Текст книги "Годы в огне"

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

ГЛАВА 12
ТАГАНАЙ – ПОДСТАВКА ЛУНЫ

Они вышли из ворот каменного приземистого дома на одной из северных улочек Златоуста еще до солнца. Слабую предутреннюю тишину изредка нарушали неспешная перебранка собак да выкрики одичавшего петуха, бог знает как спасенного от военных поборов.

Булычев вел Лозу к Таганаю, чьи могучие зубцы уже угадывались в начальной сини рассвета.

Двигались не по дороге, а прямью, чтоб соглядатаи не догадались, куда идут молодые люди. Мало ли чьи глаза могли смотреть на путников!

За спиной партизана чернели крошни, однако мешок заплечья был почти пуст. Булычев брал его под взрывчатку. В Златоусте ему удалось выпросить у трофейной команды пуд динамита, но начальник особого отдела 27-й дивизии, собиравший их в путь, запретил нести смесь с собой.

– У товарища Лозы – важное задание, – сухо пояснил он, – и незачем голову под топор совать. Одна на весь век.

И, видя, что партизан нахмурился и потемнел лицом, сказал, будто малому:

– Белые схватят, – на загорбке динамит, не отболтаешься!

Булычев не разделял опасений чекиста. Наткнутся на белых – все одно не уйти: он, Костя, много насолил казаре, и есть такие, кто знает его в лицо. Еще в городе боевик условился с Санечкой: в плен не сдаваться, а биться до последней возможности и честно умереть. Впрочем, все же надеялся пройти без стычек, ибо маршрут проложен по горам и в обход редкого жилья.

– Разве в пути есть белые? – холодно поинтересовалась Лоза. Ей казалось, партизан проверяет нервы, пугает, как ребенка.

Костя покосился на красивое сухое лицо парня, отозвался без шутки:

– Вишь ли, случается, мы в их тылах балуем, а иной порой – они в наших.

Лоза кивнула головой.

– Как ты, так и я. Без плена.

– Вот за это хвалю, – солидно заметил Булычев.

Однако всю первую версту партизан вздыхал о динамите, корил дивизионного чекиста и утверждал, что запас мешку не порча.

– Ладно, не скрипи, – упрекнула его Лоза. – Нет, так нет.

Внезапно из-за горизонта вывернулось огромное желтое солнце, все вокруг залил широкий свет, засияла сказочно роса на зелени, могуче и самозабвенно запели птицы, зашелестели в ветвях лиственниц и пихт доверчивые белки. Мерная жизнь гор начинала отсчет новых суток в бесконечной чреде вечности.

Перед путниками и справа, и слева дыбились кряжи, и вершины их были, как спинные зубцы ящера, превращенного в камень древними богами этой земли.

– Какой же из них – Таганай? – спросила Лоза, оглядывая нечеловеческую мощь высот.

– Таганай, вишь ты, не гора, а цепь, – пояснил Булычев. – Тут те и Большой, и Малый, и Дальний Таганай. Да прибавь еще Бараньи лбы, да Ицыл – вон их сколь, братец ты мой!

И уралец посмотрел на спутника так гордо, будто это чудо природы, эти не похожие друг на дружку вершины, и каменные реки, и моря курумов с угловатой мертвой волной – его рук дело.

– А знаешь ли, чо оно, Таганай, ежели на русский перетолмачить?

– Нет.

– Так переводится: «Подставка луны», ибо «таган» – тренога, опора для котла: «ай» – луна. Слова башкирские, может, татарские, как понимаю.

Продолжая вышагивать между осколками скал, Костя похвалился:

– У нас тут все имена отменно красивы! Вот речки, скажем, от коих близко пойдем, – Шумга, Куса, Изранда. Верно ведь – славно называются?

– Славно. Однако назови мне и всякую гору. Не гулять я сюда пришел.

– Потом. На привале. Теперь по дороге пойдем. Здесь пока не опасно.

Путь, на который они спустились, вскоре, в четырех или пяти верстах от Златоуста, уперся в берег резвой речки Большая Тесьма. Речушка бежала в горном ложе, и только что родившиеся лучи вспыхивали в ее звонкой прозрачной воде.

Берега Тесьмы связывал мостик, но молодые люди отправились к броду. Они скинули сапоги и, завернув штанины до колен, перебрели на другой берег.

– Тут посидим малость, – сказал Булычев. – Я горы тем временем объясню.

