Текст книги "Годы в огне"
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)
– А черт их знает! – хрипел совершенно взмыленный Крепс, на которого Гримилов, по обыкновению, взвалил самые трудные дела.
Однако ни Юлия, ни офицеры Гримилова город покинуть не сумели.
Двадцать третьего июля, во второй половине дня, в комнатку делопроизводства вбежал задыхающийся Вельчинский.
– Юля, немедля беги! Ради бога!
Она посмотрела на помертвевшее лицо Николая Николаевича, тотчас поняла, что случилось ужасное и потому не время обижаться из-за того, что он обращается к ней на «ты».
– В чем дело, Николай Николаевич?
– Арестован твой «нищий». Нам всем грозит огромная беда!
– Беда?
– Ах, господи, не до сцен теперь! Скорей… Тебя не должны арестовать… Я не вынесу этого!
Он почти дергал ее за руку.
– Торопись же… Я узнал: нищего выследила Граббе. Эта потаскуха погубит нас всех.
Юлия что-то отвечала Вельчинскому, соображая тем временем, почему опасность грозит «нам», а не только ей, и отчего поручик не выдержит ее ареста.
И тотчас поняла главное: офицер боится – она не перенесет побоев и выдаст его на допросах. Он, и в самом деле, сообщал ей то, что не подлежит разглашению. И разумеется, Юлия понимала: Николай Николаевич, этот нелепый поэт-кнутобоец, очень влюблен.
Вельчинский что-то снова говорил ей, она что-то отвечала, стараясь, чтобы голос ее звучал спокойно и обстоятельно. А тем временем мозг работал с резкой быстротой и отчетливостью, изобретая и отбрасывая одно за другим средства спасения.
Конечно же, она не однажды, а может быть, сотни раз рисовала себе в минувшие недели всякие трагические обстоятельства, в которые могла попасть, и способы избавления от бед. Но в эти секунды, узнав о невзгоде от Вельчинского, обязана была связать свои планы с новостью, не допустить просчета.
Наконец что-то решила, сказала поручику: «Задержите Крепса и Граббе!», – кинулась вниз по Степной, выбежала на Уфимскую и направилась к дому, где жила. Казалось, это безумие – ее будут искать прежде всего именно там, в комнатах особняка или пристройках. И все же спешила именно туда, в дом, надеясь, что Крепс (прежде всего – Крепс!) никогда не подумает, что она способна на такую глупость.
Близ особняка Соколова заставила себя перейти с бега на спокойный (спокойный!) шаг, медленно прошла во двор, быстро огляделась и, никого не заметив, бросилась в погреб, где хранились соления.
Она не однажды на фронте и теперь, в тылу врага, оказывалась рядом с гибелью, смерть могла грозить ей много раз впереди, когда на спасение будут отведены секунды, а то и меньше. И еще раз с удовлетворением подумала о том, что все-таки вовремя, заранее помыслила о «соломке» в местах, где могла упасть.
И сейчас, не колеблясь и не размышляя, метнулась в сырую полутьму погреба, где стояли кадушки с капустой, помидорами, огурцами, в том числе огромная сорокаведерная бочка с рассолом. Огурцы из нее были почти выбраны, и в остатках жижи женщина могла скрыться с головой.
Юлия подбежала к бочке, с беличьей ловкостью ухватилась за ее верх и, подтянувшись, перекинула тело в тепловатый и резко пахнущий рассол.
Жидкость доходила ей до груди и, готовясь к тому, что неминуемо должно случиться, она два или три раза окунулась с головой, проверяя себя и считая секунды без дыхания. Выходило: может продержаться за один раз около ста секунд.
Ныряя, держала сумочку над головой, чтоб раньше времени не замочить бумаги и пистолет. Теперь достала оружие, с нежной грустью подумала о Фрунзе, подарившем ей этот браунинг, почти автоматически вставила в рукоять обойму и перегнала из нее патрон в ствол. Она десятки раз читала в рассказах и романах фразу «дорого продать свою жизнь» и полагала теперь, в чрезвычайных обстоятельствах, что эта жестокая мысль поможет ей, в случае нужды, исполнить последнюю обязанность.
Ей надо продержаться совсем недолго. Красные вот-вот войдут в город; Гримилову и другим, может статься, не до нее, вдруг выпадет удача, ее оставят в покое.
