Текст книги "Годы в огне"
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)
«Из представленных мне докладов, – нервничал начальник златоустовского гарнизона, – я усматриваю, что телеграфные провода, принадлежащие войсковым частям, с умыслом портятся и вырезаются злонамеренными людьми». Полковник грозил подпольщикам пожизненной каторгой.
В этот хор смятения и угроз вплетался голос из Челябинска. Начальник военно-контрольного отделения штаба армии докладывал генерал-квартирмейстеру:
«По агентурным сведениям, за последние дни в настроении железнодорожных рабочих чувствуется сильная нервозность и желание пропаганды против существующей власти. Для возбуждения рабочих агитаторы пользуются неаккуратностью выплаты заработанных денег… а также переходом на ставки сдельной работы, понизившей заработок, особенно в паровозных мастерских. Немалую роль в этом отношении играют наши последние неудачи на фронте…
Часть рабочих настроена определенно большевистски и стремление их явно советское…»
В свою очередь, военный контроль 6-го корпуса сообщал в штабзап:
«Прифронтовой тыл в настоящее время представляется в следующем виде: наиболее опасен Миньярский завод… Здесь имеется правильно организованная боевая группа до 250 человек с винтовками, бомбами… При удивительной сплоченности населения завода и сочувствии большевизму легко было миньярскому штабу организовать многочисленную контрразведку…»
Сатка, Юрюзань, Троицк, Миньяр, Сим били белых в затылок, и борьба шла без пощады и жалости. Гибли подпольщики, но вновь взлетали на воздух рельсы близ Юрюзани, водонапорная башня Вязовой, канатно-воздушная дорога Бакальских рудников.
Тайная война белых и красных не замирала ни на один день. В таежной, а то и степной глуши уральских ночей переходили линию фронтов чекисты и агенты белой разведки, перебрасывались деньги и оружие, разведсводки и копии штабных документов; в домах с закрытыми ставнями шли секретные совещания.
В отделении Гримилова-Новицкого ничего не знали о том что в ночь на первое марта 1919 года в Троицке, в привокзальной слободке, собрались большевики города. Люди совещались только ночами (пять ночей подряд), в разное время и в разных домах, и осведомитель штабзапа упустил след красных.
Однако вскоре офицер местной контрразведки Кандыгин, ценой величайшего тщания и трудов, узнал имена и приметы большевистской головки города. Над партийным подпольем сгустилась черная туча гибели. Об этом своим сообщили подпольщики Дюрягин и Коптяков, внедренные подпольем в белую милицию. Было решено уничтожить офицера.
Кандыгин сделал все необходимое по законам тайной войны, кроме одного: он не знал, кому служат упомянутые выше троицкие милиционеры. И потому вызвал их к себе в контрразведку и сказал:
– Господа! Вам представляется возможность оказать России немалую услугу, уничтожив на корню всю троицкую нечисть.
– Если России и если нечисть, – отозвался Коптяков, – то какой разговор: все исполним без страха!
Кандыгин не поленился подробно изложить свой план проникновения в подполье и его разгрома.
Из его короткой и дельной речи стало ясно: офицер знает слишком много. Подпольщики лишь спросили у контрразведчика, докладывал ли он кому-нибудь по команде? Оказалось, нет, пока не докладывал.
Тогда Коптяков вынул из-за пазухи пистолет и в упор выстрелил в Кандыгина. Боевик знал: в этот час дом пуст, да и на выстрелы в ту пору мало кто обращал внимание.
В ладонь убитого вложили пистолет, а в карман сунули записку: некая девица сообщала «о разрыве всяких отношений» с Кандыгиным.
Каратели бились над разгадкой смерти неделю, но ничего не узнали. Спустили дело с рук и отправили в архив.
Бурлили, не склоняя головы, уральские заводы. В Симе, в первые же дни после чешского мятежа, подполье убрало со своей дороги двух иноземцев, решивших, что их обязанность – наведение порядка в России.
После этого на трибуну каждого собрания или митинга вылезал управляющий Умов и кричал, что пора расправиться с террористами, кладущими пятно на весь завод.
