Текст книги "Годы в огне"

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

– Затируха?

– Вода, мука и сала маленько. Соли добавь – вот и затируха.

Пока ели походную баланду, Костя похвалился:

– А я ведь знал, что косохлест ночью грянет!

– Хвастаешь небось. Как это – «знал»?

– Не хвастаю. Я ж поминал: все в жизни сцеплено и оставляет на земле свои знаки. Вечор упреждал я тя, Александр, чтоб глядел вокруг, как надо, и тайну примет замечал. Стало быть, ничего не приметил.

Санечка обескураженно спросила:

– О чем ты?

– Вспомни: в исходе дня ветер свирепо выл, и небо низко легло. А багровое солнце воткнулось прямо в тучу, как молодая купчиха – в перину.

– Вчера на закате?

– Вчера на закате. И прибавь к тому еще многое. Дым от очажка нашего тащился по земле; муравьи прятались в домишки свои; и паук, казалось, бросил дела и среди дня заснул на ловчей сети. Они чуют – и муравьи, и пчелы, и гнус – беду загодя: ведь, коли не угадать перемен, – пропадут.

Он пошевелил беззвучно губами, видно, вспоминал приметы еще.

– А воробьишки! Они же кучились, кричали в кустах, а были и такие, что в пыли, как дети, купались.

– И что же?

– Вот те раз! Это же все к худой погоде.

– Что ж ты меня не упредил, Булычев?

– Полагал – знаешь. У нас такое все знают, и горожане даже, которые грибы либо ягоды в лесах берут, а то сено полянок косят. А я рыбак да охотник с семи своих годов, как мне такое не понимать!

Санечка подсела ближе к Булычеву, попросила с надеждой:

– Расскажи еще, что хочешь… Мне такое непременно знать надо.

– Можно, – великодушно согласился Костя, – набирайся ума, пока случай есть.

На одно мгновение в глазах Лозы вспыхнули веселые искры, но тут же погасли; она даже наклонилась к товарищу и стала похожа на большой вопросительный знак.

– О чем же те объяснить? – спросил Булычев, адресуясь не столько к Лозе, сколько к самому себе. – Однако слушай и кормись, впереди у нас путь в кривляках, без еды не станет сил ноги маять.

Он скрутил из куска газеты немалую косушку, прикурил ее от огня под ногами и, точно волшебник, покрылся весь клубами дыма.

Разогнал марево ладонью, спросил:

– Шагаем мы с тобой, к примеру, по горке и смущаемся: где юг, а где север? Один склон кряжа березкой да осиной порос, другой – елочкой. Так где же юг, а где север?

Лоза молчала.

– Север чаще всего на еловом склоне, браток. Елке менее солнца потребно, чем березке, скажем… На землянику глянь. С какой стороны краснее? Верно, с южной…

Через минуту осведомился:

– Мы с тобой на Юрму барабались, ни разу не сбились. Как это так я столь точно шел?

Санечка поглядела на лукавую физиономию Булычева, густо искусанную комарами, и впервые за всю дорогу улыбнулась.

– Как же?

– Скажу. Немалый помощник путнику – ветер. У него, ветра, тоже свои пути-дорожки. И не вмиг меняет он их. Значит, за ветром следи.

Увидев в глазах спутника вопрос, пояснил:

– В густом, непролазном лесу, в самой заглухе, само собой – тишь, откуда там вихрю взяться? Тогда задери голову, найди облачка – и сразу увидишь, куда ветер бежит. А на опушке трава те скажет и кусты тоже, откуда и куда главная тяга, – по наклону растений суди.

– А коли в степи, и нет облаков?

– Тот же ветер – подмога. Иди так, чтоб он постоянно в лицо дул или, скажем, напротив, в спину. И коль без ошибки вышел – без нее и дойдешь.

Потом еще объяснил, как верно шагать ночью – по звездам, конечно же, а то и по шуму реки, и внезапно полюбопытствовал:

– Приказал те командир деревце ссечь, чтоб в три сажени длиной. А на полянке жара, солнце печет. Помаялся ты, срубил сосенку, ан, а в ней трех саженей и нет! Как же загодя ствол измерить? Не лезть же на него!

