Текст книги "Годы в огне"
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)
Еще в середине июня, когда стал очевиден крах надежд и белые армии пятились к Аша-Балаше, он, адмирал, пытался изменить ход событий и двое суток, почти без перерывов, обсуждал меры противодействия большевикам. Именно тогда в его поезде, стоявшем в Челябинске, с утра до вечера и с вечера до утра длилась «беспощадная говорилка», как называл подобные совещания язвительный Будберг.
Генералы Лебедев и Сахаров, «вчерашние поручики», которых он сам возвысил почти до себя, сравнительно просто убедили Колчака, что следует укрепиться на скалах Аша-Балаши, прикрыть небольшими силами Бирский тракт, и красные захлебнутся собственной кровью, пытаясь пробить брешь в неодолимых глыбах Урала и в частоколе его, Колчака, штыков.
Но если даже случится дьявольское наваждение и Тухачевскому удастся, ценой великих жертв и потерь, прорваться вдоль железной дороги или по тракту на Дуван – Месягутово – Верхние Киги, красных встретит отдохнувший и пополненный Уфимский корпус, и Войцеховскому не останется ничего другого, как раздавить большевиков, измотанных наступлением.
Два генерала на том, июньском совещании устало морщились, чуть заметно пожимали плечами, и Колчак наконец заметил эти знаки неодобрения.
– Вы желаете взять слово? – обратился он к Будбергу, укоры и скрипение которого выносил с трудом. – Хорошо, говорите.
Генерал-лейтенант Будберг появился в Омске месяц назад и за эти тридцать дней успел снискать в главном штабе весьма сомнительную славу хулителя и маловера. Однако его опасения обычно сбывались, и Колчак вынужден был считаться со стариком.
– Вы полагаете, ваше высокопревосходительство, что Тухачевский не пойдет ни по Аю, ни по Юрюзани? – спросил барон, поднимаясь с места. – Откуда же такое убеждение?
Вопрос прозвучал в почтительной форме, но по сути дела, как показалось адмиралу, был весь пронизан желчью и издевкой.
– Не понимаю вас, – раздраженно отозвался Колчак. – Красные по Юрюзани? Без дорог, без связи, без тыла? Полноте, Алексей Павлович, вы слишком высокого мнения о талантах красных товарищей.
– Эти товарищи, смею заметить, совсем недавно больно накостыляли нам шею. Смотрите, чтоб мы не обожглись.
– Право, вы несносны, генерал… Сколько человек может пройти по Аю и Юрюзани? Сто, двести, триста? В каньонах нет дорог, нет мостов и переправ, – так не бойтесь же неприятеля без кавалерии и пушек! Не дуйте на воду, чтоб нас не обвинили в трусости!
Колчак подождал, когда успокоится веко на левом глазу, и заключил устало:
– У нас слишком мало сил, чтобы ставить их на все реки и ручьи Урала. И держите свои нервы в кулаке, господин генерал-лейтенант.
– Я поступаю так всегда, – проворчал Будберг, и Колчак снова почувствовал в его словах насмешку.
Барону тогда, в Челябинске, явно сочувствовал командующий Западной армией Ханжин. Казак и выпускник военной академии, долгое время преподававший в артиллерийской школе, генерал скептически смотрел на мальчишек Лебедева и Сахарова, управлявших ставкой и умевших убедить верховного в чем угодно.
Ханжин, которому исполнилось пятьдесят лет, был старше Колчака, и это давало ему некоторое право на собственное мнение. Да и то следовало взять в расчет, что он долго командовал Западной армией и хорошо знал театр ее военных действий.
– Ваше высокопревосходительство, – сказал Ханжин, – я разделяю мнение барона Будберга и полагаю: мы обязаны прикрыть долины названных рек. Краскомы уже не раз доказывали нам, что мыслят свежо и дельно, и я не хотел бы еще раз испытать ловушки Байсаровой и Айдоса.
Лебедев и Сахаров не слушали генерала. Напротив того, весело перешептывались и посмеивались, всем своим видом демонстрируя презрение к этим старым развалинам Будбергу и Ханжину. И Колчак, не терпевший обычно никаких отклонений от канонов, благосклонно поглядывал теперь на своих «стратегических младенцев», почти поощрял их.
