Текст книги "Годы в огне"

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

Вскоре и впрямь передали меня и еще других казачью.

Те, первым делом, вопрос:

– Кто коммунисты и кто добровольцы? Шаг вперед!

Все стоят, молчат, я тоже.

Тогда любопытствуют:

– Кто из вас Мишка Мокичев, член рекепе?

Выскакивает тут один кыштымский наш, руки по швам, глазами начальство жрет.

– Дозвольте доложить, господин казак!

Я думаю: «Ах ты, мизгирь! Недоглядел я тебя!»

– Валяй! – разрешает ему казара.

– Так что сообщаю: Мишка Мокичев убит вашими в честном минувшем бою. И отозваться теперь не может.

– Ты отлаял, собака? – усмехается казак. – Не стану пытать, кто тут Мокичев, хотя знаю, здесь он. А оттого не стану, что придумал забаву для вас.

И командует:

– По порядку номеров рассчитайсь!

И каждого, кому выпал первый, пятый, десятый и далее номера, – вон из строя.

Было двенадцать душ, и я сверх того. Сунули нас в чулан, не то, что лечь, стать негде. Склабятся: «Ночью погоним на луну выть».

А главный ихний, офицер, папиросочку закурил, пыхает:

– Ежели кто жизнь себе желает сберечь и краскома Мокичева указать – крикни стражу. Она мигом тут.

Не прошло, однако, и часа – офицерик тот явился. «А ну, говорит, сосун, айда со мной!» А я ерошусь:

– Ладно, дедушка, айда. И покорная просьба: заткни себе горло, не ори!

Втаскивает он меня в горницу, казачью кидает, осведомляется:

– А чего ж ты, Мокичев, свою родову забыл и не отзываешься? Мы тебя сразу признали: орденок – вон гляди – из твоей гимнастерки выдран!

А я ему говорю безбоязно:

– Знаешь, какие буквы на заборе рисуют? Вот ты и есть это самое!

Тогда начинают меня кулаками и сапогами мять, видят, что мало, и загоняют мне в бок стальной прут или шомпол, не вспомнить уже. Решил я – аминь наступил! – и сознание – вон.

Они, чай, веселятся: запластали насмерть! Прут из меня выдрали – пригодится, дескать! – за руки-ноги ухватили, и на помойку.

А часом позже хозяйка – туда же. Плеснула ведро и тем, представь себе, меня оживила. Оклемался я – и в стон. Муж крестьянки, добрая душа, услышал, достал из грязи, отмыл маленько.

А тут развиднелось, и казара на двор. Увидели картинку эту лихую – и мужика к стенке. Прямо при жене и убили.

Меня ж и тех, что в сарае томились, за околицу повели. Выходит, не на луну уже выть, а на солнце.

Я идти не могу – изгорбатили совсем. Товарищи тащат, советуют вслух: «Держись до последнего. Недолго уже».

Еще к месту не дошли, половина наших «Интернационал» запела. Казара их клинками по голове. Вот так, на ходу, и померли.

Я требую:

– И меня убейте, сволочи!

А они хохочут со злобой:

– Прежде смерти не помирай! Из тебя еще жил надергать надо!

Подвели нас к увалу, лопаты под нос сунули.

– Копайте себе домовину!

А я говорю:

– Мне не к спеху. Ройте сами.

Стал меня фельдфебель, или кто уж он там, мордовать, чую – душа пузыри пускает.

А прочее казачье – в хохот. «Чо, дескать, мало бьешь?». Фельдфебелишка усмехается криво: «Да больше не стоит, к тому же притомился я, господа казаки». И тоже лыбится, падла.

То ли он кулаки об меня и впрямь обтрепал, то ли обрыдло ему, свернул цигарку и дым – мне в глаза.

– Отставить! – кричит офицеришка ихний, усищи торчком. – Не красные мы, закон чтим. Кто перед смертью покурить желает?

И тащит из галифе портсигар, золотой, а может, под золото крашенный.

Я беру папироску, говорю:

– И ты покури, вашбродь, как тебе скоро тоже в землю черед.

Он усмехается.

– Это как?

– А так: где Волга, а где ты? Вы от нее бежите и бежать будете. Пока всех вас до единого не изведем. Помяни мое слово.

А он, казара, ухмыляется.