И еще подумала, пожалуй, не без юмора: бабушке дворника Кожемякина было все-таки приятнее прятаться от помещика в кадушке с кислым молоком…
Мысли ее вернулись к Фрунзе и Тухачевскому. Она вспомнила их прекрасные лица, юные и одухотворенные, и почувствовала состояние, похожее на прилив сил.
Оба они, и командюж [83]83
Командующий Южной группой Восточного фронта.
[Закрыть], и командарм, отзывались о Юлии весьма похвально, подчеркивали ее мужество, укрепившееся на полях мировой войны, аналитический ум, способность на теряться в самых сложных, даже трагических обстоятельствах. Правда, и тот, и другой помнили о ее серьезном недостатке: Соколова была вспыльчива и резка. Но ум и редкая красота женщины, полагали полководцы, вполне возмещают слабину.
Это они, Фрунзе и Тухачевский, посоветовали начальнику особого отдела 1-й армии Востфронта взять ее к себе на агентурную должность.
Позже Соколову пригласил к себе начальник особого отдела 5-й армии Павлуновский: она переходила в его штат.
В ту пору они, знакомясь, долго беседовали о прошлом и пытались предсказать развитие ближайших событий.
Иван Петрович вскоре узнал, что Юлия Иосифовна – дочь попа-расстриги, после лишения сана работавшего счетоводом и бухгалтером. Мать Юлии умерла, когда девочке было восемь лет, и отец остался один с четырьмя детьми на руках.
После смерти мамы девочку взяла к себе тетя Анюта в село Износково Льговского уезда Курской губернии. Там Юля окончила начальную школу и научилась любить стихи Пушкина, Лермонтова, Тютчева и Руставели. Потом она вернулась в дом отца, в город Фатеж, где закончила гимназию. С прилежанием изучала иностранные языки и вполне свободно говорила по-французски, по-немецки и польски, знала латынь.
Девочка часто была печальна, нервничала, и Иосиф Алексеевич полагал, что дочь не забыла смерти матери.
Последний класс гимназии она закончила уже в Курске, вернулась в Фатеж и поступила на должность учительницы в четвертый класс.
Как-то в губернском городе, на пасху, Соколова познакомилась с милой, интеллигентной девушкой Юлей Урусовой. Урусова – дочь соседнего помещика, князя Бориса Ивановича – теперь часто приглашала молодую учительницу к себе в имение, и они очень подружились. Обе знали друг о дружке все, вплоть до сердечных тайн; впрочем, эти тайны были совсем безобидного свойства.
Мировая война ворвалась в жизнь обеих девушек бесшабашными песнями новобранцев, стонами госпиталей, хроникой газет и журналов.
Обе Юлии поступили на курсы сестер милосердия, окончив их, отправились в Питер и оттуда уехали на войну. На вокзале их благословила царица, и они вяло поклонились супруге безвольного и бесхарактерного царя.
На фронте девушки разлучились: Урусова определилась в госпиталь, а Соколова отправилась на линию огня, где палили пушки, гремели залпы винтовок и смертно бормотали пулеметы.
Через неделю войны Соколову пригласил к себе полковой командир и велел тотчас отправляться в госпиталь, где умирает Юлия Борисовна Урусова.
Девушка кинулась в тыл, отыскала подругу, однако та уже была при смерти, – ее поразили осколки бомбы, брошенной с немецкого аэроплана.
Соколовой передали вещи и документы погибшей, а также медальон с портретами князей Урусовых, – такова была последняя воля Юлии Борисовны.
Девушка вернулась в полк чернее тучи, нервничала, резко обрывала офицеров, пытавшихся ухаживать за ней.
Но все же молодость взяла свое, да и нельзя на войне жить одной войной. Однажды Юлию увидел в бою молодой генерал, смелый и оттого красивый, как на картинке. Он пригласил сестру милосердия к себе в блиндаж, и они проговорили всю ночь. Генерала звали Иван Иванович Борисов, он начальствовал над дивизией, хотя и происходил из семьи сельского учителя.
Вскоре они к всеобщему удивлению поженились, и полковой священник, не мудрствуя лукаво, торопливо осенил их крестом.
В восемнадцатом году Борисов добровольно вступил в Красную Армию, а через два месяца был убит одним из своих бывших офицеров, монархистом и крупным помещиком.