Однако Будберга нелегко было выбить из седла. Он подчеркнуто подождал, когда Лебедев и Сахаров умолкнут, и вновь вклинился в разговор:
– Совершенно ясно, что в обычных условиях никто не полезет в бездорожье ущелья и не станет подвергать себя немалому риску. Но ведь такой рейд и такой риск вполне объяснимы в нынешнем положении красных. Прорыв по Юрюзани выводит неприятеля на плато, в обход немыслимых скал Аша-Балаши. Если большевикам удастся этот марш и они выскочат на возвышенность, а потом кинутся на юг, на перехват железной дороги, то корпус Каппеля окажется в мышеловке. И тогда…
– Перестаньте, право…
– На крайний случай надлежит послать один-два аэроплана и просмотреть долины Ая и Юрюзани, – проворчал Ханжин.
– И это ни к чему! Так мы начнем бояться собственной тени, господин генерал!
– Слушаюсь, – вяло отозвался Ханжин.
И вот теперь здесь, в Бердяуше, выяснилось: старики были совершенно правы, а Колчак и его «вундеркинды», как называл Лебедева и Сахарова Будберг, опростоволосились в какой уж раз! И, тем не менее, оба «младенца» вели себя так, будто беды не случилось и дела на фронте идут, как по маслу. Хотя все обитатели салона уж знали, что вышел ужасный просчет и один бог ведает, как надо поправляться в этих трагических обстоятельствах.
Наконец со своего места поднялся Лебедев. Начальник ставки желчно скривил тонкие губы, в упор посмотрел на Будберга и Ханжина, покосился на Каппеля и Войцеховского и, повернувшись к Колчаку, сказал:
– На трусливого – много собак, господин Верховный Главнокомандующий! А я так мыслю: отлично сложилось, что красные зарвались и к нам в тыл угодили! Тут мы их и ухватим за глотку. Они теперь еле живые, большевички-то! После трех пеших-то суток.
В одном невозможно было отказать наштаверху – в наглости, подкрепленной самообладанием или глупостью. Уже не впервые случалось: самые трагические ошибки, самые кровавые просчеты Лебедев изображал такой розовой краской, что всех следовало не корить, а награждать, почтительно сгибая выю.
Не испытывая никакого стеснения, Лебедев долго разглагольствовал об истощении неприятеля, отсутствии у него боеприпасов и продовольствия («не на себе же они волокли харч и снаряды!»), о несомненной слабости духа красных, очутившихся на плато «в стальных клещах» резервного корпуса Колчака.
И хотя он не привел ни одного факта, ни одного свидетельства в пользу этих домыслов, адмирал с облегчением внимал речи начальника своего штаба, чьи уверенность и оптимизм, вероятно, что-нибудь означали. И все же в этом мареве слов было нечто шаткое, нечто тревожное, отчего Колчак постоянно глотал слюну, заполнявшую рот, и кадык его дергался.
Лица Будберга, Ханжина, даже Войцеховского и Каппеля были мрачны, раздражены; боевые генералы вполне понимали всю опасность, нависшую над войсками, и болтовня Лебедева угнетала их. Но эта трещотка был начальник ставки, креатура Колчака, у него сложилась сильная опора в казачьих войсках, его любили Сахаров, Иванов-Ринов и еще многие недалекие, главным образом молодые, люди, питавшие надежду, что Лебедев свалит всякое старье и пустит своих к жирному штабному пирогу.
Колчак отчетливо видел следы неудовольствия на лицах «стариков» и наконец счел за благо прервать генерала.
– Господа! Задача проста, как репа, – пытался он примирить свое окружение, – сам бог дал нам в помощь Уральский хребет, и у нас все выгоды обороны. Совсем немного усилий – и мы затянем бои здесь до глубокой осени. Да-да… А там – подойдут резервы.
«Боже мой, о чем он говорит! – покрылся пятнами Ханжин. – Эйхе прорвался на плато, с часа на час здесь будет и 27-я дивизия красных, она пробивается по Бирскому тракту. А этот неглупый моряк толкует бог знает о чем!»