– Ты-то, Мокичев, меня не кончишь, еще не докурю – ноги задерешь.

Достал он револьвер, крутанул барабан – и мне в живот, с двух шагов…

Щелкает выстрел, и – хочешь верь, хочешь нет – я стою, а казачишка – навзничь, как с корня срезан.

И тут вылетают к увалу конники – звезды на буденовках зарей горят! Потом уже узнал: красный Московский отдельный эскадрон.

Каратели – на коленки: «Простите бога для, мы по нужде убивали, нас офицер понуждал!»

Однако наши казару не пожалели и – голова за голову! – побили всех. А меня – в госпиталь, на чистую коечку. И орден мой, и билет – подумать только! – у беляков отняли и воротили по принадлежности.

Ладно, думаю, голова на плечах – шапка найдется. Подлатался маленько – и снова на фронт. Только-только в окопы залез – завалило меня землей до потери сознания. Оклемался, выбрался из той могилы и – на́ тебе! – колчаковцы возле. А я – близ пулемета и деваться некуда: болото окрест. Замок из «максима» выхватил – и в трясину его.

Неково больше делать! Ступай снова в плен, Михаил Мокичев!

Отняли у меня колчаки снова и орден, и партийный билет, и, скажу тебе откровенно, уважаемый друг, стало на душе кручинно совсем. Ведь всякому терпению – мера! Сколько же колотиться в беде!

Оказалось: недолго. Полковничек у них там один, говорит:

– Которые партийные – тех к стенке, без следствия и суда.

Стали мы в одноряд на берегу речушки плюгавой, к смерти приготовились. Офицеришка платочком махнул: «Пли!»

Как понял я, что пуля в меня уткнулась, хлоп на спину и глаза на лоб завел. Левый сапог кровью налит, а я, поверь, в радости: малое горе – пуля в ноге. Живой же!

Присыпали меня маленько землей, валяюсь без звука, зубами и то не скриплю.

Долежал до вечера, встать хочу – не умею: вроде новорожденного телка, ноги не держат. Кое-как водрузился на четвереньки и к воде: попить.

Тем часом один старик ехал на быках, сено вез. Увидел меня, бедолагу, умыл, напоил, в сено упрятал.

Три дня я у него в подполе спал и жил без голода. А на четвертый вошли в сельцо красные, взяли меня в лазарет, а старику-спасителю – благодарность в приказе и коня нестроевого сверх того.

Из лазарета списали по чистой: «Езжай домой». Еду. На станции Ольховка вижу: военные поезда стоят. Любопытствую: чей полк? Отвечают: Минский. Я нашел его командира, спрашиваю: «Пускай старики воюют, а я – в кусты?» Усмехается комполка и зачисляет меня, без сомнений, в пешую разведку. И вновь война. Мы на них, на белых, то есть, они – на нас. Сплошной вертёж!

Скажу коротко: война – она война и есть. Еще два раза дырявили пули, и контузию я не минул, и снова вышло мне награждение – часы.

А потом еще клинком меня задело – и списали совсем окончательно к маме в Кыштым, чтоб сидел на завалинке и семечки лузгал.

Вот так и оказался я в Уральском партизанском отряде, где лес и чистый воздух отечества быстро меня излечат. На том и закончу рассказ, уважаемый Александр.

Санечка пристально поглядела на Мокичева – и показалось, что она уже давно знает разведчика и понимает его главную суть – железную преданность революции. И понадобилось для узнавания всего тридцать часов, ибо люди такого типа ясны и проглядны насквозь.

Лоза вспомнила, как познакомилась с Мокичевым, и строгие черты ее лица несколько смягчились.

А было так: командир отряда, выслушав чекиста, несколько секунд молчал, потом весело кивнул головой, приказал штабным:

– Добро. Позвать сюда Мокичева.

Санечка думала – приведут пожилого бородатого дядьку, старожила этих глухих и дремучих мест, осторожного, немногословного нелюдима.

А в землянку втиснулся парнище, косая сажень в плечах, шашка в черных ножнах и наган в кобуре.

Свет от коптилки упал на его лицо, и Лоза увидела серые озорные очи, веселые усики торчком, залихватский чуб из-под пехотной фуражки.

Командир, судя по всему, любовался этим крепким парнем, будто сколоченным молотками в кузне.