Умов был приезжий, он не ведал, что творит, – и в него стреляли почти в упор, через окно, и тяжело ранили.
Каратели похватали несколько десятков рабочих, но так ничего толком и не узнали.
Впрочем, именно тогда военная контрразведка Западной армии провела одну из наиболее приметных своих акций. В Сим прибыл с подложным письмом Уфимского подпольного комитета некто Деулин. Он оказался опытным провокатором, и вскоре последовали аресты и казни большевиков.
В начале февраля 1919 года, когда Деулин уже исчез, были взяты двадцать семь солдат Самарского полка, его подполье. Военно-полевой суд (он получил указание генерала Каппеля) приговорил всех арестованных к расстрелу. Осужденных казнили девятнадцатого февраля у Глиняного ключика, в трех верстах западнее Сима.
Но жертвы не могли сломить волю красного подполья, и оно отвечало ударом на удар.
Как-то «Орел» предупредил своих о подходе военного эшелона. Пятого февраля состав из двадцати вагонов замер на станции Челябинск, а шестого исчез один из них – с винтовками, гранатами и ящиком наганов.
Рабочие загнали вагон в тупик нижних мастерских, где грудились теплушки и платформы, ожидавшие ремонта, и он простоял здесь около двух недель, в течение которых из него понемногу выбирали оружие.
Затем, однажды ночью, к вагону подошел взвод солдат, и невысокий широкоплечий штабс-капитан в новенькой шинели и таких же погонах приказал подцепить теплушку к паровозу. Минутой позже к взводу присоединилось отделение куреня имени Шевченко, и все солдаты живо забрались на тендер.
Паровоз весело свистнул и потащил свою нетяжкую ношу на переселенческую ветку. Здесь солдат уже ждали возчики с телегами, и пехотинцы тотчас стали перетаскивать ящики с оружием в свой обоз.
Вокруг вагона стояли часовые, и никто не мог пройти по путям.
Закончив погрузку, все отправились на Марянинское кладбище, у ворот которого прибывших ждал каменотес, подпольщик Иван Карпович Сусоев.
«Штабс-капитан», в котором Сусоев без труда узнал слесаря паровозного депо Якова Алексеевича Хомаркина, крепко пожал руку товарищу и пошел вслед за ним в дальний край кладбища, где Иван вырыл огромную яму, якобы для братской могилы. Солдаты куреня и железнодорожники, переодетые в шинели, быстро перетаскали ящики с оружием в яму, накрыли их заранее припасенной клеенкой и закидали землей. В холмик врыли крест с надписью «Братская могила воинов». Его загодя изготовили подпольщики Брагин и Сурнин.
Однако, чтобы спрятать концы в воду, следовало отправить «вагон с оружием» на фронт. Подпольщики нашли подходящую теплушку, загрузили ее камнем и, подменив доску с номером, прицепили к проходящему эшелону. Это опасное дело исполнил старший составитель поездов Иван Иванович Молостов.
Иван Сусоев (его отца зарубили казаки) время от времени наведывался к оградке родителя и попутно присматривал за «братской могилой». И всякий раз докладывал о спокойствии на кладбище Александру Зыкову, приказавшему вырыть здесь оружейный склад.
Это было не единственное хранилище боезапаса. Тотчас после мятежа иноземцев Яков Рослов, Василий Евтеев и другие коммунисты, коими руководил мастер Иван Аверьянович Деревянин, вскрыли пол столярной мастерской вагонного депо и спрятали там тридцать семь винтовок.
Но оружия все же было мало, а Красную Армию ждали уже в Уфе, Аше и Златоусте и, значит, надо было добывать его для грядущих боев, не боясь риска и кары.
Однажды в сумерках к «Орлу» подошел осмотрщик поездов, слесарь Александр Феоктистов.
– Слышь, Григорий Павлович, – сказал он, – я там вагон с оружием выбраковал. Можно сказать, – «по неисправности ската колес». Как на это посмотришь?
Широков хорошо знал товарища по партии. Феоктистов возглавлял тайную десятку узла, был осторожен и бесстрашен. Но все же помощник военного коменданта спросил:
– А где охрана вагона?
