широкое и дотошное изображение основных интеллектуальных течений начала XX в.; как следует из его письма, свою роль сыграло впечатление, что Томас Манн преодолел ницшеанский консерватизм своих молодых лет, придя к новому и более диалектическому, пусть все еще пессимистическому и несущему в себе мифический заряд дионисийскому гуманизму (увековеченному в рассуждениях героя романа в главе «Снег»). Беньямин в своем письме задается вопросом, попадалось ли Манну его эссе об «Избирательном сродстве» Гёте; через более чем 10 лет он напечатает отрывки из своего «Берлинского детства на рубеже веков» в журнале Maß und Wert («Мера и ценность»), который Манн издавал в изгнании, а Манн будет вспоминать Беньямина как автора «на редкость остроумной и глубокой книги о „немецкой барочной драме“, по сути целую историю и философию аллегории»[205]205
  Mann, “Die Entstehung des Doktor Faustus”, 708; Манн, История «Доктора Фаустуса», 228. Томас Манн упоминается в написанном Беньямином в 1912 г. «Диалоге о современной религиозности», причем это упоминание наводит на мысль, что Беньямин не всегда «ненавидел» его (EW, 72–73).


[Закрыть]. Кроме того, роман Манна дает нам одну из редких возможностей увидеть жизнь обитателей виллы на Дельбрюкштрассе. В один из осенних дней в 1925 г. Хильда Ланге, подруга сестры Вальтера Доры, вернувшись с прогулки, обнаружила, что вся семья Беньяминов – и родители, и трое детей – поглощены дискуссией о «Волшебной горе». Письма Беньямина оставляют впечатление его отчужденности от родных, но из данного свидетельства видно, что даже в этот период у членов большой семьи Беньяминов все же находились точки соприкосновения[206]206
  См.: Benjamin, Georg Benjamin, 176.


[Закрыть].

В эти месяцы произошло и первое серьезное знакомство Беньямина с произведениями Франца Кафки (умершего в 1924 г.). Беньямин прочел фрагмент «Перед судом» (отрывок из «Процесса») и объявил его «одним из лучших немецких рассказов» (C, 279). Кроме того, продолжалось и его приобщение к левой политике. Уже в мае он задумывался над тем, чтобы связать с ней свою профессиональную деятельность. «Коли уж мне не везет [в издательском мире], – писал он Шолему, – то я, вероятно, приму более активное участие в марксистской политике и вступлю в партию – с прицелом на то, чтобы в обозримом будущем попасть в Москву, хотя бы на временной основе» (C, 268). Его брат Георг, уже давно состоявший в Коммунистической партии Германии, на 33-летие Вальтера подарил ему сборник работ Ленина. Шолем тоже послал ему восхитительный подарок: первое издание Jerusalem, oder Über religiöse Macht und Judenthum («Иерусалим, или О силе религии и иудаизме») Мозеса Мендельсона, а также первую работу о Прусте Жака Ривьера 1924 г. (творчество Ривьера стало одним из важных источников для проекта «Пассажи»).

На протяжении долгих месяцев, полных неуверенности и опасений, а в итоге завершившихся крахом надежд, связанных с Франкфуртом, Беньямин время от времени предавался своей любимой психологической «отраве» – мыслям о путешествиях. Его смутное стремление бежать от своих проблем понемногу приобретало конкретные очертания в виде планов совершить плавание на борту грузового судна, совершающего рейс по Средиземному морю с заходом в различные порты. Беньямин надеялся убедить Асю Лацис присоединиться к нему, но ему удалось только соблазнить ее стать его спутницей в плавании на барже из Берлина в Гамбург, где ему предстояло пересесть на торговое судно[207]207
  См.: Lacis, Revolutionar im Beruf, 52–53. Лацис путает годы, датируя отплытие Беньямина из Гамбурга осенью 1924 г., а не августом 1925 г.