– Кому тут понадобился? – спросил Мокичев хриплым баском и похрустел костями, потягиваясь. – Только-только сон мне привиделся: сготовила маманя громадный пирог с мясом, сел я за стол, рот раскрыл, и вот – на тебе! – в штаб.

Все с улыбкой глядели на разведчика, не бранили за многословие и шутки, и Лоза подумала: у парня, надо полагать, особое, уважаемое положение.

– Садись, Михаил Васильевич, – предложил командир. – Дело к тебе.

Лицо парня мгновенно посуровело, он вытянул руки по швам, отозвался коротко:

– Со вниманием слушаю.

– Отвезешь гостя в Челябу. Поездом. Само собой, одежонку ему достань похуже, себе тоже. Легенда такая – нищий, в городе подаяньем живет.

Командир вздохнул.

– Больно молоденькие вы оба. Впрочем…

Он весело подмигнул Мокичеву.

– Я на тебя надеюсь, Михаил Васильевич, как на гору Егозу.

Разведчик спросил:

– А в Челябе – что?

– Он там скажет, – кивнул командир на гостя. – Надежно прикрой человека. Вот суть.

Молодые люди поднялись из землянки, Мокичев свернул козью ножку, протянул кисет Лозе.

– Не курю.

– Ну да… Не пришлось. Чай, маманя приглядывала.

Санечка не удостоила его ответом. Ей показалось, что это – Костя Булычев, только в другом обличий, снова завел свою шарманку о еде и бабах.

Разведчик поскреб пятерней затылок, усмехнулся.

– Ты небось еще и девчонок не миловал. А без этого скучно, по совести говорю.

– Не болтай! – нахмурилась Лоза. – Вот победим – тогда и трепли языком.

Мокичев залихватски сплюнул.

– «Победим»… А ежели убьют?.. Ну, хошь расскажу, какие они в любви?

Лоза попыталась сдержать раздражение.

– Экой баболюб, противно даже.

Партизан рассмеялся:

– Не мужиков же мне обожать, глупый ты человек! Мужик, он – для дружества, для дела, для войны, наконец. А девки – для радости, и сравнить не с чем.

– И что ж? Была у тебя такая радость?

– А то нет!

Похлопал чекиста по плечу.

– Хошь – и тебя научу?

– Право, завируха! Нужна она мне, любовь!

– Любовь, она всем нужна, паря. Ее на замок не запрешь. И война ради того.

– Скажешь тоже… Война – за правду, за революцию, а не за юбки бабьи.

– Я ж не говорю «за юбки». Я говорю – за счастье война. Выходит, и за любовь тоже.

– У голодной курицы просо на уме.

– У голодной так и должно быть. Только у меня не это одно в голове.

– А что ж еще?

Мокичев достал из кармашка галифе часы «Буре», щелкнул кнопкой и ткнул пальцем в надпись на внутренней крышке. Там была гравировка: «Честному воину Рабоче-Крестьянской Красной Армии от Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета».

– Похвально. И что же?

– А то, что дела́ свои делаю. И девочки не помеха. Молодым делом только и любить.

Санечка махнула рукой.

– Пойдем одежку добывать.

– Зачем «добывать»? Я к вечеру все выхлопочу и билеты на железку привезу. Ты нисколько, браток, не беспокойся.

Он и в самом деле устроил все наилучшим образом, достал подходящие для нищего опорки, купил билеты, и они без всяких приключений добрались до уездного города.

* * *

От станции Лоза и Мокичев прошли в недалекий лес и по хорошо набитой тропе спустились к каменоломням.

У западной окраины Челябинска на поверхность выходят гранитные массивы, и все, кому нужен камень, копались и копаются тут. Выработанные ямы давным-давно залило чистой студеной водой, и мужчины, особенно мальчишки, с наслаждением лезут в эту лютую воду.

– Скидай с себя все, поплещемся, – предложил Мокичев и стал сдирать с могучих плеч черную латаную косоворотку.

– Постой… после разденешься… – торопливо остановила его Лоза. – Я поброжу, погуляю.

Мокичев покосился на спутника и внезапно почему-то покраснел.

– Неужто сполоснуться неохота?

– Плаваю, как рыба в супе.

– Научу. Невелик секрет.

– Потом.

Партизан покачал головой, теперь уже пристально поглядел на товарища и, снова покрываясь краской смущения, пробормотал:

– Ну, как знаешь. Потолкайся в лесу.

