Текст книги "Годы в огне"
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)
– И заметили… поверьте мне… – в раздражении подтвердил Вельчинский, от которого так обидно отвернулось его маленькое общество.
Неожиданно для всех он протянул руку Юлии Борисовне.
– Раз уж эта братия здесь, пойдемте, я познакомлю вас. Черт знает, может, когда-нибудь и пригодится.
И он повел княжну к гостям, снова говоря, что это – то есть приход филеров – приказ господина Злобина и ослушаться было нельзя.
Урусова лучше других запомнила поручика Постникова и господина Аскалонова. Последний удивительно походил на сиамскую кошку: круглая обросшая физиономия, прямые жидкие усы, злые зеленые немигающие глаза.
Поручик Постников, напротив, был худ и молчалив, то и дело доставал из кармана брюк часы и щелкал кнопкой, будто его ждало неотложное дело.
В комнате было жарко, Вельчинский хмелел все сильнее и, знакомя женщину с Аскалоновым, говорил, похохатывая:
– Это король сыска. Поверьте мне, ма шер [67]67
Моя милая (фр.).
[Закрыть].
– Вот как! Уже «милая»… Вновь кавалерийская атака?
– Простите, – пробормотал Вельчинский и, чтобы одолеть неловкость, повернулся к Аскалонову.
– Голубчик, сообщи княжне, как ты беседуешь с красными!
Трезвый гость, не желая поддерживать рискованный разговор, проворчал:
– Обыкновенно: словами.
– Ну, не скромничай, не скромничай. А то сам скажу.
– Твое дело. Не лень – говори.
И Николай Николаевич тщился объяснить Урусовой, на каком языке говорят с коммунистами.
По его свидетельству, Аскалонов, избивая арестованных, сообщал им буднично, даже брезгливо:
– Большевик, душа моя, – трудная работа. Ты у меня десять раз умрешь и десять воскреснешь.
Затем княжна обратила внимание на одного человека в кучке. Это был физически достаточно сильный, однако весьма нервный и вспыльчивый господин. Грубые крупные руки с темными шрамами въевшегося угля свидетельствовали, что он мастеровой, угольщик или кочегар.
Нервный господин оказался бывшим помощником машиниста Госпинасом. Его хорошо знали в местном депо, в пристанционных слободках, не любили, догадывались о тайной жизни и предательстве механика.
Возле Госпинаса сидел парень в темном казенном пиджаке. Гость спокойно и нагло оглядывал присутствующих, и княжне казалось: ему скучно и он пытается подавить зевоту.
Это оказался жестянщик депо, осведомитель Дмитрий Соколов, двоюродный брат кыштымца Соколова, убитого по приговору партизан.
Все здесь, за вычетом княжны, знали: Митька, по приказу Крепса, проник в подполье стрелочников и, без ошибок сыграв свою роль, выдал его под сокрушительный разгром.
Позади Госпинаса и Соколова неспешно теребил бороду кряжистый «Азеф» («Маруся»), тот самый, что провалил партийный Центр Челябинска. Образцов косился на стол с вином и едою, и толстые губы провокатора ядовито морщились: это богатое офицерье забыло им предложить даже по стакану водки.
Злобин первый заметил эту несуразицу, и солдаты тотчас принесли несколько бутылок смирновской, ведерко с шампанским и еду.
Вернувшись на свое место, Вельчинский спросил княжну (женщина села рядом), не желает ли она выслушать его, поручика, мнение об этой компании. И узнав, что Юлии Борисовне всё равно, стал рассказывать об осведомителях и корпусной охранке, что знал.
Из слов офицера, забывшего уже о своих обидах, выходило, что эти парни не перегибались зря, не ломали шапку перед начальством, не дули ему попусту в уши.
Все они, за исключением Постникова, были эсеры и считали, что цель оправдывает средства. И посему – либо всех грызи, либо лежи в грязи.
Пирушка тем временем шла своим чередом, и в комнатах становилось шумно и жарко.
Внезапно Злобин поднялся с места, сообщил, что желает кое-что добавить к уже сказанному, и все тотчас онемели.
Полковник был уже весьма в кураже; близость Верочки тоже туманила его. Поэтому речь начальника ковыляла с трудом, и все же насторожила всех.