[Закрыть]. 19 августа судно вышло из Гамбурга, увозя с собой Беньямина, пребывавшего в необычайно приподнятом настроении. Хотя его тревожило возможное отсутствие комфорта, связанное с таким самым дешевым способом путешествовать, вскоре он уже не только успокоился, но и восторгался: «Это плавание на так называемом товарняке – одна сплошная ария самых комфортабельных ситуаций в жизни. В каждом чужеземном городе у тебя есть своя комната, даже не комната, а твое собственное маленькое… странствующее жилье, и тебе не приходится иметь дело с гостиницами, комнатами и сожителями. Сейчас я лежу на палубе, у меня перед глазами вечерняя Генуя, а вокруг меня современной „музыкой мира“ раздаются звуки, с которыми разгружаются грузовые суда» (GB, 3:81). К концу месяца ему удалось пробыть на берегу больше времени и изучить «захватывающе экзотические» окрестности Севильи и Кордовы – на ужасающей жаре (по его словам, на солнце температура была около 50 градусов), вымотавшей его до крайности. В Кордове он видел не только грандиозную мечеть, но и работы испанского барочного живописца Хуана де Вальдеса Леаля с его «мощью Гойи, проникновенностью Ропса и сюжетами Виртца» (C, 283). Яркое впечатление произвела на Беньямина Барселона: он был поражен сходством между Рамблой и парижскими бульварами, но не остался равнодушным и к более мрачным, неприглядным сторонам города. Он изучал потайные уголки Барселоны в обществе капитана судна и его помощников. «Только с этими людьми я и могу поговорить. Они не получили образования, но не лишены независимых суждений. Кроме того, у них есть то, что непросто найти на суше: умение отличить хорошие манеры от плохих» (C, 283). Как бы ни было сложно представить себе Беньямина, откровенно разговаривающего с командой торгового судна, очевидно, что она считала его своим и даже выказывала ему некое уважение. В конце плавания Беньямин пообещал капитану прислать ему роман Бальзака в своем переводе.

После продолжительной остановки в Генуе, во время которой Беньямин побывал на Ривьере и прошел пешком знаменитый участок побережья от Рапалло до Портофино, судно на несколько дней пришвартовалось в Пизе, и Беньямин впервые смог посетить окруженную стенами Лукку. В этом городе он застал обычный рыночный день, ставший источником впечатлений для одной из самых запоминающихся «фигур мысли» в «Улице с односторонним движением» – «Не для продажи» (в главке «Игрушки»). Беньямин описывает «механический кабинет» в «длинной, симметрично разделенной палатке»; когда посетитель проходит между столами, с тиканьем пробуждаются к жизни механические куклы, разыгрывающие перед зрителем сложную историческую и религиозную аллегорию в помещении, облик которого определяют «кривые зеркала» на стенах. «Не для продажи» – одна из первых попыток Беньямина запечатлеть в образах то, как история искажает саму себя, отражаясь в конструктах сознания. При этом Беньямину, пожалуй особенно на этом раннем этапе его увлечения марксизмом, был свойствен однозначный оптимизм в отношении последствий этого искажения: «Через правое отверстие в палатку заходят, а через левое покидают ее» (SW, 1:474–475; УОД, 82–83). Беньямин расстался с судном и друзьями из его команды в Неаполе, где сразу же осознал, что «город немедленно заполнил все то место в моем сердце, которое он занимал в прошлом году» (C, 284). В Неаполе он встретил знакомых – путешествовавших вместе Адорно и Кракауэра и вызвался свозить их вместе с Альфредом Зон-Ретелем (который по-прежнему жил в Позитано) на экскурсию на Капри – место, где «между двумя ударами сердца может пройти неделя» (GB, 3:80). Ему даже удалось снова восстановить более или менее тесные контакты с Юлой Радт-Кон, путешествовавшей по Италии со своим мужем Фрицем. Мысли о Юле будут долго преследовать его в следующем году.

С Капри Беньямин отправился в Ригу, столицу Латвии на берегу Балтийского моря, и прибыл туда в первые дни ноября. Он хотел навестить Асю Лацис, но была ли эта поездка спланирована заранее или такое намерение спонтанно зародилось в нем под воздействием воспоминаний о прошлом лете, проведенном ими вместе, нам неизвестно. О месте, которое Ася занимала в то время в его жизни, и о том, с каким лихорадочным нетерпением он ожидал момента, когда окажется у нее дома, некоторое представление дает главка «Оружие и амуниция» из книги «Улица с односторонним движением»:

Я приехал в Ригу, чтобы навестить подругу. Ее дом, город, язык были мне незнакомы. Меня никто не ждал, я ни с кем не был знаком. Два часа бродил в одиночестве по улицам. Такими я их больше никогда не видел. Из всех дверей вырывалось пламя, каждый камень высекал искры, и каждый трамвай казался пожарной машиной. Ведь она могла выйти за дверь, появиться из-за угла или сидеть в трамвае. Но из нас двоих первым увидеть другого должен был я, любой ценой. Ведь если бы она заложила фитиль, бросив на меня взгляд, я бы взлетел на воздух, словно склад с боеприпасами (SW, 1:461; УОД, 52).