Он еще раз всмотрелся в Лозу долгим угадывающим взглядом, и была в его глазах явная нежность и радость. Он хрустел пальцами, снова покачивал головой, стесненно улыбался, крутил чубом, будто не соглашался сам с собой.

– Что таращишься? – ворчала Лоза и отводила взор. – Или на мне что нарисовано?

– Ага, нарисовано, – весело и конфузливо откликался Мокичев. – Очень распрекрасная нарисована картинка.

– Не блажи! – сердилась Санечка. – А еще бесстрашный воин!

– Какой-такой я бесстрашный воин! – смеялся Мокичев. – Я ведь всего боюсь – и смерти, и маменьки, и девочек тоже.

– Ох и враль ты! – снова ворчала Санечка, и в голосе ее слышалось уважение. – Одно лишь и знаешь – языком брякать.

– Ей-богу трус, чтоб мне высохнуть! – смешно утверждал партизан.

– Поклянись!

– Клянусь тещей…

– Так ты ж не женат!

Мокичев ухмылялся.

– Так я чужой тещей клянусь.

Как только она удалилась, Мокичев разделся и с бега ринулся в воду. В тот же миг он чуть не до пояса выскочил на воздух, ахнул, рассмеялся и вновь погрузился в холод с головой.

Поплавав, вылез на берег и стал тереть себя песком, листьями, травой с такой силой, будто хотел соскоблить кожу, взамен которой непременно вырастет новая.

Доведись иному мужику, любителю ягод или грибов, наткнуться в эти минуты на Мокичева, он непременно обратил бы внимание на случайного купальщика. У парня была могучая грудь, кованая, казалось, из живой бронзы; руки и ноги силача, сошедшего с цирковой афиши. Однако все его богатырское тело розовело свежими шрамами, и не требовалось напрягать ум, чтобы догадаться: это человек, хлебнувший по горло лиха.

Наконец партизан ополоснулся и стал одеваться. Санечки не было, и Мокичев, приложив ладони ко рту, громко позвал товарища. Но никто не отозвался, и вокруг стояла тишина.

Покачав головой, он направился в ту сторону, куда удалился подросток. У ближайшего озерца было пусто, как было пусто и у малого островка посреди воды.

Пройдя еще немного к соседней выработке, Мокичев тотчас увидел на кусте, меж деревьями, одежонку своего спутника и, стараясь не трещать сучьями, чтоб не испугать Лозу, неслышными шагами пошел к кусту.

Внезапно различил плеск воды и резкие удары ладоней по волне.

«Вот те раз! – удивился разведчик. – Он же плавать не умеет».

Мокичев вовсе не хотел уличать спутника во лжи. Потому свернул громадную козью ножку, закурил и блаженно повалился на траву.

Допалив табак, поднялся и прошел к опушке, за которой лежало озерцо. Кинул взгляд на берег, где стоял Санечка, и замер от радости и удивления, даже ахнул негромко от нахлынувших чувств.

В десяти шагах, за деревьями, стояла девушка в расцвете сил и, право же, красоты.

Мишка запечатлел, как фотография, всю ее с ног до головы: милое, теперь беспечное лицо, худой втянутый живот, совсем лишенные загара ноги.

Особенно отметилась голова девушки, будто выбитая на монете, четкая красота линий, покойная и прохладная свежесть глаз. И душу парня внезапно затопила щемящая нежность, и сильно потянуло к этой девочке, как к никакой другой.

Мокичев понимал, что надо уйти, что глядеть нехорошо, но стоял, не отрывал глаз от Санечки, и волна непривычно горячего чувства растекалась в его душе.

Однако все же опомнился и так же тихо, как пришел, удалился легким обдуманным шагом.

Он поспешил к озерку, в котором купался, скинул косоворотку и подставил спину солнечным последним лучам.

Услышав шаги сотоварища, накинул торопливо рубаху, спросил, отводя глаза в сторону:

– Нагулялся?

Лоза не ответила, осведомилась:

– Ты тут был? Не отлучался?

– А что мне бегать? Тут.

– Поднимайся. Идти надо.

– А я хотел с тобой по лесу побродить, маслят наломать.

– Не время, Мокичев. Дела у нас. Рядом теперь не иди. Прикрывай уж, коли поручили.

