Текст книги "Годы в огне"
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)
Деникинца звали Иеремия Чубатый, он скептически относился к махновцам, но пока ничего лучшего не было.
Увидев в первую же ночь на груди и животе Граббе фривольные картинки, Чубатый вспылил, даже покричал, но вскоре махнул рукой:
«Не жениться мне на ней, право».
Поэма металась из одного полка в другой, писала в рифму о братишках и даже сочинила стихи о самом Махно. Узнав от земляков Нестора, что он в детстве малярничал, а став старше, «працював» в литейке гуляйпольского завода сельскохозяйственных машин, она опубликовала десяток куплетов об узнике «Бутырок». Ее заметили, и она стала заводить полезные знакомства с земляками батьки. В числе приятелей вскоре оказались начальник связи Полено, штабисты Бурдыга и Белаш, ротные Иван Лепетечко, Гусарь, Лесовик, Пахарь, командир полка имени командующего – Коробко. Граббе возвращалась из отрядов с разной снедью и барахлом, и деникинец не без основания косился на свою походную жену. Случалось, Поэма навещала Мишку Левчика и сообщала ему, что именно брешут люди.
Однажды Полено поволок ее в земскую больницу, где лежали вповалку раненые и тифозные повстанцы, и потребовал, чтобы «письме́нниця» вмешалась в этот бордель. Граббе ужаснулась грязи и вони лазарета и пообещала, что непременно сочинит о сем желчные куплеты.
Больные сказали, что «вирш писати не треба», ибо все необходимое они исполнили сами. Один из выздоравливающих передал Поэме замусоленную бумажку, на которой химическим карандашом вкривь и вкось было нацарапано следующее:
Эх, в земской больнице
Раненые плачут —
Там их кормят хорошо,
Еще лучше лечат.
Командиры-молодцы
С артистками гуляют,
А повстанцам выходить
В город запрещают.
А сестрички-молодицы
Вино распивают,
Зато раненые все
Сильно унывают.
Стишки были крайне скверные («много хуже моих»), но Граббе взяла их с собой – ей льстила слава «письменници» и защитницы «нещасных братов».
Однако Аршинов-Марин, которому она притащила куплеты, объяснил, что «в данный момент напечатать произведение не представляется возможным, хотя оно и обладает некоторыми художественными достоинствами».
Как-то к Граббе попал весьма красноречивый документ Махно, касающийся хозяйства, и она поняла, что красные недолго станут терпеть Нестора.
На бланке значилось:
«К ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИКАМ!
В целях скорейшего восстановления нормального железнодорожного движения в освобождаемом нами районе предлагаю тт. железнодорожным рабочим и служащим энергично организоваться и наладить самим движение, устанавливая для вознаграждения за свой труд достаточную плату с пассажиров и грузов…»
Иеремия Чубатый, оставаясь по ночам с Эммой, зудел безостановочно:
– Надо бежать из этого вертепа, дура! В Сибирь. К Колчаку. Он один – сила против красных.
– Надоело все, – хмурилась сожительница. – Хоть на край света, лишь бы тихо.
Восьмого декабря Чубатый вместе с Граббе бежал на северо-восток, поближе к Сибири. Он надеялся добраться до Челябинска, где в контрразведке Западной армии генерала Ханжина надежно служил его однокашник по Павловскому училищу.
В конце декабря 1918 года Чубатый, после долгих толков выписав пропуск, вошел вместе с Эммой в кабинет штабс-капитана Ивана Ивановича Крепса.
ГЛАВА 15
КНЯЖНА ЮЛИЯ
Штаб Западной армии генерал-лейтенанта Ханжина помещался в номерах Дядина на Скобелевской улице. Это был огромный мрачноватый дом, и в его бесконечные коридоры выходило великое множество дверей.
В самом дальнем углу, в полуподвальных лабиринтах, располагалось контрразведывательное отделение штаба.
Поручик Вельчинский, неся под мышкой папку, на обложке которой было оттиснуто золотом «К докладу», открыл одну из дверей и, с весьма озабоченным видом войдя в приемную, где за пишущей машиной сидела миловидная девушка, поклонился.
– Шеф у себя, Верочка?
– Капитан в отъезде, вы это хорошо знаете, – не поднимая глаз от «ундервуда», отозвалась Верочка, и поручик ощутил в ее ответе явный холодок. Он ухмыльнулся, пожал плечами и сказал почти весело: «Гм… гм… Весьма сожалею… Весьма… Простите, госпожа Крымова».
