Текст книги "Годы в огне"

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

Вскоре над головой уральца стали сгущаться тучи – на него обратила внимание полиция. В те дни пришло письмо Клима: ненавистный Степану жандарм Широнов помер, слава творцу, и можно отправляться в Усть-Катав.

Вострецов с восторгом воротился в отчий край, но судьба его еще раз сделала крутой поворот. Она обрядила кузнеца в солдатскую шинель: в 1906 году начал он свою горькую, однако же и занятную военную жизнь.

В 1909 году попал Вострецов под Новониколаевский [2]2
  Новониколаевск – ныне Новосибирск.


[Закрыть]военно-окружной суд за то, что кинулся со штыком на хама-офицера и звал солдат к бунту против царя. Степана заковали в кандалы, и шесть месяцев длилось злобное следствие. Боявшийся мести офицер не поддержал главного обвинения, и дело о штыке исчезло из обвинительного заключения.

Тем не менее прокурор требовал расстрелять смутьяна, чтоб другим неповадно было. Время влачилось в тумане, меж двух войн, – минувшей и грядущей, – и окружной суд счел, что казнь крайне возбудит солдат, и приговорил рядового 44-го Сибирского полка С. С. Вострецова к трем годам заключения – «за вредную агитацию против монархии». Три года! Хоть и велика тюрьма, да тесно в ней прозябать, господа царский трибунал! А все же пришлось пережить и это.

Высидев весь срок и покинув бийскую одиночку, Степан счел за благо вернуться в Казанцево. Он снова стал подручным в кузнице брата.

Только-только душа отошла от бед и обид – на́ тебе – мировая война! В 1914-м, первом ее году, ушел Степан в самое пекло, и гремели над его головой снаряды и шрапнели, ползли смертельные немецкие газы, рушилась под ним и на него каменная морозная земля. Три тяжелых раны, контузию и два газовых отравления заработал фронтовик за три года сражений.

В конце 1916 года Вострецова произвели в прапорщики: потери офицеров были огромные, а тут все же – Георгиевский кавалер почти полного банта.

В 1917 году Степана избрали членом полкового комитета. Брестский мир снова вернул его в Казанцево, и снова ненадолго.

Весной 1918 года он, член сельского Совета и председатель коммуны в Казанцево, многое делал, чтобы поправить трудную крестьянскую жизнь: добывал зерно и удобрения для сева, привез учителей в школу, чинил пристань.

Во всех этих хлопотах Степан прозевал поздние слухи о чешском мятеже. Кулак Астахов выдал его иноземцам, и в июне к нему в избу ворвались каратели, связали руки за спиной, увезли сначала в бирскую, потом – в уфимскую тюрьму.

Весь август восемнадцатого года просидел он в губернской кутузке, а в начале сентября привели Георгиевского кавалера в некий штаб, и генерал заявил: «Выбор такой, прапор, – или ко мне в добровольцы, или – увы! – расстрел».

– К кому – «ко мне»? – спросил арестованный.

– Центр по вербовке офицеров.

Вострецов размышлял несколько секунд, внезапно вытянул руки по швам, сказал хрипло:

– Рад стараться, господин генерал!

– Что «рад стараться»? – покосился тот на фронтовика.

– Готов в добровольцы. Однако – покорная просьба, в Казанцево позарез надо. Дозвольте побывку.

Генерал подымил папиросой, поглядел в потолок, поерзал на стуле, наконец изрек:

– Черт с тобой, поезжай. Но знай: сбежишь – пуля. Я тебя из земли откопаю, кавалер.

Впрочем, тотчас стал скрести ногтями затылок, наморщился.

– Нет, это я сам не решу.

Вострецов вопросительно взглянул на генерала.

– Центр по вербовке офицеров для новой Народной армии – идея Председателя только что созданной Директории. Гм-м… гм-м… Пожалуй, я устрою тебе аудиенцию у господина Авксентьева.

В конце сентября прапорщик и впрямь попал на прием к премьеру «Всероссийского Временного правительства».

Николай Дмитриевич был вполне представительный мужчина, лет сорока, веселый и остроумный – и сильно смахивал на актера. Правый эсер, член ЦК своей партии, он был единодушно избран на пост всеми врагами красных. К слову сказать, Авксентьев в делах государственных имел известный опыт – до того служил у Керенского министром внутренних дел.