Злобин намекал на какую-то утечку сведений из штабзапа и требовал от присутствующих – ка́веант ко́нсулес» [68]68
Пусть консулы будут бдительны (лат.).
[Закрыть] – в противном случае отделение не выполнит свой долг, а он, полковник, вынужден будет принять меры, которые… и тоже запутался в околице слов.
Потом собрался с духом и стал весьма прозрачно намекать на какие-то провалы отделения и утверждал, что когда кошек много, они упускают мышь, и что «у вас масса дыма, но мало нажарено, господа!»
Крепс, слушавший до того вполуха, теперь резко повернулся к Злобину, пытаясь понять: это обычные призывы к профессиональной настороженности или начальник имеет в виду нечто определенное.
Гримилов сидел, натянутый, как барабан, и на его лице цвели багровые пятна.
Но тут Верочка, к общему ужасу, потянула полковника за рукав, и он опустился рядом с ней. Секретарша Гримилова ужасно конфузилась и говорила милые глупости, а собеседник равнодушно улыбался в ответ.
– Сергей Александрович, – вдруг вздохнула она, – любовь веревкой не свяжешь. Ведь правда?
Злобин что-то отвечал Крымовой, привычно сыпал шутками. Блестящие от долгого употребления остроты приводили неопытную Верочку в восторг, и она, уже не замечая ничего, тянула вино, пьянея у всех на виду.
Чубатый, выпив для храбрости больше положенного, пытался раз-другой подойти к княжне, но возле нее всегда было людно, и еще Иеремии казалось, что Юлия Борисовна совершенно равнодушна к нему. Тогда он снова сел к бутылке и стал разговаривать сам с собой.
– Така краля… – бормотал Чубатый. – Здаеться, и не змалювати такой крали. Личко, як малина.
Потом он спорил с воображаемым собеседником и доказывал ему, что госпожа Урусова «у любый мисяць уродилась», ибо «цю дивчину вси кохають».
Внезапно махнул рукой и отправился сначала, для порядка, к госпоже Гримиловой, а потом – к Верочке. Каждой из них он сказал: «Ой, хто мене поцилуе – заробить спасиння».
И тут же конфузливо винился:
– Я ныне маленько пидпьяный…
Злобин относился ко всему с совершенным спокойствием, вероятно, он давно привык к таким пирушкам, к их флирту и быстрым союзам.
В комнатах стало совсем душно, но это было учреждение, где закрытые окна считались обязательными, и никому не пришло в голову распахнуть их.
В этой духоте Крымова захмелела совсем, заплакала и попросила полковника отвезти ее в постель. Они вскоре ушли.
От давешних слов Злобина все испытали тревогу, но хмель тем и хорош, что позволяет хотя бы на время забыть о гадостях.
Уже вскоре пирушка легко вздохнула, и Крепс тотчас подошел к Урусовой.
Вельчинский, сидевший рядом с княжной, невесело покосился на штабс-капитана.
Не обратив ни малейшего внимания на этот взгляд, Иван Иванович буркнул вполголоса:
– Поручик, не насаждайте пролетарскую диктатуру! Дайте поболтать с Юлией Борисовной и мне.
Вдруг похлопал в ладоши и, дождавшись некоторого внимания, сказал, воинственно дергая себя за усы:
– Господа, вы узнали еще не о всех талантах нашего Вельчинского. Николай Николаевич недурно музицирует.
Один из безмолвных солдат принес гитару, Крепс усадил поручика за свой письменный стол и вручил инструмент.
Вельчинский, перебирая струны, с ненавистью глядел на Ивана Ивановича, который, конечно же, придумал все это с единственной целью: очистить себе место возле княжны. И Николаю Николаевичу показалось, что даже здесь, среди своих, Крепс выделяется, как нос на лице, – и от этого стало совсем грустно.
Поручик снова и снова трогал струны, вспоминая мотив, и внезапно образовалась песня, печальная и резвая, как езда на перекладных. Офицер пел:
Ваши пальцы пахнут ладаном,
На ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо вам,
Никого теперь не жаль…
Как только песня овладела вниманием присутствующих, Крепс сел рядом с Урусовой, спросил, усмехаясь:
– Как это вы разожгли его, княжна?