И добавил с явным участием:

– Отдохни, браток. Те в новинку. Сомлеешь с непривычки.

– Надо бы поспешить.

Булычев усмехнулся.

– Не иди быстро, гляди – отстанешь.

Санечка ничего не ответила.

Через четверть часа партизан поднялся, кивнул спутнику.

– Айда на Малый Таганай. Лучше я те все сверху укажу.

Они поднялись на Двуглавую сопку, и Костя, широко раскинув руки, сказал с державной важностью:

– Гляди со вниманием, Александр, Вот какая, хвала господу, баскота!

Лоза жадно окинула взглядом цепи гор – они все вытянулись с юго-запада на северо-восток, и были, как острова в океане, – над всем, что окрест. Санечке почему-то не понравилось сочетание «цепи гор», и она, кажется, тотчас догадалась – почему. Звенья в цепи схожи, и чем точнее схожесть – тем лучше, а здесь всякая гора подобна лишь себе, и другой такой нет нигде в целом свете.

Ближе других, как объяснил Булычев, подпирал небо Откликной гребень, за ним угадывались ровные очертания Круглицы, а еще дальше к северу, уже, пожалуй, не видные в синей дымке далей, дыбились Дальний Таганай и соседняя, плохо понятная Юрма.

Отсюда, с Двуглавой сопки, хорошо виделся Откликной гребень – гигантские пласты кварцита, иссеченные трещинами и провалами. Из-за этого хаоса нагромождений вершина хребта очень походила на спину древнего птерозавра.

– Горласт Откликной гребень! – похвастался Булычев. – Иной раз крикнешь, и вернут скалы шесть, а то и семь, и даже восемь криков! Вот те крест!

– Что ты все – «бог» и «крест»? Или верующий?

– Да нет! – усмехнулся партизан. – Привычка это, браток.

Помолчав, Лоза спросила:

– На Откликной пойдем?

Булычев отрицательно покачал головой.

– Непросто туда залезть.

Заметив огорчение на лице спутника, вздохнул.

– Мне самому охота. Там, подле скал, немалые куски гранатов. Набрать можно. Горщики наши любят этот камень… Не устал?

– Нет.

– Ночевать на Круглице будем. До нее верст тридцать от Златоуста. Как раз один воинский переход. Однако пошли.

Лоза шагала молча, стараясь уложить в память гигантскую панораму гор, и дороги, и приметы, чтобы не сбиться с пути, коли когда-нибудь доведется идти одной.

Булычев, напротив, испытывал, кажется, крайнее неудобство от того, что приходилось молчать, и всем своим видом демонстрировал это. Он то насвистывал, то принимался вполголоса петь, то заговаривал, будто бы ни с кем, а просто с собой.

Вблизи Откликного гребня спустились к дороге, и, мерно ступая у подножия кряжа, все вскидывали глаза к его вершине.

– Там, наверху, гранат – не вся красота, – наконец не выдержал Булычев. – Склоны зубцов его сплошь посыпаны слюдистым сланцем – и оттого сказочный блеск сияет окрест. А еще, как в байках, срываются со скал Откликного гребня мрачные вороны, выстреливают себя из камышовой воды болот утки и чирки, покрикивает на свою детвору медведица.

Лоза то и дело ловила себя на мысли, что никак не может сложить цельный образ партизана. Облик, как думалось, был всякий, даже противоречивый, будто его сколотили из разных неподходящих частей.

Санечка, конечно же, не могла забыть, что этот коренастый, приземистый парень с железной крепостью рук – начальник разведки Карабаша, тот самый Булычев, который без шатаний исполнил приказ подпольщиков о казни предателя Соколова.

Но этот же Булычев иной порой хвалился, совсем как мальчишка, был разговорчив без меры, пел песенки или задавал вопросы в совсем не положенное время. А то вдруг поражал Санечку чистой поэзией обо всем, что окрест.

И Лоза похвалила:

– Ты много глядел в жизни, Булычев. Я знаю.

– Глядел, – подтвердил партизан, – однако же скажу без утайки: целые Таганаи книг одолел я, браток, за долгую свою жизнь. Всех Толстых перечитал, и Кольцова, и Никитина, и Некрасова – от корки до корки. А к тому прибавь журналы, какие мне попадались, да еще в ныне текущий год – разные инструкции, подрывное и прочее военное дело.