И медленно покинул приемную.
Он вполне понимал, почему гневается Верочка, и эта явная ревность даже нравилась офицеру.
Две недели назад, подходя к штабу, поручик заметил неподалеку от главного входа бедно одетую барышню. Она внимательно, даже пристально наблюдала за всем, что творилось на улице.
Вельчинский, считавший себя в душе Пинкертоном, сдвинул брови, соображая, что бы это могло значить, и отошел за один из тополей, росших здесь в изобилии.
Барышня то прохаживалась и поглядывала на сновавших мимо офицеров, то останавливалась у парадного крыльца. Она не обращала никакого внимания на часового, вонзавшего в нее подозрительные и злые взгляды. Однако солдат не знал, должен ли он окликнуть эту девчонку, или пусть себе ходит, не его дело.
Поручик приблизился к часовому, спросил, сухо и важно кивая головой в сторону незнакомки:
– И давно она тут толчется, братец?
– Да так что цельный час, вашбродь, – отозвался солдат, хмуря брови. – Ходит и ходит, как заведенная.
– Ага… гм… гм… – важно пробормотал Вельчинский. – Так я и думал, братец… Именно…
Он подергал полы своей новой шинели, убирая возможные складки, неведомо для чего потрогал в кармане пистолет и, ощутив чрезвычайный прилив сил, решительно направился к барышне.
Он окинул ее профессиональным взглядом разведчика (как учил господин капитан Гримилов-Новицкий) и тотчас определил, что это крестьянка, или, может статься, горничная, или, в лучшем случае, мещанка небольшого достатка. На барышне была дешевая шубейка, под которой замечалось платье из ситца, сильно помятое, правда, чистенькое. Вельчинский сделал заключение, что незнакомка недавно стирала свои туалеты, но не имела возможности погладить их. Следовательно, она не местная жительница, а приезжий человек.
На ее ногах темнели солдатские башмаки и теплые грубошерстные чулки, а в руке покоился узелок, в котором нетрудно было угадать запасное белье и, может быть, кусок хлеба с луковицей.
Вельчинский прошел мимо незнакомки, резко повернулся, спросил в упор:
– Кто? Зачем? Чья?
Барышня подняла на поручика недоумевающие, однако спокойные глаза, сказала, пожимая плечами:
– Вы о чем-то спросили? Пэрмэтэ́-муа́ дё мё прэзантэ́… [34]34
Разрешите представиться, я… (фр.).
[Закрыть]
Офицер оторопело взглянул барышне в лицо и мгновенно ощутил сильное сердцебиение: ему в глаза глядели синие бездонные очи, над которыми вознеслись дуги черных соболиных бровей. Вельчинский внезапно для самого себя щелкнул каблуками, бросил пальцы к виску, сказал сразу высохшими губами:
– Поручик Вельчинский. К вашим услугам.
Увидев, что штабист несколько растерян, даже озадачен, барышня мягко улыбнулась.
– Я понимаю, господин офицер. В наш век, впрочем, случается и не такое…
И Вельчинский уразумел: она имела в виду свою одежду и свой, не соответствующий этой одежде, язык.
– Мне надо попасть к начальнику контрразведки господину Гримилову, – продолжала она. – Рёкондюизэ́-муа силь ву пле, a… [35]35
Проводите меня, пожалуйста (фр.).
[Закрыть]
– Зачем к нему? – пытался еще сурово посмотреть на незнакомку Вельчинский и понял: у него едва ли выйдет что-нибудь путное из показной строгости.
– Я об этом скажу самому Павлу Прокопьевичу, – отозвалась странная барышня. – А вас прошу выполнить мою просьбу. Жё ву рёмэрси́ дава́нс… [36]36
Заранее благодарю вас (фр.).
[Закрыть]
– Па дё куа́… [37]37
Не за что (фр.).
[Закрыть] – растерянно пробормотал Вельчинский. – Гм… Да… Вот именно. Дело в том, что… э… Павла Прокопьевича нет в Челябинске. Господин капитан в служебной поездке.
Он несколько мгновений шевелил беззвучно ртом, и на его верхней губе, совершенно как у мальчишки, выступил пот.
– Одну минуту, – встрепенулся поручик. – Благоволите подождать. Я позвоню по внутренней связи. Как доложить о вас?