Юлия, похоронив мужа, продолжала воевать, затем уехала в Москву и почти тотчас получила назначение на Восточный фронт.
Это было в декабре восемнадцатого года.
Павлуновский, беседуя с Соколовой, отметил, пожалуй, даже с удовольствием, что молодая женщина – его землячка, оба они – куряне, из одного Фатежского уезда. Именно поэтому Иван Петрович знал, правда поверхностно, и Урусовых, и Соколовых.
Легенду для разведчицы Павлуновский составил сам. Эту мастерскую работу Юлия выучила наизусть – в биографии вымысел и своя жизнь так переплелись, что иной раз женщине казалось: она сама не отличит выдумку от истины.
…Резкий запах рассола туманил голову, и внезапно заболело сердце. Она подумала, что это от духа бочки, но тотчас поняла: сердце сжалось от внезапного удара памяти.
Соколова вспомнила своего связного, эту несчастную девчушку, которую терзают теперь Гримилов и Крепс.
Конечно, Санечка не проронит ни слова, Юлия знала это твердо, но, господи, какие муки ей придется вынести там, в злобной, глухой дядинской мгле!
Почти уронив голову на грудь, Соколова вспоминала свое первое свидание с Лозой, которую ждала с таким нетерпением и надеждой.
Она, Юлия, в условленный день и час появилась на Александровской площади, в центре которой сложена из вечного кирпича небольшая церковь Александра Невского.
На разведчице было ситцевое платье, украшенное медальоном, в левой руке сумочка, означавшая, что вокруг чисто и за ними не следят.
Здесь к ней должна подойти Санечка в костюме нищего и сказать условленную фразу. Они обменяются самыми необходимыми сведениями, и княжна подаст христараднику бумажный рубль, на котором симпатическими чернилами, шифром написано донесение в особый отдел.
Выйдя на площадь со стороны Дядинских номеров, Соколова тотчас увидела, как от Болотной [84]84
Болотная – ныне часть улицы Красной.
[Закрыть]медленно шагает к церкви коренастый чубатый парень в черной косоворотке. Даже не удостоив Соколову взглядом, он направился в сторону Миасса и вскоре пропал из глаз.
Пятью минутами позже (Соколова все это время сидела на скамеечке и читала Мюссе на французском языке) близ церкви вырос юноша в латаной одежде и с посохом.
Поравнявшись со скамьей, он сказал, не глядя на княжну:
– Здравствуйте, барыня.
Соколова молчала.
– Не правда ли, сегодня вполне терпимая погода? Но солнце не радует, когда хочешь есть.
Это был пароль, и княжна ответила положенной фразой:
– Потерпите – и все будет хорошо. Вот вам немного мелочи.
– Ну, слава богу, – кивнул связник, – наконец-то я вижу вас!
Соколовой не понравилась эта фраза, она показалась ей немного фамильярной, или фальшивой, или цветистой. Но почти внезапно Юлия Иосифовна поняла, что это, возможно, откровенная радость человека, выполняющего трудное первое задание. И снисходительно и вместе с тем искренне сообщила связнику:
– Я тоже до смерти рада вам.
Нескольких десятков секунд хватило для того, чтобы условиться о днях, часах и месте встреч, и Юлия, протянув нищему рубль, медленно повернула на Скобелевскую, к штабу.
…Прислушиваясь к звукам, доносившимся в погреб со двора и не чувствуя в них ничего опасного, Юлия Иосифовна заставила себя успокоиться и постаралась определить, как можно обнаружить надвигающуюся беду. Опасность, если ей суждено случиться, вломится во двор в образе Крепса, Гримилова, а возможно, и Вельчинского, испуганно исполняющего приказ. Конечно, с офицерами будут солдаты, но главное всё же они – искушенные соглядатаи, умудренные опытом и огромно обозленные трагедией своего служебного просчета.
Женщина еще раз подумала, что, даст бог, они не сунутся сюда, им надо бежать, своя шкура дороже, но такая мысль могла расслабить, и пришлось отбросить ее.
Не позволяя голове бездействовать и приходить в бессилие, Юлия Иосифовна попыталась подсчитать шансы на спасение. Она твердо знала, что Тухачевский уже у стен города, что он вот-вот прорвется сюда, и надо выдержать эти часы или сутки, сколько потребуется до его прихода.