– Где ж ей быть? В том же вагоне.
Широков молчал несколько мгновений, решая нелегкую задачу.
– Отправляй вагон в мастерские, – наконец сказал он, – вместе с охраной. Я освобожусь и приду.
«Орел», действительно, вскоре появился в мастерских. Вагонники старались уже вовсю, «устраняя неисправность». Из-за полуоткрытых дверей теплушки выглядывали пехотинцы охраны.
Вахмистр впрыгнул в вагон, оглядел трех рядовых с винтовками – и по их облику определил без труда, что это крестьяне малого достатка.
Сюда же, в теплушку, поднялись Александр Феоктистов, его жена, служившая сестрой милосердия при станции, и старший писарь военного комиссариата большевик Василий Бахарев.
«Орел» оглядел еще раз солдат, заметил на их лицах вполне понятное беспокойство и сказал без всякого вступления:
– Россия терпеть Колчака не станет. И мы знаем, и вы знаете. Он обречен. Туда и дорога. Но вам-то зачем пропадать?
Рядовые онемело глядели на военного с важными погонами, вздыхали, переминались с ноги на ногу, мямлили: «Оно бы и ладно, но как бы чего не вышло, а то враз в деревянный тулуп оденут…»
Понимая, что солдаты, вполне возможно, боятся провокации, Феоктистова поддержала их волю:
– Не трусьте, мужики. А мы вам непременно пособим.
Пехотинцы растерянно осведомились:
– А винтовки – кому?
– Да скиньте с шеи – и все дела.
– М-да… Опасно… А куды ж нам потом деваться?
В вагон поднялся Александр Зыков, пожал руки всем, в том числе и охране. Сказал солдату:
– И у нас голова – не гвозди забивать. Подумали. Получите совершенно форменные документы: отпущены домой по болезни.
Тогда один из солдат, переглянувшись с другими, внезапно заявил:
– Мы, стало быть, согласны.
В те же сутки охране вручили необходимые справки с подлинными печатями и подписями, а также снабдили гражданской одеждой, на всякий случай. А вагон перегнали в Челябинские каменноугольные копи и выгрузили в отработанную шахту.
Днем позже Леонтий Лепешков и член копейского ревкома Федор Царегородцев доложили Центру: винтовки надежно смазаны, обернуты в вощеную бумагу и сложены в нишах дальнего штрека.
Подполье железной дороги работало с крайним напряжением и риском, будто вовсе забыло, что у человека лишь одна голова на плечах.
«Чугунке» всегда достается в пору войны, но то, что творилось на станциях и перегонах к западу, северу и востоку от Челябинска, сильно походило на агонию. Половина паровозов была «больна» и не выезжала из депо; ломались и дымили буксами вагоны, портились связь и сигнализация. Все военные и гражданские генералы орали на «чугунку», требуя увеличить движение, сократить простои, хоть вылези из шкуры.
Особое напряжение и нервозность случались в кануны крупных операций. В частности, так было зимой, перед весенним наступлением Колчака.
Через Челябинск на Уфу шли тогда потоком эшелоны с войсками и оружием.
Подпольный Центр поручил Якову Рослову и Савелию Абрамову задерживать или спускать под откос эти составы. Боевики собрали семь надежных товарищей, знающих подрывное дело. В диверсионную группу вошли путейцы Федор Альбов и Кузьма Сорокин, слесаря Филипп Бекиш и Петр Чувашов, медник паровозного депо Петр Саклаков, литейщик Федор Долгушов и кузнец Моисей Русаков, оба со «Столля».
«Орел», телеграфисты и конторщики Федор Белов, Иван Иванович и Петр Молостовы сообщали подполью, когда подходят и куда направляются воинские составы.
Одиннадцатого декабря 1918 года Иван. Молостов уведомил Рослова, что в ночь на двенадцатое к Уфе уходит огромный эшелон боеприпасов и бензина.
Рослов, Абрамов и боевики немедля поспешили к знакомому разъезду Шершни.