Премьер выслушал офицера, постучал пальцами по столу, сказал глубокомысленно:

– Не смею отказать Георгиевскому кавалеру. С богом, прапор. Но вернетесь – и с удвоенной энергией за дела.

Он приказал выдать Вострецову соответствующий мандат, и уже через час Степан трясся на кораблике по неспокойной реке.

Василий не чаял увидеть брата живым, однако его приезду обрадовался мало.

– Они ж не мытьем, так катаньем сгубят тя, братуха. Бежал бы на красную сторону.

– Благодарствую за совет, – усмехнулся меньшак. – Ты лучше скажи, где они ныне, красные?

– Да, считай, рядом, в Дюртюлях.

– Чо ж ты молчал, варнак! – закричал Степан.

Василий зажал уши и зажмурился, ибо с потолка посыпалась какая-то сорная мелочь.

Той же ночью Степан надел на гимнастерку все Георгии и медали, положил в бумажник справку генерала – и двинулся в путь. Документ и ордена – для карателей, коли на них наткнется, а со своими поладит без бумаг.

* * *

Комбриг забылся только под самое утро, и ему все мерещилось в полусне рябоватое лицо, на котором горят бесстрашные голубые глаза.

На рассвете Вахрамеев поднялся с постели в неясной тревоге и никак не мог понять, отчего она?

Потом подумал: может, беспокойство оттого, что достойный человек сидит под замком, но и выпустить его без проверки никак нельзя. Все, конечно, раскроется, когда красные возьмут Казанцево, но когда еще это случится?

Внезапно Вахрамееву пришла в голову простая и верная мысль. Николай Иванович даже удивился, почему она не явилась раньше. Комбриг тотчас отправился к наштабригу [3]3
  Наштабриг – начальник штаба бригады.


[Закрыть]и сообщил ему свои соображения. Все последние дни и недели к ним шли добровольцы. Они являлись не только из красных сел, но и оттуда, где верховодили чехи и белые. Так вот – среди добровольцев вполне могли найтись люди из Бирска или даже Казанцева, знающие Вострецова.

Начальник штаба долго копался в бумагах, снова и снова проглядывал списки и докладные полков и наконец весело присвистнул.

– В хорошей бригаде всегда, что надо, найдется, комбриг!

Тотчас был отправлен в Петроградский полк вестовой с приказом доставить в бригаду нового добровольца Корякина.

В середине дня его привезли в штаб. На вопрос, знает ли он Степана Сергеевича Вострецова, Корякин ответил:

– У нас, в Казанцеве, он первое лицо был. Всему селу заступа. И славу свою собирал по капле. А я еще воевал с ним бок о бок, в одном полку. Стало быть, грех не помнить.

– Вот как! Расскажите о нем.

– О войне?

– Начните с войны.

– Степан, сразу скажу, мужик редкостный, не мне чета, дураку.

Комбриг усмехнулся и покачал головой.

– Отчего же не чета?

– На войне масса народу, а вот ровни нашему кузнецу не нашел, – повторил свою мысль Корякин. – Не было там, на позициях, труда, какого бы он не знал. Помнится, Степа левша, однако стрелял и рубил обеими руками, бил почти без промаха из пулемета и пушки. Короче сказать, полная грудь отличек. Георгии свои заробил за Варшаву, Люблин и Ригу. В ту пору и прапором стал. Это хорошо знаю, вроде вчера было.

Бегал я как-то с ним, со Степаном, в разведку под Ригу, так, верьте, судьбу проклял.

– Отчего же? – полюбопытствовал Вахрамеев.

– Залез Степка в болото и не ворохнулся там полные сутки. Ему, вишь ты, германские огневые разглядеть надо. Я говорю: «Хватит, терпения нет в трясине торчать», а он – «В поле две воли: чья сильнее. И не путайся под ногами, ради святых!»

В сумерки, перед уходом, пошвыряли мы в немцев весь запас гранат и без проволочек – к себе.

Корякин полез в карман гимнастерки, достал аккуратно сложенные бумажки, покопался в них и подал одну комбригу.

– Что это? – спросил Вахрамеев.

– А почитайте. Документ.

Николай Иванович не стал возражать и пробежал клочок газеты глазами.