И сам растолковал:

– Сыщи палку в сажень, скажем, длиной, воткни ее в землю и погляди на тень. В ней, в тени, допустим, две сажени. Выходит, коли в палке сажень, а в тени две, значит, тень вдвое больше палки. А теперь еще проще: измеряй тень сосны и отними половину. Руби без опаски.

– Г-м… просто…

– В жизни все просто, коли ответ подскажут. Да не часто оно так случается. Ну, давай собираться… Солнце вот-вот Чертовы ворота осветит…

Пока они обтирали котелок и ложки травой, складывали их в крошни и топтали костер, Костя успел сообщить, как утеплять землю ночевки костром, плести стельки из сухой осоки, и почему река у берега течет тише, чем на стрежне, и каков след бегущего человека, и где ставить шалаш, если выпал немалый отдых.

Уже собравшись в дорогу, вдруг огорченно покачал головой.

– Как это я те такого важного не сказал? Ты ведь, чай, не знаешь, что оно на тутошнем языке значит – Юрма? А переводится – «Не ходи». Ибо именно здесь изготовляет черт свои грозы, и ливни, и разбойные вихри. Тут, где прижались друг к дружке Южный и Средний Урал.

Санечка оборотилась к северу и несколько минут стояла в молчании, не в силах оторвать взгляда от первозданного великолепия гор. На двести верст окрест простиралось море лесов, сияло на востоке девичьим зеркальцем озеро («Аргази», – подсказал Булычев), а чуть севернее слоилось в подсиненной дымке еще одно («Увильды»).

– Ну, поспешаем, браток.

Они пошли прямо на солнце, и Санечка увидела странные камни, будто останки древнего входа в обиталище нечистой силы.

– Чертовы ворота? – догадалась Лоза, и Булычев значительно кивнул в ответ.

Вскоре они двигались уже лесом, в иное время – чуть не ощупкой, с опаской ставя ноги на щебень, готовый вдруг зашевелиться под сапогом.

То и дело попадались деревья-валь и сухостой, а то, случалось, и малые гари.

Санечка отыскала себе подобие тропы и оттого решила, что здесь, хоть и редко, появляются люди.

Булычев пожал плечами: ветки на той тропе бьют человека то в лицо, то в грудь. Это ходовая, но не людская тропа, а звериная.

Идти под уклон было худо, иной раз не хотелось огибать колодину, но Костя упреждал: ствол может быть гнил, и, следовательно, ноги недолго сломать. Приходилось кружить, что поделаешь?

Как всегда, партизан сказал внезапно:

– Иной человек все видит и ничего не знает. Спроси его, и окажется – не заметил он даже, что нет на земле ни черных деревьев, ни черной травы, ни черных цветов.

Без всякой связи со сказанным полюбопытствовал:

– У тя какой глаз направляющий?

– Направляющий?

– И это, выходит, не знаешь. Сложи из двух пальцев колечко и направь его на желудь, либо на муху или жучка, на всякую малость то есть. Потом закрой левый глаз. Коли кольцо на месте, главный глаз правый, а сместится – так левый.

И они опять продолжали путь, шли веревочкой – из следа в след, стараясь не тревожить паутину меж кустов и лишайники на деревьях, которые Костя называл не иначе, как «пряжа лешего».

И все же Санечка успела два, а может, и три раза сложить колечко из пальцев и поглядеть через него на листья и камешки. Направляющим у нее оказался правый глаз.

Через два часа хода прямо на восток впереди обозначилось небольшое сельцо, и девушка обрадовалась ему, будто марсовый на судне, после многих недель похода увидевший землю на горизонте.

Однако Булычев радости не разделил, полагая, что там уже могут быть заставы неприятеля. Он потащил Лозу к Уфимскому озеру, а потом – на озеро Серебры, чтобы оттуда, с севера, спуститься к Карабашу.

Оставив Санечку в кустах, на берегу, снял крошни и, велев ни под каким видом никуда не отлучаться, ушел на юг.

Вернулся к озеру в сумерки и троекратным волчьим воем оповестил товарища о своем приходе.