Близ разъезда, на кривой, немногословный путевой обходчик Кузьма Сорокин показал, где разрушать путь.
Пока он сам вывинчивал гайки, остальные убрали из шпал костыли. Затем общими усилиями развели концы рельсов.
Сорокин тотчас вернулся к себе в Колупаевку; оставшиеся лесом прошли к ближнему карьеру и спрятались в нем: дабы доложить о крушении, полагалось увидеть его.
Черная ледяная ночь знобила людей, и они приплясывали от холода и нетерпения.
Прошел час, и Федор Альбов первый услышал дыхание подходившего эшелона.
Ужасно лениво текли минуты, но вот наконец поезд вывалился на кривую и, кажется, весь мир вздрогнул от динамитного грома. В окоченевшую темноту взметнулось гигантское пламя бензина.
Потом боевики снова и снова крушили составы врага; бесновались контрразведка и военные власти, но пока ни Ханжину, ни Гримилову не удавалось никого схватить.
В начале марта Петр Молостов, служивший на станционном телеграфе, сообщил подполью: Колчак срочно перебрасывает под Уфу войска Каппеля. Первые эшелоны уже прибыли на станцию Челябинск. Центр потребовал от группы Рослова – или задержать, или распропагандировать солдат.
Рослов, Абрамов и Зыков тотчас отправились на пассажирские платформы. Перрон кипел шинельным народом, боевики тоже были в той же одежде, оставшейся с войны, и обе стороны быстро нашли общий язык. Этому, без сомнения, помогло и то обстоятельство, что все офицеры отправились в город отвести в кабаках душу.
Савелий Абрамов, не мешкая, залез на скамью и сказал речь, – как же это, рабочие и мужики, против своих идете? Потом туда же поднялся Зыков и спросил: есть у вас совесть казнить трудящихся, а еще крест на гайтане! Не божеское, не человеческое это дело!
Тут впрыгнул на скамью пожилой солдат, назвал себя «Коновалов» и сказал примерно так: вы не сильно беспокойтесь, воевать не станем, уйдем к красным.
В эту минуту на платформах зашелестел шепот: «Офицеры… офицеры идут…» и Коновалов увел боевиков в безопасное место. По дороге он успел сообщить Рослову, что в полку свое подполье, и он имеет к нему касательство.
Об этом случае Лебединскому рассказала двоюродная сестра Софьи Кривой Рита Костяновская. На круглом личике девушки, отвечающей за работу в войсках, явно замечались радость и удовлетворение.
Подпольщики, встречаясь на явках, проводя короткие собрания, совместно выполняя приказы, обязательно обменивались наиболее существенными новостями. И из этих сведений постепенно складывалась торжественная, тревожная, опасная, обнадеживающая картина народной тайной войны. Весь Урал был покрыт сетью подполья, партизанских отрядов, боевых пятерок и десятков, подземными складами оружия и огневых припасов.
И чем больше думал обо всем этом Лебединский, тем чаще приходило ему на ум сравнение с могучими корнями тайги, пронизавшими землю во всех направлениях, день и ночь делающими свое дело разрушения и созидания. Громадная и безостановочная эта работа почти не видна на поверхности, она идет в глубинах, которые не всегда доступны взгляду и топору корчевщика. В этой нещадной борьбе живого с умирающим случаются неудачи, верховые и низовые палы, набеги червей, засухи, но уцелевшие корни с молчаливым упорством выбрасывают на свет новые побеги, и они помогают корням дышать в своей черной, тайной и таинственной глубине.
Лебединский еще подумал о том, что он часть прочно вросших в землю корней, и эта мысль была приятна и укрепляла волю и уверенность в конечной удаче.
ГЛАВА 20
КУРЕНЬ УХОДИТ В РЕВОЛЮЦИЮ
Третьего апреля 1919 года, в середине теплого весеннего дня, в Красных казармах Челябинска, где стоял курень имени Тараса Шевченко, оглушительно закричали трубы.
Боевая тревога вырвала из казарм и бросила на плац не только сотни и пулеметную команду полка, но и походные кухни, сестер милосердия, комендантский взвод.
