Текст книги "Годы в огне"

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

– Где дивизия Александра Васильевича Павлова и наша Южная группа, Магер?

– Красных, кроме нас, на плато нет. Никто ничего не слышал о них.

– Что говорят пленные офицеры? Что, они полагают, грозит нам?

– Войцеховский уже, похоже, разобрался: перед ним лишь две красные бригады. Отдан приказ: немедля окружить прорыв и уничтожить его. Тотчас, пока мы одни. Подняты по тревоге все штабы и войска в округе.

Эйхе долго и молча разглядывал карту, и краскомам казалось: он дремлет с открытыми глазами. Наконец начдив сказал:

– Главная цель рейда – известна, перехват железки. Мы обязаны взять станцию Кропачево. Но учтем обстановку: ни Павлова, ни Гаврилова пока на плато нет. Одни мы туда не пробьемся: неравны силы. Еще – раненые и пленные. Так что же делать?

Начдив помолчал, добавил:

– Стоять нельзя – задавят. Итак?

– Надо идти на станцию Яхино, – предложил Белицкий. – Это много ближе, чем Кропачево. Всего сорок верст. Мосолов на телегах покроет это расстояние в считанные часы. И еще одна выгода: здесь у нас будут прикрыты фланги, – справа – кряжами и лесами, слева – рекой.

Эйхе повернулся к Гончарову.

– Твое мнение, Николай Кузьмич?

– Марш на Яхино – дельная мысль. Как только перехватим железку, Каппель дрогнет, если не дрогнул уже, узнав о нашем прорыве. Марк Семенович прав. Однако следует подумать, как разорвать окружение. Вот что я предлагаю…

Через четверть часа, не споря, приняли следующий план. Как только дивизия соберется с силами, бригада Яна Гайлита нанесет быстрый, сильный удар прямо на восток, в сторону Сулеи. Задача: отбросить противника, обложившего 26-ю, как можно дальше. Однако гнать с умом, без лишних эмоций. Отбросив белых, погоню пресечь.

Увидев успех Гайлита, Мосолов тотчас переправится на западный берег Юрюзани и бросится на юг, к Яхино. Гайлит без проволочек отправится за ним.

Уставы не советуют в подобных случаях дробить силы, да еще нацеливать их в расходящихся направлениях. Однако и то известно: не для шапки одной голова, иной раз самому подумать положено.

В пользу удара был еще один довод Гончарова: пока не подошли 4-я Уфимская и конные полки корпуса, надо бить 12-ю Сибирскую дивизию и растрепать ее по частям. У нее велики потери, солдатня в панике, так бей недруга, пока он без подмоги!

Ну, хорошо – все решено, можно поспать, надо поспать, бойцы совсем валятся с ног, даже железо, говорят, устает, что же требовать от людей?

Эйхе отдал распоряжения и отпустил краскомов.

Гайлит и Мосолов ушли в свои бригады готовить полки к бою и подремать потом, сколько удастся.

– Ложимся все, – пробормотал Генрих Христофорович, – я даже пальцем пошевелись не могу.

– Да… да… – вяло согласился Гончаров. – И я измотался вроде старого шахтерского коня.

И все же спать не пришлось. Магер то и дело направлял в штадив конных ординарцев и связных противника, перехваченных засадами. Их приводили в палатку растерянных, не понимающих, что случилось и откуда в их тылу красные.

В сумках посыльных были донесения, сводки, приказы, запросы, отчеты штабов и командиров, и краскомы, невзирая на смертельную усталость, с удовольствием читали эти важные документы. Из них вскоре сложилась совершенно ясная общая картина корпуса.

– Сам Войцеховский знает теперь меньше, чем мы, – усмехнулся Гончаров, дочитывая очередную сводку и перенося ее сведения на свою карту. – Ради этого стоит не поспать, Генрих Христофорович!

– Ладно, скоро рассвет, – махнул рукой начдив, – и загремит теперь сабантуй, знатная потасовка, поверь мне.

Это была, конечно, очевидная истина, и каждый понимал – обрушится сейчас на красных белая лавина, огонь на огонь, и штык на штык, и удаль на удаль!

Тяжко и медленно тащился новый день, полный неравного боя, ибо красные жестко берегли патроны и снаряды.