«От штаба Верховного Главнокомандующего

На берегу болота Тируль, около Риги, произошла значительная стычка разведывательных отрядов.

На остальном Западном фронте ничего существенного.

На берегу Черного моря русские захватили пленных.

У Гюмюш-Хана русские прорвали сторожевое охранение.

В Персии русские теснят противника. Захвачены пленные, орудие и верблюжий транспорт».

– Ну и что? – спросил Вахрамеев, еще раз взглянув на депешу, датированную двенадцатым сентября 1916 года.

– Как – что?! – огорчился Корякин. – Так это же о нас со Степаном. Вот глядите – «на берегу болота Тируль».

– А-а… Да-да… – поспешил исправиться краском, возвращая бойцу лоскут газеты. – Ну, а каков он в политике, Вострецов? Верно ли, что был Степан Сергеевич председатель коммуны и член сельского Совета?

– Был. Однако белосолдаты его загребли, в Бирск, а то и в Уфу отправили. Дай бог, чтоб живой остался.

– Живой! – сообщил Вахрамеев. – А вам моя благодарность, товарищ Корякин, за ваш впечатляющий рассказ. Можете быть свободны.

Комбриг поспешил на гауптвахту и вместе с Вострецовым возвратился в штаб.

Предложив офицеру кисет, сказал с живой искренностью:

– Мы все проверили. Поздравляю с назначением на должность.

Прапорщик поднялся со скамьи, вопросительно взглянул на Вахрамеева.

– Утверждаю вас помощником командира роты во 2-й Петроградский полк. В тот самый, который… вас, кажется, хотел расстрелять. Не сердитесь на них, они не злодеи, но – бои, предательство, выстрелы в спину… Согласитесь, окопы не учат хорошим манерам.

Помолчав, уточнил:

– Это рота бывшего штабс-капитана Лыкова. Второй батальон полка. Вы непременно найдете общий язык.

Николай Иванович примостился к столу, написал приказ о назначении, поставил дату – «23 ноября 1918-го года». Подавая бумагу, рассмеялся:

– Во второй раз полк сыщете, надеюсь, без труда. Желаю вам успехов, товарищ!

Вострецов откозырял, направился к двери, но вдруг остановился, повернулся, и по горнице прокатился его могучий бас:

– Благодарствую за доверие. Честь имею кланяться.

ГЛАВА 2
ДАЕШЬ УРАЛ!

Поздно вечером семнадцатого декабря 1918 года 2-й Петроградский полк подошел к Бирску и в полной тишине изготовился к атаке.

Бригада еще двенадцатого декабря получила директиву командарма-5 обойти Уфу с севера, взять Бирск и оказаться в тылу Войцеховского, прикрывавшего столицу губернии.

Близился Новый год, и всякому бойцу – и белому, и красному – хотелось встретить его в тепле и, хорошо бы, в почете.

Степан Вострецов вполне знал свой уездный город: случалось, он добирался до него в былые годы на попутных барже или буксире. По прямой от Казанцева до Бирска было, пожалуй, что-нибудь около тридцати верст, но река в этих местах сильно петляла, отчего дорога вырастала чуть не вдвое.

Бирск громоздился на вершине и склонах увала, близ впадения быстрой Бири в Белую. От низменной береговой полосы гора, изрезанная глубокими оврагами, круто лезет вверх.

Вглядываясь воспаленными, глубоко посаженными глазами в черную глыбу города и намечая путь на адскую ту высоту, Вострецов думал почти одновременно о многом. Он понимал: все двести глаз роты устремлены теперь на него, и каждый боец желает угадать душу новичка: можно ли верить вчерашнему офицеру, и не трус ли он, и понимает ли пехотинца в бою? Кто он? Что он? Чей?

Взводы уже знали: за спиной помкомроты остались годы войны. Но понимали и другое: война у разных людей совсем не одно и то же. Один ухитряется всю кампанию проскрипеть пером или здравствовать при каптерке, начальствуя и при случае наживая капитал, а то и того проще – орудуя ножницами и утюгами в офицерской швальне, где даже пушек не слыхать. Другой – всякий божий день кладет голову на кон: марширует, порой без сил, долбит землю лопатой, палит, схватывается врукопашную, скрипит зубами в госпиталях, и многое прочее и подобное.