– Я пыталась назваться, однако же… Княжна Юлия Борисовна Урусова.
Вельчинский скрылся в подъезде, вскоре появился снова, пролепетал, подходя к женщине, пожимая плечами и неопределенно покачивая головой:
– Господина Гримилова, как я уже сказал, нет на месте. Вас примет его заместитель, штабс-капитан Крепс. Прошу…
Княжна не очень быстро двинулась вслед за офицером. Было отчетливо видно, что одежда и особенно обувь стесняют барышню и она чувствует себя не в своей тарелке.
– Со мной! – сурово кинул Вельчинский, проходя с княжной мимо часового. – К штабс-капитану Крепсу.
Они прошли гулким коридором, спустились по асфальтовым ступеням, и поручик наконец открыл дверь, обитую тонким серым сукном, что показалось весьма странным княжне. Однако она ничего не сказала.
Верочка взглянула на девицу, приведенную Вельчинским, заметила на лице поручика явный румянец волнения и капризно скривила губы.
Вельчинский совершенно открыто ухаживал за секретаршей Гримилова, все за глаза называли их, поручика и девушку, «жених и невеста» – и вот что-то вдруг изменилось, и госпожа Крымова явно ощутила это.
Вельчинский сделал вид, что не заметил тревожного взгляда Верочки, и провел княжну к Крепсу, в кабинет, огромный, как ипподром.
– Снимайте шубейку и садитесь, – предложил штабс-капитан гостье и весьма недвусмысленно посмотрел на поручика.
Молодой офицер косился куда-то в окно и продолжал оставаться в комнате.
Крепс постучал ребром ладони о крышку стола, проворчал с досадой:
– Я не задерживаю вас, Николай Николаевич. Поскучайте по соседству.
Поручик помялся, подчеркнуто щелкнул каблуками и вышел в приемную.
– Ну-с? – повернулся Крепс к Урусовой. – Вас кто-нибудь прислал к нам или вы явились сами, княжна?
Урусова, не отвечая, совершенно явно разглядывала Крепса. Перед ней сидел мрачный усталый человек, физически очень сильный, это было заметно даже на взгляд. Его можно было бы считать красивым, если бы не кирпичное лицо и совершенно монгольские скулы, выбритые до зеркального блеска. Острые фельдфебельские усы торчали воинственно вверх, как на каждом втором лице в немецкой армии, включая физиономию фельдмаршала Боша.
Крепс, в свою очередь, без всякого стеснения разглядывал барышню, отважившуюся прийти в контрразведку, которой опасался не только неприятель, но и свои.
В девчонке, без всякого сомнения, текла дворянская кровь. Небольшая, словно выточенная из слоновой кости, фигура была увенчана приметной, даже, пожалуй, диковинной головой. Синие, глубоко посаженные глаза, сияли под черными полукружьями бровей, темная толстая коса опускалась ниже пояса; в маленьких ушах замечались отверстия для серег, которых там теперь не было. Ситцевое платьишко отчетливо облегало грудь.
– Итак, кто вас прислал, княжна? – повторил вопрос Крепс.
– Никто.
– То есть?
– Я пришла сама, господин офицер.
Штабс-капитан снова постучал ладонью о стол и нахмурился.
– Я хотел бы посмотреть ваши документы, мадам.
– У меня их нет.
– Вот как! Отчего же?
– Князь Борис Иванович Урусов и Анна Петровна, его жена и моя мама, погибли в семнадцатом. Их убили большевики или анархисты, не умею сказать точно…
Крепс склонил голову, на которой росли короткие, жесткие волосы, вздохнул.
– Примите мое соболезнование, княжна. Теперь вся Россия что-нибудь теряет. Да… Вот именно… Но я слушаю.
– Я в ту пору была в гостях у графини Соколовой. Соседнее имение. Это меня спасло. Ее дом красные не тронули.
– Да… да… продолжайте. Я весь внимание.
Княжна видела, что контрразведчик не верит ни одному ее слову, и внезапно сказала:
– Не смотрите на меня, пожалуйста.
– Извольте.
Увидев, что офицер отвернулся, гостья пошарила за лифом, достала тряпичный узелок, развязала его, сказала с облегчением:
– Всё на месте. Можете повернуться, господин штабс-капитан.