Внезапно он схватил спутника за руку, выговорил с достоинством:

– А ночь в сих местах – что за ночь! Ты бы глянул на Откликной, когда луна опирается на его подставку! Невозможно красиво, братец ты мой!

Без всякой связи со сказанным огорченно вздохнул и объяснил свой вздох так:

– Часу нет… А как бы славно земляны насобирать, а то наломать грибов на жаренку. Ах, люблю!

Он облизал губы совсем как мальчишка, вспомнивший запах маслят, шипящих в сковороде.

Прошел несколько шагов в молчании, махнул рукой.

– А чо мы – голодные, нет же! А ты другим душу потешь! В лесах и обочь дороги травы цветут, какое медовое времечко! Поляны все в белой кашке, однако и красный луговой клевер тоже есть. А ромашки возьми, хоть и мало их – белоснежно чисты корзиночки с желтизной посреди.

Он кивнул в сторону дальней тайги.

– Жалко, березки потемнели чуть, зато подросли иголочки сосен и поравнялись цветом со старой хвоей.

Булычев весело присвистнул.

– А вот пойдем с тобой там, где жилье, и увидишь: уралец уже косить начинает: не везде, а на выборку. В полях теперь цветет озимая рожь, а по краям толпятся васильки, этакие красавцы-злодеи!

– Отчего же злодеи? – удивилась Лоза.

– Как это отчего? Сорняки же!

– А… ну да, я не подумал.

– А в городах наших теперь будто снежные лапушки́ летают – всё в пуху тополей. Ну, про это ты сам знаешь.

Солнце уже падало к западу, когда Булычев стал забирать в гору, и Лоза, чувствуя свинцовую тяжесть ног, полезла за ним.

– Тут, на Круглице, ночевать станем, – повторил Булычев сказанное раньше. – Хотя и камень один, зато видать все отменно. Давай быстрей барабаться.

Лес, который встретил их у Большой Тесьмы и тянулся до подошвы Круглицы, вскоре стал редеть, и было видно, что там, на вершине, он исчез совсем, уступив место потокам немалой россыпи.

Подъем на Круглый Таганай, как объяснил Булычев, не самое трудное дело, но глядеть надобно во все глаза. Иные валуны на склоне держатся кое-как и, коли задеть, могут рухнуть, ломая и сплющивая все, что попадется на пути.

Именно потому Булычев не ленился время от времени напоминать:

– Гляди, курумы не задень. А то придется нам уливаться большими слезами, браток.

Теперь уже они лезли в гору молча, все внимание тратя на то, чтобы верно одолеть нагромождение камней.

Наконец партизан забрался на овальную вершину Круглицы и, сбросив крошни на землю, протянул руку спутнику, делавшему последние шаги. Булычев понимал, что у подростка с непривычки рвутся жилы и надо пособить. Но Санечка помощи не приняла, а доковыляла до вершины сама. Она окинула почти незрячим взглядом темя горы, лишенное могучих зазубрин и покрытое желтоватым, местами бурым кварцем. Бедная тундровая растительность цеплялась за камни жесткими, суровыми корнями, и можно было поразиться этой жажде жизни в царстве гор и ветра.

Булычев приладил крошни к сосне-недоростку и обессиленно опустился на ближний валун.

Тотчас камнем упала Лоза.

Молодые люди не успели еще перевести дыхание, когда над головой вдруг заворочались черные тучи, которые бог весть откуда взялись, и мгновенно сделалось ненастье.

Булычев, оставив Лозу, быстро сошел с вершины, набрал охапку подсохшей, ломкой травы и хвороста и вернулся к привалу.

Он уложил подстилку в относительном заветерье, снял пиджак и опустился на лежанку.

Накрылся с головой одной полой одежды, оставив другую Санечке.

– Айда ко мне под бок, паря. А не то к утру застынешь.

– Спи, – отозвалась Лоза. – Потом лягу.

– Когда ж – потом? В июле глаза смежить не успел – заря.

– Экой заполошный, право. Сказал «потом» – и не лезь под ногти.

– Ну, ладно, – примирительно проворчал партизан. – Мне, молвить правду, и самому не спится. Давай поболтаем?

Не услышав ответа, сказал с хорошо рассчитанным равнодушием:

– Выспимся. Лишь бы дедушка не набрел. А то как ря-авкнет – со страху помрешь!

– Какой еще дедушка?