Вострецов лишь несколько недель фронта ковал коней при штабе 6-го корпуса. Как-то, подшивая подковы кобыле начальника штаба, обратился к хозяину:

– Немалую просьбу имею, господин генерал.

– Слушаю, голубчик.

– Отечество с немцем в поле сошлось, а я коням хвосты кручу.

Штабник нахмурился, пожал плечами.

– Чем до войны хлеб добывал?

– В кузне спину ломал. Это так.

– Как же хочешь, чтоб отпустил? А ковачом – портного сюда?

– Понимаю, ваше превосходительство. Однако и меня поймите.

– То есть?

– Воевать желаю. Много наград отечеству заслужу.

– А ты, братец, самонадеян зело. Пуля чинов не разбирает, однако рядовым вдвое достается.

– Это знаю. Но бояться смерти – на свете не жить.

– Фамилия?

– Вострецов.

– Вполне подходит. Остер.

Генерал с головы до ног обозрел могучего кузнеца, взглянул в его глубокие жесткие глаза – и внезапно согласился.

– Добро, голубчик. Иные, случается, с фронта в тыл норовят. Известно: не все те мужики, кто в штанах ходит. А ты, вижу, умница. Что ж – с богом. Я прикажу.

Прохаживая подкованную кобылицу близ кузни, заметил:

– Не отличишься ничем – назад не возьму.

– Отличусь. Я, ваше превосходительство, на железе рос. Слов зря не бросаю.

На линиях боя Вострецова заметили почти тотчас. Он сам вызывался ходить в разведки; на биваках, когда все валились с ног после марша, стоял на часах; в рукопашных схватках его ладная фигура мелькала обычно в самом пекле огня. В свободные минуты, которых так мало на фронте и которые обычно используют для сна, вчерашний кузнец листал книги русских и немецких генералов, позаимствованные у ротного начальника, или разбирал и собирал пулемет.

Если случалась возможность, часами безмолвствовал на огневых позициях артиллерии. Как-то упросил пушкарей дать ему подолбить немцев и удивил всех крайне, поразив три цели из четырех.

– Ты, братец, либо враль, либо сам бог твою руку водит! – сказал ему артиллерийский офицер. – Божился ведь, что ранее из орудий не стрелял.

В одном из многодневных сражений немцы ударили 14-й Сибирской дивизии в стык полков, смяли оборону 54-го пехотного, и штаб соединения утерял всякую связь с частями. Любой фронтовик, не только офицер, понимает, какая это беда и что может произойти от таких неурядиц.

Генерал припомнил хвальбу кузнеца и велел ему наладить связь с начальником дивизии, даже если для сего придется положить на плаху войны свою голову.

Степан не только нашел штадив, но и протянул к его блиндажу телефонные провода, перебитые снарядами немцев.

В реляции к награждению Вострецова первым Георгиевским крестом указывалось, что унтер-офицер (он уже стал унтер-офицером) «под сильным действительным огнем противника с явной опасностью для жизни» выполнил тяжелый боевой приказ.

Только-только получил награду и – на́ тебе! – поймал пулю в кость. Отлежав, сколько полагалось, на больничной койке, разведчик попал уже в 7-ю роту 71-го полка 18-й Сибирской дивизии.

И снова, воюя, учился управлять трофейным конем и саблей, и делал это, по суткам не оставляя седла.

Вместе с тем война умудрила Степана, развила его природную осторожность и осмотрительность.

Он без пощады корил пехотинцев, не желавших долбить лопатками землю, чтоб зарыться в нее от пуль.

Узрев солдат, темневших шинелями поверх снега, не уставал внушать:

– Не окопаешься – пуль нахватаешься!

Пехотинцы не сдавались:

– Мы теперь тут, а через час – и след простыл. На кой он нам ляд, окоп-то? Всю войну воюем, а бог миловал.

Зарывая убитых в могилы, унтер хмуро поучал лентяев:

– Пуля не разбирает, сколь ты воевал, чиркнет – и ленись хоть тысячу лет. Под крестом.

Как-то, в нещадной атаке, в сплошном визге снарядов и пуль увидел он старичка солдатика, камнем упавшего в землю, только горб шинели торчал над черным и красным снегом.

Решив, что пехотинца взяла пуля, Вострецов кинулся к нему взглянуть – мертв или как? – и различил в бледном рассвете серое заросшее лицо, серые дрожащие губы, серые, смертельно устрашенные глаза.