– О чем вы?
– Да о Вельчинском. Рожа у него горит, хоть портянки суши.
– Экой вы злой, Иван Иванович. Вас мачеха родила.
– Обиделись за мальчишку? Недурной малый. Пустяка не хватает: ума.
Урусова взглянула на расплывшуюся фигуру Крепса, заметила ядовито:
– Нехватка ума – не редкость. Но согласитесь, он строен, как тополь.
– Верно замечено: тополь. Ни плодов, ни тени.
Внезапно Крепс театрально рассердился.
– Жаль, что я не дурак и не нравлюсь вам.
– Не теряйте надежды, Иван Иванович, – прохладно улыбнулась княжна. – Что же касается Вельчинского, то ума у него не меньше, чем у других.
– Ум, возможно, и есть, но он им редко пользуется.
Почти механически отвечая Крепсу, Урусова тем временем думала о странном положении поручика. Им в отделении помыкали все, хотя он, кажется, не давал для этого никаких поводов.
Конечно, Николай Николаевич не хватает звезд с неба, он толков для пустяков, но именно это и есть его главное достоинство. С сотворения мира известно, что в каждой конторе есть пустяки, которые надо делать и которые никто не хочет делать. И вот тут-то Вельчинский незаменим, он с величайшей энергией занимается всякой мелочью и занимается без проволочек. Им помыкают, не рискуя получить сдачи, и при всем том поручик отзывается о начальстве в высшей степени благопристойно.
Таких людей обычно ценят, даже жалуют, называя ласкательными именами, как мальчишек.
Отчего же третируют Вельчинского? Ведь если убрать его из отделения, всю массу мелкой и грязной работы придется выполнять Гримилову, Крепсу, Чубатому. Может быть, это известная отличка чиновника: попирая других, утверждать себя?
– Вы меня совершенно не слушаете! – вдруг вспылил штабс-капитан. – И камень обидится!
С Иваном Ивановичем Крепсом в последние недели произошла некая метаморфоза, которую заметили все в отделении. Ничуть не изменившись ни в кнутобойном ремесле, ни в отношениях с сослуживцами, штабс-капитан стал сдержанней с княжной. В ее присутствии он придерживал язык, а не хамил, как обычно. Это было странно, но в общем тривиально, как репа. Впрочем, даже себе штабс-капитан не хотел признаться, что, пожалуй, увлекся княжной.
Но теперь Крепс много выпил и к нему вернулась обычная резкость. Он сказал с вызовом:
– Знаете, Урусова, у меня мысль: будьте моей женой.
Юлия Борисовна отрицательно покачала головой.
– Я не в восторге от ваших мужских качеств.
– Что вы имеете в виду? Внешность? Душу? Кровать?
– Мне не нравится, что вы хам, штабс-капитан. Прежде всего – это.
– Плевать. Я предлагаю вам не формальное супружество, а временный альянс. Извините за столь ясную прямоту.
– Альянс у вас уже есть: госпожа Граббе.
– Ах, полноте! Это на черный день.
Он пододвинул стул вплотную к Юлии Борисовне, сказал, усмехаясь:
– Вы как-то поминали, что – замужем. В сие надо верить?
– Это ваше дело.
Крепс пропустил замечание мимо ушей и продолжал с пьяной настойчивостью:
– Итак, замужем. Тогда позвольте полюбопытствовать и набраться опыта: какие женщины склонны к большей супружеской верности? Блондинки? Брюнетки? Шатенки?
– Такой вопрос однажды уже задавали немецкому философу Канту.
– И что ж он ответил?
– Он ответил: «Седые».
Крепс оживленно погрозил пальцем.
– А вы далеко не глупы, Юлия Борисовна… да-с…
– Хм-м… – не давая воли раздражению, усмехнулась княжна, – когда вокруг столько дураков, грешно не казаться умницей.
Увидев, как мгновенно набычился штабс-капитан, Урусова удивленно пожала плечами.
– Это всего лишь цитата. У вас есть на этот счет собственная точка зрения?
Крепс вновь не обратил внимания на слова сотрудницы, он торопился высказать какую-то мысль, засевшую в его нетрезвой голове.
– Супружеская верность… – говорил он нетвердым языком. – Что это? Да всего-навсего равнодушие других к тебе. Просто никому не пришло на ум совратить тебя. Да-с.
