Текст книги "Годы в огне"
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)
ГЛАВА 24
КРАСНЫЙ УРАГАН
Вершины Уральского хребта остались позади, и огненный вал боя покатился к Челябинску.
Армия Тухачевского наступала по скверным дорогам, стараясь не потерять темп. Полки вели усиленную разведку по фронту и на флангах, тесня противника на линию Есаульская – Харлуши, нависая нед Челябинском с запада и северо-запада. Бой в долине Миасса шел днем и ночью. Отчаянно дрались белоказачья бригада, почти сплошь состоявшая из уроженцев причелябинских станиц, ударные егерские батальоны, 15-й Михайловский полк. Враги вцеплялись друг другу в горло, и сталь гремела о сталь, и снаряды молотили политую кровью, потом и слезами землю.
Наконец 27-я дивизия, имея справа от себя 26-ю, слева 35-ю, вырвалась на золотоносную реку Миасс.
Двадцать третьего июля бригада Хаханьяна, наступавшая твердо и трудно, изгнала неприятеля из Кременкульской и Харлушей. Здесь были захвачены батальон пехоты и сильно перетрусивший перевязочный отряд.
Преследуя белых, постоянно кидавшихся в контратаки, 235-й Невельский полк завязал бои в Есаульской и опрокинул казаков.
1-я и 2-я бригады Павлова также выходили на подступы к Челябе.
Еще на западном берегу Миасса в Харлуши прискакали комиссар дивизии Андрей Кучкин и комбриг-3 Григорий Хаханьян. Найдя командира волжцев Вострецова, они быстро ушли в штабную избу. Все краскомы смертельно устали – не смежали глаз сутками – однако были весело возбуждены и уверены в победе.
Хаханьян с улыбкой посматривал на своих товарищей.
Оба они – и Кучкин, и Вострецов – были уральские кузнецы, дети одной реки, ибо Андрей Павлович много робил у горнов Белорецкого завода. Оба сильно любили песню «Мы кузнецы, и дух наш молод», оба, когда случалась нужда, сами ковали своих коней. Однажды комиссар, войдя в только что освобожденную станицу, исчез из вида, чем немало напугал свой штаб. Оказалось, он заглянул в сельскую кузницу и более часа ковал зубья для бороны.
Однако теперь было не до воспоминаний, и краскомы перешли к делу. Волжцы, как знали все, шли на острие наступления и от них многое зависело ныне.
– А что скажешь, Степан Сергеевич, – спрашивал Вострецова Хаханьян, – коли нам завтра лихо атаковать Челябинск? А то ведь известно – стояньем города не возьмешь.
– Ну, ежели лихо, так я согласный, – усмехался рябоватый, обросший щетиной комполка. – Храбрость бойца бережет. – И добавлял, усмехаясь: – Ты же знаешь: стоячая вода гнить станет.
Дело было, конечно, не в лихости и не в одном желании вырваться вперед.
Приказ начдива требовал взять город двадцать пятого июля, но Хаханьян и Вострецов заметили то, что обязаны были заметить храбрые, много повоевавшие полководцы. Противник, вяло отбиваясь арьергардами, не столько отходил под ударами, сколько уходил от них. Разведка донесла: в полосе наступления бригады – лишь слабые заслоны неприятеля.
Можно было предположить, что беспрерывное отступление измотало белую армию, надломило ее дух. Да и потери Колчака составляли многие тысячи штыков.
Однако краскомы не имели права поддаваться столь соблазнительным мыслям и настойчиво спрашивали друг друга, где может быть устроена западня.
Армейская и, главным образом, агентурная разведка полагали, что Колчак сжимает ударные кулаки севернее и южнее Челябинска: концентрация войск замечена у озер Урефты, Агашкуль и Синеглазово. Все указывало на то, что генералы Каппель, Войцеховский, Волков и Косьмин попытаются задавить Тухачевского в петле.
– Вот для чего нас впускают в Челябинск, – пряча карту в планшет, заключил Хаханьян. – Что ты думаешь об этом, Степан?