– Ничо, пройдем, – посулил он негромко, – домик на городском краю, там явка. Еще до утра за нами приедут. Однако ж бумаги положи поближе.

У Санечки были чистые надежные документы на собственное имя, и можно особенно не опасаться беды.

Через час они достигли окраины Карабаша. Здесь их в полной темноте встретили связники партизан и проводили на явку.

Явка была маленький домик, в коем владычила мрачная, бессловесная старуха, немедля запалившая очажок на дворе и тут же зарубившая старого одинокого петуха.

Партизаны чинно подали Лозе ладони ребром и сообщили свои фамилии или прозвища: «Моргунов» и «Лихачев». Они также уведомили, что теперь уйдут, а в полночь прикатит телега и отвезет пришедших на Мурашиный кордон.

Оттуда чекиста переправят в Челябинск на поезде либо на лошадях.

Как только боевики исчезли, старуха принесла суп, и они втроем, вместе с хозяйкой, живо опростали чугунок.

Потом женщина подняла крышку голбца, и молодые люди спустились в прохладную кисловатую тьму подполья. Там была лежанка из сена, а подушками служили хомуты, навечно впитавшие конский пот.

На пеньке посреди голбца стояла железная плошечка с каким-то жиром, и в жире плавал фитилек, еле освещавший сам себя.

Близ лежанки покоился древний облезлый тулуп и стояло ведерко с водой и ковшиком.

– Разбирайся, будем спать, – сказал Булычев и накрылся овчиной. – Не медли, за нами скоро придут.

– Я так, в одежде, – проворчала Лоза.

– Ну, в одежде – так в одежде. По ночам знобко еще.

Костя потушил свет и, узнав, что Санечка тоже ложится, спросил с заботой:

– Не черство спать?

– Нет.

Усталость тотчас сморила их, они заснули глубоко и покойно, однако пробудились сразу, как только в крышку голбца постучали.

Выбрались наверх, но с огорчением узнали: дело изменилось, телеги не будет, надо ждать.

Пришлось снова лезть в подпол, в тесную эту тьму, и Санечке на миг показалось, что они в ночи, как в гостях у черта.

Вспомнив мрачную хозяйку, спросила, поеживаясь:

– Что она такая бессловесная, старуха-то?

– Вдовуха она. Мужа в Сибирь угнали. Был слух, помер старик. А может, убили.

Вздохнул.

– Осталась бедняжка в сиротстве и много горя приняла.

Пояснил в заключение:

– С тех пор и смеяться перестала. И беседу не жалует.

Не спалось – и, чтоб не маяться от безделья, Лоза вдруг стала рассказывать о древних поверьях и языческих богах славян. Впечатлительный Булычев почти въявь увидел круглую золотую птицу, откладывающую на древе времени белые и черные яйца, из которых сколько-то погодя рождаются дни и ночи. Особенно понравился ему Стрибог, повелитель ветров, и Костя без труда представил его несущимся на бешеной туче близ Юрмы.

К немалому удивлению Булычева подросток знал множество полезнейших сведений самого разного свойства. Он обладал запасом знаний о Челябинске – его заводиках и железной дороге, бульварах и площадях, хотя даже проездом не был в городе. Отвечая на один из вопросов партизана, подробно рассказал о прошлом Челябы, даже о его остроге, где фильтровалась «виноватая Русь».

Так же обстоятельно он знал Златоуст. Лоза утверждал, что в старинном городке русские улицы соседствуют с совершенно немецкими и голландскими улочками и домами. Когда-то там, по мостовым из каменных плит, важно прохаживались иноземные мастера в длинных синих сюртуках и спешили по своим делам чистенькие немочки в белых чепцах.

Управители, мастера, чиновники жили на Большой и Малой Немецких улицах, на Ключевской и Никольской, а Нижне-Заводская и Мастерская, где клубились туман и дым, служили обиталищем бедного класса. Златоуст прославился не только булатом Аносова, но и пушкой Павла Матвеевича Обухова. Это первое стальное орудие России выдержало четыре тысячи выстрелов, более, чем пушки иноземцев. Еще и то следовало учесть, что Крупп поставлял орудия по пятьдесят два рубля за пуд, а детище Обухова обошлось казне всего по шестнадцать рублей пятьдесят копеек.