Передала медальон и бумажку офицеру, и тот вслух прочитал справку, удостоверяющую, что «гр. Юлия Урусова находилась на излечении в госпитале по причине пневмонии с двадцатого января по седьмое марта сего 1919-го года…»
– М-да… вот именно… Это – совсем другое дело… – пробормотал штабс-капитан и внезапно полюбопытствовал: – Вы говорили – «княжна», а тут написано «гр.», выходит, «графиня»? Как же так?
Урусова пожала плечами.
– «Гр.» не «графиня», а «гражданка», господин штабс-капитан. Я лечилась в красном госпитале.
– Ах, вон что! – весело покачал головой Крепс, будто ему сообщили нежданное, но, тем не менее, весьма приятное известие. – А я-то, представьте, решил, что «гр.» это «графиня». Извините великодушно.
И княжна снова поняла, что ей не верят. Однако она вполне знала, судя по ее самочувствию, что здесь и должны никому не верить и не полагаться ни на чье слово.
– А это что же такое? Ах, какая прелесть! – бормотал между тем Крепс, открывая медальон, украшенный мелкими бриллиантами и содержащий портреты двух людей. – Надо думать, ваши родители, княжна?
– Да.
– Погибли?
– Да.
– Оба?
– Да. Я уже говорила.
– А вы немногословны, Юлия Борисовна. Вот именно… немногословны. Все-таки папа́ и мама́.
– Два года назад, – уточнила Урусова. – Они погибли в семнадцатом. Я сама не раз дышала на ладан.
– Гм… да… конечно… – вздохнул контрразведчик. – Это было совершенно тяжкое время. Да-с, тяжкое…
И добавил, не меняя выражения лица:
– Ду гля́убст цу ши́бен унд ду вирст гешо́бен [38]38
Ты думаешь, что движешь, а тебя самого движут (нем.).
[Закрыть].
Княжна вспыхнула, на ее лице появилось неудовольствие, и она сказала:
– Я знаю французский, немецкий, английский, итальянский языки, латынь. И, разумеется, поняла эту цитату из «Фауста». Ну, что ж, все верно: дэн зак шлегт ман, дэн э́зель мейнт ман, – бьют по мешку, а имеют в виду осла.
Крепс взглянул на Урусову со всем добродушием, на какое был способен. Однако сказал, пожимая плечами:
– В России – гражданская война. Если мы не порвем большевикам глотку, они порвут нам. Я обязан проверить каждое ваше слово.
– Вероятно.
Крепс побарабанил ребром ладони по столу, спросил:
– Вы знаете Павла Прокопьевича?
– Нет.
– Отчего же вы просились к нему?
– Возможно, он помнит меня.
– Вон что… да… случается… И что же вы хотели ему сказать?
– Вы чрезмерно любопытны, господин штабс-капитан…
Офицер перебил раздраженно:
– Я должен знать, с кем говорю и зачем вы здесь. Начальник отделения вернется лишь через неделю.
– Хочу устроиться на работу.
– Но почему все-таки к нам?
– Я этого не говорила. Просто мне нужна работа, чтобы не умереть с голоду.
Она помолчала.
– Господин Гримилов-Новицкий знал моих покойных родителей. Отец и Павел Прокопьевич служили вместе в полку. И еще – их имения были по соседству.
– М-да… вот как… Это существенно меняет дело. Это серьезные сведения.
Офицер взглянул на княжну исподлобья.
– Вы давно в Челябинске?
– Я добралась сегодня.
– Выходит, негде жить? Или есть связи?
– Нет, жить негде. Но устроюсь сама.
– Гм… да… пожалуйста. И приходите через недельку. Медальон и справку оставьте. Верну.
Крепс нажал кнопку звонка, и в кабинет вошла Верочка. Из-за ее спины выглядывал Вельчинский. Штабс-капитан нахмурился, пробормотал:
– Пригласите ко мне Николая Николаевича.
Верочка Крымова отозвалась с плохо скрытым раздражением:
– Его не надо приглашать. Он рядом.
Вельчинский тотчас вышел из-за спины разгневанной Верочки и молча вытянулся перед Крепсом.
– Вот что, поручик… Проводите княжну к выходу, побеспокойтесь, чтобы ее не задержал часовой. И вообще… позаботьтесь…
Повернулся к барышне.
– Жду через неделю.
– Жё сюиврэ́ вотр консэ́й [39]39
Я последую вашему совету (фp.).
[Закрыть], господин штабс-капитан.