Уже через полчаса солдаты, на плечах которых пестрели желтые, окаймленные синим кантом, погоны, маршировали на станцию, тревожно перебрасываясь короткими рваными фразами. Всех беспокоил один вопрос: «Что случилось? Куда марш?».
Проще всего было предположить, что эшелоны полка уйдут на фронт, где бунчужные поведут «козаков» в «наступ» или усадят в окопы.
Конечно… конечно… А вдруг ищейки Гримилова-Новицкого что-нибудь вынюхали – и внезапно, во тьме безлюдья засвистят над головой пока безоружных людей казачьи клинки?
Однако первый же эшелон несколько успокоил подпольщиков: он ушел не на восток, в колчаковский тыл, где с бунтом могли расправиться без особого риска, а на запад, к передовой.
Всю минувшую четверть года в сотнях шла напряженная, рискованная, тайная работа.
Коммунисты, посланные подпольным горкомом партии в воинские части, внедрялись в курень и пехотные полки гарнизона. Была продумана строжайшая конспирация. Самые твердые люди, случается, не выносят побоев и предают своих. Поэтому подполье состояло из обособленных пятерок, и за их пределами никто, кроме вожаков, не знал никого.
Военно-революционный совет полка, которому поручалось поднять мятеж, возглавил Василий Орловский. В ВРС вошли также Василий Киселев, надевший к этому времени форму добровольца; Дионисий Лебединский; председатель ревкома третьей сотни Федор Колчук; бунчужный второй сотни Степан Пацек; члены ротных ревкомов, отделенные командиры Василий Король, Максим Мартынюк, Георгий Назарук и другие.
Все уже успели доподлинно узнать друг друга и уговорились обо всем. Каждый из членов ВРС поведал всем другим, где и кем рожден, как шла, порой зигзагами, жизнь до куреня. Единственное исключение составлял, пожалуй, Федор Самойлович Колчук, о котором имели лишь самое общее понятие. И теперь в медленно бредущем на запад эшелоне все захотели, чтоб с пользой убить время, послушать – кто он и что, Федор Колчук?
Суровый и немногословный молодой человек не стал отнекиваться, а тотчас, посасывая трубку, не очень гладко рассказал о себе.
Колчука призвали в армию пятого января 1915 года, однако направили не на позиции, а в Петроград, в Волынский лейб-гвардии запасной полк. Окончив его учебную команду, Федор отправился на Юго-Западный фронт, где в то время готовилось одно из главных наступлений года.
Двадцатилетний отделенный участвовал в Брусиловском прорыве и у города Луцка упал с тяжелой раной. Из госпиталя отправился в Питер, в свой запасной полк, где принял взвод учебной команды.
Лейб-гвардейцы активно поддержали февральскую революцию, и третьего апреля 1917 года Федор, в составе почетного караула, встречал на Финляндском вокзале Ленина.
В дни Великого Октября взвод Колчука штурмовал телефонно-телеграфную станцию на Морской улице и, взяв ее, отправил юнкеров обороны в «Кресты».
Немало недель работал Федор у председателя Высшей военной инспекции Николая Ильича Подвойского – исполнял обязанности старшего связиста.
Затем судьба свела молодого человека с прославленными Блюхером и Малышевым.
Однажды Колчука и его друга венгра Ивана Иштвана вызвали в штаб Блюхера и приказали срочно отправиться в агентурную разведку. Бойцы также должны были установить связь с подпольем Челябинска и Миасса. Разведчики запомнили без всяких записей адреса явок и порядок связи, получили, как казалось, надежные документы.
Однако, видно, что-то насторожило в этих бумажках казаков, проверявших в Миассе всех встречных. Задержанных отправили в тюрьму и через день повезли в Челябинск.
Колчук и Иштван по дороге бежали. В Челябинск и Миасс теперь подаваться было опасно: приметы беглецов наверняка уже знали все постовые и жандармы.
Пришлось уехать в Куртамыш, затем перебрались в деревню Хмелевку и нанялись в батраки к хлебосольному кулаку.