И снова наступила ночь, нервная бессонная ночь в белом капкане Колчака.

Как только небо усыпали звезды, явился к Эйхе с докладом друг начдива Андрей Баткунов.

– Осмелюсь доложить, – прохрипел Баткунов, – все готово к налету на ихнее логово!

– Ну, ни пуха, ни пера, – одобрил Эйхе. – Сделаешь дело – орден на грудь. С богом, Андрей!

Гончаров вопросительно взглянул на Генриха Христофоровича: о чем речь?

– Извини, Николай Кузьмич, – вздохнул тот, – замотался я, позабыл доложить.

И он рассказал комиссару о том, что случилось в 1-й бригаде днем.

Чуть не весь этот день полки Гайлита отбивались штыками от неприятеля, а вечером сами навязали ему рукопашную. Дело сложилось поначалу удачно, Карельский и Петроградский полки пробили немалую брешь в белом кольце и отбросили противника на версту. Но тут, как из-под земли, выскочил Георгиевский батальон и косо пошел на питерцев. Впереди атакующих шествовал офицер в крестах, потом узнали – полковник, фронтовик, казачья кость. Его благородие шел в дело без страха и упрека и – кто бы мог помыслить! – угодил на штык того иконописного мальчишечки из ЧК, как уж он там изловчился – никто не постиг. Верно, рядом с ним бежали, с мальчишкой, проводники, тоже и от них досталось кавалеру.

И снова попятились белые.

Однако не о том речь. Офицера после боя обыскали, взяли планшет, в нем – приказ по 12-й Сибирской дивизии. В бумаге была диспозиция и задачи полков, очень приблизительные сведения о красных и план действий.

Из приказа узнали: полевой штаб Войцеховского – совсем рядом, в десяти верстах, на стыке белых дивизий, в малом башкирском сельце. Ну, как тут удержаться и не потешить себе душу лихим кавалерийским налетом, не наведаться в незваные гости к белому гусю господину Войцеховскому!

С великим трудом насобирали конницу для налета. Отдали Баткунову всю разведку, верховых ординарцев, даже коней штадива, и тех вручили – только дело сделай, Андрей!

Эйхе не зря выбрал в налет Баткунова, комбата 232-го Смоленского полка, которым некогда командовал сам. Фронтовик имел полный Георгиевский бант, был осмотрителен, башковит.

– Возьмешь генерала – удача, нет – не беда, – напутствовал комбата начдив. – Посечь штаб – тоже немалый барыш нашему делу, ибо надолго выронит вожжи управления из рук ихнее благородие!

Сборная эта конница, с бора по сосенке, провалилась в ночь там, где днем питерцы и карельцы проделали брешь в кольце.

Верховые явились из набега явно обескураженные, а Баткунов убивался так, что даже слезы были в его бессонных глазах.

– Ах, не горюй, душа моя Баткунов, – усмехнулся Эйхе, выслушав доклад. – Война, и всякое, сам знаешь, случается в ней.

А вышло вот что. Отряд без всяких препятствий достиг деревеньки и, оставив в овраге коней коноводам, ловко обошел посты неприятеля. К деревенской площади шли сквозь сады и огороды, сливаясь в звездных сумерках с густой листвой.

Все шло хорошо, но поди догадайся, что в одном из садочков тискает дуру девку оборотистый штабной писарек! Зацепили они, молодые, рот за рот, и забыли про все на свете.

Однако вскоре служивый что-то там стал напевать бабенке, бряцал на мандолине, и красные послушали, что поет.

 
Ничто не разлучит —
Ни свет, ни заря.
Может, нас разлучит
Сырая земля,
Заступ, лопата,
Земляная хата…
 

Барышня кокетничала:

– Ах, ласки в глазки! Только все мужчины – плуты.

Писарек божился темновато:

– Лопни мои глаза! Хоть руку прочь по локоть!

Но тут выскочила из-за туч луна, и штабничок чуть не в упор увидел солдат без погон. Он кинул свою кралю на произвол случая и бросился в штаб. Стрелять Баткунов еще загодя не велел, и молодой беляк живо исчез во тьме. И девица тоже растаяла, как в сказке.