Пока молодые люди шли по длинному коридору, Вельчинский молчал, хотя было видно, что ему очень хочется заговорить со спутницей. Но на улице не выдержал.
– Скажите, мы еще увидимся, княжна? – спросил он, и легко было заключить, что его вопрос – не обычное ухаживание походного военного человека за смазливой девчонкой, а нечто большее. Впрочем, что это такое – «нечто большее», – Вельчинский едва ли знал сам.
– А почему мы должны встречаться? – даже с некоторой резкостью поинтересовалась княжна, но тут же спохватилась. – Да, конечно, мы увидимся, если капитан Гримилов сочтет возможным дать мне какую-нибудь работу.
– Ах, господи! – всплеснул руками офицер. – Вы хотите служить у нас? Какое счастье!
Он сказал это с такой мальчишеской непосредственностью, с таким искренним волнением, что не заметить их было нельзя.
– Благодарю, поручик, – обернулась к нему гостья, и офицер впервые заметил, как признательно засияли ее удивительно синие глаза.
Она подала ему на прощание руку, и часовой оторопело посмотрел на диковинную картинку: офицер целовал пальцы деревенской девчонке, или горничной, или, в лучшем случае, небогатой мещанке.
Молодые люди простились, угадывая взаимные симпатии.
Вернувшись в отделение, Вельчинский еще раз заметил отчужденный, почти презрительный взгляд Крымовой, ощутил на миг угрызения совести, но тут же с эгоизмом молодости оправдал себя: «Чувства порой бывают сильнее нас».
Однако все же счел необходимым сказать вслух:
– Я просто выполняю служебный долг, Вера Аркадьевна. Да-с…
Секретарша Гримилова отозвалась, глотая слезы:
– Если это – «служебный долг», то петух выполняет его лучше вас, Николай Николаевич!
Княжна тем временем миновала Скобелевскую улицу и, выйдя на Уфимскую [40]40
Уфимская – часть нынешней улицы Кирова.
[Закрыть], остановилась у нарядного дома с лепными толстенькими амурами на фронтоне.
Она стояла минуту-другую, размышляя, затем решительно поднялась на крыльцо и дважды повернула ручку звонка.
Дверь открыла горничная. Увидев бедно одетую девушку, спросила с неудовольствием:
– Вам кого, милая?
– Это дом купца Кривошеева, не так ли?
– Да.
– Я хотела бы видеть Веру Львовну Кривошееву.
– Вы знаете госпожу?
– Попросите ее, – не отвечая на вопрос, сказала Урусова.
– Одну минуту, – согласилась горничная. – Я тотчас вернусь.
Она ушла, не забыв однако закрыть дверь на английский замок. Он вскоре щелкнул снова, дверь распахнулась, и в проеме выросла фигура стройной, совсем молодой женщины, чем-то похожей на Урусову.
Хозяйка взглянула на незнакомую девушку – и в глазах купчихи отразилось недоумение.
– Вы хотели видеть Веру Львовну Кривошееву? Это я, – сказала она. – Входите, пожалуйста.
Хозяйка провела гостью в большую светлую комнату, застеленную ковром и, сверх того, шкурой медведя.
Предложив незнакомке раздеться и сесть за стол, накрытый зеленым чистеньким бархатом, Вера Львовна расположилась рядом и вопросительно взглянула на девушку.
– Меня зовут Юлия Борисовна Урусова, – сообщила гостья. – Ваш старший брат, насколько я знаю, поддерживал в свое время деловые отношения с моим отцом Борисом Ивановичем Урусовым.
– Борис Иванович? Князь?
– Да.
– Я кое-что слышала об этом, но так мало, что, боюсь, ничего не сохранила в памяти. Простите, княжна.
– За что же? Я не стала бы говорить о генеалогии, если бы не мой, понимаю, странный наряд.
– Продолжайте, прошу вас.
– Я только что из Совдепии. Отец и мать погибли от пуль анархистов. Я не смогла сразу вырваться сюда: война, бродяжничество. К тому же – угодила в госпиталь. Воспаление легких. Три дня назад перешла линию фронта и лишь сегодня попала в Челябинск.
Гостья несколько секунд молчала, и хозяйка не торопила ее.
– К сожалению, не могу подтвердить слова документами. Все, что у меня было, оставила в штабе Западной армии. Я постараюсь там устроиться на работу.
На лице Веры Львовны вспыхнул румянец смущения.