Глубоко посаженные глаза Вострецова стали совсем как щелки.
– Я лучше Колчака знаю Челябинск, – отозвался он несколько странно. – Адмирал творит одну глупость за другой, и как тут не наломать ему шею за промахи.
– Что ты имеешь в виду?
– Я немало кузнечил в Челябе, комбриг. Ежели мы войдем в город, нас не выковырять оттуда. Рабочие не отдадут его больше казаре. Они лучше все лягут костьми. Я знаю, комбриг. – Он помолчал. – И главное. Надо сломать планы белых и ворваться в город как можно скорее. Тогда Колчак не успеет наладить свой капкан.
Краскомы уже дотолковались обо всех возможных деталях утреннего наступления, когда в избу, пошатываясь от усталости, ввалился почерневший Кузьма Важенин.
– Братцы, – сказал матрос, опускаясь кулем на скамейку, – дайте поесть и табаку тоже. А я вам за то – директиву начдива № 0104: Павлов перегруппировал части и начинает прямой бой за Челябинск.
Редактора дивизионки щедро накормили отбитым у белых харчем, взяли у него оперативный приказ, с которым, впрочем, уже были знакомы по проводам.
Невзирая на измотанность, Кузьма весь светился и ежился от нетерпения, и все понимали матроса, наконец-то добравшегося до родного города, где, говорят, уцелела у него маманя, а еще, может, есть зазноба, – молодой, как-никак, тоже догадаться можно!
– Слышь, комбриг, – тиранил Важенин Хаханьяна, – ты мне одно, главное, скажи: какой из наших полков первый в Челябинск ворвется? Хочу тот полк личным своим присутствием осчастливить!
Кузьма пытался за шуткой спрятать свое душевное волнение, громадное, праздничное, тревожное нетерпение души, освещенное близостью завтрашнего счастья.
– Какой первый полк, спрашиваешь? – косился на матроса Григорий Давидович, принимая шутку и шуткой же отвечая Важенину. – Могу сказать совершенно точно: 243-й Петроградский или 242-й Волжский. Спроси: почему?
– Почему?
– А потому, дорогой друг, что питерцами совсем недавно командовал наш любезный Степан Сергеевич, а волжцами он управляет теперь.
– Так и будет, – посулил Вострецов и подмигнул Важенину. – Иди ко мне в 242-й, не прогадаешь!
– Считай: ты меня сосватал, Степан!
Однако из «сватовства» ничего не вышло. Двадцать третьего июля, когда волжцы изготовились к прыжку через Миасс, комиссар 27-й дивизии внезапно вызвал к себе Важенина.
К немалому удивлению балтийца, в штадиве его принял совсем незнакомый военный. Оказалось, Кучкина назначили чрезвычайным уполномоченным в Белорецкий горнозаводской округ, и Андрея Павловича заменил этот плотный молодой человек.
– Давай знакомиться, – сказал он Кузьме и первый протянул руку. – Бисярин Василий Григорьевич. Рожден в Златоусте двадцать шесть лет назад. Хватит?
– Хватит.
– Тогда садись. Дело есть.
Он окинул быстрым взглядом матроса, спросил:
– С Балтики? Питерец?
– Верно знаешь.
– А родом из Челябы? Паровозы водил?
– И это так. Помощник машиниста.
– Пулям, слыхал, не кланяешься?
– Кланяюсь.
– Ну и ладно. Чего нам раньше времени помирать? Вот и к делу дошли. Отправишься в 241-й Крестьянский полк. Там комбата убили. Пуль не боялся, лихая душа! – Вздохнул. – Примешь батальон. А там поглядим, может, и вернем еще в газету.
И стал рассказывать Важенину о крестьянцах, которые, вместе с волжцами и петроградцами, украшают 3-ю бригаду прославленной 27-й дивизии. Часть в свое время сформировали из бедняков Симбирской губернии и гомельских партизан. Златоустовец Бисярин с особым воодушевлением поведал Важенину о громадных ее успехах в Златоустовской операции. Пробиваясь к перевалам, крестьянцы пятого июля напали на окопы белого полка с тыла, наголову разбили его, взяв триста пленных, четыреста пятьдесят винтовок и шесть пулеметов.