И совсем занятно было слушать о давних временах Урала, языческих богах и обрядах, сохранившихся до нынешних времен. Из слов загадочного этого парня выходило, что пращуры придумали много святых и каждый небожитель оберегал какую-нибудь живность двора. Святой Власий, скажем, хранил коров, Илья – баранов и козлят. Флор и Лавр наблюдали лошадей, святая Анастасия – овец и коз. А были и такие, что опекали даже свиней и кур. Всем святым были положены твердые сроки, и в эту пору считалось грехом обижать животных. Напротив, их ласкали и подкармливали. Так, в день Флора и Лавра лошади не работали и «угощались».

И совсем поразился Булычев, выслушав рассказы о драгоценных и поделочных камнях, будто родился и вырос Лоза не где-то за тридевять земель, а на Ильменских копях.

Подросток утверждал, что алмаз означает чистоту и невинность, сапфир – постоянство, красный рубин – страсть, а бирюза – это каприз, а также очи красавицы. И свои знаки, и значение, и смысл имели и топаз, и аметист, и опал, и все прочие камни, какими славна славянская земля. И каждый город имел свой ненаглядный защитный камень: Новгород – голубой, Ростов – синий, Челябинск – багряный. Впрочем, красный цвет любила вся Русь, и о том в старинных фолиантах речь: «Красная яшма сердце веселит, разум и честь умножает, силу и память врачует», «Кто яхонт червлёный при себе носит, снов страшных и лихих не увидит …а в людях честен будет».

Необыкновенная разговорчивость утомила Лозу, и она замолчала, слушая, как шаркает наверху босыми ногами старуха.

Однако же через минуту тронула партизана за плечо, попросила:

– Скажи о ваших делах. Я знать должен.

– Непременно скажу, – согласился Костя, проникшийся теперь к спутнику немалым уважением. – Да вот квёлый маленько. Выморились с тобой, браток. Давай поспим малость.

– Хотела бы лень проспать весь день… – укорила было Санечка, но тут же вспомнила, что Костя от самого Златоуста тащил крошни с харчем и посудой, что он дважды проделал путь от озера Серебры до Карабаша. И стало совестно.

– Ты спи, – торопливо сказала она. – А я покараулю.

– Чо меня караулить? – засмеялся партизан. – Не убегу.

Он ненароком обнял чекиста за шею, и в ту же минуту послышалось ровное дыхание. Лоза тихонько отодвинулась от Кости, повернулась на бок и вскоре тоже уснула.

Пробудились они от сильного, как показалось, света и увидели, что лазея открыта, и надо, стало быть, подниматься наружу.

– Спишь, спишь – и отдохнуть некогда, – посмеивался Костя, вслед за товарищем направляясь в комнату.

Там по-прежнему была одна старуха; она молча сунула ухват в печь, достала чугунок и опустила его на стол. На этот раз подала к каше капустный хлеб [21]21
  Капустный хлеб – в иных местах на Урале хлеб пекли в капустных листьях.


[Закрыть]еще благоухавший печной теплотой.

Молодые люди весело переглянулись, ухватили деревянные ложки и принялись за пшенку с настоящим топленым маслом – бог уж знает, где его добыла одинокая старуха.

Потом Костя вышел в сумерки оглядеться, испепелил чуть не горсть табаку и вернулся в голбец.

Вышла подышать во двор и Санечка. В небо уже поднялась луна на прибыли, выбелила дома и садочки тревожной неживой известкой.

Лозе показалось, что где-то на юго-западе прогремели залпы пушек, и она подумала, что там, между Златоустом и Челябинском, теперь идут тяжелые бои. Непременно тяжелые, потому как сначала – горы, а потом прорва озер. И ей стало немного тоскливо, что свои проливают кровь, а она тут бог знает чем занимается.

Но вдруг где-то рядом забрехала собака, и Лоза поспешила в подвал, опустила над головой крышку. Тут же услышала шелест половичка, которым старуха накрыла лаз, и скрип надвигаемого стола.