Почтительно-наглые физиономии Лебедева и Сахарова теперь не только сердили, но ожесточали Ханжина. Внезапно генерал убедил себя, что это именно они, Лебедев и Сахаров, купно со старшим Пепеляевым, Дутовым и прочими недорослями и выскочками, испортили, заболтали, загубили удачу, которую с таким нечеловеческим трудом, с такими жертвами и лишениями добыл он, Ханжин, в бытность свою командующим Западной армией. Впрочем, вместе с командсибом Гайдой, поправился он тут же.
Обе армии нанесли тогда, весной, тяжкие удары красным, а кроме того, беспощадно корчевали их подполье, их тайную корневую систему, пронизавшую всю почву Урала. Это тоже было непросто, и поимка иных большевиков равнялась выигранному сражению. Разве малую услугу оказал он, Ханжин, российской армии, выловив преступное подполье стрелочников в Челябе? В приказе, которым он увековечил эту поимку, значилась цифра «пятьсот подпольщиков», хотя, как выяснилось впоследствии, она была преувеличена в двадцать раз. Впрочем, речь не об арифметике и суть не только в ней.
Позже его контрразведка провела впечатляющую операцию, заслав в Челябинский партийный центр своих людей – отца и сына Образцовых и еще кого-то, Госпинаса, кажется. Схваченных большевиков судили без всякой проволочки и затем посекли саблями и постреляли во дворе уфимской тюрьмы.
Это лишь чистоплюи, может быть, полагают, что такие дела делаются сами собой, без крайних напряжений ума и мускулов, без мучительных бессонных ночей и риска! Как бы не так!
Он, Ханжин, направлял усилия фронта и тыла железной рукой, не щадя здоровья и возраста, – все для нее, для России, устроенной по лучшим образцам западных демократий!
Через месяц после приказа о предании суду стрелочников, двадцать восьмого марта нынешнего, девятнадцатого года, он опубликовал приказ, подводивший в известной мере итоги его непрерывных каторжных трудов. Текст этой небольшой директивы врезался ему в память, кажется, навек:
«Отдав вчера приказ о нанесении противнику второго смертоносного удара, имеющего целью разбить 1-ю красную армию и рассеять остатки 5-й красной армии, я убежден, что все, от рядового до генерала, исполнят свой долг перед Возрождающейся Родиной и, не щадя жизни, проявят полную энергию, помня, что победа отдаст нам в руки все Заволжье и откроет доступ к сердцу России – Москве…»
И вот эти шаркуны и балаболки испортили все, профукали, загубили победу, это они лезли в армии со своими требованиями, предписаниями, командами, с наказами и повелениями этого неврастеника, вообразившего себя и Бонапартом и Вашингтоном сразу.
Теперь же, когда требуется работать и работать, когда на карту поставлено почти все, они продолжают сотрясать воздух словесами, жалкие позеры и недоучки!
Колчак, кажется, догадался по лицу Ханжина о ругательствах, теснивших душу генерала, и, не поднимаясь с места, постучал вилкой о стакан.
– Господа, я надеюсь на ваше спокойствие и осмотрительность. Я не забыл о рейде 26-й дивизии красных. Это не пустяк, но все же далеко не крах. Не забудем: одна бригада Эйхе, купно с конницей Каширина, пока лишь прошла скалы у Аша-Балаши. Значит, по Юрюзани двигались лишь шесть полков пехоты. 27-я дивизия неприятеля спешит по Бирскому тракту, но мы готовы встретить ее. Итак – всего пятнадцать стрелковых полков против резервного корпуса генерала Войцеховского. Господа, красные не вырвутся из нашей удавки!
Будберг и Ханжин вновь обменялись взглядами. Это было поразительно! В речи Колчака, как и в болтовне Лебедева, не было и намека на самый приблизительный, пусть черновой план; опять весь разговор сводился к призывам, к взаимному воодушевлению и демонстрации показного мужества.
Барон Будберг не выдержал. Он резко поднялся, хмуро пожевал впалыми серыми губами, и глаза его сузились от гнева.
– Господин адмирал, – прохрипел он и закашлялся, – извольте выслушать… Я с трудом разумею, о чем речь. Позиция у нас – хуже не бывает. Неприятель – в тылу. В корпусах Войцеховского и Каппеля, не дай бог, вспыхнет паника. Люди начнут перебегать к противнику. Не забудьте: наши солдаты – это мужик и это рабочий, и нам не к чему обманывать себя.