Внезапно Михаил схватил Санечку за руку, потряс ее, сказал ломким от волнения голосом:

– Мы теперь с тобой, как топор с топорищем, разлучаться не станем, Санечка!

– Это как?

Мокичев на мгновение смутился, но тут же еще раз тряхнул спутнице руку.

– А так. Мне тебя прикрывать до самой смерти приказано!

ГЛАВА 23
ПИР ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ

– Господа, у меня отменная новость! – весело закричал Вельчинский, входя в комнатку Юлии Борисовны, куда раньше, как он хорошо видел, уже отправились штабс-капитан Крепс и беглый деникинец Иеремия Чубатый.

Это совершенно открытое ухаживание офицеров за княжной раздражало многих. Гримилов-Новицкий то и дело корил сотрудников, призывая их помнить, какое ныне время и «сколь много зависит судьба отечества от нас с вами, господа». Все ухмылялись, понимая: совсем не для того, чтобы уступить девчонку собственным селадонам, взял капитан княжну в отделение.

Что касается Крепса, то он полагал: Урусова, как всякая баба, нуждается в покровителе и сожителе, и пытался продвигаться к своей цели с изяществом ломовой лошади.

Хуже других чувствовал себя Николай Николаевич Вельчинский. Понимая, что должность и чин не дают ему никаких преимуществ перед сослуживцами, он ревновал и ненавидел и Гримилова, и Крепса, и даже Чубатого, искренне желая им всем попасть в руки большевиков и закончить свой век на веревке.

Той же ненавистью чадила Граббе. В штатном расписании отделения для Эммы не нашлось места, и Гримилов принял ее в качестве осведомительницы за разовые вознаграждения. В обязанности новой сотрудницы входило посещение злачных мест и рабочих окраин, собирание фактов и слухов, из которых можно составить представление о тайной жизни города. Она грезила, что однажды проникнет в некий штаб красных и с ними покончат одним ударом.

Гримилов-Новицкий запретил Граббе посещать номера Дядина, назначив для связи две явки. Однако вздорная бабенка то и дело появлялась в подвалах, бог знает каким образом добывая пропуска. Поговаривали, что к даме благоволит неразборчивый Иван Иванович Крепс.

Граббе довольно быстро установила, что весь сильный пол полуподвала, в том числе и Чубатый, вращается вокруг княжны, и это возмутило походную офицерскую жену, как личное оскорбление. Она, Эмма, помнила еще лучшие времена – и сама желала быть светилом в этом крохотном мужском мире. Всякий раз, когда Урусова попадалась навстречу, Граббе брезгливо морщила губы и бормотала бог знает что.

Совершенно внезапно Эмма обрела единомышленницу в лице Верочки Крымовой. Всей душой ненавидя Юлию Борисовну, «укравшую», как она полагала, у нее жениха, секретарша господина Гримилова поддакивала и подахивала махновке.

– Так какой новостью вы собирались поделиться, поручик? – спросил Крепс Вельчинского, когда тот присел на свободный стул. – Секите мне голову, если это не сообщение о том, что завтра воскресенье и через неделю в Челябинске будут большевики!

И хотя всем было ясно, что Крепс издевается над Вельчинским, последний сделал вид, будто не заметил насмешки.

– Вот именно, господа! – воскликнул он живо. – Капитан Павел Прокопьевич Гримилов-Новицкий дает пир. В гостях у нас сам господин полковник Злобин!

– Это по какому же поводу? – полюбопытствовала княжна.

– Повод самый благопристойный. Нам пожалованы ордена и медали за наши военные труды.

Крепс, Чубатый и даже Урусова переглянулись. Красные уже взяли Златоуст и Екатеринбург, в Челябинске эвакуация, а Гримилов устраивает пирушку по случаю странных в этой обстановке наград и приезда начальника контрразведывательного отдела ставки. Впрочем, пир во время чумы выдуман давно, и черт с ней, с чумой, коли есть лишняя возможность повеселиться и закрыть глаза на то, что творится вокруг.

А вокруг было далеко не весело.

Еще лишь вчера Павел Прокопьевич пригласил к себе в комнату всех офицеров, в том числе корпусных; не забыли и тех, что несли службу в полках и подвальных камерах.