И повторил свою мысль:
– Самые верные жены это те, на которых никто не обращает внимания.
Впрочем, он тут же забыл о сказанном и стал с воодушевлением ругать большевиков и злобно отзываться о рабочих – и утверждал, что всех их надо без суда и следствия, совершенно лишних в пору войны, вешать на фонарных столбах.
Урусова покосилась на Крепса.
– Я где-то читала, что инквизитор средневековья Петер Арбуес сжег на кострах великое множество людей. В 1860 году церковь приобщила его к лику святых. Похоже, вы тщитесь сравняться с ним?
Крепс всем корпусом повернулся к княжне, задержал взгляд на ее непроницаемом лице, побарабанил ребром ладони по столу.
– Позвольте совет, Юлия Борисовна. Не точите нож сами на себя.
– Благодарствую за хлопоты. Но поверьте, штабс-капитан, я занята вовсе не этим.
– В таком случае – чем же?
Внезапно глаза Крепса налились кровью, и он выпалил, злобясь:
– Тебе бы со мной в кровати часто-часто дышать от радости, а ты тут благородство размазываешь, дура!
Урусова побледнела, но все же взяла себя в руки: она хорошо знала свой главный недостаток – вспыльчивость, и понимала всю его уязвимость. Однако не удержалась и проворчала сквозь зубы:
– Вы нахальны, как петух. Я пожалуюсь господину Гримилову.
Крепс отозвался с водочной дерзостью:
– Ваш Гримилов, хочу заметить, дурак. Правда, к этому можно привыкнуть.
– Павел Прокопьевич весьма воодушевится, узнав ваши слова.
Крепс внезапно усмехнулся.
– Пора понять: капитан без меня, как без рук. Он не захочет расстаться с Крепсом даже из-за вас.
Он снова вонзил в Юлию Борисовну злобно-восхищенный взор, пробормотал:
– Не женщина, а соблазн сатаны… А я, значит, петух… Гм-мм… кажется, я в некотором роде в долгу… Позвольте в таком случае – красный платеж…
Он длинно и бестолково стал доказывать княжне, что бабы всякого рода – злее ничего не придумать. Урусова усмехалась и молчала.
– Да-с! – пьяно выкрикивал Крепс. – Да-с, именно так! У комаров и многих прочих сосущих питаются кровью лишь самки. Комар же пьет нектар цветов и тем сыт бывает. Хотите еще пример? Самка паука-каракурта после брачной ночи съедает своего благоверного. Богомолиха в той же ситуации отгрызает супругу голову. Похоже поступают некоторые змеи.
Он искусственно расхохотался.
– Почему вы не спросите, какое это имеет отношение к прелестному полу человеков? Позвольте уведомить: самые свирепые воины былого – бабы. Случалось, они выжигали или срезали себе правую грудь, чтобы не мешала стрелять из лука… Как видите, это совсем не тот лук, какой кладут в суп!
В продолжение всего разговора Крепс добавлял себе в стакан и вскоре уже налился, хоть выжми. Он даже не замечал, как с ожесточением вонзают в него взгляды Гримилов, Вельчинский, Эмма Граббе.
Выбрав момент, к штабс-капитану подошел его шеф и проворчал тоном приказа:
– Ах, какой вы бон вива́н [69]69
Гуляка, повеса (фр.).
[Закрыть], Иван Иванович! Вот уж не знал!
Крепс иронически хмыкнул, отозвался почти бессмысленно:
– Шерше ля фамм! [70]70
Ищите женщину (в ней все дело) (фр.).
[Закрыть]
Павел Прокопьевич был тоже весьма хмелен, вдруг обиделся, бог знает на что, может, решил: Иван Иванович не верит в ловушку, приготовленную красным, о чем давеча шел разговор. Капитан побагровел, погрозил пальцем штабс-капитану, сказал:
– Не суйтесь в волки с собачьим хвостом, милостивый государь!
Впрочем, он тут же забыл о Крепсе или сделал вид, что забыл, и повернулся к Урусовой.
– Позвольте поздравить вас с наградой Верховного. Надеюсь, по этому поводу вас можно поцеловать?