Генерал-лейтенант помолчал несколько секунд, и в его глазах загорелся жесткий синий огонь.
– Вместо дела – опять витийство. Неужто так трудно уразуметь, как поступать! Если генерал Лебедев не понимает, я готов изложить азбуку боя.
Начальник ставки, которому в эти минуты изменила его обычная невозмутимость, побагровел и зло покосился на Колчака, позволяющего этой старой калоше разговаривать столь нагло. Но адмирал хранил молчание, и Лебедев выдавил из себя, усмехаясь со злобой:
– Гм-м… любопытно… И что же это за азбука?
Будберг не обратил внимания на желчные интонации начальника штаба.
– Надо задушить прорыв красных. Во что бы то ни стало. Любой ценой. С любыми жертвами. Для этого немедля бросить весь резервный корпус Войцеховского, всех генералов, всех писарей, всех кашеваров на рейдовые полки Эйхе. Взять из корпуса Каппеля почти все и тоже кинуть навстречу 26-й и 27-й дивизиям. У Аша-Балаши оставить тонкую цепь обороны. Она справится с пехотой и конницей у железной дороги. Во всяком случае – задержит их на тот короткий срок, какой понадобится нам, чтоб ликвидировать прорыв. Я не вижу иных путей к успеху. Никто еще не разбивал неприятеля речами, господин адмирал!
– Хорошо… хорошо… – пытаясь утихомирить Будберга, вяло заметил Колчак. – Мы все обдумаем как следует – и тотчас будут даны директивы… А пока все – на свои места. Вас пригласят ко мне снова, когда в том будет необходимость.
Генералов вызвали в вагон главковерха уже вскоре. Положение резервного корпуса за это время весьма ухудшилось, и все в салоне снова не глядели друг на друга, злобились и с трудом подыскивали объяснения того, что происходило. А происходило необъяснимое: красные полки, измотанные непрерывным трехсуточным маршем, теснили и терзали корпус Войцеховского, не проявляя никаких признаков усталости.
– Это бог знает… – начал было Колчак, когда генералы замерли за столом. – Вы отдаете себе отчет…
В эту минуту тяжелая дверь салона открылась, и в проеме вырос флотский лейтенант Трубчанинов. Он нерешительно топтался на месте, поглядывал смущенно на адмирала и не знал, как сообщить ему о донесении, только что полученном из штаба 12-й пехотной дивизии.
– Ну, что там еще?! – хмуро спросил Колчак. – Говорите. Здесь нет посторонних!
Видя, что Трубчанинов в замешательстве, адмирал прикрикнул:
– Я жду, черт вас возьми!
– Господин Верховный Главнокомандующий, – упавшим голосом промямлил молодой человек. – Только что получено донесение из двенадцатой пехотной. Красные в пятидесяти верстах от Бердяуша. Они заняли станцию Яхино и таким образом перерезали железную дорогу. Разъезды неприятеля замечены…
– О разъездах надо докладывать не мне, а ротным командирам, лейтенант. Идите! Однако, что еще у вас там такое?
– Еще? – совершенно растерялся Трубчанинов. – Еще есть сведения: разбит полевой штаб генерала Войцеховского. Это пока все.
– С меня вполне достаточно, – нашел в себе силы усмехнуться Колчак. И тут же прикрыл рукой веко левого глаза, которое всегда дергалось и подмигивало в самый неподходящий момент.
Тотчас приняли план ближних боев (это был полностью план Будберга) и закрыли совещание. Адмирала сравнительно легко уговорили не искушать судьбу и отправиться в Златоуст и далее, в Екатеринбург.
В тот же день, третьего июля, поезд верховного прибыл в столицу Урала, а через сутки появился в Омске.
На перроне суетились свита, начальник военного округа, дамы, и уныло гремел сводный казачий оркестр.
ГЛАВА 9
ПРИГОТОВИТЬСЯ К РУКОПАШНОЙ!