* * *
На Александровскую площадь – полк за полком – входили красные войска, и сюда же валила толпа народа – глядеть на них. Одни горожане были распалены открытой радостью и торжеством, другие взирали на победителей равнодушно, испуганно или озадаченно. А были и такие, что хотели бы всеми силами скрыть озлобление.
В этом всеобщем приливе народа можно было заметить быструю фигурку Данилы Морошкина в неизменном картузе и рубахе с чужого плеча; он обтолкал в толпе все бока, но был счастлив и возбужден, будто лично победил белых. Здесь же находилась Елизавета Васильевна Тряскина, чье лицо горело ликованием и печалью одновременно; и хмурилась Васса Хухарева, ибо не знала, что ее ждёт впереди.
Своей отдельной кучкой стояли немного растерянные Вера Львовна и Лев Львович Кривошеевы, Нил Евграфович Стадницкий, а близ них покачивал головой и крестился Филипп Егорович Кожемякин, кажется, довольный нынешним ходом событий.
Он иногда кланялся людям со звездами на фуражках, нежно глядел на свою, понятную, дружную армию, и губы его шептали одно и то же:
– Да святится имя твое…
И ему показалось вдруг, что он услышал голос Дионисия Емельяновича, полный радости и любви к этой красной справедливой массе. И голос тот повторял вслед за стариком все те же идущие из души слова:
– Нехай святиться имъя твое!
Рядом с Кожемякиным, в кипении человеческих масс, без труда узнавались партизаны, вышедшие из горной тайги; подпольщики; связные из отрядов Карабаша, Златоуста, Троицка, Сима, коммунисты окрестных станиц. В гуще людей стоял молчаливый и сосредоточенный Мокичев, лицо которого потемнело от испытаний последних дней [85]85
Михаил Васильевич Мокичеввоевал до конца гражданской войны и счастливо избежал смерти. Красная молодость бросала его под Перекоп и Каховку, в Сибирь и под Варшаву, в схватки против Махно и Унгерна.
В 1924 году разведчик вернулся в Кыштым, неся на теле следы семи боевых ран. Семнадцать лет трудился он на Механической фабрике рабочим-инструктором формовочного дела. В первые же дни Великой Отечественной войны М. В. Мокичев, освобожденный от призыва по состоянию здоровья, ушел добровольцем на фронт. Сержант пулеметного взвода в пехоте, он погиб славной смертью героя в августе 1942 года.
[Закрыть].
Но вот войска и толпа, окружившая их, замерли, и на деревянную, только что сколоченную трибуну поднялись краскомы и комиссары.
Первое слово дали человеку богатырского вида, будто скованному из магнитного уральского железа. Это был начальник 27-й стрелковой дивизии Александр Васильевич Павлов [86]86
А. В. Павловвпоследствии, в 1919—1920 годах, командовал армией, в конце 1920 года – командующий войсками Тамбовской губернии. Затем – на различных командных должностях. Награжден орденом Красного Знамени. Ушел из жизни в 1937 году.
[Закрыть], освободитель Златоуста и Челябинска.
Он медленно и внимательно оглядел сводные роты 242-го Волжского и 243-го Петроградского полков, и его бас загремел над площадью.
– Герои Челябинской битвы! Дерзкие смельчаки и люди труда!
Вы исполнили то, что клятвенно обещали Республике, когда я приводил вас к присяге. Вы сказали: «Смерть или победа!» Вы не погибли, но победили. Слава вам, наша гордость, слава вождям ваших полков!
Слава и покой павшим за Республику борцам, здоровье раненым! Скорей выздоравливайте, герои, и приходите снова в наши стальные ряды!
Слава пехоте, слава артиллерии, слава кавалерии дивизии и ее штабу!
Затем, поглаживая черную окладистую бороду, начдив поздравил горожан с избавлением от гнета и просил помочь войскам людьми, ибо красные потери, сами видели, немалые.
Потом выступал комиссар Грюнштейн, он тоже говорил о помощи, но еще добавлял, что дивизии поделятся с Челябинском продуктами и металлом, взятыми в Златоусте.
Город кричал «Ура!», клялся поддержать своих. И впрямь – тотчас после митинга тут же, на площади, началась запись добровольцев, и список получился в несколько тысяч.