Если бы Баткунов точно знал, где штаб, можно было бы и упредить писарька. Однако, пока разбудили местных баб и выведали у них где что, минула четверть часа.

Штабной дом, к которому тотчас кинулись красноармейцы, был пуст и сломан, как яичная скорлупа. Штабники в порыве страха били окна и прыгали в тьму ночи, полагая, что крыльцо уже караулят красные. Так, в мгновение ока улетучился распрекрасный штаб генерала Войцеховского, сто сот болячек ему на голову!

Баткунов, поскрипывая зубами от огорчения, опорожнил открытые сейфы, собрал со столов карты и бумаги – и отправился восвояси.

– Ну, не грусти, Андрей! – пожалел его Эйхе. – Никуда не денется твой Войцеховский! Не нынче, так завтра, не завтра, так через год угодит он в красный капкан. Попомни мое слово.

– Так-то оно – так, – не принимал сострадания Баткунов, – а все же не шашкой побивают, а умом, Генрих!

– Ты привез из налета важные бумаги, друг! – все равно хвалил Баткунова Эйхе. – Оставь их, мы почитаем. И пускай твоя разведка поспит.

Пока Баткунов возвращался в свой полк, а потом пытался заснуть на лежанке, 232-й Смоленский, да и все другие полки рейда отбивались от пушек, штыков и шашек Уфимского корпуса белых.

День этот, третьего июля, тащился тяжко, тупым черепашьим ходом, а потом оказалось – проскочил в черных и багровых красках сплошных атак и набегов, как одна минута.

И снова опустилась на истерзанную уральскую землю, на плоское Уфимское плато, в свежую зелень берез и в бессонницу настороженных станиц прохладная летняя ночь.

Новое утро обласкало всех – и белых, и красных, и коней, и травку в крови, и мелодичный плеск Юрюзани. Но, забегая вперед, следует сказать, что это был самый тяжелый и самый решающий день боев, и не одна красная жизнь сгорела в его лучах.

Ян Гайлит, в согласии с планом, двинулся на восток и нанес тяжелое поражение 15-му и 18-му Оренбургским казачьим полкам. Но тут же на 1-ю бригаду обрушились части пехотных дивизий, и пришлось красным пятиться, а чуть позже снова кидаться в штыки.

И так было много раз в этот день четвертого июля 1919 года.

Но вот карельцы кинулись в новый штурм, и казара отскочила на десять верст, на целых десять верст, истекая кровью и страхом.

И как только стал ясен отход белых, 2-я бригада Мосолова начала марш-бросок на станцию Яхино, на перехват железной дороги и непременно отступающих частей Каппеля. Комбриг-2 вел полки сначала строго на запад, чтобы пересечь Юрюзань, и затем, прикрываясь рекой слева и кряжами и лесами справа, уйти на юг.

Все шло по плану, вполне терпимо, и новгородцы, Старорусский и Сводный полки, быстро продвигались к реке.

Как только Мосолов начал переправу, штаб дивизии выстрелил в небо тремя красными ракетами – сигнал Гайлиту быстро уходить на запад, к своим.

Однако не так это просто – оторваться от неприятеля, который не спускает с тебя глаз.

Арьергарды полков (и с ними тяжелые пулеметы) изо всех сил сдерживали набеги казачья, обнаружившего красный отход. Особо повеселели белые, когда бригада стала сворачиваться в походные колонны, чтобы ускорить марш. Оренбуржцы норовили охватить фланги Гайлита, они неслись по ровной земле, раскручивая клинки, и солнце резко сияло на отточенной стали их шашек.

Красные пулеметные команды отходили перекатами: пока одни тащили свои «максимы» к берегу, другие держали огнем белое казачье.

Ни мостов, ни паромов тут, на Юрюзани, не было, и полки переправлялись через кипящую реку, кто как мог. Большинство шагали по дну, высоко над головой подняв винтовки и подсумки с патронами. Иные проваливались в донные ямы, выскакивали, отплевываясь, на воздух и снова устремлялись к плоскому берегу – скорее! скорее! – пули злобствуют там и тут, и снаряды громоздят взбаламученную красную воду на дыбы.