– Я не заслужила медаль. Это, право, ошибка.
Гримилов, против ожидания, не стал спорить.
– Не заслужили – заслужите. У вас есть все возможности отличиться. И я надеюсь…
Крепс пытался перебить Гримилова:
– Дело, что осел, уважаемый, – его палкой погонять надо.
– Здесь говорят о женщине, – строго поправил его Павел Прокопьевич.
– Именно. Да-с… Женщины хороши, когда их нет. И не перебивайте меня!
Гримилов державно скрестил руки на груди и сказал своим игрушечным басом, сейчас совсем хриплым:
– Господин штабс-капитан, вы воспитаны, как необузданный осел!
Мешая ссоре, княжна посоветовала, улыбаясь:
– Нам всем, кажется, пора отдохнуть, Павел Прокопьевич.
– Разумеется, – склонил голову начальник отделения, – но я должен сказать вам со всей возможной откровенностью: одинокое дерево – это вороний насест. Именно так!
И капитану почудилось, что он связал такую частую сеть, из какой эта девчонка не выберется.
– Именно так! – еще раз крикнул Павел Прокопьевич столь громко, что его услышали, пожалуй, все.
Видя разгоряченные лица офицеров, к ним поспешили госпожи Гримилова и Граббе, у которых совершенно истощилось терпение быть на отшибе.
Тотчас Марья Степановна, что-то наговаривая в уши Павлу Прокопьевичу, потащила его в приемную, накинула на мужа фуражку, повлекла в коридор.
Граббе иронически посмотрела на Крепса, который совершенно не замечал ее присутствия на вечере, затем дернула за рукав Чубатого и показала глазами на выход.
Вскоре они очутились во мгле теплой сиреневой зари, Эмма обняла Иеремию, хмельно тыкалась ему губами в шею, корила:
– На княжну льстишься, Чубатый… Ползком в люди норовишь выбраться!
– Не ляпай языком! – сердился офицер. – Хто тоби таку дурницю в голову вкинув?
– Вижу, – темно грозилась Граббе. – Я за ней присматриваю.
И добавляла с легко ощутимой желчью:
– Гляди, она сама своим подолом огонь раздует. Не на кого тогда пенять.
Чубатый махнул рукой.
– Эка ты дурна! Вона князя дочка. А я хто?
Эмма настаивала:
– Темная она, твоя княжна. Я приглядываю.
– Це бабське дило, – механически отозвался Иеремия.
Но тут же стал колом, повернулся к Эмме, сказал раздраженно:
– Ты баба сучого выводу!.. Не мороч мени головы!
– Защищаешь!.. – зашипела Эмма. – Себе бережешь.
– Не для пса ковбаса… – устало проворчал Иеремия. – Ну, пишли.
Эмма внезапно обмякла, повисла на шее Чубатого, зашептала:
– Пойдем, погуляем… выпьем еще…
– А як же… – усмехнулся офицер. – Кобы мени зранку горилочки в збанку.
Чубатый, разумеется, не любил и не мог любить Граббе, но ему нравилось ее происхождение и связи со свитой Николая II, пусть косвенно лишь, через дядю. Иеремия происходил из среднего крестьянства, офицерские погоны стоили ему великого труда и храбрости на линиях боя. И, добившись, как он полагал, кое-чего в жизни, деникинец люто не любил голытьбу, нищебродье, никчемных людей, бездумно гнущих горб ради хлеба.
Князья и графы всегда были для него недостижимой мечтой, сладкой сказкой, если это даже случались высокопоставленные содержанки и дураки.
Граббе теперь уже стала потаскухой, даже ловкой потаскухой: с успехом торговала постелью, не забывая при этом, что она из Питера и дама полусвета. Иеремия, достаточно хорошо зная прошлое Эммы, полагал, что не терпит никакого ущерба и «не все так робиться, як у параграфи написано».
Впрочем, не желая забивать себе голову столь сложными материями, Чубатый забормотал под нос слова какой-то песенки:
У сусида хата била,
У сусида жинка мила…
Граббе косилась на сожителя и вздыхала.
А тем временем в подвальных комнатах штаба сам собой источался и таял банкет, эта странная недружелюбная попойка людей, которым предстояло скорое бегство на восток.