– Ну, что вы, госпожа Урусова! Какие документы? В трудное время русские обязаны помогать и верить друг другу.
– Я не прошу помощи, – пожала плечами княжна. – Я всего лишь объясняю свое появление у вас в этом странном виде.
Помолчав, уточнила:
– Я переходила фронт в тряпках, какие вы видите на мне, не только потому, что моя одежда пропала неведомо куда, но и оттого, что так легче пройти.
– Ах, полноте, княжна! Мне совсем не нужны объяснения! «Тут э бьэн, ки фини́ бьэн…» [41]41
Все хорошо, что хорошо кончается (фр.).
[Закрыть]Оставайтесь у меня, почту за честь. А платье мы вам найдем немедля, голубушка!
Вера Львовна повела тотчас Юлию Борисовну в соседнюю комнату, где тесно стояли два шифоньера, открыла их один за другим и стала показывать наряды, раскладывая на диване и вопросительно поглядывая на гостью. Чувствовалось, что Кривошеева, как всякая женщина, отдает немалую дань гардеробу, что она довольна им и готова поделиться с княжной.
Урусова смутилась.
– Помилуйте, зачем столько?
– Ну, что вы, что вы! – все приговаривала Вера Львовна и вынимала новые платья, а потом и нижнее белье из ящиков.
Княжна вспыхнула.
Поняв это по-своему, хозяйка обняла гостью, сказала добродушно:
– Да вы не смущайтесь, право, это совершенно новые комбинации, и лифчики, и все прочее. Куплено по случаю и, знаете ли, совсем недорого.
Она еще раз взглянула на девушку, и улыбка осветила ее лицо.
– Платья вам совершенно по фигуре, вот увидите! А жить станете во флигеле, во дворе. Вам будет очень, очень удобно…
Немного поколебавшись, спросила:
– Во флигеле одну комнату занимают старик и молодой человек, вас это не смутит?
– Отчего же?
– Ну, знаете ли…
– Нет, нет, нисколько, не беспокойтесь, пожалуйста.
Когда в дом с лепными амурами пришел Лев Львович Кривошеев, княжна Урусова уже была одета в синее шерстяное платье с кружевным белым воротничком и такими же, белыми кружевными, манжетами. Рядом, на диване, лежала шубка из белки, легкая и легко берегущая тепло.
Купец был, вероятно, вдвое старше сестры, однако мил и цивилизован, и княжна произвела на него вполне порядочное впечатление. Правда, потом, наедине с сестрой, он выговорил ей (впрочем, больше для порядка), что Вера Львовна пускает в дом в такое смутное время совершенно не известного ей человека. Узнав, что гостья – дочь князя Урусова, Лев Львович припомнил, что, действительно, видел когда-то в поместье Бориса Ивановича маленькую девочку и теперь ей, на самом деле, что-нибудь двадцать лет.
Услышав дополнительно, что Урусова собирается служить в штабе Западной армии, купец явно огорчился, сказал сестре:
– Передай, пожалуйста, постоялице: я совершенно далек от политики. Мое дело – коммерция, а она – не белая и не красная. Да… да…
Вечером хозяйка навестила княжну во флигеле, узнала, как горничная устроила гостью, осталась всем довольна и, обняв девушку, сказала ей на ухо:
– А вы очень, очень миленькая!
Вера Львовна представила жиличке сторожа Филиппа, молчаливого, но, как скоро выяснилось, доброго старика, горничную и старуху экономку. Молодой человек оказался на службе, и хозяйка обещала княжне, что познакомит их как-нибудь при случае. Затем решила показать Юлии Борисовне двор. Она свела княжну в конюшню, где били копытами землю сытые, красивые лошади, все белой, однотонной масти. Из конюшни прошли в птичник, в котором, вместе с курицами, жили цесарки. У них, как объяснила Вера Львовна, очень твердые яйца, много крепче куриных. И в самом конце этой хозяйственной экскурсии Кривошеева привела Урусову в погреб, где стояли несколько бочек с капустой, солеными огурцами и маленькие пузатенькие кадочки с грибами. Особенно удивила Урусову огромная бочка, никак не меньше чем на двадцать ведер. В ней матово светились огурцы.
На другой день обе женщины уже играли на рояле в четыре руки Глинку, а потом смешную песенку о чижике, который напился водки и у него закружилась голова.