Сама Ася и представить себе не могла, что Беньямин появится у нее на пороге. Она участвовала в ряде коммунистических театральных проектов, включая создание театра для детей рабочих, и латвийское правительство грозило арестовать ее за подрывную деятельность. Явление ее «курортного любовника» стало для нее неприятным шоком. «Это было за день до премьеры. Я отправилась на репетицию с головой, полной неотложных забот, и тут передо мной возник… Вальтер Беньямин. Он любил делать сюрпризы, но этот его сюрприз меня совсем не обрадовал. Он прибыл с другой планеты, и у меня не было на него времени»[208]208
  Lacis, Revolutionar im Beruf, 56.


[Закрыть]. Беньямин, брошенный, все же задержался в Риге; в любом месте города его, казалось, вновь настигали суровый упрек Аси и вызванная им у него меланхолия. В «Стереоскопе» (одной из частей главки «Игрушки» в «Улице с односторонним движением») он описывает Ригу как один огромный рынок, «плотно застроенный город с низкими деревянными лачугами», вытянувшимися вдоль мола, к которому «около чернеющего города гномов» пришвартовались маленькие пароходы. «Кое-где на углах… стоят весь год мещанки с цветными бумажными розгами, которые на Западе появляются только в канун Рождества. Пожурить любящим голосом – вот назначение этих розог» (SW, 1:474; УОД, 80–81). Размолвка с Асей имела следствием обычные для него физические недуги: он сообщал Саломону, что его общее самочувствие «оставляет желать лучшего» (GB, 3:100). Хотя этот визит не стал для него источником радости, на которую он надеялся, ему было позволено приходить в театр и время от времени видеться с Асей. Ему случилось присутствовать на спектакле, бросавшем открытый вызов солидному буржуазному правительству страны, там он попал в страшную давку и оказался прижат к дверному косяку; с большим трудом ему удалось вырваться и залезть на подоконник, где его в раздавленной шляпе, с растерзанным пиджаком и воротником рубашки и нашла Ася. По ее воспоминаниям, ему в спектакле понравилась лишь одна мизансцена, в которой господин в цилиндре разговаривает с рабочим под зонтиком; о том, что именно вызвало у Беньямина положительную оценку этого эпизода, остается только гадать[209]209
  Ibid, 57.


[Закрыть].

В начале декабря Беньямин вернулся в Берлин, на виллу на Дельбрюкштрассе, где жил с Дорой, Штефаном и Гретой Ребейн, няней Штефана. По всей видимости примирившись с тем, что ему не быть вместе с Асей, он погрузился в семейную жизнь и стал проводить больше времени со Штефаном, которому было уже семь с половиной лет. По нескольку часов в неделю Беньямин читал ему вслух, «бесцельно блуждая по сказочному хаосу, царящему… на книжных полках» (C, 287). В преддверии хануки Беньямин отыскал свой собственный кукольный театр, которым развлекался в детстве, и с помощью двух друзей поставил для Штефана и его друзей «эффектную» сказочную пьесу популярного австрийского драматурга Фердинанда Раймунда (C, 288). Он вновь начал записывать детские изречения сына, которые спорадически собирал еще с 1918 г. Этот архив лингвистического мира ребенка весьма показателен в плане того, как Беньямин воспринимал своего сына и собственное положение в семье, но в основном он представляет собой собрание прелестных детских неологизмов: неправильно понятых и недорасслышанных слов, оригинальных гибридов и забавных фразочек. Мыслитель, подобный Беньямину, видит в ребенке настоящую лабораторию, в которой можно непосредственно наблюдать зарождение человеческого языка, и высказывания юного Штефана продолжали занимать важное место в творчестве Беньямина до конца его жизни. Но вместе с тем ясно и то, что Беньямин находил в своем сыне именно те мотивы и практики, которые он и искал: исходящие из мира его собственных интересов или питающие его – телепатические явления, соматическое подражание неодушевленным предметам и проявления бессознательного. Эта записная книжка также служит документом лингвистической социологии: мы видим, как под воздействием семейной жизни формируется язык – а в данном случае семейная жизнь вращалась вокруг работы Вальтера. Он вспоминал, что первым словом, произнесенным Штефаном, было слово «тихо»: несомненно, именно это слово он чаще всего слышал от матери, когда папа читал или писал. Показателен следующий случай, о котором, судя по всему, поведала Грета Ребейн, няня Штефана:

Нас не было дома – причем перед этим я несколько дней подряд требовал, чтобы в квартире не шумели, потому что мне нужно было писать, – а он был на кухне вдвоем с Гретой. Она слышит от него: «Грета, не шуметь! Ему надо работать. Нельзя шуметь!». После этого он поднимается по темной лестнице, открывает обе двери и заходит в свою темную комнату. Грета догоняет его через несколько секунд и видит, что он неподвижно стоит в темноте. А он говорит: «Грета, не надо ему мешать! Ему взаправду нужно работать»[210]210
  Walter Benjamin’s Archive, 123.


[Закрыть].

Здесь переплетается сразу нескольку мотивов: ролевая игра ребенка, компенсирующая ему отсутствующего отца; подчинение всех аспектов семейной жизни работе отца; наконец, представление ребенка о работе как пребывании в темноте и в полном одиночестве. Возможно, здесь также можно почувствовать нотки неоднозначного отношения со стороны отца к сыну. С одной стороны, Беньямин так высоко ценил лингвистические таланты своего сына (или как минимум собранный им материал сам по себе), что подумывал перепечатать записную книжку и показывать эти записи друзьям; он дал ей название «Мысли и мнения Штефана», шутливо намекавшее на давнюю традицию писательских записных книжек. Эрнст Шен, нанесший Беньяминам визит на Рождество, и вовсе пророчил мальчику большое будущее. С другой стороны, Беньямин мог лаконично отмечать, что его сын перешел в следующий класс со «сплошь посредственными» оценками (GB, 3:131). Подобное прохладное отношение со стороны отца не осталось незамеченным. Дочь Штефана Мона Джин Беньямин впоследствии вспоминала, что ее отец – эрудированный лондонский книготорговец крайне неохотно рассказывал о своем собственном отце. «Ему было очень трудно говорить о человеке, который для него никогда не был подлинным отцом, оставаясь скорее интеллектуальной фигурой – личностью очень далекой и такой, какая запомнилась ему человеком, привозившим ему игрушки из других стран»[211]211
  Jay and Smith, “A Talk with Mona Jean Benjamin, Kim Yvon Benjamin and Michael Benjamin”, 114.


[Закрыть].

Этот период стал для Беньямина и временем более тесных связей с родными. Его сестра Дора по-прежнему жила в том же доме, и потому ежедневные контакты с ней были неизбежными. Что касается брата Беньямина Георга, то у него была своя квартира, но он часто посещал виллу на Дельбрюкштрассе. Дора закончила Бисмарк-Лицеум – школу для девочек в Грюневальде, неподалеку от родительского дома. Однако в таких школах не выдавались дипломы, требовавшиеся для поступления в университет, и, хотя прусское государство в 1908 г. издало закон, по которому девочкам предоставлялись те же возможности для образования, которые имелись у мальчиков, в 1918 г. во всей Пруссии насчитывалось всего 45 женских школ, выдававших Abitur – диплом, дававший право обучаться в университете[212]212
  См.: Schöck-Quinteros, “Dora Benjamin”, 75.


[Закрыть]. Поэтому Дора была вынуждена посещать частные курсы, готовившие женщин к поступлению в университет. В 1919 г. прусское правительство уступило и разрешило девочкам обучаться в мужских гимназиях. Дора немедленно воспользовалась этой возможностью и поступила в Грюневальдскую реальную гимназию, которую окончил ее брат Георг в 1914 г. С 1921 г. после завершения учебы в гимназии она изучала экономику в университетах Берлина, Гейдельберга, Йены и, наконец, Грайфсвальда, где в 1924 г. получила докторскую степень за диссертацию о том, как надомный труд женщин, занятых в швейной промышленности, отражается на уходе за детьми[213]213
  Ibid., 79.