На исходе дня первого июля 1919 года к Эйхе примчался ординарец Путны, рывком осадил коня, чуть не подняв его в стойку, сияя, передал начдиву записку.
Командир полка сообщал: карельцы выходят из ущелья на Уфимское плато. Противник пока не обнаружен. Авангард движется на Ахуново.
Генрих Христофорович прочитал записку вслух, торжествующе взглянул на комиссара, тоже остановившего коня, засмеялся.
– Ну, теперь они у нас пятками закивают!
Гончаров покусал засохший на губах пот, отозвался сдержанно:
– Тешиться после, когда все из ущелья вывинтимся, начдив…
– Будет приказ? Нет? – спросил ординарец, нетерпеливо поеживаясь. Он явно рвался в полк, который вот-вот, судя по всему, начнет лихое важное дело.
– Какой приказ? – проворчал Эйхе. – Действовать по обстановке. Путне виднее.
– Есть «по обстановке!» – почти закричал вестовой, пришпоривая коня. Лошадь его, ощутив жесткие шенкеля хозяина, поплясала на месте, повернула и поспешила на восток.
Ординарец догнал Путну, когда карельцы уже полностью покинули каньон. Даже обозный люд оживленно жмурился, выехав на широкое плоскогорье, где всюду вокруг простор.
Впереди колонны, вслед за головными дозорами, ехала группа краскомов. Командир и комиссар двигались молча, рядом, и Путне казалось, что в ушах звенит от напряжения слуха.
Тут же теперь шагали оба проводника и чекист, как и все, щедро обласканные вечерним солнцем и озорными ветерками возвышенности. За плечами у стариков и Санечки висели винтовки с примкнутыми штыками, – так приказал начдив.
Все чувства полка сейчас были напряжены до крайности: слух и зрение, казалось, ощупывали все вокруг с тщательностью и серьезностью.
Путна полностью, разумеется, понимал все выгоды рейда, ибо прорыв в белый тыл являлся надежным ключом всей Уральской операции Востфронта и штарма-5.
Ныне, на плато, стало совершенно ясно: противник ничего не узнал о красном походе, или узнал ничтожно мало, или узнал слишком поздно. Более того, обстановка свидетельствовала: генералы так и не поверили до сих пор в фантастический юрюзанский рейд! Ну, что ж, небось поверят, когда разгуляется на плоских просторах Уфимских гряд огонь и штык внезапной красной бури!
Но Путна, как и все краскомы, не закрывал глаз и на смертельные опасности рейда. Главная из них – туман фактов, приблизительность сведений, сообщенных разведкой фронта и армии. Надо как можно скорее отыскать ответ на главный вопрос схватки: где, в каких селах, на каком расстоянии от рейда белые полки резерва. Что они знают о красном прорыве? Где Уральская группа генерала Голицына, отступившая от реки Уфы? И тогда уже можно решить для себя: хватит ли сил, чтобы держать генералов в страхе до полной удачи? Две красные бригады против семи белых, вдали от баз, без связи с соседями и армией… Значит, полагаться лишь на себя… А что там все же – севернее и южнее Юрюзани? Удачно ли пробиваются полки Павлова в прокрустовом ложе Бирского тракта? Что творится на Самаро-Златоустовской железной дороге, где в лоб атакует Каппеля группа Гаврилова, то есть 3-я бригада 26-й дивизии и конница Ивана Каширина?
Но еще важнее узнать достоверно, где ближний противник и сколько его?
И не успел еще Витовт Казимирович до конца подумать о том, как увидел две картинки, два события, которые частично были ответом на его последний важнейший вопрос.
С небольшого голого увала комполка рассмотрел северную околицу деревни Ахуново и конника головного дозора, который мчался к своим.
В ста саженях от вершника, хлеставшего коня, увидел Путна марширующий полк. Мозг командира мгновенно сосчитал эти четкие квадраты, это число штыков, заключенное в квадраты шагающих рот, а опыт подсказал Путне, что эти восемьсот белых штыков занимаются строем и, значит, ни о какой беде не помышляют.
И сразу же с громадной скоростью возникли в голове план боя и краткий, как удар штыка, приказ.
Он придержал коня, и ординарцы тихо передали его слова батальонам:
– Марш продолжать. Не стрелять. Ускорить шаг. Приготовиться к рукопашной!..