Крепс, почти задремавший на своем стуле, вдруг поднял голову, махнул рукой и заявил, что пойдет теперь же спать в подвал, к арестантам; они его сами просили об этом, поскольку красные обожают Крепса и не хотят спать без него – такая у них блажь.
И он хохотал и подмаргивал неведомо кому, чтоб все понимали, какой он нынче устроит сон этим большевикам и совдеповцам.
Штабс-капитан решительно направился к двери, но вдруг счел, что его не все поняли, как надо, и стал объяснять окружающим, что красные – это волки, а волков без клыков не бывает, и крамольные мысли надо отсекать вместе с головой, а также доказывал: мертвые не укусят, и с кладбища никого не приносят назад.
Кое-как добравшись до точки, Иван Иванович покинул банкет. В подвал его повел фельдфебель охраны, вполне знавший, что там будет твориться всю ночь.
Вслед за Гримиловым, Чубатым и Крепсом ушли к себе на Исетскую, в дом Шапошникова, контрразведчики корпуса и филеры, настороженные и трезвые, как гимназистки. Пример подал демобилизованный солдат Соколов, еще не забывший субординации. Они прошли мимо Урусовой, делая вид, что совершенно не замечают ее.
Когда за ними закрылась дверь, Вельчинский спросил Юлию Борисовну:
– Ну-с? Каковы?
– Стоят друг друга. Но, мне показалось, Образцов – больше других шельма. Этот и из петли выдернется.
– Вы совершенно правы: смышлен, как собака. Однако грядут тяжелые времена [71]71
Осенью 1919 года, после освобождения Урала, Д. Соколова схватила Челябинская ЧК. По приговору суда провокатора расстреляли. Та же участь постигла Госпинаса. Немного раньше, во второй половине июля, Н. Образцов бежал вместе с войсками Колчака на восток. След его потерялся: вероятнее всего, он погиб на бескрайних дорогах белого бегства. За неделю до панического отступления колчаковцев подпольщики заметили Н. Образцова на одной из станций. Предатель был в погонах офицера и выходил из вагона контрразведки. Отец изменника, С. Образцов, выдавший вместе с сыном большевистский Центр, был арестован Челябинской губернской ЧК во второй половине 1919 года и расстрелян.
[Закрыть].
Как только поручик и княжна остались одни, Николай Николаевич воспрянул духом. Он с обожанием смотрел на Юлию Борисовну и беспричинно улыбался.
– Что это за намеки на мифическую удавку для красных? – полюбопытствовала княжна. – Впрочем, откуда же вам знать?
Николай Николаевич снисходительно улыбнулся.
– Знаю. Немного, но знаю. Адмирал впускает Тухачевского в Челябинск и душит его здесь в мешке.
Но тут же оробел, что выболтал служебную тайну, и сказал первое, что пришло в голову:
– У меня огромная покорная просьба. Я несчастен, как камень на мостовой.
Юлия Борисовна вопросительно взглянула на поручика.
– Доклад… – забормотал Вельчинский. – Весьма существенный доклад… Не могу вручить начальству.
Княжна, похоже, рассердилась.
– Ну, что вы, право, мелете. Говорите яснее.
– Прошу об одолжении, Юлия Борисовна.
– Я уже слышала. Но о чем все же?
– Госпожа Крымова недовольна мной, и я не хотел бы ее тревожить. Мне надо срочно перебелить доклад.
– Насколько я знаю, машинопись – обязанность Верочки.
– Да, конечно. Но совершенно секретные бумаги печатал фельдфебель Мосеев. Однако он оказался дурак, и послан на фронт. Замены пока нет.
Николай Николаевич вздохнул.
– Я обращался к господам Гримилову и Крепсу, но оба отвечали: не беспокойте пустяками. Вся надежда на вас.
Княжна неопределенно пожала плечами.
– Ну, вот еще, право. Стану я тащить чужой воз!
– Что же делать? – повесил голову поручик. – Штабс-капитан снова станет адресовать мне свои плоские шутки. Вам не жаль меня?
– Жаль. А где достать десять рук? И как отдохну после работы?
Вельчинский несколько секунд молчал и внезапно заговорил с воодушевлением:
– Я придумал, голубушка Юлия! Вы станете печатать под мою диктовку.