Из слов Бисярина выходило, что 241-й Крестьянский – это ловкач и хитрец, предпочитающий маневр любому другому виду боя.
Еще, говорил комиссар, у него железная воля, каковая в немалой степени проистекает от спокойствия и рассудительности командира Ивана Даниловича Гусева.
Бисярин покопался в своем планшете, достал какую-то бумагу и торжественно прочитал ее вслух. Это была сводка 27-й дивизии, отправленная два дня назад в политотдел армии. В ней значилась резолюция крестьянцев, единодушно вынесенная на митинге:
«Заявляем всему миру, что только через наши трупы банда угнетателей крестьян и рабочих всего мира может захватить Великое красное знамя труда, и на натиск буржуазии всех стран мы теснее сплотим наши ряды и будем биться с проклятой сворой империалистов не на жизнь, а на смерть».
Бисярин утверждал, что главные подвиги Крестьянский полк несомненно совершит в Челябинской битве, – «это уж поверь мне!».
Комиссар запалил трубку, предложил табак собеседнику и спросил:
– Ну, доволен?
Кузьма неопределенно пожал плечами. Сказать правду, он сначала сильно тяготился газетными обязанностями и стремился освободиться от них. Но сейчас вдруг понял, что незаметно для себя привык к газете, даже вроде бы полюбил ее. Работа дивизионного журналиста давала ему возможность шагать по главным дорогам войны.
И еще одно заботило Кузьму. За десять суток, что минули с того славного дня, когда взяли Златоуст, Важенин побывал чуть не во всех полках дивизии и собрал великое множество фактов о красных героях, военных и даже гражданских. Не бог весть какой знаток войны, он тем не менее отчетливо видел, как по Уралу катится неудержимый красный ураган, как мечутся меж капканов белые волки и громадная туча поражения закрывает их небо.
Совсем худо чувствовал себя Колчак близ железных уральских заводов, где красных не только ждали, но и всеми силами помогали их приходу. Один за другим поднимались на врага Ашинский, Миньярский, Симский, Усть-Катавский, Кусинский и все остальные заводы горных округов.
Газеты – и красные, и белые – писали о восстаниях рабочих, партизанских отрядах, о взрывах мостов на Самаро-Златоустовской железной дороге.
Вгрызались в глотку отступающим в Соляном ключе и Широком логу симские отряды рабочих, партизаны Таганая и Троицка.
Двенадцатого июля в пять часов вечера, когда бегущие колчаковцы переполнили Уфалейский завод, на них напало десять партизан, у которых было всего шесть винтовок. Рабочие вели огонь из этих шести стволов, кстати говоря, купленных совсем недорого у тех же белосолдат. Стреляли из-за кладбищенской стены, пока вся толпа пехотинцев не побежала в панике на Кыштым.
На следующий день те же храбрецы выслали конную разведку по Нязепетровской дороге. Вершники сообщили: на завод идут полк пехоты с двумя пулеметами и сотня казаков с десятком офицеров.
Шок внезапной опасности дорого обошелся белым. Красный отрядик взял пятьдесят пленных, весь обоз, все пулеметы, сто пятьдесят винтовок, пятьдесят ящиков с патронами, кухни. С этим оружием продержались еще два дня и торжественно встретили свою Красную Армию.
Важенин был сам тому свидетель, как 12-я пехотная дивизия белых с трудом вырвалась из златоустовской мышеловки красных. Но уже через три дня белый 47-й пехотный полк, не желая искушать судьбу, сдался в плен.
Шестнадцатого июля Важенину передали планшет, найденный на убитом казачьем офицере. В сумке содержалось донесение генерала Каппеля Колчаку: «Одна из лучших рот 3-й дивизии, оставив на поле истерзанный труп офицера, ушла к красным».