Иные бойцы плыли саженками на глубине, иные ехали на лодочках рыбаков, на бочках, на плотиках из чего бог послал.

Пулеметы широкой дугой прикрыли переправу, тяжелые пулеметы – главная надежда штадива.

Казаки налетали с гиканьем на молчаливые красные полки, уже посвистывая шашками, но тут враз начинали свой гибельный, ужасающий крик, свою веселую смертную скороговорку стальные «максимы» бригады.

Конечно, белые били из пулеметов тоже, и пушки их не молчали, и падали в воду раненые или мертвые уже красные герои 26-й.

В иную пору казалось, где взять людям столько мощи, и столько мужества, и столько веры в свое дело, чтоб вынести всю злобу убийства, летящего из белых стволов. Но воистину всесильны тело и душа человека, если он знает, человек, зачем его жертвы.

Начдив и комиссар, переправившись на западный берег, пережили много тревоги и трепки нервов. Если у белых хватит ума, то бросят они один или два казачьих полка вплавь через Юрюзань и, зайдя красным в тыл, нанесут смертельный удар. Но, слава богу, упустила казара свой шанс, потеряла зря время.

Юрюзань летела в тесных берегах с бешеной скоростью, вздымала и переворачивала подводы, валила лошадей, душила их хомутами. Между красными полками мчались на запад Юрюзани пленные колчаковцы, проклиная весь свет, адмирала и красного командарма заодно!

И снова спасли дело тяжелые пулеметы Витовта Путны. Это они, орлы лихого Карельского полка, закрыли стальным пологом пуль свои боевые полки.

Весь день лезли белые, норовя вцепиться в затылок красных бригад, но одиннадцать пулеметчиков держали так оборону, будто родил их Урал не из плоти и крови, а из бурой, благодатной навеки руды!

Время сохранило нам имена, славные рыцарские имена, ибо была им по тем временам неслыханная награда – одиннадцать Красных Знамен на грудь!

Запомним их фамилии и пожмем им бесстрашные, благородные руки, если война или старость еще не убили их! Вот они по алфавиту: Андрюшкин Игнатий, Володин Иван, Долшно Августин, Костюнин Василий, Наузин Арсений, Рачев Михаил, Самодуров Михаил, Самодуров Митрофан, Сумашиц Осип, Ушаков Федор и Яшин Василий.

Связанная боем, теряя людей, форсировала реку бригада. Ступив на твердую землю, тотчас повернула фронт: прикрыла переправу своих пулеметных команд.

Казаки пытались одолеть Юрюзань на плечах уходящих бойцов, но голоса красных пулеметов слились в сплошной страшный рев.

Как только пулеметчики достигли берега, Гайлит тотчас кинулся на юг, к заветной станции Яхино, куда уже ушел Мосолов.

Комбриг-1 добрался к стальной колее вечером, уже зная от своей разведки: Мосолов уничтожил или захватил на станции Яхино все мертвое и живое.

Итак, 26-я дивизия выполнила свою задачу – оседлала железную дорогу и прервала движение поездов на одном из самых главных участков – между Вязовой и Кропачево.

Перед ночевкой отыскал начдива неутомимый Магер, доложил, пытаясь разлепить чугунные веки:

– Мы только что подключились к проводам неприятеля. Узнав о нашем прорыве, Каппель приказал: немедля выбираться в Златоуст. Они бегут, начдив! Мчатся, будто за ними черт гонится!

ГЛАВА 10
ТАСЬКА И КАПИТАН ГАНЖА

Мещанка города Карабаша Таисия Ерохина, в просторечии Таська, пила самогон третью ночь, не пьянела, и ее, точно приступы лихорадки, сотрясал страх.

Сколько-то времени назад Ерохину вызвал начальник контрразведки Ганжа, велел сесть рядом, сказал, хмуря желтые от бессонницы глаза:

– Красных любишь, ай нет?

Ганжа глядел лисой, а пах волком, и баба испугалась до крайности.

– Чо их любить? – втягивая голову в плечи, отказалась она. – У них бабы для всех, и деньги – пфе!

– Бабы – вранье, – поморщился капитан, – как у нас, так у них. А чистоган и впрямь не жалуют. У кого сверх нужды – буржуй, и к ногтю его.