Затем войска ушли по своим делам, и обыватели растеклись по улицам и дворам, горячо обсуждая, какова будет новая жизнь при красной власти.
Как только площадь опустела, к церкви Александра Невского медленно подъехала извозчичья пролетка, и из нее вышел начальник особого отдела дивизии Андрей Барвинков.
Он помог выбраться из той же пролетки невысокой женщине в синем шерстяном платье. Она была очень бледна, ее синие глаза туманились от усталости, а две длинные черные косы вздрагивали в такт шагам.
– Пожалуйте в аэроплан, Юлия Иосифовна… – поддержал свою спутницу под руку Барвинков. – Летчик уже в кабине.
Они прошли к входу в церковь. Там, почти у самого крыльца, стоял двухместный «Гаккель-IX» – надежная российская машина, захваченная дивизией Чапаева в Уфе.
Молча и трудно женщина поднялась во вторую кабину и слабо махнула Барвинкову платком. Чекист весело улыбнулся в ответ, подбадривая ее и знаками показывая, что все будет хорошо.
В эту минуту, взбивая пыль, сюда подскакала группа всадников. Впереди, чуть клонясь в седле, торопился Степан Сергеевич Вострецов, за ним двигались Гришка Кувайцев и Одинец.
Комполка вырвал шашку из ножен и помахал ею в воздухе, салютуя женщине. Его движения повторили начальник разведки и порученец.
Соколова улыбнулась и еще раз помахала платком. Барвинков без промедления раскрутил пропеллер, и машина, сдувая со своего пути сор и бумажки, пошла в разбег. Вот она взмыла над пустынной, без единого дерева Александровской площадью, облетела церковь по кругу и, приветственно покачав крыльями, взяла курс на запад.
В самолете красная разведчица Юлия Соколова [87]87
Ю. И. Соколовублагополучно доставили в Уфу и затем в Москву. В столице ее поместили в правительственный госпиталь, где она лечилась в одной палате с сотрудницей Коминтерна.
Однажды палату навестил деятель партии и Коминтерна Иосиф Аронович Пятницкий. Вскоре отважная разведчица стала супругой знаменитого «Пятницы».
Пользуясь случаем, автор благодарит их сына – Владимира Иосифовича Соколова-Пятницкого – за многолетнюю помощь в работе над рукописью.
[Закрыть]снова потеряла сознание.
ГЛАВА 27
ПЫЛАЮЩИЙ ИЮЛЬ
Июль девятнадцатого года был несносно горяч. А может, это лишь так казалось оттого, что на фронте день и ночь били пушки, сжигая тыщи пудов взрывчатки, неумолчно молотили землю копыта коней, в прах перетирали ее кованые колеса обозов.
Тухачевский открыл окно в кабине на верхнем этаже штаба и досадливо поморщился: в проем плыл запах сухой пыли, привядших деревьев и дыма обывательских очагов, делавших свое извечное дело. Даже ночь не убавляла духоты, и Уфа, прилепившая свои дома к горе, казалась грудой углей, под пеплом которой малиново тлеет огонь.
Командарм отпил из стакана глоток теплого чая и вздохнул: теперь бы кружку ледяной колодезной воды, от которой приятно деревенеют зубы.
Взгляд Тухачевского упал на серый листок бумаги, час назад доставленный из аппаратной. Это была телеграмма, посланная сегодня, двадцать седьмого июля, в двенадцать часов тридцать минут с передовых позиций.
Павлов и Грюнштейн сообщали:
«В результате двухдневного боя на линии Круглое – станица Долгодеревенская – Косаргинский – станция Косарги противник сосредоточенными крупными силами сбил правый фланг 35-й дивизии на стыке с левофланговыми частями 27-й дивизии в районе станции Косарги и создал угрозу глубокого обхода левого фланга 27-й дивизии и тыла соседей, 26-й дивизии. Правофланговые части 35-й дивизии отступили, не в состоянии задержать наступающего противника. Левофланговые части 27-й дивизии вынуждены были с боем отойти на линию станция Есаульская – Мидиак. Для восстановления утраченного положения снимаются полки с правого фланга дивизии, а потому вторично прошу дотянуть левый фланг 26-й дивизии до Туганкуль включительно, обратив внимание на серьезность создавшегося положения в связи с прорывом фронта».