– Вот те раз! Я ж о медведе толкую. Али не ясно?

– Ясно.

Костя совсем было заснул, даже стал похрапывать, но тут же приподнялся на лежанке, спросил:

– А чо лучше, как понимаешь: ты любишь, а она нет, али, напротив того: она любит, а те скушно? Чо лучше?

– Все хуже, – буркнула Лоза, – и дай мне, Христа ради, ночку послушать.

– Нет, право, холодом от тя несет, девки таких не любят, ей богу.

– Вот и хорошо.

– Что ж хорошего? – удивился Костя. – Экой ты все же брякалка!

Снова было безмолвие, и снова Булычев нарушил его.

– М-да… Сошлись кое о чем помолчать. Ну, хошь, я те наши частушки спою? Скоропешки называются.

– Спой, – неожиданно согласилась Лоза.

– Потерпи чуть, я сначала про себя похриплю маленько. А там уж и вслух можно.

Костя присел на лежанке, несколько секунд молча шевелил губами и тут же запел безголосо:

 
Пишет милка письмецо:
– Милый, носишь ли кольцо?
Я обратно напишу:
– Распаялось, не ношу…
 

Лоза сказала досадливо:

– Поешь скверно. Но не в том беда.

– А в чем? – сдерживая недовольство, осведомился Булычев.

– Я смотрю: ты сам себе – загляденье.

Костя хотел возразить, что это – частушка, не он сочинял, но усмехнулся, сказал тоном завзятого сердцееда:

– Ты еще слепышонок, паря, И девок небось как следует не видал?

– Это как – «как следует»?

– Хм… – смутился Булычев. – Как следует – это как следует. Али совсем дитё?

Некоторое время молчали. Костя попросил:

– Ты меня, слышь, не перебивай, А то собьюсь с настроя, петь не сумею.

И тотчас закричал новую частушку:

 
Захочу – так завлеку,
Пущай ходит за реку
По болоту, по стерне, —
Пущай сохнет обо мне.
 

Полюбопытствовал без всякого перехода:

– А миланя-то у тя есть? Аль не обзавелся еще?

– А зачем она мне? Не та пора ныне.

Костя горестно вздохнул.

– Затемненный ты человек, паря. Думаешь, они ждать станут, когда война кончится? Девки теперь любить хотят.

– Не хотят, не выдумывай.

– А ты откуда знаешь? Вот послушай, чего они поют, девки:

 
Я стояла у ворот.
Мил спросил: – Который год?
– Совершенные лета, —
Люби, никем не занята.
 

Тут же посоветовал:

– Ты любаночке не показывай, чо томишься по ней.

– Я не томлюсь.

– Вот и говорю: дитё.

– Лучше сказал бы, как воюете. Теперь война, она главное.

– У нас еще дорога длинна, успеем обо всем наговориться.

Внезапно хлопнул себя по лбу, сказал с крайним удивлением:

– Знаю, отчего ты теперь задирака. Мы же поесть забыли! А ведь и то известно: без соли, без хлеба – худая беседа.

Качая головой, ругая себя за промашку, сильно удивляясь, что Санечка не укорил его за нее, Костя развязал мешок, достал ржаную горбушку, луковицу, два яйца. Поделил все пополам и весело потрепал подростка по плечу.

– Ну, теперь, браток, ты у меня о девках заговоришь! Это уж – вот те бог!

Лоза не выдержала:

– Прибойный ты человек, Булычев: семь языков во рту!

Костя обиделся, замолчал, отвернулся даже. Но долго сердиться он не умел и вскоре предложил как ни в чем не бывало:

– Давай бесогона выпьем. У меня во фляге маленько. Для согрева.

– Это что – бесогон?

– Самогон, что ж еще? Так охмелиться не хочешь?

– Я эту гадость не пью.

– И табак не смолишь?

– Нет.

– И девок не…

– И девок не люблю, – торопливо подтвердила Санечка.

Булычев спросил, почти сострадая:

– И все у вас такие, в чрезвычайке, сухари черствые? Нет, братец, вижу я, что ты ни сук, ни крюк, ни каракуля. Не дай бог – какая девка на твое личико прельстится. Весь век – слезы.

Лоза отозвалась равнодушно:

– Толчешь из пустого в порожнее. А случается: и молчание – золотое словечко.

– Ну, как знаешь, – примирительно проворчал Булычев. – А я выпью чуток.