– Когда же?
– Гм-м… да… конечно… Только в свободное время.
– Вы совсем меня не жалеете, господин поручик. Я ничего не обещаю. Не хочу говорить сейчас о деле.
– Разумеется, потом, не теперь же… Значит, могу надеяться?
Солдаты, исполнявшие в эту ночь обязанности официантов, давно уже косились на поручика и барышню. Только они, эти два человека, торчали здесь, как заноза в руке, мешая рядовым вздохнуть и приняться за остатки трапезы.
Но Николай Николаевич ничего не замечал – он наконец-то остался почти наедине с Юлией Борисовной, – и любовь к великосветской красавице впилась в него, как репей.
Ему хотелось произвести на княжну самое лучшее впечатление, он рассказывал ей о самых значительных операциях отделения, в которых, разумеется, принимал самое непосредственное, если не сказать решающее, участие. Под величайшим секретом Николай Николаевич сообщил сотруднице о некоторых предстоящих акциях контрразведки, поделился мыслями о нынешней обстановке на фронте.
Из его слов выходило, что войска адмирала в ближайшее время сдадут Челябинск, Троицк и Курган, и если бы Верховный правитель и Верховный главнокомандующий был поумнее («простите мне мое амикошонство!»), он давно бы эвакуировал эти города. Вельчинскому был известен в общих чертах какой-то план Колчака, желающего устроить в Челябинске капкан красным. Но ежели княжна хочет знать его, Вельчинского, мнение по этому поводу, то «поверьте мне, голубушка! – в ловушку попадем мы сами – как муха в патоку!».
Он пьяно повторялся, говорил одно и то же, точно испорченная граммофонная пластинка, но княжна слушала его внимательно, и это льстило Николаю Николаевичу.
Опасаясь, что Урусова может заподозрить его в желании покрасоваться, офицер приводил доказательства и факты.
За окнами, прикрытыми решетчатой сталью, уже разливался рассвет, и Юлия Борисовна наконец встала из-за стола.
– Право, вся эта проза надоедает и на службе.
Вельчинский озадаченно посмотрел на Урусову, вздохнул.
– Мне показалось, вам интересно. Что ж не остановили меня?
Женщина решила, что зря обидела кавалера, и попыталась исправиться.
– Я – вечная задируха, Николай Николаевич. Не обращайте внимания!
Вельчинский, тотчас повеселев, механически наполнил стакан, выпил и продолжал сидеть. Но княжна проворчала недовольно:
– Идемте, ей-богу. И так мы задержались сверх меры. Нам могут попенять за это.
– А-а, черт с ним, с Крепсом! – хмельно отозвался офицер. – Но вы, как всегда, правы. Надо уходить.
Однако он не трогался с места, удерживал женщину и жаловался, смешно, как мальчишка, надувая губы и вновь повторяясь:
– Вы со мной холоднее снега.
Княжна ответила с неудовольствием:
– Перестаньте, право! Это становится несносным.
Поручик озадаченно посмотрел на сотрудницу и покраснел, как свекла.
– Не разоряй любви, – внезапно сказал он с пьяной обидой, даже не замечая, что перешел на «ты».
Урусова рассмеялась.
– Это от водки. Пройдет. Поднимайтесь!
Княжна быстро прошла в свою комнатку, надела шляпку, взяла сумочку, и они выбрались из штаба. На улице Вельчинский спросил:
– Могу я вас взять под руку?
Юлия Борисовна утвердительно кивнула головой.
Офицер сообщил, что проводит княжну до ее дома, мало ли какие опасности грозят женщине в это безлюдное время.
Солнце уже поднялось над домами, воздух хмельно пах влажной листвой, и было так тихо, как обычно бывает в скопище жилья и улиц после праздников и суббот.
Они шли по гулкому тротуару, никого и ничего не замечая, и почему-то оказались возле кинотеатра «Луч». У афишной тумбы внезапно увидели нищего, решившего, вероятно, как можно раньше заняться своим промыслом на бойком месте. Это был подросток с миловидным, почти иконописным лицом, однако нахмуренным и жестким. Мальчишка опирался на посох, изгрызенный, надо полагать, собаками окраин и дворов; одежда на нем была бедна, но аккуратно залатана и заштопана.