В феврале 1919 года молодых людей мобилизовали и отправили в Челябинск. Здесь удалось использовать явки и быстро наладить связь с Орловским, Пацеком и Киселевым.
Колчук не забыл еще, разумеется, родной язык, и подпольщики помогли ему и даже Иштвану вступить в курень имени Тараса Шевченко.
– Остальное вы знаете, – заключил рассказ Федор.
Все помолчали, подымили трубками и дешевыми папиросами, и затем разговор перекинулся на то, что удалось сделать, на плюсы и неудачи в пути к мятежу.
Сделали немало. Наступление красных частей проходило удовлетворительно, и подполье ждало 5-ю армию в первой половине апреля 1919 года. Восстание назначили на двенадцатое число, когда, по расчетам ВРС, дивизии Тухачевского пройдут Златоуст.
Однако удары по челябинскому партийному подполью и внезапный отъезд куреня на фронт нарушили планы. Теперь приходилось вносить в них серьезные изменения.
За три месяца нынешнего, девятнадцатого года удалось вовлечь в движение новых единомышленников, выяснить истинное лицо каждого бойца в сотнях, точно определить, кого следует опасаться. Ревком приказал подпольщикам: добейтесь доверия начальства; установите внешне хорошие отношения со всеми без исключения; завоюйте любовь и доверие солдатской массы полка. Ни с кем никаких дрязг, создайте в курене впечатление полного благополучия.
Пятерки подполья составлялись из людей, связанных меж собой узами землячества, родства или дружбы. Сделать это было нетрудно: за исключением Лебединского, Орловского, Киселева, Иштвана и Колчука, нескольких десятков местных казаков и пленных красноармейцев, весь остальной курень состоял из уроженцев Холмского уезда Люблинской губернии. В первые месяцы мировой войны их эвакуировали с далекого запада страны в Челябинск и соседние казачьи станицы. Все это был достаточно грамотный народ, а Степан Пацек, Максим Мартынюк, Роман Талан и Феодосии Романенко до вступления в курень сидели за партами учительской семинарии.
Готовясь к восстанию, ревком создал в каждой сотне, во всех командах, прежде всего – в пулеметной, ударное ядро из влиятельных и отважных людей, способных в решительный час повести полк за собой.
Однако ВРС, вместе с тем, опасаясь филеров и провокаторов, запретил всякие разговоры о восстании.
Твердо веря в грядущий успех, подполье загодя создало управление полка: командир – Степан Пацек, начальник штаба – Василий Орловский, ротные – Дионисий Лебединский, Максим Мартынюк, Федор Колчук, Василий Король. Пулеметную команду должен был возглавить Михаил Забудский, конную разведку – Аким Приходько, связь – Василий Киселев.
Все понимали: чем больше пятерок, тем острее риск провала – в боевые ячейки могли проникнуть предатели. Особенно остро стала ощущаться эта угроза в марте 1919 года.
Как известно, в конце этого месяца челябинское подполье попало под удар контрразведки Западной армии Колчака. Предатель, внедренный в красный Центр, выдал все руководство большевиков, и отделение Гримилова-Новицкого схватило шестьдесят шесть человек.
Вскоре выяснилось, что этот ужасный провал не коснулся лишь куреня и железной дороги: провокатор ничего не знал о них.
Но все равно контрразведка не могла оставить без внимания украинские сотни, и ревком понимал: в полку не без агентов врага.
Тогда же Киселев получил по партийным каналам сведения о филерах контрразведки. ВРС немедля предупредил своих об этом.
Курень нес в городе охранную службу. Его посты стояли в штабах Западной армии и 6-го корпуса, возле банка, у артиллерийских и оружейных складов. Именно потому подпольщики ухитрялись многое узнать о делах и замыслах генералов.
Дионисий Лебединский командовал постами в штарме: один у главных ворот, второй – у гаража автомобилей и бронемашин, два – внутри штаба. Это позволяло наблюдать за управлением и порядками, запоминать их для нужд мятежа. Разумеется, сведения были поверхностные, но и они могли пригодиться.
Военно-революционный совет полка усиленно устанавливал связи с солдатами огневых складов, с узлом железных дорог и телеграфом армии.