Пропуская мимо себя взводы, он видел, как люди, совершившие неслыханный рейд, люди, которых валили с ног сон и усталость, как эти гордые герои поднимали головы, и затуманенные глаза их загорались багровым огнем сражения.
Они почти бежали, измученные парни, туда, где маршировал и выполнял ружейные приемы сытый, спокойный, отоспавшийся враг. Бойцы бежали к нему из последних сил, ибо ради этого страшного и завидного мига – нагнать на врага смертного холоду – брели они трое суток без настоящего отдыха и настоящего сна в опасных тисках отвесных скал.
И когда передовые дошли неистовым штурмовым шагом до околицы Ахуново и дальше спешить сомкнутой колонной стало опасно – могли скосить в упор огнем! – Путна поднял над головой руку и резко опустил ее: сигнал атаки!
Все в армии Тухачевского знали: карельцы не кричат «Ура!», этот единственный в своем роде полк наносит штыковые удары молча.
И теперь они бежали в яростной немоте, выставив щетину штыков и сжав пересохшие зубы до боли.
Белые квадраты перестали шагать и глядели в глупом любопытстве, что это там за полчок спешит, не нашли дьяволы другого свободного места для шагистики, надо бы проспаться ихнему полковнику или кто он еще там!
Не дай бог никому видеть на войне удары штыков и жалкие крики перекошенных ртов, и кровь, что хлещет из сабельной раны, и стекленеющие глаза человека, который уже труп. Однако, что же делать, господи, что же делать: не ты, так тебя, и как же иначе защищать великую красную революцию!
Всего лишь минуты тянулся или несся бой врукопашную. Белый полк как водой снесло. Триста с лишним солдат подняли руки.
Почти пятьсот рядовых и офицеров остывали на поле сражения, и это была первая кровь, которую заплатил Колчак за фантастический красный рейд.
У деревенской околицы осадили коней Эйхе и Гончаров, спрыгнули на землю, обняли Путну.
– Главные силы выходят из ущелья, надо прикрыть их, герой! – крикнул начдив. – Здесь не задерживаться, немедля в Мусятово! Там тоже пехотный полк, сообщили мне. Расшиби его или напугай!
И 228-й кинулся в соседнюю деревню, и, терзая испуганного неприятеля, ворвался в Мусятово, и смял, опрокинул, перебил три батальона белых, упокой, господи, слепые и трусливые души их!
А красные полки тем временем выходили и выходили из ущелья на правый берег реки, и пыль от множества колес и сапог клубилась над битой дорогой.
К Эйхе привели пленных, он спросил у фельдфебеля с опаленным, обомлевшим лицом:
– Как же вы, дядя, так несуразно ошиблись? Нас за своих приняли?
– Так что дозвольте доложить, вашбродь, – совсем багровея от усердия, бормотал фельдфебель, – кто же подумать мог? Видели вас, как не видеть, шагает какой-то полчок и шагает. Стало быть, с полевых учений свои идут. А вон оно, что вышло!
Начдив слушал фельдфебеля и кусал колючие усики, хмурил глаза. Триста с лишним пленных! Своих забот не перечесть, а тут сторожи и корми всю эту белую ораву, не могли, дармоеды и трусы, по-людски помереть с винтовкой в руке!
Эйхе и Гончаров пришпорили коней и вернулись к ущелью, из которого все ползла и ползла на возвышенность исполинская колонна полков.
И теперь еще чуть не весь успех рейда зависел от быстроты и дерзости ударов. Эйхе отменно понимал: сведения о прорыве красных уже полетели по проводам и в сумках конных ординарцев к генералам и, конечно же, к Колчаку. И все они уже знают, что Тухачевский у них в тылу, и все уже додумались, что проник на плато не полк, не отряд, а бог уж его знает какой, но непременно циклопический рейд удачливого, как дьявол, врага. Эти слухи были полезны, ибо плодили панику там, в белых полках, но была в них и своя изнанка: напуганный вестями, Колчак немедля бросит на Эйхе все, что есть, а Войцеховский и Каппель, что ни говори, тоже умеют воевать!