Таська молчала.

– И что же? – спросил Ганжа.

Ерохина непонимающе поглядела на офицера снизу вверх.

– Спрашиваю: что из того следует, госпожа Ерохина?

– Скажете тоже… Какая ж госпожа?

– Госпожа, – подтвердил капитан. – Денег у тебя мешок, и непременно тебе красные башку снесут, коли их верх станет.

– Откуда ж мешок? Нет таких денег.

– Не беднись. Самогон варишь. Ты баба добычливая.

– Одна я кукую – и защитить некому, – неведомо для чего пробормотала шинкарка.

– Ну, врешь. Кобелей у тебя, как на псарне.

– И все-то вы знаете, господин капитан, – чуть растерялась Таська и тут же с грубоватой кокетливостью повела плечами. – А вам какой интерес, Аристарх Семеныч?

– Но-но! – нахмурился Ганжа. – Не по зубам я тебе карась, и ты мне не щука.

Он побарабанил пальцами по зеленому сукну стола, в пятнах чернил и въевшейся пыли, и вернулся к старым словам:

– Есть у тебя капитал, и не ври в казенном месте.

– Может, и есть, – внезапно согласилась самогонщица, решив, что Ганжа, как всякая власть, хочет погреть руки. – Стало быть, денег вам?

– Нет, – снова застучал пальцами по сукну контрразведчик, и желтые его глаза стали свинцовыми. – Нам теперь на одном колу вертеться.

– Не разгадаю я вас чего-то… – совсем опечалилась баба.

– Ну, это немудрено, Ерохина, – усмехнулся Ганжа. – Красные одолеют – разденут тебя донага, а еще хуже – к стенке прислонят. Ну?

– Раздеть – это пожалуйста, – отчаянно пошутила Таська, вконец запутанная словами офицера. – А к стенке – нет, за что меня к стенке?

– Не рядись овцой – волк съест. Царя, и того в расход, а тебя походя под каблук – и все тут!

– Господи, страсти какие! – оробела баба. – Вы меня чего позвали-то?

– Помочь надо. И мне, и себе, Ерохина взмолилась:

– Господин капитан, бога для, говорите напрямки.

– Я и говорю: помоги.

– Как?

– Карабаш – городишко невелик есть. Вы тут друг дружку весь век знаете. А я – заезжий, мне все рожи – на один манер. Как я красного от прочего отличу?

Ерохина теперь уже вполне поняла, зачем позвали, однако широко разевала глаза, будто не усвоила, о чем речь. Она всей душой презирала красных и желала им всем скорей провалиться в преисподнюю. Совдеповцы честили ее «самогонщицей», давили штрафами и не давали гнать спиртное.

Слава богу, владычили они полгода, а там чехи вымели их мятежом своим, ненавистную голь. Однако одно – злобиться, и совсем иное – донос. У красных длинные руки, и закон их известен: указчика в ящик, по самый хрящик!

– Ну? – спросил Ганжа, не дождавшись от Ерохиной никаких слов, и в его голосе был уже хрип раздражения.

– Говорите, как цепом молотите… – вздохнула Таська. – Не отмолчишься от вас.

– И так не умна, да еще дурой прикидываешься! – вовсе озлился капитан. – Ну?!

– Что делать-то? – косясь на офицера, спросила самогонщица.

– Назови красных и спи спокойно, дуреха.

– Не припомню я никого… – захныкала Ерохина. – Вот те крест – не припомню.

Но тут же испугалась, что Ганжа может неверно оценить ее отказ, пояснила:

– Сказала б словечко, да волк недалечко. Речь во рту застревает.

– Добро… – внезапно поднялся со стула контрразведчик. – Срок – до утра. Иди, помозоль память. А еще запомни: телега, что не может везти дрова, сама идет в печку.

Ерохина вылетела из заведения Ганжи, как пуля из винтовки. Она довольно сносно, по слухам, знала, с кем имеет дело. Аристарх Семенович происходил из почтенной казачьей семьи, переехавшей в начале века из Оренбуржья в Екатеринбург. Глава фамилии, Семен Силыч Ганжа, быстро и прочно врос корнями в город, и семья приумножала богатство торговлей собственными конями и рискованной игрой в тотализатор.