Вера Львовна временами замечала, что лицо девушки туманится, и объясняла это пережитым: шутка ли, сколько всяческих нервотрепок упало на плечи бедной княжны! К этому времени хозяйка уже знала, как Юля переходила линию фронта: ночь, холод, выстрелы – и гибельный риск, конечно же!
Кривошееву и удивляло и умиляло одновременно, как княжна рассказывала об этом, – буднично, без малейшего признака аффектации. Вере Львовне даже показалась странной эта черствость чувств. Впрочем, чем больше она знакомилась с княжной, тем меньше у нее оставалось вопросов и недоумения: Юля была, без сомнения, неординарный, удивительный человек!
Прежде всего выяснилось, что княжна два года провела в перволинейной полевой армии, то есть в огне, в качестве сестры милосердия. Она делила с солдатами их риск, их одежду, их еду. На воинский подвиг юную Урусову благословила царица, знавшая отца и мать княжны. Напутствуя девушку, Александра Федоровна надела на шею красавицы золотой крестик и высказала веру, что дочь князя вернется с войны живая и здоровая, в ореоле славы.
Через год сражений на «русской Жанне» женился генерал Борисов, еще довольно молодой, сорокалетний командир дивизии. Однако генерал вскоре погиб, а юная вдова, отклонив попытки отправить ее в тыл, продолжала выполнять патриотический долг.
В последней четверти семнадцатого года корпус, в котором служила княжна, оставил позиции и отправился в бурлившую революциями Россию. Именно тогда Урусова узнала о гибели своих родителей и в конце восемнадцатого года поспешила в войска Колчака – мстить за отца и мать.
Вера Львовна с восторгом слушала скупые рассказы Юлии Борисовны, ахала и качала головой. «Какой ужас! Какой ужас!» – повторяла она всякий раз. Однако жажду мести Кривошеева не одобрила: не дело молодой женщины лезть в братоубийственную войну, размахивать шашкой и спать вповалку с мужичьем. Упаси бог! «Впрочем, – добавляла госпожа Кривошеева, – это ваше дело, княжна».
В оговоренный срок Урусова отправилась в штаб на Скобелевской. Еще только выйдя из дома с амурами, увидела на близкой скамеечке какого-то дядю в холодном демисезонном пальто. Человек этот кутался в высокий воротник и шарф, и по всему было видно: он здесь давно и насквозь промерз. Увидев княжну, ангел-охранник потянулся, похрустел костями, вскочил и поплелся за ней.
«Меня караулят…» – подумала княжна без всякого раздражения и даже, пожалуй, с похвалой представила себе воинственную физиономию штабс-капитана Крепса.
Вблизи штаба соглядатай отстал от княжны. Она посмотрела на главный вход и не без удовольствия заметила поручика Вельчинского. Офицер тоже увидел княжну, поспешил ей навстречу и, разглядев вблизи, воскликнул:
– Ах, вам идет! Но как удалось?
– Что «удалось»? – улыбнулась княжна.
– Экипироваться. Вы ведь впервые в Челябе?
– Свет не без добрых людей. У меня был визит к госпоже Кривошеевой. Она оказалась весьма приятная и цивилизованная девушка.
– Кривошеева? Кто это?
– Сестра местного негоцианта. Он – тоже располагающий к себе человек. Покойный князь имел некогда общие интересы с Львом Львовичем Кривошеевым, и мой поход, как видите, удался.
– Да… да… теперь я вспоминаю эту фамилию. Ну а жилье?
– Во дворе Кривошеевых почти пустует флигель. Одну из комнаток занимают старик сторож и некий молодой человек. Другая теперь – моя.
– Я очень рад за вас, милая княжна… очень…
– Гм… «милая»… Вы поспешны, как сотник в прифронтовом местечке. Там это еще можно понять. И, кроме того, мне показалось, что вы не вполне свободны, Николай Николаевич.
Вельчинский смутился.
– Право, с вами нелегко толковать. И сравнения… э… я бы сказал – странные…
– Вы имеете в виду сравнения с фронтом? Здесь мало странного. Я была на позициях мировой войны. Два года.
– Вы? – оторопел Вельчинский. – Я не могу поверить в это! Вам так мало лет.
– Мне двадцать. Это мало в единственном случае: если человек – кретин.
– Простите меня… я совсем не имел в виду… возьмите вот это…
В совершенном замешательстве он протянул ей пропуск, заготовленный в штабе, и направился вслед за княжной к дверям.