– Господа, – сказал Гримилов, – я не имею права скрывать от вас весь трагизм обстановки. Неприятель близко, и мы обязаны подготовиться ко всему.

Он пожал плечами и горестно вздохнул.

– В эти дни в челябинских слободках, главным образом в Порт-Артуре, убиты семнадцать офицеров! Семнадцать, господа! Красные совершенно обнаглели, и мы несем за это ответственность.

Гримилов достал из тумбы стола какую-то бумажку, показал ее присутствующим.

– Вот что они расклеивают на заборах и стенах домов, извольте полюбопытствовать!

Он передал листовку Вельчинскому.

– Прочтите вслух.

Поручик исполнил приказание. В прокламации значилось:

 
Рано пташечка запела,
Птаха царская,
Как бы кошечка не съела
Пролетарская!
 

– Каково? – спросил Гримилов и вытер темя платком.

Добавил с подчеркнутой решительностью:

– Одним словом, все работники отделения будут поочередно нести комендантскую службу на улицах. Вплоть до нашего отъезда. Никаких сантиментов! Я надеюсь на вас!

…Юлия Борисовна, сидевшая за маленьким столиком с пишущей машиной, уже дважды или трижды взглядывала на кабинетные часы. Наконец сказала, косясь на штабс-капитана:

– Господа, опасаюсь – меня прогонят с работы. Я совершенно ничего не успеваю делать.

– Вы правы, сударыня, – тотчас поднялся с места Чубатый. – Мы злоупотребляем терпением госпожи Урусовой. Идемте.

Покидая последним комнатку делопроизводства, Крепс сказал вполголоса:

– Доволен, как дурак на поминках.

Он имел в виду, разумеется, Вельчинского.

Княжна заметила с искренним огорчением:

– Зачем же топтать чужое достоинство, да еще заглазно?

Эта реплика, кажется, задела Крепса.

– Холуй с чувством собственного достоинства, – вы это хотите сказать?

И он поспешил захлопнуть за собой дверь.

Оставшись одна, Юлия Борисовна без промедления стала печатать различные сводки, донесения агентов, протоколы допросов, ставя над каждой бумагой гриф «Совершенно секретно!».

Она уже с головой ушла в работу, когда дверь осторожно открылась и в комнатку вошел смущенный Вельчинский.

– Прошу прощения, – сказал он, краснея и силясь оторвать взгляд от синих глаз княжны. – У меня всего лишь – просьба.

– Ах, как вы мне надоели, Николай Николаевич, – проворчала не без кокетства Урусова. – Ну, нельзя же, право, так досаждать. В чем дело?

– Не отказывайтесь – и завтра явитесь на вечер. Очень прошу.

И пожаловался:

– Вы со мною холоднее снега…

– А я и не собираюсь отказываться… – покрутила головой княжна. – Признаться, мне до смерти надоели все эти бумажки, и я даже рада немного покутить!

Улыбнулась, добавила:

– Да и то ведь сказать: без нас не праздник. Не так ли?

– Благодарю вас! – обрадовался Вельчинский. – Вам нисколько не будет скучно!

И он направился к двери.

– Одну минуту, – задержала его княжна. – Вечер состоится, я полагаю, для своих?

– Да – и здесь, в наших комнатах.

– Однако… – кажется, огорчилась Урусова. – Не слишком веселое соседство с кровью и слезами камер…

– Зато в полной безопасности, и можно болтать все, что угодно.

– А-а-а, существенно… – засмеялась Юлия Борисовна. – Ну, бегите.

На следующий день выдалась безмятежная погода, и на небе отсутствовали даже мельчайшие облачные помарки.

Начальник отделения отпустил сотрудников в полдень, чтобы они успели отдохнуть и привести себя в надлежащий вид.

Юлия Борисовна явилась на вечер в легком шерстяном платье, подаренном Верой Львовной в первый же день знакомства, и это синее платье было как нельзя более кстати в синий летний день, пронизанный теплом и светом.

Пока мужчины толклись в комнатке Юлии Борисовны, тщась поразить ее остроумием, а остальные женщины вяло прохаживались по коридору, мрачные солдаты носили в кабинеты начальства, разделенные всего лишь крошечной приемной, еду, водку и шампанское в ведерках со льдом.

Через полчаса все было готово; Павел Прокопьевич указал каждому его стул таким образом, что княжна оказалась рядом, а собственная жена – на дальнем конце стола, близ Вельчинского.