Следуя за веком, коннозаводчик нанял сыну лучших учителей, и они вдолбили в голову наследника среднее образование – всяческие прикладные и даже гуманитарные науки.

Революция отняла у семьи все движимое и недвижимое. Старик, зло усмехаясь, острил, что нет такой лошади, какая не спотыкается, и человеку, стало быть, без спотычки не прожить: все ж на две ноги меньше. Но тут же добавлял, что надо еще поглядеть, как оно все получится, то есть каковы могут сложиться предначертания в ближайшем, значится, будущем. Короче говоря, Ганжа надеялся, что с красными совладают, и все будет, как прежде.

Пока отец предавался бесполезным мечтаниям, Аристарх бежал из Екатеринбурга в Омск – и до июня следующего года пребывал в белом подполье, иногда убивая большевиков из-за угла. В июне 1918-го, после чешского мятежа, белые вспомнили Ганжу и он возглавил контрразведку в рабочем Карабаше.

Каждого красного, взятого в подвал, Ганжа мордовал сам, возбуждая себя мыслью, что именно этот враг, вполне возможно, отнял у его семьи все нажитое.

Аристарх Семенович понимал, что при Советах ему не жить, – красные не простят пролитой крови. И красные знали, в свой черед: если верх белых, капитан, купно с единоверцами, переломает кости рабочим.

Они были смертельные враги, и оттого никто не надеялся на пощаду и не хотел ее, ибо пощада могла означать лишь одно – измену своим…

Всю ночь Ерохина не спала, с отвращением пила самогон и беззлобно ругала Ганжу, который засновал ее, как паук муху, и теперь уже не выйдешь из дела, в каком не бутыль веселухи, а голова на кону.

Но чем больше понимала, что никуда не увернуться от офицера, тем чаще уверяла себя – речь у них о благом деле. И выходило, надо помочь, потому как красные и впрямь раздавят, коли окажется их удача. Да и Ганжа не таков человек, чтоб отвязаться, отступиться от кого бы то ни было, если его интерес.

Но душа Таисии ускочила в пятки от страха, и она мелко крестила и лоб, и грудь, бормотала: «Вразуми меня, господи! Наставь на ум…» – вот только это и больше ничего.

Утром – ни свет, ни заря – в ее дом пожаловал сам Ганжа и чуть не с порога спросил:

– Говорить научилась?

Ерохина кинулась в голбец, схватила самогон, копченую баранью ногу, начерпала из бочек огурцов и капусты, покидала все на стол, предложила:

– Не побрезгайте, Аристарх Семеныч, сделайте такое одолжение.

– Можно, – согласился Ганжа. – И ты со мной выпей, Таисия Филаретовна. Ибо в одиночку одни забулдыги пьют.

Он сам достал из огромного, как сарай, шкафа два стакана, налил их доверху, один протянул бабе.

– Ну, с богом.

Выпил свой стакан, захрустел огурцом, искоса посматривая на самогонщицу, Таська пригубила хмельное, тотчас поставила посудинку на стол и тоже взяла из миски огурец.

– Гнушаешься, – усмехнулся капитан и подсел ближе к Таське. – Вспомнила? Красных, говорю, вспомнила?

Ерохина уже давно поняла: у нее мало сил противиться Ганже, а к тому же еще подумала – зачем противиться? Все же белые держат ее, Ерохиной, руку, им надо помочь, как не помочь? Ибо на свете все так построено: ты – мне, я – тебе.

И она отозвалась с жалким вздохом, в котором однако было и кокетство торговки, знающей, почем товар:

– Подумать надо, господин офицер…

– Помочь тебе?

Она мигом припомнила, какие слухи о подвалах Ганжи ползают по городу, как там терзают без пощады, и тут же назвала фамилии Василия Трускова и Ефима Абдалова. Это были рабочие медеплавильного завода, которых искали власти. Красные скрывались в соседнем доме и ждали случая перебраться в лес, в партизанский отряд. Таська как-то заскочила к соседке и увидела, как Васька Трусков и вроде бы Абдалов спускаются в подпол и закрывают себя крышкой.

Она еще раз назвала фамилии медеплавильщиков, чтоб капитан хорошенько запомнил их.