– Э-э, брат, – усмехнулся Степан, – да ты, я вижу, от жути обмер. А ну, вставай!

Солдат стучал зубами и не шевелился.

– Чего прилип к земле? – стал сердиться Вострецов. – Страх от смерти не защита, того и гляди, пулю затылком словишь! Встать!

– Голубчик! – схватил его за ноги служивый. – Не губи. У меня дома семеро по лавкам, мал мала меньше. Мать, старик отец… На кого их покину?..

– Бога душу мать!.. – взорвался прапорщик (он уже был прапорщик). – Ты что ж решил: мне помирать охота и дома у меня никого! Встань, застрелю! Вот те крест – застрелю!

После боя Степан отыскал в траншее робкого сего солдатика, внушал ему:

– За трусом смерть охотится – трудно ли это понять! А то ведь как бывает? С излишком бережешься, глядь – шапка цела, да головы нету.

Нижний чин продолжал глядеть на Георгиевского кавалера с удивлением ужаса – и молчал.

– Чо страшиться? – пытался поправить дела шуткой Вострецов. – Когда я жив – смерти нет, а когда есть смерть – меня нет.

Пехотинец безмолвствовал.

Рядовые, набившиеся в траншеи, ухмылялись, поддерживали офицера:

– Оно ясно: на войне трусость – плохой приятель. Да где ж ему, дураку, понять!

А солдатишке советовали:

– На правду не гневайся, – сними шапку да поклонись.

Уже повесив на гимнастерку три Георгия, Вострецов не гнушался показывать бойцам все, что умел сам. А умел он многое: исправлять порчу пулеметов, верно ходить по звездам, спать без хвори на снегу, петь, безголосо, верно, но с полной душой.

Теперь уже, на новой войне, коченея близ Бирска, Степан Сергеевич хрипло говорил роте:

– От пристани на город – как лезть? Круто! Потому нас беляки отсюда не ждут. Так?

– Так.

– Вот мы тут и взвалимся! – заключил Степан.

– А вдруг ждут? – вступал в разговор осторожный Кучма. – Да, гляди, полили крутизну водичкой. Тогда и покатимся мы с тобой, паря, прямо в преисподнюю, в ад.

– Значит? – выспрашивал Вострецов.

– Значит, пойдем в разведку вместе, Степан Сергеевич.

Однако Вострецов, заручившись позволением ротного, провалился в сумрак ночи один. Он знал многих обывателей пятнадцатитысячного городка, помнил наизусть улицы, все спуски и подъемы. А также держал в уме, что после февральской революции в город вернулись из ссылки и с каторги старые большевики во главе с Иваном Сергеевичем Чернядьевым. Подпольщик с известным опытом, Степан надеялся, коли пробьется в Бирск, найти кого-нибудь из них.

И красноармейцы с почтением думали о вчерашнем офицере, коему выгоды его должности и чин не помеха в риске.

Вернулся помкомроты в десять часов ночи, притащил с собой каких-то знакомцев, говорил с ними – к общему удивлению – на башкирском, татарском и чувашском языках. Разведка с полной точностью убедила: город с крутизны не прикрыт врагом.

Рота тотчас стала карабкаться вверх в совершенном молчании, стараясь даже дышать беззвучно.

Впереди всех угадывалась сухощавая фигура Степана Сергеевича. Он взгромождался на гору по шажку, оступался, падал, но продолжал лезть с упорством человека, у которого нет другого пути.

И когда ротный негромко скомандовал: «Приготовиться к рукопашной…», Вострецов уже успел передохнуть на плоской вершине увала, первый закричал «Ура!» и кинулся вдоль улицы, выставив винтовку.

Он бежал в атаку, держа палец на спусковом крючке, и ничего не было, кажется, в Бирске, кроме этого «Ура!» и запаленного дыхания людей, когда «Ура!» смолкало.

Рота смела штыками редкое боевое охранение неприятеля, совершенно оцепеневшее на тридцатиградусном морозе, и бежала к центру города.

Уже через полчаса Лыков и Вострецов вывели людей к женской гимназии, где можно при нужде укрыться в старых окопах.