– Господа, сегодня супруги сидят порознь, – сообщил Гримилов. – По случаю праздника.

Марья Степановна и Эмма Граббе тотчас приняли вид оскорбленной добродетели, но на них никто не обратил внимания.

Павел Прокопьевич постучал ложечкой по графину, попросил тишины и объявил, что скажет два слова. Однако говорил он бесконечно долго, может, четверть часа, а может, и больше. Обычно язык капитана путался во рту, Павел Прокопьевич не мог закончить мысль, его не всегда понимали, и случались напряжение в беседе и даже досада. Теперь же слово у него цеплялось за слово, и говорил он с хорошо заметным удовольствием.

Возможно, капитана вдохновляла княжна, а может статься, пожилой господин в штатском, сидевший по правую руку от Павла Прокопьевича. Гость был спокоен и важен, как бонза, и весь блестел, будто его хорошо потерли мелом.

Пиджак приезжего никого не вводил в заблуждение, все здесь знали полковника Злобина. Начальник контрразведывательного отдела ставки любил по праздникам навещать подчиненных, знакомиться с делом, острить в обществе женщин и пить хорошее бесплатное вино.

Свой спич Гримилов-Новицкий начал, как и положено, с весьма лестных слов в адрес гостя. И выходило так, что все удачи отделения были прямое следствие указаний из Омска, а просчеты и поражения рождались вопреки им.

Но господин Злобин в середине речи Гримилова энергично махнул рукой: «Довольно, прошу вас!» – и капитан вполне гладко перешел к рассказу об уничтожении подпольного центра и кассы взаимопомощи стрелочников, под «крышей» которой таилась масса большевиков.

Сообщая эти старые, известные всем сведения, Павел Прокопьевич почтительно поглядывал на полковника и, читая в его глазах одобрение и даже похвалу, вполне сносно завершил речь.

Иеремия Чубатый вздыхал и желал капитану провалиться сквозь землю, дабы можно было уже наполнить стаканы, выпить и вполне легально поухаживать за Юлией Борисовной и Верочкой Крымовой.

Однако Гримилов внезапно заговорил вновь и, то и дело оборачиваясь к своему начальству, стал намекать на некие события, которые произойдут в ближайшее время. Красным приготовлен капкан, и скоро от армии Тухачевского останется лишь кровавая лужа.

Наконец Гримилов умолк окончательно и повернулся к Злобину, прося его произнести несколько слов. Полковник сказал: «Ну разве что несколько», – и тоже молол какую-то чепуху о клещах, о стратегии, о конце большевиков и всяких там либералов.

– В противном случае, – объяснил Злобин, – ни господин адмирал, ни я не могли бы разрешить такой вечер, как ваш. Впрочем, са́тис вербо́рум [66]66
  Довольно слов (лат.).


[Закрыть], наполним бокалы.

Он быстро вручил Георгиевские кресты Гримилову и Крепсу, произнес подобающие случаю слова, затем приколол Георгиевскую медаль к платью Урусовой и тоже что-то сказал совершенно равнодушно.

Тут же вскочил со своего места Павел Прокопьевич со словами благодарности и заверял господина полковника, что весь штат отделения, понимая свои задачи, постарается оправдать, а также достичь новых свершений, но запутался в длинных фразах и, спасаясь от конфуза, повернулся к Юлии Борисовне.

Княжна медленно поднялась со стула, буркнула что-то вроде «Я оправдаю надежды моего командования» – и села.

Через полчаса мужчины уже нетвердо держались на ногах, но вели себя вполне пристойно: смущало присутствие начальства.

Однако полковник вскоре подсел к Верочке, и секретарша Гримилова, победно поглядывая на Вельчинского, стала улыбаться гостю и кокетничать с ним.

Но поручика это никак не тронуло, и он грустно косился на княжну, вокруг которой уже образовалась компания мужчин.

Николай Николаевич вздыхал и наблюдал за Юлией Борисовной с таким напряжением, с каким обычно следят за молоком на огне.

Помощь пришла с совершенно неожиданной стороны. Крепс постучал ножом по тарелке, сказал в наступившей тишине:

– Господа! Не секрет, что в этих стенах обретается доморощенный поэт поручик Вельчинский. Он посвящает свои опусы одной из наших барышень, и она находит их вполне съедобными… г-мм… простите мне столь гастрономический подход к сочинительству. Попросим господина Вельчинского развлечь нас.