– Ну вот оно – и богу в угоду, – поднялся из-за стола Ганжа. – Где искать?

Таська кивнула на соседний дом, капитан глянул в окно, спросил: «Этот?» – и тотчас, не прощаясь, ушел.

Сразу же люди Ганжи нагрянули в дом шабров, выволокли из голбца Ваську и Ефима, прихватили хозяйку и увели всех к Аристарху Семеновичу.

И Таська с ужасающей ясностью поняла, что окаркала людей, может, на смерть, и красные не простят ей доноса, даже если она больше не скажет ни одного слова Ганже.

Но вскоре однако же узналось, что первое фискальство было лишь начало; снова потянул ее к себе капитан и сказал устало:

– Нелегко тебе, Ерохина, понимаю. Но ныне всей России нелегко, должна догадаться. Придется потрудиться, золотая моя.

– На одну лошадь два седла надеваете, – расстроилась Таська. – Что знала, то и вы уже – тоже.

– Охотно верю, – согласился Ганжа. – Но надо знать. А коли все в кусты, так мы вовек богоотступников не побьем.

– Ладно, – жалко усмехнулась самогонщица, – некуда мне деваться, и одной мы веревочкой связаны, господин капитан.

– Умница, – расчувствовался Ганжа и впервые посмотрел на Таисию, как глядят на бабу: была она рыжевата, стройна, а рыжие, говорят, весело любят, коли им еще не перевалило за тридцать.

Он снова взглянул на шинкарку, заметил, что глаза у нее злые, кошачьи, а нос клином – и тут же пришло на память где-то слышанное: «Между рыжими волосами и коварством большая дружба».

Отпуская Ерохину, напомнил:

– К тебе, считай, ползавода за бесогоном ходит. Поить – пои, однако же и слушать не забудь. Не все в кабаке себя воздержно ведут.

Ночью Таисия не спала. Сначала она побежала к Ваньке Посному, притащила его к себе, налила первачу, посулила, что может Ванька остаться у нее на ночь, плевать ей на пересуды.

Посный пил самогон, как дыра, не хмелел и хмуро поглядывал на старую приятельницу.

– Ты чо такой? – удивилась Таська.

– Какой – «такой»?

– Смурной.

– А с чего танцы танцевать?

Посный служил кучером в полиции, и Ерохина знала: к нему не раз приходили люди из леса, звали в отряд, ибо шутка ли! – свой человек в самом гнезде врагов. Но Ванька не говорил ни «да», ни «нет», а выжидал, на чью сторону упадет перевес. Как-то, спьяна, он покаялся в том собутыльнице, однако никаких имен не назвал.

Ерохина надеялась посоветоваться с Посным, а то и выведать у него, кто из красных находится в городе, но Ванька тяжело молчал или ворчал: «Экая винтохвостка, право…»

Самогонщица не выдержала.

– Иди-ка ты домой, что ли… – прошипела она впрохолодь. – А то неладно как-то получится, две бабы в одной постели.

Ванька оскорбился и ушел, ругаясь и шипя в том смысле, что у народа много ушей, а у него, у Ваньки, жизнь не краденая и потому, значит, рот замазанный, и добавлял, что колесо тоже вокруг своей оси вертится, Таисия Филаретовна!

Но, случается, на ловца и зверь бежит. Не успела за Посным захлопнуться дверь, как постучал в окно Кешка Соколов, сын Флегонта Иваныча Соколова, одного из самых почтенных граждан Карабаша. Были некогда у Соколова в городе две маслобойки, лавка с разными, даже иностранными товарами, дом-махина и тройка для выездов. В семнадцатом году оставили красные Флегонту Соколову и сыну его, Викентию Флегонтовичу, две рубахи и двое портов. А все прочее имущество – под гребенку. И нет никакой загадки в том, что Соколовы люто ненавидели красных, Совдепию, партизан.

Кешка скинул полушубок на лавку, тяжко перекрестился, приказал:

– Плесни-ка в плошку маленько, Таисия.

Ерохина налила гостю полный стакан первача; Соколов выпил, повеселел, но вскоре поблек лицом, сказал устало:

– Много еще «товарищей» по городу шастает.