– Глотнешь – начнешь ерошиться.

– Это перед кем же?

– Ни перед кем, просто – ерошиться.

– С чего бы то? С полкружки, что ли?

Он засмеялся вслух, побулькал в темноте фляжкой, выпил, сказал весело:

– Эк славно зажгло!

Лоза не удостоила его ответом.

Они несколько минут молчали, разглядывая немыслимую высь неба, и оба ежились, ибо думали об одном и том же: у всего в мире есть начало и конец, а сам мир – без конца и начала, и значит – за вселенной – вселенная, а там еще вселенная, и нет им границ ни в стороны, ни вверх, ни вниз, право, – дикая бесконечность!

И Млечный Путь, как широкий кушак на черном кафтане неба, да нет – какой же кушак и какой кафтан без всякого зачина и всякого исхода!

И чтобы забыть эти мысли, невнятно почему тревожащие душу, Булычев объявил вроде бы весело:

– Ничо – на Урале не потеряемся! Свои мы тут.

Он вновь опустился на лежанку, предложил, позевывая:

– Ложись теснее, всё более теплоты.

– Не люблю, когда жарко.

– Ну, как хошь.

И усмехнулся, засыпая:

– Ночью не видать – холодно ли, тепло ли…

Еще только-только отбеливалось небо, когда Санечка открыла глаза и тихонько поднялась с лежанки. Бросив взгляд вокруг, ахнула от удивления.

Окрест лежал коренной Челябинский Урал, где на века застыли волны гор, синевато-сизые от смеси леса и воздуха; холодно туманились озера; причудливо, порой круто, змеились реки.

Но вдруг мгновенно все изменилось, под ногами поплыли снежно-белые облака, вскоре бесследно исчезли, и на горизонте сказочно возникла громада солнца. Открылась такая даль, какая бывает лишь в легких радужных снах. И Сашеньке показалось, что и на север, и на восток грудятся в той дали города, и даже различаются самые высокие церкви и соборы.

Булычев тоже проснулся, покосился на Лозу, увидел восторг его лица и, радуясь восхищению товарища, сказал, широко раскинув руки:

– Говорят, отсель видали и Челябу, и Карабаш, и даже Екатеринбург. Сам я, правду сказать, не разглядел их.

Санечка рассматривала сказку внизу с жадностью – и круглую маковку соседнего холма, и бледную ее зелень, и таинственные города или только их призраки вдали.

– Ты еще поглазей, те в новинку, а я наскоро костерок распалю. Надо супца похлебать. – Вздохнул. – Теперь бы картошку в кожухе сварить…

Пока он спускался в лес за сушняком для костра, Лоза все внимательно оглядела и, кажется, навеки запомнила видные отсюда вершины Ицыла и Дальнего Таганая.

Вскоре вернулся Булычев, сложил из двух камней небольшой очажок, высек огонь и, покопавшись в крошнях, достал котелок и флягу с водой.

– Огонь тут, в валунах, трудно заметить, – пояснил он спутнику. – А я без горячего – голодан.

Как только закипела вода, партизан высыпал в нее горсть пшена, немного соли и сушеной картошки. Потом старательно развернул тряпочку, в которой хранил полфунта сала, отрезал два ломтика и добавил их в котелок.

Подмигнул, сказал живо:

– Любимая моя песенка: «А чего бы погрызть?»

Достал из мешка две алюминиевые ложки, отдал одну товарищу, а своей попробовал, готов ли суп. Прищелкнул языком, воскликнул: «Ах, хороша варь!», снял котелок с огня.

– Ну, не отставай!

Они заедали этот тощий дымный супец ржаным хлебом, и им казалось, что никогда и нигде не ели ничего вкуснее. Вот что она, молодость, коли хочется есть!

Потом Костя затоптал остатки огня, надел крошни, сказал:

– Теперь вниз пойдем – не обманись. Спуск, он опасней взъема, браток.

И впрямь, идти под уклон было трудно; спускались напряженно, чтоб не задеть ненароком округлые камни – вечную стражу гор.

Нигде не было заметно троп; даже лоси и косули, хоронившиеся в ближней тайге и изредка навещавшие горы, не сотворили здесь бойной дороги. Поэтому двигаться приходилось просто на север, обходя лишь тяжкие каменные реки и курумы.

Иногда Лоза тревожила невзначай мелкие камни, и часть из них, скатываясь к подошве, увлекала за собой округлые глыбы скал.