Дивизии, блистательно прошедшие путь чуть не от Волги до Челябинска, уже привыкли к заслуженным и непременным победам, и командарм нечасто получал телеграммы, подобные этой. Михаил Николаевич еще раз прочитал депешу и грустно усмехнулся: «…вторично прошу дотянуть…»! Нечем «дотягивать», товарищи!
Командарм и его штаб предвидели трудности, которые выпали на долю наступающей армии. Для такого предположения не требовались чрезвычайные усилия ума. Разведка вовремя сообщила о концентрации войск Колчака, обложивших город дугой. Теперь белые контратаковали с севера, востока и юга, и было бы наивно полагать, что это – не операция окружения.
Генерал Войцеховский прорвался на стыке 27-й и 35-й красных дивизий, а сильная конно-пехотная группа Косьмина вышла, правда, с большими потерями, в предместья Челябинска.
Кроме того, все виды разведки сообщали, что к району боев Омск подтянул свежие казачьи части и значительные силы пехоты. К Долгодеревенской форсированным маршем идут 12-я и 13-я Сибирские дивизии, конница и артиллерия. Ожидается, что противник будет иметь здесь двойное превосходство над красными. Колчаковцы полностью вооружены и экипированы англичанами.
И все же Тухачевский был почти спокоен. В конечном счете, удачу сражения решает не один перевес штыков. Войска адмирала до сих пор беспорядочно отступали, и неуверенность, страх, даже паника до предела изнурили их. Но, казалось, белый наштаверх не знает или забыл все это. Генерал Лебедев надеется отбросить 5-ю армию на юг и, закрыв горные проходы, прижать ее к Уралу. А там сибиряки, особенно казачьи части, разгуляются вовсю.
Однако – и это тоже знал Михаил Николаевич – в план Лебедева плохо верили не только многие генералы, но и сам белый главковерх. Адмирал полагал: проект начальника штаба громоздок, ненадежен, 5-я армия выстоит под Челябинском – и тогда… Тогда – бегство до Тобола, ибо между Миассом и Тоболом нет больше стоящих рубежей, где можно, помолясь богу, стать в оборону.
Именно потому задача собственных войск была предельно ясна командарму-5. Надо удержаться под Челябинском, обломать неприятелю зубы и, опрокинув, добить.
Все эти дни и ночи Тухачевский, его штаб, командиры дивизий, бригад, полков перегруппировывали силы. Не давая белым прорваться в Челябинск, мочаля их в оборонительных боях, командарм создавал на главном направлении решающий перевес сил.
Сейчас на 27-й дивизии лежит основная тяжесть сражения, и от нее зависит судьба армии.
Павлову в эти часы, понятно, нелегко. Прорыв белых ставит начдива-27 в критическое положение. Александр Васильевич вынужден ослабить свой правый фланг, перекидывая полки на левый, оголенный беспорядочным отходом соседа.
Выдержит или нет 27-я массированный удар Войцеховского? Должна выдержать. И не только потому, что еще до тревожной телеграммы начдива Тухачевский принял меры для перегруппировки сил и нанесения контрудара. Но еще и потому, что рабочий Челябинск, ненавидящий Колчака, коммунисты города, только что вышедшие из подполья, всеми силами поддержат свою армию и скорее погибнут в бою, чем позволят адмиралу снова сесть себе на шею.
В дверь постучали. Вошел Альберт Круминьш, молча протянул телеграмму, вопросительно помолчал.
Тухачевский взглянул на бланк и кивнул адъютанту.
– Идите.
Это была тоже депеша Грюнштейна и Павлова, но адресовали они ее теперь начальнику 35-й дивизии. Тухачевскому предназначалась копия документа.
Краскомы сообщали о бедственном положении, в котором оказались фронтовые части в связи с обходом правого фланга 35-й. Начальник и комиссар 27-й дивизии просили 35-ю принять все меры к удержанию во что бы то ни стало линии станция Косарги – Ладырево, дабы дать возможность Павлову, сохраняя за собой Челябинск, всеми силами навалиться на фланг и тылы противника.
Просьба была своевременна и разумна. Тухачевский кивнул головой, будто утверждал доводы пожилых, опытных военачальников. Комиссар 27-й, ставший недавно членом Реввоенсовета 5-й армии, Грюнштейн прошел тяжкую школу политической каторги, глубинно разбирался в людях, умел дельно и быстро действовать в сложной обстановке боев. Внешне угловатый, он был скор в движениях, а говорил, напротив, медленно, с паузами.