– Не до тебя! – сказал Вельчинский, которому попрошайка почти загородил дорогу. – Поди вон!
– Зачем же так? – не одобрила княжна. – Я его знаю и всякий раз подаю милостыню. Полагаю: когда нам хорошо, и другим должно быть не худо.
– Именно так… – растерялся Вельчинский.
Княжна открыла сумочку, достала рублевую бумажку, протянула поручику.
– Отдайте.
– Ах, Юля… – совсем смутился офицер, словно его заподозрили в скупости. – Зачем же… я уплачу.
– Вы можете отдать свои деньги, но извольте передать и это.
Мальчик с достоинством взял несколько бумажек, еле приметно поклонился.
– Спаси вас бог, барыня, рука дающего не оскудеет.
– Вы и в самом деле знаете нищего? – полюбопытствовал Николай Николаевич, когда они отошли от афишной тумбы.
– Разумеется. Он – сын красного профессора, казненного в Омске; круглый сирота. У него нет иных источников существования, кроме шапки для подаяний.
Они молча прошли несколько десятков шагов.
– Его фамилия – Лоза, – вновь заговорила Урусова. – Отец подростка – мировая величина на ниве литературы. И посему вам не мешало бы знать это имя.
Поручик безмолвствовал.
Вскоре они уже подходили к особняку на Уфимской. И никто из них – ни княжна, ни офицер, ни попрошайка не заметили длинную фигуру Граббе. Она следила за парой гуляющих из-за густых кустов живой изгороди. На лице Эммы были написаны радость, язвительность, ирония. Теперь-то уж она попортит кровь этой парвеню, строящей из себя бог знает что! Святая! Все бабы одинаковы – и нечего ломаться и набивать себе цену.
Рядом с Граббе стоял Иеремия Чубатый, которого Эмма все-таки потащила за собой, и тоскливо ворчал:
– Ну, какого черта я тут толкусь, як собака на вирьовци?..
Он попятился от изгороди, свернул за угол и зашагал домой.
Граббе догнала Чубатого, бормотала, шагая рядом:
– Они не впервые встречаются, княжна и нищий. Я знаю.
– Хай, тоби бис! Не шукай лиха, – само тебе знайде.
Эмма не обратила внимания на слова Иеремии.
– Что это за побирушка в семь утра? – спросила она, торжествуя и потирая руки. – Нет, тут как хочешь, а нечисто!
Эмма вдруг вообразила, что это случай посылает ей удачу, что здесь именно то везение, о котором она так давно печется всей душой. Только надо еще немного последить, послушать, потаскаться вслед за этой ненавистной княжной и ее нищим!
Стал накрапывать легкий утренний дождь. Чубатый обрадовался ему, принялся, дурашливо пританцовывая, напевать:
– И шумить, и гуде,
Дрибен дощик иде, —
Ой хто ж мене молодую
Та й до дому доведе?
Обизвався козак
На солодким меду:
– Гуляй, гуляй, чорнобрива,
Я до дому доведу!..
– Не паясничай! – оборвала его Граббе. – Красных лови. Это не бабьи подолы хватать. А может, ты сам ихний?
Чубатый терпел, сколько мог, но тут не выдержал.
– Не лезь з свинячою мордою у бублишный ряд! – кинул он злобно. – Роздавлю, як жабу!
Эмма поняла, что перехватила, бросилась вслед за Иеремией, схватила его под руку, забормотала:
– Это не я, это вино блажит!
Чубатый шагал к дому молча, и в синеве утра ему мерещились синие глаза княжны, ее красота и обстоятельность, вся свежая чистота этой женщины.
…Николай Николаевич довел Юлию Борисовну до калитки Кривошеевых и вопросительно взглянул на спутницу.
Она вполне поняла взгляд и отрицательно покачала головой.
– Потерпите, когда у меня появится собственное жилье. Тогда, возможно, вы станете забегать в гости.
Возвращаясь к себе, Вельчинский напевал что-то бравурное, и в душе у него теснились рифмы «княжна – нежна», «княжна – нужна» и прочее в том же духе.
Как только он расстался с Урусовой, из-за угла дома вышел парень в черной косоворотке, молча постоял несколько минут и медленно зашагал к рабочей слободе.