27-й дивизии до сих пор нет, нет Павлова, кровного побратима и в горе, и в удачах сеч. Стало быть, он еще лишь пробивается сюда, на плато, с севера, через огонь и колдобоины Бирского тракта, еще лишь рвется на выручку 26-й, обливаясь потом и кровью встречных боев. И у них, у дивизий-сестер, нет никакого контакта, и никто не знает, когда же наконец наступит локтевая связь?
А где собственная третья бригада дивизии, та, что в паре с конницей Ивана Каширина должна подавить белую оборону вдоль чугунки на Златоуст и тем отвлечь на себя силы Каппеля? Ах, конечно же, им не сладко и на севере, и на юге, но ведь должны же были прорваться на плато – и вот нет!
А тут корежься, как береста на огне: со всех сторон неприятель.
И все-таки, черт возьми, простор окрест, и душа бойцов спокойна есть, ибо увидели все: он, Эйхе, вывел полки, куда и хотел, в самый белый тыл, без самых малых даже неожиданностей. И, значит, будет у нас здесь, 26-я дивизия, дело не менее как молодецкое!
Но тут размышления Эйхе прервал Гончаров. Он вдруг ткнул Грозу шпорами и, крикнув начдиву: «За мной!», кинулся под навес скалы.
За ним, еще ничего не понимая, метнулся Эйхе, в тени соскочил с Ворона, покосился на Гончарова: «Что ты?»
Комиссар глазами показал в сторону Ахуново: над деревней, потрескивая, летел военный аэроплан белых. Это был немецкий аппарат «Таубе», что по-русски означает «Голубь», – ничего себе «голубь» – с бомбами и пулеметной турелью!
Однако самолетишка не стрелял и не швырял бомбы, значит – разведка, вот в чем суть!
Начдива не обескуражил этот полет, ибо все понимали, что такое может случиться в любую минуту, и каждый знал, как в таком случае жить.
Будто по знаку волшебной палочки замерла гигантская колонна прорыва. Те полки, что шли еще в тисках каньона, мгновенно притихли в тени скал и деревьев, а те, какие уже выбрались на плато, застыли в балках, оврагах, в зелени рощ. К тому еще прибавить следует: был строжайший приказ – в подобных обстоятельствах не стрелять. Не разберется он там, лопух, наверху: чьи люди? Белые или красные, – на них не написано. А не палят, значит, свои.
«Таубе», и в самом деле, покрутился над Ахуново и Месягутово, побренчал мотором и, заложив вираж, потащился куда-то к Бердяушу, восвояси.
Уже совсем смеркалось, когда Путна прислал очередное донесение. Комполка-228 решил: не стоять в Мусятово, не копить гнева божьего на грешную голову свою, а прорываться немедля в крупное село Насибаш – повоевать еще, пока не разобрались до конца в обстановке белые резервные части. Тем паче, что путь туда – почти отвесно на юг, а значит, ближе к конечной цели рейда – к железке Самара – Златоуст.
И вот там, под Насибашем, как позже выяснилось из рапорта, тяжко пришлось поредевшему полку в рукопашной схватке с пехотной бригадой Колчака. Белые уже много знали о красном прорыве, уже успели вырыть окопы, ощетиниться штыками, пулеметами, пушками трех батарей.
Эйхе и Белицкий быстро перебросили Путне все, что вышло на правобережье: два стрелковых полка и десять орудий.
Ах, как обрадовались красные пушкари, выскочив из ущелья, что наконец-то кругом простор, что села окрест, и знаешь, где враг, и можно его, гада, погреть прямым огнем!
Пушки били часто и залпами, хоть каждый снаряд на счету, – попробуй-ка притащи его, снаряд, сюда по реке за полтораста немыслимых верст!
И не выдержав жестоких ударов орудий и рот, замолкали постепенно стволы белых, – ага, не по зубам вам наши стальные орехи, господа колчаковцы! Не нравится вам, видим, наша наводка впрямую!
А перед самой темью, вновь за эти длинные июльские сутки, пронесся приказ, теперь уже – всем полкам:
– Приготовиться к рукопашной! Патроны жалеть!