Однако рота красных, возникнув на речной окраине Бирска, тотчас, как магнитом, притянула к себе 32-й Прикамский полк белых и Георгиевский офицерский батальон. Это были главные силы противника здесь, и, зная это, комбриг распорядился атаковать неприятеля с других направлений. «Ура!» загремело и на севере, и на востоке, и еще бог знает где.

Офицеры, бежавшие навстречу, узнавались не столько по еле видным погонам, сколько по выправке и четкости профессиональных действий.

Дважды кидались Георгиевские кавалеры на Степана штыками, и оба раза упали под выстрелами.

Пожилой ротный еле успевал за своим помощником, но это не мешало Лыкову радоваться сноровке фронтовика.

Потом внезапно оказалось, что рядом бегут другие полки бригады, и натиск их оказался столь дружный и безоглядный, что неприятель оробел и почти весь полег на заснеженных улицах городка.

Уже в одиннадцать часов ночи семнадцатого декабря Бирск очистили от белых, и лишь тогда Степана как бы осенило: нынче не просто день и не просто бой, а в том дело, что ему теперь ровно тридцать пять, и он достойно отметил свое рождение. И есть причина вспомнить, как жил и с чем пришел на сей рубеж, прожив чуть не две жизни комиссара Васюнкина.

А вот и сам он, комиссар, идет медленным, узким шагом, тоже, чай, не с гулянки возвращается, понятно всем.

– А-а, Вострецов, здравствуй, герой! Душевно благодарю, Вострецов, за лихой удар. Слава красным героям!

Он говорит с помкомроты, будто знакомы много лет или месяцев, будто они давние сотоварищи, и это не он, Васюнкин, хотел расстрелять Вострецова в Черном овраге, за Дюртюлями. Впрочем, чему удивляться? Там одно – шел от врага, доброволец, беляк, офицер. А тут совсем иное – смел, умен, трудится, готов за красных кровь пролить.

– Убитых своих собрал? – спрашивает комиссар. – Раненых сколько? Тех нет и тех нет? Умница ты моя!

Вскоре к роте подъехал на нервном коньке комполка, велел Лыкову вести роту на восточную окраину и закрепляться там, а Вострецову сказал, не объясняя:

– Пойдем в штабриг. Командир зовет.

– Где штаб?

– В монастыре.

– Однако не близко.

– Ничего, без боя – рукой подать.

Сокк передал повод коноводу, зашагал по мостовой рядом с Вострецовым, сказал, поглядывая на него откровенным мальчишеским взглядом:

– Хвалю, кузнец. Беззаветно прорвался ты через стаи пуль. А ведь мог и голову потерять.

Степану показалось, что легендарный сей мальчишка, пожалуй, покровительственно говорит эти слова, но, не желая ссориться с полковым командиром, усмехнулся.

– Голова, говорят, наживное дело, Сокк.

В монастыре быстро отыскали Вахрамеева и Чижова. Они успели побриться и помыть руки душистым мылом.

Увидев краскомов, комбриг накинул гимнастерку, подпоясался, пригласил вошедших к огромному дубовому столу, за которым, надо полагать, устраивало трапезы не одно поколение монахов.

На досках стола благоухала парная коврига черного хлеба и таяло в мисках мороженое молоко.

Степан покосился на Николая Ивановича и не сумел скрыть усмешки.

Вахрамеев перехватил иронический взгляд помкомроты и возразил этому взгляду:

– Вся Россия вышла из деревни. А там – всё на молоке и ржи покоится, Вострецов.

– Не все, – опять усмехнулся уралец. – Позвольте вас пригласить как-нибудь на обед. Я покормлю, чем надо.

Комбриг полюбопытствовал:

– А чем надо?

– Пельмени. Квас с хреном. Водка.

– Совсем недурно, – согласился Вахрамеев. – Однако пора перекусить тем, что есть.

Командиры с удовольствием съели немного хлеба и выпили по кружке молока, приятно покалывавшего льдинками.

– Ну, вот, теперь можно уведомить, зачем позвали, – заговорил комиссар. – Час назад меня навестили коммунисты Бирска. Я воспользовался случаем и спросил о тебе, Степан Сергеевич. Они отвечали: надежен, как гранит.

Чижов прошелся по комнате, раскурил трубку, остановился возле помкомроты.

– Мы должны воевать с тобой в одной партии, кузнец.