Уральцы хорошо знали: адмирал постоянно мрачен, мечется между армиями; возвращаясь из вояжей в Омск, подписывает смехотворные бумажки, которые ему подсовывают. Так, два дня назад, двадцать первого июля, он внезапно объявил мобилизацию интеллигенции в Челябинском, Курганском, Петропавловском и Кокчетавском прифронтовых уездах. На сборные пункты явилось три десятка учителей богословия, лавочников и чиновников [72]72
Через некоторое время газета 5-й армии «Красный стрелок» опубликовала статью «Колчак и интеллигенция». Газета писала: «Недавно выпущенное белыми воззвание к интеллигенции под заглавием «Интеллигенция, вперед!» – так любопытно, что на нем стоит остановиться».
«Правительство призвало вас в ряды войск для последней схватки с большевиками. А как идете вы? – вопрошает воззвание. – Как ленивые рабы, которым чужда поставленная перед ними задача, которые жадно ищут всякой возможности уклониться, а если не находят, то идут с проклятиями и думают только о том, чтобы возможно меньше пострадало их личное благополучие».
[Закрыть].
Надежд на победу у белых почти не было, но это вовсе не значило, что все они дрались лениво и лишь уповали на бога. Нет, множество колчаковцев, особенно офицеры и казаки, были испачканы грязью и кровью бесчисленных зверств. Они не могли надеяться на пощаду, если красные возьмут верх.
Все рабочие в колчакии, без единого исключения, подозревались в симпатиях к красным, и вражда рождала вражду, и ненависть возбуждала ненависть.
На красной стороне, напротив, царило счастливое оживление, вера в близкую победу, надежды на мировую революцию. Под знаменами Ленина сражались не только люди всех народов России, но и многие тысячи сынов и дочерей Европы и Азии.
Как-то, уже после Златоуста, пробираясь из одной бригады своей дивизии в другую, Важенин шел по теплой благоухающей тайге. Запахи нагретой листвы и хвои, аромат первых ранних грибов кружили голову, пьянила ощутимая близость дома.
Армия, намаявшись в холоде и грязи зимних и весенних боев, теперь с веселым ожесточением трепала арьергарды Колчака, сходилась с пехотой в рукопашных атаках. Когда выдавался редкий час отдыха, можно было отоспаться на теплой траве, под сплошным пологом сосен и берез, нимало не опасаясь возможных простуд и нытья костей.
Пытаясь сократить дорогу между бригадами, Важенин зашел в полосу наступления своей соседки – 26-й дивизии Генриха Эйхе. И внезапно увидел картину, от которой повеяло совсем мирным временем, его скромными, щемящими душу радостями.
На опушке, в густом разнотравье, стояли, сидели и полулежали бойцы интербригады или запаса. Их было несколько тысяч, и они терпеливо ждали темноты, когда начнется волшебная сказка кино. Судя по одежде и языкам, здесь было много чехов, словаков, встречались венгры, югославы, немцы, китайцы, поляки, были даже испанцы.
Над массой войск моросил бусенец – мелкий, частый дождик, но на него не обращали внимания, а возможно, капель даже сеяла умиротворение, праздничность запахов и красок.
Меж двумя старыми березами белело огромное, как парус, полотно, а неподалеку горбилась будка передвижного кинематографа.
Внезапно резко наступила темнота, и красноармейцы зашумели, засвистели, захлопали в ладоши. И почти тотчас передвижка застрекотала, как швейная машина, и на экране возникла красивая женщина, в которую, как вскоре стало ясно, влюбился злой и жадный буржуй.
Бойцы с замиранием сердца следили за событиями фильма и лишь изредка подбадривали героиню дружными сочувственными криками.
Но вот лента кончилась, и возле белого полотна, в полосе света, возник работник политотдела армии. Это был статный, хоть и немного располневший человек, и на его овальном лице сияли, лукаво искрились и щурились внимательные карие глаза. Из-под козырька фуражки с большой красной звездой падали на широкий лоб пряди темно-каштановых волос. Из кармана защитной гимнастерки торчал чубук трубки, на синие галифе опускалось ложе винтовки, ремень которой был перекинут через плечо, а за поясом торчал наган без кобуры.