Урусова показала бумажку с печатью часовому, и они двинулись по коридору.
Молодые люди подошли уже к отделению, когда поручик попросил спутницу остановиться.
– Павел Прокопьевич вернулся, – сообщил он шепотом, – видел справку и медальон. Я молю бога, чтобы вас зачислили в отделение. Хотя у нас совсем не веселая служба, княжна. Я обязан это сказать.
– Веселая служба, Вельчинский, в цирке. И то – на первый взгляд.
Поручик вопросительно взглянул на женщину.
– Я многое повидала и знаю, куда иду.
Офицер, не найдя, что ответить, открыл дверь, обитую шинельным сукном, пропустил женщину и вошел сам.
Верочка бросила на вошедших отчужденный взгляд, сказала Вельчинскому, что он свободен, а посетительницу провела не в кабинет Гримилова, как полагала Юлия Борисовна, а снова к Крепсу.
– Заходите, – бесцветным голосом вымолвил штабс-капитан, продолжая сидеть. – Павел Прокопьевич просил извиниться: немного задержится. Приказано занять вас чем-нибудь.
Придвинул к себе папку, полистал, предложил внезапно:
– Садитесь в уголок, поскучайте. У меня – масса дел.
Он куда-то позвонил, велел привести к нему арестованного Черемянина, и пока того доставляли в отделение, снова занялся папкой, готовясь к допросу.
Подследственный был по виду пожилой рабочий, однако Юлия Борисовна не стала бы утверждать, что верно определила его возраст: лицо темнело кровоподтеками и ссадинами, а разбитые губы припухли.
– Ну-с, голубчик? – спросил Крепс. – Вспомнили имена сообщников или станете упираться?
Он усмехнулся:
– Все лисы в конце концов встречаются у скорняка, не так ли?
Поглядел на истерзанного арестанта взглядом безразличия и злобы, стал закипать:
– Итак? Имена?
– Я не знаю имен, – угрюмо отозвался Черемянин, – зря меня мордуете, капитан. Мало прока.
– Гм-м… Но позволь знать мне – прок или не прок.
Постучал ребром ладони о стол, сказал глухо:
– Ты – мой враг, и я поступаю с тобой, как с врагом. Попади я в ваши руки…
– Мы не стали бы пачкать своих рук, господин штабс-капитан.
– Вон что! Как прикажешь понимать?
– Как хотите.
Желваки на физиономии Крепса закаменели. Однако он, вероятно, помнил, что рядом княжна Урусова. Пытаясь сдержать себя, ухмыльнулся.
– Не надувайся – лопнешь.
Черемянин в упор глядел на контрразведчика, и Крепсу казалось: он хохочет разбитым ртом.
Внезапно штабс-капитан побелел, на лбу у него задергалась синяя жила, и он закричал, раздражаясь и взвинчивая себя:
– Говори, хамово отродье!
– Я уже сообщил все, что знал. Это была касса взаимопомощи стрелочников. Не более того.
– Это был тайный сброд большевиков. Под крышей кассы работало пятьсот красных.
– Вот видите, вы знаете больше меня. Какой же смысл в допросах?
Крепс молчал, и глаза его налились кровью.
Юлии Борисовне почему-то казалось, что офицер специально и заранее придумал всю эту сцену, дабы княжна сразу увидела грязь их работы и тотчас простилась с мыслью здесь служить. Впрочем, возможно, Урусова ошибалась, и Крепс действительно занимался своими будничными делами, не обращая внимания на пришлую девчонку.
– Что можешь сказать о Семене Зачепе и Иосифе Яросе? – наконец нарушил паузу Крепс.
– Я уже говорил: это члены кассы взаимопомощи стрелочников.
Штабс-капитан облизал сухие губы, погрыз кончики своих воинственных усов.
– Я отдаю должное твоей выдержке и мужеству, Черемянин. Но оцени и мою настойчивость: я выбью истину. Любым путем. Запомни это.
– Бить умеете. Отдаю должное.
Крепс снова побледнел.
– Тогда можешь еще раз убедиться в этом.
Он крикнул в сторону приемной:
– Поручик! Уведите красного и вразумите его!
Вошедший в кабинет Вельчинский умоляюще посмотрел на Крепса. Этот взгляд без труда можно было прочесть. Он звучал приблизительно так: «Зачем же при княжне… что же ты со мной делаешь, скотина!..»