Вострецов вспыхнул так, что стала видна каждая рябина на лице. Без малого полтора десятка лет назад он вступил в РСДРП, сблизился с меньшевиками, однако в 1918 году порвал с ними. Но самому проситься в большевики, после всего, было неловко.

Теперь Степану Сергеевичу предлагали это. И всем существом благодаря товарищей за доверие, он все же покачал головой и отозвался хрипло:

– Не раньше, чем докажу свой большевизм в боях.

– Вот и отлично, голубчик! – поддержал его комбриг. – Однако Роману Ивановичу пора в полк, а тебе – в роту. Отдохните, пожалуйста. У нас впереди тяжкие бои за Уфу, за перевалы, за Аша-Балашу.

– Да и мне пора в городской ревком, – сказал Чижов, надевая шинель. – Масса дел. Все хозяйство Бирска разрушено белыми. Вывезены деньги и документы, пусты почта и телеграф. Колчаковцы отступали в спешке, ибо ждали нас днем восемнадцатого декабря, а мы явились, как известно, в ночь с семнадцатого на восемнадцатое. И все же они успели наших арестованных товарищей увезти в Уфу. Короче говоря, надо заняться и делами города.

Вострецов согласно кивнул головой и, вслед за военкомом, поднялся со скамьи. Степан Сергеевич к этому времени уже знал, что сын учителя Чижов прошел в жизни суровую школу революционера, сидел в Бутырской тюрьме, а на Восточный фронт ушел добровольцем в августе 1918-го года [4]4
  Н. Г. Чижоввпоследствии, в марте 1920-го года, был избран красным уральским казачеством своим атаманом. Затем заведовал политотделом Запасной армии. Умер в 1921-м году.


[Закрыть].

Сокк тоже быстро встал из-за стола, обычным своим стремительным шагом направился к двери, но внезапно обернулся, вскинул сжатый кулак над головой.

– Даешь Урал, дорогие мои!

* * *

Один бог знает, что способен вынести человек и какие муки принять, притом не падая духом в аду.

Вострецов, отвоевав всю мировую войну, пожалуй, утвердился в мысли, что горше немецкой кампании ничего не существует, но первые же бои гражданской опрокинули это убеждение.

Схватки и налеты не знали пощады, особо – сабельные рубки и рукопашные, когда кровь хлестала, как ливень, и кони без памяти кидались с обрывов и уходили на дно рек с орудиями, белыми или красными, – все равно.

На Уфу бригада Вахрамеева не пошла, Бирск пришлось оставить, потом опять брать, и марши длились по глубоким снегам, и собачьи морозы выводили из строя людей не хуже белых бандитских пуль.

Смерть близких и раны ожесточали людей, изматывали тело, но будто в кузне ковали дух.

И до Бирска, и после него Вострецов постоянно ходил в разведрейды, и молодой комбат Ваня Корнеев говорил ему с юношеским восторгом:

– Разведка – это прямо для тебя, Степан Сергеич, честное слово даю!

В деревне Аникеево рота напала на офицерский добровольческий батальон, разгромила его и взяла полдюжины пленных. Потом таким делам почти потеряли счет, что вовсе не значит, будто налеты проходили гладко и без всяких жертв. Вострецов зарыл в могилы Крученого и еще многих других доблестных орлов роты, с которыми и познакомиться-то как следует не успел.

У околицы села Пушкарева немногословный штабс-капитан Лыков, начальник Степана, увлекая взводы в атаку, наткнулся на очередь белых пуль. Он умирал, мучаясь от сильных ран в животе, и Вострецов не знал, что сказать ротному в утешение.

Сокк, прямо у могилы, как только отгремел залп, приказал Степану принять роту.

Пока 26-я красная дивизия и Невельский полк 27-й дивизии брали Уфу и закреплялись в ней, батальоны Романа Ивановича дрались под Бирском и седьмого января нового, девятнадцатого года вновь ворвались в город.

Комполка тотчас послал вдогон белым одну разведку, затем другую, но никто назад не вернулся, – все погибли или попали в плен.

Тогда Сокк прискакал к Вострецову и соскочил с коня возле нового ротного.

– Поручаю тебе, краском, тяжелый труд: узнай все о враге. Куда провалился 13-й Уфимский пехотный полк, хватавший нас за глотку? Сколько у него штыков и сабель? Освети все, мой дорогой герой!