Конечно, вся речь Ивана Ивановича была издевательством, и не сразу догадаешься, откуда взялись у него сведения о содержании стихов, но все же Николай Николаевич, как ни странно, не ощутил раздражения. Выходка Крепса позволяла поручику наконец-то показать себя Юлии, а заодно и всем этим мужланам, без души и таланта.

– Благодарю вас, господин штабс-капитан, – холодно поклонился он Крепсу. – Я, конечно же, прочту свои новинки. Они действительно посвящены одной даме, имя которой не могу разглашать… Итак – «Свет предвечерний». Позвольте, я начну.

Поручик поднялся с места, отставил ногу, а правую руку, чтоб она не болталась перед носом, сунул за полу кителя. И стал читать, поглядывая то на княжну, то на полковника Злобина:

 
Ни вздоха, о друг мой, ни слова,
Мы в звеньях волшебного круга.
Не счастье ль, что вместе мы снова?!
Не радость ли видеть друг друга?!
Ничто не проходит бесследно
Для сердца, что любит хрустально,
Лицо мое – трепетно-бледно,
Лицо предвечерне печально.
 

Вельчинский повернулся к люстре, чтоб Урусова и Злобин видели, насколько он бледен и взволнован, и продолжал декламировать:

 
А ты… ты не любишь другого?..
Кого же?.. Но будет… довольно!..
Боюсь я проклятого слова,
Мне страшно, мучительно больно…
Душа моя грезит так нежно.
Ее охраняют незримо
С любовью ея белоснежной
Два чистых святых херувима,
Ни вздоха, о друг мой, ни слова…
Мы в звеньях волшебного круга…
Не счастье ль, что любим мы снова,
Что любим мы только друг друга?!
 

Закончив декламацию, Николай Николаевич достойно поклонился, и все стали чувствительно аплодировать, и громче всех Верочка Крымова. Может, сказалось шампанское, которое Злобин то и дело подливал в бокал, а может, почудилось, что стихи все же адресованы ей («он написал их, конечно же, раньше, когда этой самозваной княжны и в помине не было!»). Во всяком случае порозовевшая Верочка громко била в ладошки и кричала «браво!» и даже «бис!».

Сразу поважневший Николай Николаевич стал устало кланяться каждому присутствующему отдельно, даже небрежно кивнул госпоже Крымовой, отчего она вспыхнула совсем багрово.

– Зачем же – «бис»? – со всей возможной деликатностью произнес Вельчинский. – Я прочту новую вещь.

Он снова принял классическую позу читающего метра и почти запел стихи, как это делали когда-то в Питере Бальмонт и Северянин.

 
Он хризантему вашу бросил
Небрежным жестом на рояль, —
И тайну встреч обезвопросил,
И радость дня облек в печаль…
К чему теперь рыдать аккордам?
Зачем блистать игрою слов?
Им нет созвучий в сердце гордом,
Оно молчит в ответ на зов…
 

Николай Николаевич механически дочитал строфы и явно испытал наслаждение, что, пожалуй, неплохо набил морду, фигурально говоря, всем этим выскочкам и нахалам в офицерских мундирах.

Внезапно в кабинет мрачной, нагловатой и осторожной кучкой вошло несколько мужчин – все в штатском. Они ни с кем не здоровались за руку, а щелкали каблуками и говорили положенные слова, и гнули шеи в поклоне.

Некоторым из них наспех вручили награды, никто не понял – какие, и они тесно уселись за приставной конторский стол.

Огорченный и потускневший Николай Николаевич подошел к Юлии Борисовне и сказал достаточно громко:

– Незачем тащить их сюда. Досадно.

– Не говорите загадками, – попросила княжна, – я не знаю этих людей и потому не могу ни согласиться, ни оспорить вас.

– Здесь контрразведка 6-го корпуса и два наших осведомителя – «Азеф» и «Хват». Господин Злобин, кажется, выпил лишнее, это его приказ – без проволочек доставить на вечер сих сиволапых.

– Вы правы, – запоздало согласилась Урусова. – Это явный риск: звать в штаб Образцова и Соколова. У крыльца их могли заметить красные.