– Загадку загадать? – спросил Булычев, когда они опустились на сено. – Где зимой тепло, а летом холодно?

И, не дождавшись ответа, усмехнулся.

– В погребе это.

Санечка проворчала:

– Один день мы с тобой загубили, Булычев. Вот что – холодно.

Костя не согласился.

– Потеряли аль нет – кто знает? В жизни и так бывает: скоро пойдешь – беду нагонишь, тихо пойдешь – беда нагонит. Ну да ладно, давай-ка я те, паря, наши дела распишу. Просьбу твою исполню.

* * *

К удивлению Санечки, Булычев ни разу не упомянул о себе. Он называл многих людей, их дела и подвиги, будто со стороны, совершенно не желая рисоваться. Лоза, решившая за дни дороги, что перед ней «янька», стала круто менять мнение о партизане.

Из недолгих рассказов в подвале вставал перед Санечкой, будто Юрма из тумана, глыбистый образ уральца, негладкий, лепной. Это был человек тяжкого дела, скупой на слова, неприхотливый в быту и пище, верный в дружбе и страшный в своей ненависти к врагу.

Века бесправия и горя научили его молчанию, в котором, как зола под пеплом, всегда таились красные искры мятежа.

Добрый по натуре и совестливый, как все работные люди, он готов был поднять свой пудовый кулак на обидчика, если тот превышал все границы людских законов.

В черной сырости голбца Лоза почти въявь видела холодные лунные ночи Соймановской долины и тени людей, мелькавшие в лесу, на рудниках и кордонах, слышала выстрелы красных и белых, шипенье пил, перегрызавших столбы связи, и радужный смертный треск бикфордова шнура.

Люди Уральского партизанского отряда не всегда имели еду, каждый ломоть хлеба на учете, и сахар делили на золотники.

Крайне нужны были деньги. Инструкция Центра требовала экспроприировать их у кулаков, промышленников, торговцев. Это был не самый романтический путь в революции, но чистоплюйство, полагал Центр, тоже не выход из положения. Буржуи и кулаки, за малым исключением, были главной опорой Колчака, они ненавидели и травили красных, изо всех сил помогали Ганже, поручику Глинскому, карателям, и сам бог велел прижать их к стене.

В апреле сего, девятнадцатого года был один налет на богатеев станицы Клюквенской, тогда взяли деньги у кулака Басова. Однако капитал оказался небольшой, и его хватило партизанам на считанные дни.

В середине мая эксовой группе отряда сообщили, что мулла деревни Глуховой Жаббаров, не устававший проклинать Советскую власть, объявил о свадьбе дочери. Было понятно: один из самых богатых людей долины, он должен держать дома большой капитал – на приданое, подарки, расходы. В подпол пятистенной избы, в амбары и сараи везли мясо, муку, масло и прочий провиант, потребный для большого застолья.

Штаб отряда решил раньше всего взять продовольствие: партизаны недоедали.

Холодной майской ночью к околице деревни приблизились девять всадников и обоз, которыми управлял Михаил Сорокин.

Оставив верховых лошадей коноводу, партизаны на телегах подъехали к пятистенку и укрылись за кустами сирени. Четыре человека охраняли подходы к дому, – мало ли что может случиться в проезжем ночном селе.

Двор муллы покоился под тесовой крышей, какие порой бывают на Урале, ворота заперты изнутри, и на улицу доносились лишь звуки цепей, на которых, надо полагать, шатались собаки.

Сорокин постучал в окно, подождал, постучал еще раз.

– Кого черт носит? – спросил Жаббаров, прилепившись носом к оконному стеклу.

– Открой. Дело есть.

– Днем приходи, дурак. Ночью не открываю. Спать надо.

– Открой. Не то окно прочь!

– Кто такие?

– Партизаны.

После долгой паузы мулла спросил:

– Что надо?

– Отвори ворота. Замкни собак в сарае.

– Кричать «караул!» стану. Людей позову.

– Кричи. Сожжем дом и тебя не помилуем. Ты о нас слышал, слово твердое.