Перед рейдом Вострецов сказал:

– Красноармейцы! В Новотроицкое ушли две разведки и сгинули без следа. Не оттого ли попали в капкан бойцы наши, что шли в лоб на врага, а он – не устану говорить это – вовсе не глуп. Ну, правду сказать, и особого ума не надо, чтоб ждать нас с юго-запада, со стороны Бирска. Так вот, – мы обойдем Новотроицкое и навалимся на белый полчок от Явгильдино, со стороны реки Уфы.

Погрыз пустую трубку, добавил:

– Дорога у нас немалая, потому разведка уйдет на конях. Шаг вперед, кто надежно сидит в седле и готов поразить врага красной отточенной шашкой.

Через час в роту пригнали из полкового резерва косяк коней: по одному на брата и немного – в запас.

И вся рота, опоясанная конными дозорами, отправилась по Бирскому тракту на северо-восток.

Вострецов все рассчитал без ошибок: разведка во тьме морозной ночи с седьмого на восьмое января обошла Новотроицкое. И тотчас резко повернула фронт.

Как только в сером жидком рассвете зачернели окраины волостного села, ротный шепнул отделенному Кадырову: «Пора!», а тот кивнул своим – «Пора!», и семь теней заскользили по снегу к околице, где, надо думать, мерзли часовые врага.

Белых закололи бесшумно, ножами. Одному часовому даровали жизнь, ибо он указал, где штаб 13-го Уфимского и сколько теперь там спит офицеров, не помышляя о беде.

Штаб истребили прикладами и штыками, шесть белых душ скрутили веревками, заткнули рты кляпами и посадили на коней. И тут же, не мешкая, взлетели в седла и кинулись к Бирску, к своим.

Герой разведки Кадыров проделал этот путь не верхом, а на телеге. Проклиная Христа и аллаха, разведчик сотрясался на своем возу, прижимая к груди сейф, который в Новотроицком не смогли открыть без ключей и умения.

Сдав стальной ящик и пленных в штаб, все без еды кинулись в сон, и Вострецов проснулся лишь через десять долгих часов. И тут же вестовой вручил ротному приказ. В бумаге говорилось: «Командиру 1-й роты т. Вострецову и участвовавшим с ним тт. объявляется благодарность за доблестную разведку, проведенную 8-го января».

Расписавшись в получении приказа, Вострецов полюбопытствовал, где полк, и узнав, что два батальона ушли в налет на белых, оставшихся без штаба, весело подмигнул вестовому.

И снова была война, и случались победы, и падали под пулями и саблями заслуженные красные бойцы, чаще всего – добровольцы. Особо густо лилась кровь бригады, когда Колчак бросился в безумное свое наступление и имел временный, но ощутимый успех.

Эти события произошли в первые дни весны девятнадцатого года, и Симбирская отдельная бригада Вахрамеева отбивалась в арьергарде таявшей 5-й армии от злобных белых волков.

В сильном бою под деревней Уразаевой пуля сбила с коня комбата Ваню Корнеева, и Вострецов, успевший уже многожды прославиться умом и бесстрашием, в начале марта принял батальон.

Еще раньше, на исходе минувшего года, геройски погиб в конной атаке комиссар полка Александр Иванович Васюнкин, тот самый, который поначалу хотел расстрелять Степана, а потом сроднился с ним – водой не разольешь.

Новый военком Всеволод Александрович Петров показал Вострецову копию письма, посланного Реввоенсоветом 5-й армии коммунистам Калуги. РВС-5 писал: «Товарищ Васюнкин, комиссар 2-го Петроградского полка, в конце декабря пал смертью храбрых… Ваша организация может гордиться тем, что из ее рядов вышел бесстрашный борец за счастье человечества».

В конце февраля 1919-го года были кое-какие перестройки, и бригада вошла в состав 27-й героической дивизии, получив порядковый номер «3». Николая Ивановича Вахрамеева повысили в должности, а бригаду возглавил Иосиф Францевич Блажевич. Это был человек далеко не богатырского роста, угловатый, с гладко причесанными волосами и тихим голосом. Вскоре узналось, что он носил на мировой войне погоны подполковника, к красным пришел добровольно и последние полгода командовал 242-м Волжским полком.