Начальник 27-й дивизии Александр Васильевич Павлов, бородатый и коренастый, косая сажень в плечах, выглядел типичным деревенским силачом. Он, и в самом деле, был сын земли, агроном, до самозабвения любящий поле и природу. Поручик 38-го Сибирского полка, Павлов встретил революцию как солдат своего класса и порядочный человек. Сын бедного полоцкого земледельца, героя турецкой кампании, он оказался чрезвычайно одаренным военачальником. Тухачевский убежден: это выдающийся работник, твердый и смелый, обладающий блестящим оперативным мышлением. Павлов не любит шума, скоропалительных решений, его соединение обычно выполняет задачи быстро и точно.
Командарм стал вспоминать полки 27-й дивизии. Тухачевский никогда не видел в них безликие номерные части. Каждый полк, это Михаил Николаевич знал убежденно, имел свой характер, лицо, особенности. Боевые славные части. Но даже из них командарм-5 выделяет 242-й Волжский полк. Командует им Степан Сергеевич Вострецов, человек железной воли, умница и храбрец. Вострецов совсем недавно принял полк, заменив товарища, погибшего в бою, и уже успел составить себе славное имя. Судя по докладу Павлова, именно этим полком собирается начдив прикрыть стык своих частей с 35-й дивизией.
Тухачевский спустился на первый этаж, в аппаратную. Посмотрел ленты последних депеш, собрался было посоветоваться о делах армии с комфронта, но вспомнил, что Фрунзе сейчас, должно быть, в Москве, быстрыми шагами поднялся к себе.
В открытое окно, слава богу, уже веяло прохладой раннего утра. Солнце еще не всплыло над горизонтом, однако жидкая синева наступающего дня разливалась в воздухе.
Позади была бессонная ночь, но Михаила Николаевича спасали молодость и здоровье, и ему казалось, что он не ощущает усталости.
Сын дворянина малого достатка и смоленской крестьянки, Тухачевский вырос в атмосфере благородства, и труда, и товарищеского уважения к крестьянству. При всем том он с самого детства твердо мечтал о военной карьере. Возможно, это объяснялось наследственностью: дед и прадед Миши были офицеры. Правда, отец будущего командарма относился к мундирам, пушкам, строевому шагу и прочим аксессуарам воинской службы и войны в лучшем случае равнодушно.
Михаил, избрав военный путь, не пожелал уступить отцу, возражавшему против ратной карьеры сына. Более того, сын постарался убедить Николая Николаевича, что намечена единственная правильная дорога.
В девятнадцать лет Тухачевский окончил 1-й Московский кадетский корпус и в августе того же года поступил в Александровское военное училище Москвы.
И в корпусе, и в училище он добился блестящих успехов, но не только это снискало ему глубокое уважение окружающих. Он был справедлив, никогда не обижал слабых, не чванился успехами.
Корпус Тухачевский окончил первым учеником выпуска, и фамилия его была написана золотом на мраморной доске у парадного входа.
В училище ему прочили блестящую карьеру, хотя ходили слухи, что он – наследственный безбожник, презирает самодержавие и мечтает о народовластии.
У Тухачевского, действительно, был легко различимый талант бойца и военачальника. Он жадно учил науки не для табеля, не для вида, не для карьеры. Юноша надеялся прожить жизнь в строю и на поле брани во имя Отечества, которое доживет до свободы.
Еще мальчишкой он уговорил отца поехать к Толстому, и Тухачевские, не пожалев времени на долгую дорогу, отправились к Льву Николаевичу. Миша бродил по Ясной Поляне, и ему казалось: он дышит воздухом сказочного царства добра и порядка. «Дерево бедных», дубы в Чепыже, Афонина роща, Комната под сводами – все было озарено светом, исходившим от бородатого мифического старца, управлявшего своей страной с немного грустной усмешкой.
На прощание Толстой покатал Мишу в бричке, и это была несказанная радость и память на всю жизнь.
Потом мальчик увлеченно рассказывал матери об этой поездке. Мавра Петровна гладила его по волосам, заглядывала в глаза сына и покачивала согласно головой: «Да, Мишенька, он очень хороший человек, Толстой». И ее глаза излучали тепло.