Киселев и Орловский поручили Лебединскому наладить контакт с солдатом окружного артиллерийского склада Петром Евлампиевичем Алексеевым.
Артиллериста только что, в марте 1919 года, мобилизовали в колчаковскую армию. Алексеев искренне ненавидел белых и готов был сделать все, что в его силах, для победы красного дела.
Прежде всего Дионисий попросил нового товарища рассказать об офицерах склада, есть ли у них грехи, какие можно использовать в интересах подполья?
Алексеев сообщил, что артскладом, занимающим подвалы челябинского элеватора, ведает полковник Кислов, трезвый, суровый и неподкупный человек.
Бараки бывшей челябинской таможни приспособлены под склад винтовок, ручного оружия и боеприпасов. Им управляет генерал, о котором Петр Евлампиевич пока ничего не сумел узнать.
Зато вторым человеком на складе боеприпасов оказался вполне подходящий офицер пиротехник Казанцев. Он часто исчезал в кабаки и поручал Алексееву принимать и отпускать боеприпасы.
Старший бригадир этого склада Анисим Григорьевич Андреев возглавлял подпольную группу, в которую входили еще два складских шофера. Теперь все солдаты этой тайной тройки получали задания от Лебединского, которому их, в свою очередь, передавал от имени горкома Киселев.
Затем Лебединский и Алексеев установили связь с Иваном Ваулиным и Иваном Тупикиным, однодеревенцами Петра Евлампиевича, служившими в военной столярной мастерской на станции Челябинск. Таким образом все эти подпольные группы были объединены и понемногу снабжали боевиков оружием, припасами и необходимыми сведениями.
Однажды к складу на ломовой телеге подъехал партизан Николай Алексеевич Зубов. Одетый в шинель с погонами старшего унтер-офицера, он предъявил документ на оружие.
Предупрежденный о приезде товарища, Алексеев выдал Зубову десять наганов, одиннадцать ящиков винтовочных патронов и ящик гранат.
Требование на оружие, предъявленное Алексееву, изготовил сам Алексеев. Печати из свинца сделал его зять кузнец Иван Васильевич Васичков из Невьянского завода соседней губернии.
Кроме того, группа постоянно вербовала людей в подполье и снабжала их подложными документами. «Липу» на складской пишущей машине печатал брат Ивана Тупикина, а печати воинского начальника и медицинской комиссии ставили Дмитрий Иосифович Пигин и Дмитрий Гаврилович Сумин.
Солдатам, не желавшим служить у белых, вручали фиктивные справки о болезнях. Так удалось освободить от воинской службы почти триста человек.
Конечно, в этой сложной и грозной работе не обходилось без потерь. Контрразведка Западной армии схватила с небольшими перерывами Ивана Тупикина и Николая Зубова. Подпольщики погибли в подвалах Гримилова-Новицкого, не выдав товарищей.
К концу марта 1919 года в курене было шестнадцать пятерок, то есть восемьдесят готовых ко всему, бесстрашных и беспощадных людей, вожаков своего полка.
Куренное начальство догадывалось, что полк – это бочка с порохом и в любое время может прогреметь взрыв: Гримилов то и дело предупреждал об этом Святенко. Но помешать призракам невозможно, и офицеры пили горькую, горланили песни и шлялись к продажным бабам всякого сорта.
Воспитывали «козаков» бунчужные. Впрочем, фельдфебели себя утруждали не слишком: вечером поверка, молитва «Отче наш» и гимн самостийников «Ще не вмерла Украина». Иногда сотни отправлялись в кинематограф, где смотрели специально подобранные картины. На фильм «Жизнь и страдания Иисуса Христа» с куренем потащился старый полковой попик. Потом он целую неделю морочил бойцам голову, утверждая, что муки Христа и муки России, распинаемой на Голгофе, это совершенно одно и то же. Попика не слушали, грызли семечки, вспоминали добрых, не очень строгих женщин.
Священник махал рукой и со слезами на глазах покидал этот «бедлам», эти «Содом и Гоморру».