Несколько минут в стекле было пусто – возможно, хозяин шептался с женой. Наконец появился у окна, проворчал:

– Душить не будешь?

– Нет.

На улице было слышно, как мулла, ругаясь и охая, уводил псов в сарай, гремел щеколдой, отворял двустворчатые, на раскидку, ворота.

Впустив незваных гостей, буркнул, злобно кося глазами:

– Ну? Зачем ко мне?

– Мясо, мука, масло и прочее.

Мулла усмехнулся.

– Мое добро, я наживал. Отдать!

– Колчаку давал, нам – жалко?

– Никому не давал.

– Мы знаем. Три твоих обоза шли в Карабаш. Отару гонял.

– Считать чужое умеешь. Школу в лесу кончал.

– Еще не кончал. Учусь только.

Сорокин велел партизанам заводить подводы во двор, сказал Жаббарову:

– Наши люди оголодали, мулла. А ты ешь в два горла. Не божески это.

Хозяин сел на чурбак для рубки мяса в углу двора и досадовал уныло:

– Довелось дожить в старости годов: все всё тащат.

– Нет. Оставим на прокорм и свадьбу. А прочее заберем, чтоб наши товарищи не померли в голоде. Вот так – по всякому богу.

– Вас – целая шайка. Бери. Но я запишу долг. Это правильно: долг.

– Валяй. Многие ваши строчат на меня. Коли Колчак возьмет верх – мне оторвут голову так и так. Но ты сам знаешь: плохи его дела.

– Болтаешь хорошо, вор. Ладно, жди немного.

– Гляди, не поднимай шума. А то станешь короче. На голову.

Старик ушел в дом, вернулся с ключами, стал отмыкать пузатые, масляно поблескивающие замки погребов. Распахнул двери, ткнул пальцем в темноту.

– Бери, нищебродье. Разоряй в корень!

Кто-то из партизан резко повернулся.

– Замолчь! А то тут тебе и аминь!

– Это можешь… – продолжал злобиться мулла, не умея осилить ненависть к голытьбе, нырявшей в глубь погребов и выносившей оттуда мешки с мукой, рис и бараньи туши. – Я гляжу, у вас рот до ушей, красные!

Через полчаса все телеги загрузили провиантом, и Сорокин приказал отправляться.

Жаббаров стоял у крыльца, глядел, как уезжают партизаны, и губы, руки, ноги его дергались от обиды.

– Якшы… – сказал он командиру группы, уходившему последним. – Якшы, начальниге. Но подавись моим хлебом, вор!

Мулла крикнул вдогонку Сорокину:

– Мы еще встретимся, карак! [22]22
  Вор (башк.).


[Закрыть]

Партизан оборотился и сказал, усмехаясь:

– Непременно, старик.

Однако Жаббаров, кажется, сильно удивился, когда через неделю его снова разбудил твердый стук в окно. Выглянул на улицу, заметил черные быстрые тени у парадного крыльца и, ругаясь и охая, пошел запирать собак в сарае.

– Здравствуй, бабай, – проворчал Дмитрий Наумов. – Меня зовут «Моргунов», будем считать – познакомились. Мы обещали – и пришли.

Мулла стоял на дворовом крыльце в теплом халате поверх брюк и пиджака. Лицо его исказила судорога, он крикнул:

– Уже все съели? Большой живот у вас, Моргунов!

– Не ворчи, старик, и пусти в избу. Ты один?

– Одиночество подобает только аллаху. Жена и дочь.

Они прошли вслед за хозяином в горницу – и увидели старуху и девушку на большой русской печи. В деревне Глуховой половина села была русская, половина – татарская и башкирская. Мусульмане молились своему богу, православные – своему, и это мирное сожительство, как всякий мир, не приносило никому бед. Татары и башкиры недурно знали русский язык и русские обычаи, а славяне вполне терпимо калякали на тюркских наречиях.

На столе горела пузатая керосиновая лампа. Наумов кивнул старику на лавку у стола и опустился рядом.