Санечка ежилась, молчала, ничем не выдавая тревогу, холодившую душу.

Как только спустились в седловину, сочетавшую Круглицу с Дальним Таганаем, Булычев хлопнул спутника по плечу, искренне удивился:

– И чо молчим? Говорить-то умеешь?

– Когда надо.

– Вот теперь – в самый раз. Поспали. Поели. И поболтать можно.

– Поболтать? – лукаво покосилась на Костю Санечка. – Говорун – так и обманщик, обманщик – так и плут, плут – так и мошенник, а мошенник – так и вор. Вот такая поговорка живет.

– Не язык у тебя – крапива. Но я привык. Ворчишь без зла.

Внезапно заметил с сожалением:

– Жаль, «Три брата» не видны, в лес запрятались.

– Что это – «Три брата»?

– Скалы. Стена в стену стоят.

Сообщил после паузы:

– Красные победят, я сюда девок водить стану. Пусть красоту эту пьют и со мной целуются.

– Опять за свое, право! И много их у тебя, что ли!

– Страсть сколько!

– Плут ты, Булычев, – рассердилась Лоза, – и фамилия твоя плутовская!

– Х-м… Это как?

– А так… Во многих русских говорах – булыч – это плут, да ты небось сам знаешь!

– А не врешь, а?

– Нет.

Костя вдруг остановился, тронул спутника за плечо.

– А ты отчего – Лоза?

– Дерево такое есть. Ива.

– Я так и полагал, – восхитился Булычев своими познаниями. – А то еще лозой гибкую ветку зовут. Или вот, слышал, – «виноградная лоза». Виноград – это ягода такая сладкая.

Он тут же оглядел Санечку с головы до ног, и тот впрямь показался ему нежным и гнущимся на ветерке живым зеленым огоньком.

– Я, знаешь, всю дорогу стихи вспоминал, были такие писатели Толстой и Никитин. Хочешь – прочту?

– Прочти.

Костя остановился, поправил пятерней волосы и закричал:

 
Где гнутся над омутом лозы,
Где летнее солнце печет,
Летают и пляшут стрекозы,
Веселый ведут хоровод…
 

Пояснил:

– Эти слова написал Толстой Алексей Константинович, а которые теперь прочту – Никитин Иван Саввич. Вот слушай:

 
По зеркальной воде, по кудрям лозняка
От зари алый свет разливается…
 

И похвалил, как похвалился:

– Вот какая у тебя фамилия.

Как всегда, внезапно повернул речь:

– Говорят, ты полковника одного штыком сковырнул? Как сумел?

Лицо подростка мгновенно задубело, будто его свела судорога, и он не ответил на вопрос.

– Нет, ты скажи. А то ведь трудно поверить.

Лоза долго молчала, пожала плечами.

– Почему – трудно?

– Ну вон ты какой – тоненький, будто девочка. – Вздохнул сочувственно: – Страшно было небось?

– Ужасно это – человека убить. Даже дрожь по коже бежала.

– Это так. А все одно – жалковать их нельзя. Они нас много жалкуют?

На лице Санечки выступили красные пятна и, чтобы партизан не видел их, она отвернулась. Через некоторое время спросила:

– А теперь куда? В Карабаш?

– Нет. Маленько покружим. Береженого бог бережет.

– Куда же?

– На Юрму. Я тропку одну прямую знаю. Двенадцать верст. Однако долго идти.

Лоза понимающе качнула головой. Но Булычев все же пояснил:

– Путь со взъема на взъем – это само собой. Однако ж еще комарье болот, и завал леса, да скалы и курумы – не забудь. Ну, побежали!

«Бежать» приходилось все меж тех же валунов, пока не вышли на нижнюю, достаточно отчетливую дорогу.

Справа подпирал небо изрядный кряж, и Санечка догадалась, что это Ицыл, о котором ей как-то говорил Костя.

Но внимание путников отвлек хребет рядом. Он громоздился слева, порос понизу лесом, и Костя пояснил, что на его полянах, меж скал золотого сланца и кроваво горящих гранатов, очень просто можно увидеть сказку. Она в том, что близ цветов живет своей неулыбчивой жизнью летний потемневший снег.