Как только он исчезал, возникали разговоры о красных, о земле, о севе, о войне. Теперь просвещали солдат уже и новые члены пятерок – Максим Гребенюк, братья Михаил и Мирон Натыкины, Владимир Попруга, Даниил Муха, Иван Лисовец, Роман Колодочка, Григорий Дудка.
Перед самым отъездом полка на фронт подполье понесло горькую утрату. Отделение Гримилова-Новицкого схватило бойца пулеметной команды куреня, члена одной из пятерок Дмитрия Михайловича Черненко.
Подпольщика ежедневно избивал заместитель Гримилова Крепс, но Черненко выдержал побои и не сказал ни слова.
На допросе Крепс застрелил боевика.
Об этом военно-революционному совету полка сообщило городское подполье, получившее сведения от чекистов, у которых был свой человек в штабе армии.
Ревком отправил специального нарочного в поселок Кучугун Челябинской губернии, откуда был родом беззаветный герой. Посыльному вручили немного денег, продукты и мыло для семьи Черненко. Гонец обещал жене погибшего: товарищи мужа отомстят за его смерть.
…Эшелоны куреня медленно приближались к Златоусту. Поезда застревали на каждой станции, почти на всяком разъезде, и бездеятельность и неведение очень угнетали солдат.
Василий Орловский поручил Лебединскому и председателю ревкома 3-й сотни Федору Колчуку собрать на головной платформе, где стояло орудие, военно-революционный совет полка.
Сделать это удалось лишь в Златоусте, где на короткое время скучились эшелоны. Но требовалась крайняя осторожность, чтобы офицеры ничего не заподозрили. Особо заговорщики старались не навести на свои следы куренного атамана.
Поручик царских времен Роман Святенко лез вон из кожи, чтобы его прыжок на самую маковку полковой власти, по сути – в полковничье, а то и генеральское звание, не вызывал насмешек и нареканий.
Атаман вполне усвоил и всей душой одобрял мордобой, ибо полагал, что иным путем выбить из солдатских голов глупости и ослушание невозможно.
Сын крупного торговца скотом («Святенко и сын»), он с молоком матери усвоил, что достаток – следствие постоянного труда, изворотливости, крепости духа, а бедность – дочь безделья и лени глупцов.
Когда домашний учитель Романа (из полтавских разночинцев) пожимал плечами и спрашивал, что мальчишка сказал бы, родившись в семье бедняка, Ромка важно усмехался и давал понять учителю, что он-то, Святенко, уж как-нибудь сумел бы выкрутиться.
Уже тогда купецкий отпрыск не забывал, чей он сын и кто есть учитель.
В курене Святенко не чуждался философии собственного изготовления и на офицерских вечеринках излагал ее старику-попу и сотенному Лушне, никогда не перебивавшим атамана.
Смысл разглагольствований Романа Акимовича умещался в нехитрую схему. Попик был местный, и атаман старался говорить по-русски. Он поднимал вверх жесткий обкуренный палец.
– Нищий, он обязан стремиться к лучшей жизни, ежели не совсем свинья. Я тож на месте безродного и бездомного Ваньки норовил бы ухватить богатея за глотку и отнять достаток.
Тут он делал долгую глубокомысленную паузу и усмехался.
– Однако ж я – не голяк. И я не дозволю, чтоб кожна свиня меня грабувала! Так я кажу?!
Попик молчал в смущении, а Лушня поддакивал, как не поддакнуть: начальство!
В дни редких запоев Святенко говорил приближенным:
– Вси воны гирше нимцив и наволоч! Давити их всих без жалю!
Ругань относилась к солдатам полка.
Под стать Святенко были и остальные офицеры – добровольцы, богатеи, пострадавшие от Советской власти.
Особую ненависть рядовых вызывали сотники Белоконь и Лушня, да еще разве бунчужный Кургузов, бившие солдат по физиономиям, осыпавшие их градом ругательств и штрафными нарядами вне очереди.
Гришка Кургузов, сын сумского кулака, полагал себя прямым выходцем из народа. На сем основании он утверждал, что каждый бедняк – «подляк» и никому из них верить нельзя.