– Слушай меня с вниманием, мулла, – сказал он, глядя на хозяина в упор красными усталыми глазами. – Мы кладем свои жизни в бою и живем в лесу, как волки, на которых со всех сторон идет загон. Потому мы – жестокие люди, а как же нам иначе справиться с белой сволочью Колчака? Все, что берем у богатых, раздаем нашим людям, их женам и детям. Наш человек, который тайком или не тайком съест лишний кусок, – заплатит позором, а может, и жизнью. Я сказал длинную речь, чтоб ты все понял, мулла. Нам нужны деньги, Жаббаров.

Хозяин молчал.

– Я гляжу, ты глух, как полено, – помрачнел Наумов, и глаза его сузились в щелки. – Не серди сатану, Жаббаров.

– Он не вовсе глухой, – усмехнулся стоящий рядом боевик Дмитрий Алимов. – Он на то ухо глух, в какое про деньги речь.

Мулла отозвался раздраженно:

– Дома даже копейки нет.

– Деньги богачу черти куют. Ты продал двадцать кобылиц казне, и еще – коров и овец. А может, врут люди: не продал – подарил?

– Я никому ничего не дарю. Но капитал не в моем доме, – я ждал тебя, кызыл буре [23]23
  Красный волк (башк.).


[Закрыть].

– Врешь, лиса. Все эти дни ты тратил большие деньги. Твой капитал дома.

– Не хочу с тобой говорить. У тебя голова – один язык, больше ничего!

Кто-то из партизан проворчал с досадой:

– Доколе его галду слушать и мозолиться с ним! Не срок нам беседы вести!

Мулла продолжал петушиться.

– Можешь убить, нет капитала. Гляди…

Он вывернул карманы брюк и карманы пиджака, и даже задрал рубаху, и все это время продолжал говорить, ругая пришельцев, укравших у него давеча провиант и сделавших старика совершенно нищим.

– Самая жалкая нищета – скупость, – уже остыв, усмехнулся Наумов. – У тебя, говорят, огня взаймы не выпросишь.

– Просят бездельники. Зачем помогать дармоеду? Я не дам и гроша.

– У него, вишь, каждая копейка рублевым гвоздем прибита, – уже злобясь, прохрипел Алимов. – Стар, как порок. В могилу запасаешь, что ли?

– Все запасают. Ты не запасаешь? Или нечего запасать?

Дмитрий ухмыльнулся.

– Денег-то много, да не во что класть.

– А-а, что с тобой говорить? Ты пустой, ни с чем пирог.

Это была, кажется, та капля, что переполнила чашу терпения партизан. Наумов приказал начать обыск.

Боевики стали обшаривать дом, проверили сундуки и шкафы, даже спустились в подпол. Денег нигде не было.

Тогда потемневший от усталости и ожесточения Наумов прохрипел женщинам:

– Айдате с печи!

Деньги нашлись на лежанке, под паласом, в бумажнике, похожем на меха гармони.

– Там пять тысяч, бери половину, – пытался хоть что-то спасти Жаббаров.

– Все возьмем. Без денег сон крепче, хозяин.

– Шерсть стриги, а шкуру не дери! – внезапно закричал мулла, и руки его задергались судорожно и мелко.

– Пересчитай деньги, – велел Наумов Ивану Пичугову. – А то старик в горе и наврать может.

Пока Иван, слюнявя пальцы, вел счет, хозяин непрерывно ругался, молился, требовал, даже кричал, чтоб ему дали расписку и вернули долг, когда разбогатеют.

– Вернем, – мрачно посулил Алимов. – На том свете углем, мулла.

– Ободрали до голой кости, – неизвестно кому жаловался Жаббаров и со злобой и опаской косился на партизан, прятавших его капитал в кожаную охотничью суму.

– У тебя, старик, глаза больше, чем брюхо, – укорил его Наумов. – Мужик и в беде должен быть мужик.

Уже через четверть часа эксовая группа скакала по влажной весенней дороге.

Немного позже, в конце мая, штаб отряда получил сведения от своих информаторов: владелец кожевенного завода в Губернском А. К. Куприянов только что вернулся из Челябинска, где выгодно продал большую партию кож.