Вершина Дальнего Таганая почти ровна, но зато покой ее хранят скалы самой причудливой кривизны. Там есть и скала Верблюд, и скала Пирамида, и даже скала Кепка. Но все одно – окрест пусто, и свистит ветер, постоянно прижимает к камню жесткий можжевельник и редкие кусты брусники и черники.

Санечка и сама заметила еще на Круглице: в горах свой, особый зеленый мир. Тот же можжевельник, березки и сосенки, даже трава, кажется, – все карлики, к тому же изможденные и больные, и нет у них сил смело и с достоинством подняться на ноги. Они вцепились в рыхлые наносы и трещины этой каменной земли и не противятся ветру, шальному и безумному хозяину гор. И оттого березки уткнулись грудью в камень, а ломкие сосенки все без вершинок, ибо стоит деревцу выглянуть за скалу, и владыка со свистом рубит ему голову.

Пока шли по ровной дороге, забирая влево, Костя показал тропку, что потянулась вправо, на реку Большой Киалим, к старинным угольным печам. Попутно уралец заметил, что Киалим течет на север, а Большая Тесьма мчалась на юг, и, следовательно, путники прошли водораздел.

– Ты все, браток, замечай, все помни, это сгодится в жизни, – поучал Булычев Лозу. – А еще – умей читать и землю, и тучи, и воду, и всякое живое на этой земле. Вот, скажем, примечал ты, какого колера молния над головой?

– Пожалуй, голубая, – после недолгого раздумья отозвалась Лоза.

– Верно заметил, – согласился Булычев. – И чо это значит?

– Ничего. Просто голубая.

– В жизни просто ничего нет. Ежели молния голубовата – близка от нас. А коли далека – уже другой цвет: с желтизной, а то красноватый.

Он шел некоторое время молча, потом спросил:

– Ну, ладно. Забрались мы с тобой, к примеру, на Ицыл, а тут – гроза, и молнии бьют. Где приют искать станешь?

– В ямке либо на чистом месте, – предположила Лоза.

– Нет. Близ больших камней. В случае чего, они на себя удар возьмут.

– А если мы, скажем, до верха не дошли, а в лесу застряли. Что тогда?

– А это, смотря какой лес.

– Что-то мудришь, Булычев.

Партизан осуждающе покачал головой.

– Совсем ты беспроглядный, браток. Даже обидно мне за тебя.

– Это отчего ж?

– А оттого, что под дуб либо тополь вовек не стану – разит их молния прежде других. А береза и клен безопасны совсем.

– Хм-м… как узнал?

– Старики сказывали, и ученые люди писали. Так вот: не лезь под тополь в грозу.

– Благодарствую. Не полезу. Долго нам еще в отряд добираться?

– Долго. Теперь бы направо свернуть, в Карабаш, а мы, наоборот, на Юрму тянем. Приказ мне такой даден, браток.

– Почему, как думаешь?

– А что думать? Белые красных с юго-запада ждут, а мы к ним с севера явимся. Безопаснее нам.

Косте нелегко давалось молчание – и он сообщал Лозе все новые и новые приметы. Булычев утверждал, что чайки, чуя приближение бури, не летают над озером, а ходят, попискивая, по песку берегов. Лес такой порой молчалив и мрачен, прячутся в дупла и щели бабочки-крапивницы, замирают мухи и пауки. Всюду грудятся и хохлятся воробьи, безмолвствует жаворонок, и все живое испытывает тревогу и страх.

И, напротив, перед теплым солнечным днем самец-кукушка без устали кует свою песенку, обращенную к подружке, неумолчно звенит соловей. Короче сказать, жизнь кипит меж стволов и в ветвях чуть не круглые сутки.

Булычев совсем разошелся и уверял Лозу, что может загодя, еще с осени, угадать, какая будет весна.

Коли она предстоит дружная, тогда медведи непременно устроят берлоги на холмиках и возвышенностях: ведь низины в такую весну окажутся под водой.

Ранний и дружный прилет птиц тоже означает теплую весну.

– А еще вот что запомни, – добавлял Костя. – Ежели птица гнездо вьет на солнечной стороне – к холодному лету, а коли на теневой – к жаре.

Лоза, сама отменно знавшая многие приметы, слышанные от следопытов Прибайкалья, недоверчиво качала головой.

– Выдумщик ты, Булычев, право, сочинитель.

Костя отмахивался рукой и замолкал.