[Закрыть]. В 1920-е гг. она издала свою переработанную диссертацию в виде книги, а также опубликовала несколько статей на аналогичные темы в журнале Soziale Praxis, получив репутацию признанного авторитета в области сложных проблем, связанных с работой и семейной жизнью в пролетарской среде. Ее работа, а также тесная дружба с будущей невесткой Хильдой Беньямин способствовали ее сближению с братом Георгом. Последний, будучи на три года младше Вальтера, был вынужден прервать учебу из-за войны и лишь в 1923 г. получил степень доктора медицины, к тому времени уже успев присоединиться в 1920 г. к Независимым социал-демократам, а в 1922 г. вступив Коммунистическую партию Германии. Хотя отношения Беньямина с сестрой оставались сложными еще и в начале 1930-х гг., братья часто виделись друг с другом, и между ними, особенно после того, как началось сближение Вальтера с леворадикальными кругами, установились более тесные взаимоотношения. В начале 1926 г. Георг женился на Хильде Ланге; Беньямин отмечал, что Георг «воспитывал» Хильду как коммунистку и что ее родителям-христианам по этой причине пришлось «проглотить вдвойне горькую пилюлю» (C, 288). Ни то, ни другое заявление не подтверждается фактами. Хотя Георг познакомился с Хильдой Ланге, когда она навещала его сестру Дору, Ланге сама по себе пришла в левую политику и нашла в Георге родственную душу. На протяжении 1920-х гг. и Георг, и Хильда становились все более заметными людьми в коммунистической партии. Георг в 1925 г. получил место врача муниципальной школы в Берлине-Веддинге; работу с детьми трудящихся он дополнял регулярным изданием статей, как научных, так и популярных, по вопросам социальной гигиены. Хильда, имевшая диплом юриста, продолжала профессиональную подготовку и в итоге в 1929 г. была принята в адвокатуру. В 1950-е гг., уже будучи судьей, она прославилась своей суровостью к противникам коммунистического режима, а с 1963 по 1967 г. была министром юстиции Германской Демократической Республики. А в 1926 г. их крохотная квартира в Веддинге играла роль салона, в котором встречались коммунистические и левые буржуазные интеллектуалы.

У Вальтера Беньямина впервые с 1917 г. не имелось никаких крупных замыслов (помимо перевода Пруста, за который он взялся скорее по финансовым причинам, нежели из-за интеллектуальной потребности), если под крупным замыслом понимать работу над книгой. Но в то же время он начинал осознавать, что сможет зарезервировать для себя нишу в германском издательском мире, если заявит о себе как о знатоке современной серьезной французской литературы; его непосредственное знакомство с Францией способствовало его решимости «вплести этот жалкий факт в плотный контекст». В конце 1925 – начале 1926 г. он относительно мало писал, зато «постыдно много читал», и в основном это была французская литература (C, 288). Но на выбор книг для чтения влияли и другие его интересы: он читал работы Троцкого о политике (а также дискуссию по поводу теории всемирной истории, предложенной Лукачем и Бухариным; GB, 3:133) и книгу Людвига Клагеса и Карла Альбрехта Бернулли о швейцарском правоведе, историке и теоретике матриархата Иоганне Якобе Бахофене. Беньямин заявил Шолему (и впоследствии с некоторыми изменениями повторял эти слова на протяжении 1930-х гг.), что «спор между Бахофеном и Клагесом неизбежен и многое указывает на то, что строгое ведение этого спора возможно лишь с точки зрения еврейской теологии. Разумеется, именно там эти крупные ученые чуют присутствие своего архиврага – и не без причины» (C, 288). На протяжении следующих 15 лет Беньямин неоднократно возвращался к этому спору, но так и не сумел написать задуманную им наиболее полную работу о Бахофене и Клагесе. Как всегда, он также поглощал множество детективных романов. Только сейчас в переписке с Кракауэром он начал намечать путь, который мог бы превратить такие его личные пристрастия, как детективные романы, в темы для серьезного изучения. Так, Беньямин, возможно, был единственным, кто когда-либо подходил к истории детективного жанра с точки зрения теории о темпераментах: он указывал Кракауэру, что фигура детектива «с удивительным дискомфортом» вписывается в эту старую схему, но при этом несет в себе черты не только меланхолика, но и флегматика (см.: GB, 3:147).