У него были пухлые губы весельчака; и прямой нос, кажется, плохо подходил к этим губам.
Политотделец механически достал из кармана трубку, набил ее табаком, чиркнул спичкой, но раздумал курить. Говорил он негромко и медленно, но, тем не менее, его слышали во всех концах поляны. Он начал с того, что поздоровался со всей этой тысячной массой на ее родных языках.
Поляна загудела. Тогда он весело улыбнулся, поднял руку и, подождав тишины, представился красноармейцам:
– Я – Ярослав Гашек.
Лес взорвался от восторга. Еще бы! Это был человек, которого дружно и нежно любила вся армия. Бои шли без пощады, рекой лилась и красная, и белая кровь, пожары пожирали жатву, но ничто, похоже, не могло выбить Ярослава Романовича, как он называл себя в России, из равновесия. Фронтовик постоянно искрился остроумием, из его речи никогда не исчезали пословицы и поговорки, а то и весьма соленые шутки: вечно вокруг него теснились друзья и почитатели [73]73
Другой выдающийся интернационалист, венгерский писатель и герой нашей армии Мате Залка, с которым мы еще встретимся на страницах этих книг, говорил о своем друге: «В присутствии Гашека мрачным не будешь – сплошной поток остроумия».
[Закрыть]. На его лице с удивительной быстротой менялись оттенки чувств и состояний – простота и лукавство, глуповатое добродушие и тонкий ум, – всё зависело от того, в кого из своих героев он сейчас перевоплощается.
Красные чехи, то есть чехи, ушедшие из «проданного корпуса» в 5-ю красную армию, слышали десятки, если не сотни рассказов о рискованных шутках, мистификациях и надувательствах Гашека. Сын пражского учителя, знавший отменно русский, немецкий, французский, венгерский, в известной мере, английский, польский и бог знает, какие еще языки, он избродил собственными ногами Польшу, Венгрию, Баварию, Румынию, Болгарию, Австрию, Словакию, Хорватию и, поговаривали, Северную Италию. Ко времени Российской Революции литератор уже много лет печатался, и жандармы Австро-Венгрии, злобясь и негодуя, узнавали о его проделках и его бесстрашии. Попытки образумить писателя ни к чему не приводили. Однажды вся страна узнала, что величайший обманщик империи вдруг создал вполне добропорядочную «Партию умеренного прогресса в рамках закона». Но тут же выяснилось: это партия-пародия, партия-насмешка, выдуманная за письменным столом.
Как-то в одной из гостиниц ненавистной ему Австро-Венгерской империи, враждебной России, Гашек записал в книге для проживающих – «Иван Федорович Кузнецов, торговец из Москвы». На вопрос: «Цель приезда?» – ответил: «Ревизия австрийского генерального штаба». Начался переполох, и Гашек в какой уж раз угодил в полицейский участок.
Качества несравненного мистификатора оказали писателю услугу здесь, на военных полях России.
Он был в Самаре, когда случился «чехопредательский переворот». Ярослав Романович несколько месяцев назад, в марте восемнадцатого года, стал коммунистом, и ему, конечно, не поздоровилось бы, узнай его бунтовщики. Ибо фамилию «Гашек» они помнили лучше многих других чешских фамилий.
Так, еще два года назад, на Украине, одна из газет корпуса поместила на своей странице, как ей казалось, издевательскую статейку. – «Ораторские успехи автора «Бравого солдата Швейка» [74]74
Это, разумеется, был еще не тот знаменитый солдат, которого знает весь мир по роману «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны», а всего лишь его предшественник из коротких новелл Ярослава Гашека. В этом смысле его можно сравнить с Теркиным Александра Твардовского, первый газетный образ которого был создан поэтом в зимние месяцы финской войны.
[Закрыть]. В этой статейке говорилось:
«…выступил известный, всюду приветствуемый, всюду необходимый и всюду ораторствующий председатель полкового комитета юморист Гашек. Говорил о Революции.