Весь остаток дня, пока тащились по чуть видной тропе мимо болот и завалов, обходили скалы и продирались через жесткий лес, Булычев не уставал говорить спутнику, чтоб глядел окрест, замечал всякие приметы, – он, Костя, потом спросит.

Санечка вяло кивала головой, однако глядела лишь под ноги, уже чувствуя, как перебивается то и дело сердце. В этой мешанине камня, дерева и воды постоянно приходилось выверять направление, дабы не забрести в сторону, и уралец приглядывался к стволам елок и сосен, к муравейникам, к быстрому бегу облаков.

Вечером миновали лес, и на альпийских лугах Костя объявил малый привал – жаль было Санечку; да и сам, признаться, порядочно изнемог.

После отдыха взъем стал отчего-то еще труднее, и на гребень Юрмы, усыпанный камнями, вскарабкались грязные, лиц не видать – пот, паутина, листья, налепившиеся еще в лесу.

На этот раз не стали готовить и подобия лежанки, а забрели в пещеру, что зияла в каменной глыбе, и упали на сырые лишайники. Отдышавшись, поели впрохолодь, сунули под голову крошни и повалились в сон без мыслей и сновидений.

Однако Лоза проснулась тотчас (так ей казалось), поежилась и стала разглядывать небо, видное из пещеры. Мерещилось, что тучи бегут в разные стороны, их гонит тревога, и они клубятся в гневе и страхе. В разрывах мглы иногда был виден ковшик Малой Медведицы, сияла яркая Полярная звезда, а Млечный Путь почему-то исчез, и вместо него была бездонная угольная бездна.

Лоза подумала, что пробудилась от холода, или сырости, или от неясного беспокойства. Стараясь не потревожить товарища, поднялась, выбралась из грота и, бросив взгляд окрест, не сдержала возгласа удивления.

От туч не было и следа, и рядом, внизу, в глуби, казалось, рукой достать, мелькал редкими огнями немалый город. Санечка поняла: это Карабаш, однако она уже знала, что глаза в горах лгут, и до города, пожалуй, десять-пятнадцать верст.

Внезапно со всех сторон, главным образом снизу, засвистел ветер. Тотчас этот разбойный свист обратился в сплошной вой. Санечка поспешила в пещеру и торопливо опустилась на лишайники.

Ливень хлестал Юрму четверть часа и смолк так же внезапно, как и начался. В небе таинственно задрожали звезды, и сразу стало спокойно и лунно в мире.

Булычев спал сном праведника, даже дыхания не было слышно, а Лоза никак не могла забыться, снова поднялась и присела на камень у входа в пещеру.

Пожалуй, нечаянно стала думать о деле, которое отправило ее в кружную опасную дорогу. У человека красной разведки, внедренного в штаб Западной армии (Колчак несколько раз менял название – Московская, 3-я, но особый отдел Павлуновского продолжает именовать ее, для удобства, Западной), у этого неуловимого разведчика был исполнительный и надежный связной. Но к Яну Вилисовичу поступили сведения из верных источников: белые обратили внимание на связника. За ним, похоже, установила слежку контрразведка Гримилова-Новицкого, значит, мог последовать провал.

Чекисты тотчас отозвали человека, попавшего под надзор врага. Санечка еще раз припомнила пароль и отзыв, которыми предстоит обменяться на Александровской площади Челябинска.

На разведчице должно быть ситцевое платье, украшенное медальоном; в руках сумочка. Если она в левой руке, – все чисто. Женщины произнесут заготовленные фразы, и Лоза уйдет на явочную квартиру – Заречная улица, семь, полуподвал.

Таким образом они – «Серп» и «Шило» познакомятся, чтобы потом встречаться столь часто, сколько позволят обстоятельства.

Твердо веря, что все случится, как задумано, Санечка легла рядом с товарищем и заставила себя заснуть – их ждала самая опасная часть маршрута.

Проснулась оттого, что кто-то ползал по ее лицу. Она, не открывая глаз, тряхнула головой, но ничто не изменилось. С трудом разлепив веки, увидела лукавую физиономию Булычева; партизан веточкой можжевельника покалывал ей лоб и губы.

– Эх ты! – увидев, что подросток проснулся, воскликнул Костя. – Так и молодость минет, во сне-то!

– И впрямь – лежень! – согласилась Санечка. – Давно встал?

– Час назад, полагаю.

– Что ж не будил?

– Нужды не было. Очажок сложил, к лужице сбегал, огонь развел. А теперь затируха поспела.