Он запомнил эти глаза, уже растерянные и полные скорби, на станции, исхлестанной криками, песнями, плачем, в день, когда уезжал на фронт. Мама старалась не плакать, и лишь руки дрожали у нее от горя. К той поре она уже схоронила мужа, потеряла дочь, сгоревшую от болезни, и вот теперь отправляла в пекло войны сына – свою опору и радость.
Можно себе представить, что творилось в ее сердце, когда она прочла в «Русском слове» сообщение с поля брани: «Подпоручик Тухачевский и поручик Веселаго взорвали мост в тылу у неприятеля, судьба героев неизвестна». Однако Миша нашелся, но вскоре другая газета сообщила уже о гибели младшего офицера 7-й роты лейб-гвардии Семеновского полка Тухачевского. Эти ужасные сведения вскоре подтвердились приказом № 34 по Мишенькиному полку, в котором перечислялись убитые офицеры.
Потом Мавре Петровне написали из батальона и сообщили подробности.
Это случилось девятнадцатого февраля 1915 года, через три дня после фронтовых именин Михаила Николаевича, – ему исполнилось двадцать два года. Рота Тухачевского дралась до последней возможности, была почти полностью уничтожена, и ее остатки – несколько человек – попали в плен. Тело Тухачевского на поле брани не нашли.
И Мавра Петровна всеми силами старалась убедить себя, что Миша – господи, помоги мне! – жив и в плену.
Подпоручик, и в самом деле, попал в плен.
Его неволя длилась два с половиной года, два с половиной черных года, подумать только! Он слышал: в плену томятся два миллиона русских пленных, четырнадцать тысяч офицеров.
Михаил Николаевич не раз уходил из-под стражи. Четыре побега из плена и четыре неудачи не только не обескуражили его, но и дали опыт, который, надо полагать, позволит ему бежать вновь и узнать успех.
И он ушел в пятый раз, с огромными трудностями и риском выбравшись из опостылевшего форта крепости. Путь Тухачевского лежал к германо-швейцарской границе. Затем беглец пересек Францию, попал в Англию и оттуда морем уплыл на родину.
Михаил Николаевич прорвался в Россию в октябре 1917 года, и Родина и революция стали ему двойной радостью и надеждой. Он жадно вникал в статьи Ленина. Тухачевский искал в Москве, куда он приехал после Питера, старых товарищей по корпусу и училищу, особенно тех из них, кто стал под красное знамя.
Давний друг семьи, большевик и член ВЦИКа Николай Николаевич Кулябко рекомендовал Тухачевского в партию большевиков.
Уже через месяц дельный, немногословный офицер работал в военном отделе Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета – партия с огромным напряжением строила новую армию. Начальник Тухачевского Авель Енукидзе поверил в искренность и талант гвардейского офицера.
В апреле 1918 года Михаил Николаевич стал коммунистом и вскоре – военкомом Московского района обороны. И это опять была радость, ибо в двадцать пять своих лет он работал под началом вождей Революции, рядом с ними. Ленин, Свердлов, Дзержинский были ему живой образец и пример. Он видел и слышал Ленина, мечтал, что когда-нибудь удастся поговорить с ним.
Потом его послали на Восточный фронт, перебросили на Южный и снова вернули на Восточный, – тогда, в апреле 1919 года, на востоке решалась судьба Красной России.
Четвертого апреля 1919 года Михаил Николаевич принял 5-ю армию Востфронта, прекрасную своим революционным духом, но обескровленную и измученную до предела. Это были питерцы, москвичи, минчане, уральцы; русские, украинцы, белорусы, евреи, латыши, литовцы, эстонцы, татары, башкиры, чуваши, чехи, поляки, китайцы – кажется, весь мир послал сюда своих детей сражаться за справедливость.
На плечи молодого командира упало множество забот, и каждая из них была главная – война не имеет мелочей: отсутствие сапог и овса может погубить отлично задуманную операцию. Тухачевский сколачивал армию, хлопотал о вооружении и питании, изучал театр военных действий, занимался тактикой и обозами, приводил в порядок и ремонтировал конский состав. Все это требовало недюжинного ума, силы духа, крайнего физического напряжения и, конечно, таланта.