Тихо спускалась на Уфимское плоскогорье черная мягкая ночь первого июля 1919 года, ночь удачи, ибо весь рейд выбрался уже на плато, и коли придется помереть здесь, – так в бою, в деле, а не в удавке ущелья, не в тесном твоем гробу, Юрюзань!
Однако краскомам надлежало обдумать каждый свой шаг: не было ни флангов, ни тыла, ни связи, ни коммуникаций; разведка же еще тыкалась во все концы, пытаясь взять пленных, а также расспросить местный народ, где и какой он, неприятель? Все надежды лишь на себя: ближние резервы армии в Бугульме, шутка сказать – четыреста верст!
Но как бы там ни было, наступила ночь, застопорила железный ход полков – и не осталось, кажется, у людей никаких сил после трех суток марша и дня ужасных сражений в крови.
Бригады спали в Насибаше, в Мусятово, в Лаклах, в сельце Урдали, в Калмакларово на западе. Свалились все, кроме служб охранения, понятно, да еще бодрствовали иные краскомы, те, что покрепче. Спали вповалку на полах изб, в сараях и погребах, на сеновалах и полатях без видений и беспокойства, будто убитые, – вот какое прискорбное сравнение на язык подвернулось.
Измученный Насибаш сплошь опоясали посты, еще не зная, что уже обложил дивизию Колчак, – замкнули белые полки круг, тоже кое-что в тактике понимают!
А в той петле врага – шесть полков пехоты, штаб дивизии, два штаба бригад, артиллерия, обозы.
Для тех, кто не хватил войны, – что для них слово – «обозы»? А фронтовик знает: обоз – это подводы для раненых и больных, снаряды, харч, походные кухни и еще многое множество всего! И сказать правду: не самые большие герои, не цвет дивизии управляют этой тысячью лошадей.
Да прибавьте к тому же триста с лишним пленных. Сукины дети, тоже, в случае чего, ежели перемена удач, – ножами и зубами – в затылок, в спину!
Обо всем этом обязаны думать бессонные краскомы 26-й. Обо всем!
Разведка падала с ног, проваливаясь в ночь, и все тревожней, все короче становился ее доклад: неприятель везде! Даже Юрюзанское ущелье успел перекрыть подоспевший сюда по белой тревоге некий казачий полк.
Полевой штаб дивизии поставил свою палатку западнее Насибаша, у маленькой рощи берез. Здесь собрались Эйхе, Гончаров, Белицкий, командир 1-й бригады Ян Петрович Гайлит, комбриг-2 Петр Степанович Мосолов. Под пологом брезента плавал табачный дым, такой плотный, что и карту не разглядишь. Однако и без курева не жить – валятся без него вдоль тела руки и склеиваются глаза, что уж тут объяснять!
– Где Магер? – спросил начдив Белицкого. – Почему, начштаба, я не вижу Магера?
– Неутомимый Магер допрашивает пленных, – доложил Белицкий. – Я позову.
И он отправился в дом на околице, где его помощник по разведке Борис Магер добывал у белых их самые насущные тайны.
Выслушав начальника штаба, разведчик оставил пленных, собрал потребные бумаги, сложил их в планшет и поспешил в штаб.
– Мы тебя слушаем, товарищ, – сказал Эйхе. – Коротко – и главное.
Магер тотчас достал из планшета карту с пометками, сообщил:
– Вот – основное. Мы напоролись здесь на корпус Войцеховского. Потеряв Белую, Колчак отвел его в резерв фронта и поставил на плато, чтоб он пополнился, снарядился и подготовился к боям. Тут, за центром фронта, части корпуса всегда можно бросить на север – к Старо-Сибирскому тракту или на юг – к близкой железной дороге.
– Мы это знали и раньше, Борис.
– Так точно. Но я подтверждаю: знания верны.
Вопросов не последовало, и Магер продолжал:
– Я только что беседовал со штабс-капитаном Зеленцовым из 12-й пехотной дивизии. Он сообщил: белые ждали нас только с тракта и только с железки. Они и теперь полагают: 26-я свалилась к ним с Бирской дороги.
Магер достал из сумки записи допросов, доложил начдиву:
– Мы потрепали 12-ю Сибирскую пехотную дивизию неприятеля. Кроме нее на плато 4-я пехотная и бригада ижевцев.