Деньги, добытые у муллы, были уже израсходованы на харч и оружие, а отряду крайне требовался капитал – поддержать семьи погибших.

В этот раз на экспроприацию отправилось пятнадцать человек – разведчики предупредили: у дома Куприянова – пост.

Вечером к особняку приблизился Дмитрий Алимов, поздоровался с постовым.

Мужик, до самых бровей заросший бородой, скинул оружие с плеча, хрипло погрозился:

– Проваливай! Не велено говорить.

– Вот те и раз! Нешто ты штаб какой сторожишь?

– Прочь, говорю! – озлобился охранник и передернул затвор.

В этот миг к нему со спины подошли трое. Наумов вырвал у мужика винтовку, кивнул Федору Морозову и Пичугову.

– Связать. И кляп в рот. Чтоб не пикнул, собака.

Дверь в дом теперь была доступна, и заводчик онемел, увидев множество людей, вошедших гуртом.

На столе, за которым кроме хозяина сидели еще четверо, теснились бутылки с водкой, соленые грибы, рыба-жаренка, пельмени.

Все пятеро, кажется, протрезвели, увидев дула наганов.

– Где деньги? – спросил Пичугов.

– Какие деньги, господа?

– Бумажные, золотые, всякие.

– Не держу. Нанесли на меня. Язык, известно, что осиновый лист, – во всякое время треплется.

Он оглядел вошедших.

– Что-то не признаю́: городские, что ль?

Пичугов погрозил:

– Гляди, найду – к стенке приставлю.

– То есть, как это «к стенке»? – удивился Куприянов и вдруг заплакал жалкими бабьими слезами, размазывал их по бороде, жаловался собутыльникам: – За мое же добро – и меня же в ребро!

Ассигнации, векселя и звонкую монету, о которых были наслышаны, искали до самого света. Капитал хозяин спрятал в специальном ящичке, прибитом к нижней стороне скамьи.

Увидев шкатулку в руках партизан, заводчик побелел, спросил сухим, скрипучим голосом:

– К стенке?

– Нет. Надерем уши за вранье – и всё тут.

Прихватив деньги, партизаны исчезли. Потом было слышно, что после их ухода Куприянов бил посуду, сулился повесить воров на столбах, втоптать в грязь, перестрелять, даже утопить в ближних озерах, и собутыльники поддакивали ему и посмеивались про себя.

В полдень того же дня группа оказалась в хуторке, близ озера Большой Гордяш. Партизаны постучали в дом местного кулака, промышлявшего маслом, и, когда тот открыл дверь, всунулись в комнату.

Тощая, как смерть, жена хозяина смотрела со злобой на вошедших, но страшилась открыть рот.

Угадав в гостях красных лесных людей, владелец маслобойки покосился на свою благоверную, поднял руки и головой указал на образа.

Там, за иконами, оказались деньги, и обе стороны расстались без лишних слов.

* * *

– Ну? – после паузы обратился Булычев к Санечке. – Исполнил я твою просьбу, браток?

– Да. Но расскажи еще. Уважь.

…Булычев еще некоторое время живописал разведчиков подполья, однако утомился и замолк.

Лоза тоже задремала в сыровато-темной теплоте голбца.

Оба они – Булычев и Лоза – проснулись в один и тот же миг, оттого что крышка подпола поднялась, и в белом квадрате лазеи обозначилась массивная голова Наумова.

– Ну, пора и дело делать, избяные тетери! – весело крикнул он и протянул руку молодым людям, помогая выбраться наверх.

Все тотчас простились со старухой, сказали «спасибо», обещали не забывать.

Безгласная хозяйка внезапно обняла Лозу, сказала со вздохом:

– Бегай к нам в гости-то! Ждать стану, верно говорю!

Через полчаса они уже ехали в ранних сумерках на телеге, в которую была впряжена мохнатая беспородная лошадка неизвестного цвета.

Утром конек остановился на Мурашином кордоне, и навстречу Булычеву и Лозе вышел командир партизанского отряда.

– Здорово живете! Пожалуйте… – сказал он оживленно. – С коих пор вас жду, дорогие мои молодые люди!