– Видел?

– Давеча вроде бы Мишка Никитин шел. А может, и поблазнилось.

– А еще что знаешь? – вертелась точно на шиле Таисия.

И тогда Кешка сообщил, что как-то подслушал разговор двух возчиков с Конюховского рудника: хотят-де пожалится на бесчинства сельского старосты полицейскому Ивану Михайловичу Медведеву. Однако Медведев служит в Кузнецком, и с чего бы это голытьбе Конюховского кордона плакаться чужому начальству? Не иначе тот Медведев снюхался с красным зверьем в лесу.

Таська жадно выпила вместе с Кешкой и захныкала, что вот жизнь такая: разорвись надвое, укорят – отчего не начетверо; а еще: избежишь сети – да угодишь на крючок, и Соколову быстро надоели ее причитания, которых он не понял. Гость буркнул, что слезы у баб да у пьяных дешевы, допил бутылку, купил еще в запас и ушел.

Таська крикнула вслед: «Экой гулеван! Ну, надумаешь – заходи» – и осталась одна со своими пудовыми думами. В Соймановской долине да и во всем Кыштымском горном округе нападал на белых и богачей Уральский партизанский отряд. Именно за ним охотились контрразведка, полиция, агентурная сеть белых. Почти все красные, фамилии которых знал капитан Ганжа, скрылись в этот Карабашский отряд, но люди понимали: партизанам не прожить без связей с городами и поселками округа: хлеб, оружие, боеприпасы в лесу не растут.

Медведев, как полагал Кешка, есть всего лишь перекрашенный в полицию партизан, но доказательств не имел никаких, кроме догадок, – и молчал. А Таське молчать нельзя, ее ухватил за глотку капитан Ганжа, и, значит, надо идти к нему – и донести. Легко сказать! А вдруг Медведев совсем не тот, кем показался Кешке, тогда ни контрразведчик, ни сам полицейский не простят ей болтовни и разделаются с глупой бабой.

После долгих колебаний Ерохина пошла к соседке, жене Федьки Глухова, и стала ее пытать, где в лесу прячутся партизаны, где их, стало быть, блиндажи и землянки.

Матрена Глухова спросила, не ошиблась ли Таська воротами, но все же добавила: не знаю и знать не хочу. А зачем тебе?

Тогда Ерохина ляпнула, что есть в Кузнецком полицейский Медведев, он знает, где партизаны, хочет их выдать, и надо бы упредить отряд.

– Я человек прозрачный, чо думаю, то и говорю, – похвалилась Таська.

– Прозрачный, как помои, – не сдержалась хозяйка.

Однако тут же взяла себя в руки, вздохнула.

– Задачливо говоришь… Откуда я знать могу, где землянки? Это тебе с похмелья блазнится.

– Не темни, – пыталась ее урезонить Ерохина, – у тебя муж там, в отряде, все знают.

– Рот у тебя на всю округу! – вспылила Глухова. – Не чужими мужьями живи, манихвостка! Вон с глаз моих!

– Ноги́ больше в твой дом не воткну! – несуразно погрозилась Таська.

Глухова усмехнулась: слава богу, сделай такое одолжение!

– Гляди-ка, не пожалей, соседка! – погрозилась самогонщица и хлопнула дверью.

Той же ночью из Карабаша в Кузнецкое ушел брат Федора Глухова. Он постучал условным счетом в окно Ивана Михайловича Медведева и вскоре уже шагал обратно в Карабаш.

Часом позже жена Медведева, Фрося, на коротких таежных голицах отправилась в лес.

Утром штаб отряда срочно собрался на главной базе Мурашиного кордона, дабы обсудить новость, принесенную Фросей. В отряде уже знали, что Ерохина выдала Ганже Ефима Абдалова и Василия Трускова, но потеря Медведева была бы для отряда совсем бедой: фиктивный полицейский регулярно освещал планы полиции, проваливал агентов охранки, доставлял в лес хлеб и мясо.

Риск и удар беды были огромны, и штаб приговорил самогонщицу Таисию Ерохину, по совокупности преступлений, к смертной казни.

Приказ поручили выполнить Аггею и Филиппу Лежневым и Дмитрию Наумову.