Нет такого места, откуда бы он не говорил на эту тему. Говорил с межи, со стола, с трибуны, с экипажа, и хорошо помню, что один раз даже говорил с постели…»
Позже, в середине восемнадцатого года, уходя от мятежников в Симбирск, пражанин два месяца играл роль идиота от рождения, сына немецкого колониста из Туркестана, бродящего по миру. Потом весь политотдел армии смеялся до слез, когда Гашек живописал, как он обводил вокруг пальца своих взбунтовавшихся соотечественников.
Раскрывая свежий номер армейской газеты, бойцы прежде всего искали фельетоны и статьи «красного чеха». Чуть не у каждого политработника хранился в планшете фельетон «Из дневника уфимского буржуа», написанный весело и хлестко. Неутомимо издевался писатель над «Царем Всероссийским Александром IV (Колчаком)», над попами и эсерами, над собственными армейскими бюрократами, бездельниками.
Все ожидали, что и сегодня Гашек расскажет что-нибудь смешное, однако этого не случилось. Пососав холодную трубку и снова сунув ее в карман, политотделец сказал:
– Вы теперь видели на экране, как ведут себя буржуи, для которых нет ничего святого, кроме денег. А попы берегут буржуев и морочат простым людям голову. Они, например, глупо придумали, что Иисус родился от непорочной девы, когда к ней сошел дух святой.
Гашек быстрыми шагами прошел к кому-то в первом ряду, спросил:
– Как вы полагаете, может ли непорочная дева родить от святого духа?
Вся огромная поляна дружно рассмеялась.
Гашек вернулся на свое место.
– Мне уже доводилось писать о попе Малюте из полка Иисуса Христа, об уфимском архиерее Андрее и прочих мешках с собачьим дерьмом. Особенно старается одна челябинская газета – «Власть Народа» – целовать Колчака в спину. Ну, это ее привычное дело!
Чем больше говорил Гашек, тем стремительнее становилась его речь, тем протяжнее подчеркивал он отдельные слова, на которые хотел обратить внимание слушателей. И тем сильнее ощущался акцент в его совершенно грамотной русской речи.
Он призывал солдат верить русской революции, убеждал их, что штыки 5-й армии окажутся сильнее всех ее врагов, внушал своим товарищам, что Челябинск будет взят через день-два.
Почти все на этой поляне помнили: еще много недель назад, в дни неудач, Гашек звал красноармейцев: «Каждому понятно, что нужно теперь делать. Не только взять Уфу обратно и продвигаться к Уралу. Мы должны перейти Урал. Уфа нам по дороге. Пускай каждый красноармеец знает свой маршрут: «Уфа – Златоуст – Челябинск».
Теперь он снова говорил о Челябинске, подкрепляя свою уверенность в победе, приводил примеры красного мужества, неслыханной силы духа.
Он рассказывал бойцам, что случилось на днях в этой красивой горной тайге. Местные толстосумы нашептали карателям, где скрываются в зарослях рабочие Катав-Ивановского металлургического завода Борщев и Рудин, верные Советской власти и Коммунистическому Интернационалу.
Целый взвод усмирителей кинулся по следам металлургов. Тогда товарищи Борщев и Рудин поспешили в знакомый охотничий зимник, то есть в небольшую избушку, построенную в довоенное время.
Колчаковцы окружили зимник, И двое беззаветных героев приняли неравный бой, пули дырявили бревна избушки и буквально превратили ее в решето.
И что вы думаете? К большому позору карателей, этот бой длился восемь часов, офицер кричал на солдат, чтоб хватали чумазых в плен, но рядовые лежали за стволами сосен и елей и не желали подставлять лоб под пули.
Тогда поручик, злобясь и крича, сам пополз к зимнику и поджег его, требуя, чтоб смельчаки, в нем укрывшиеся, шли в плен.
Гашек сделал долгую паузу, и многотысячная масса красноармейцев на поляне замерла от волнения.
Писатель резко поднял руку, устанавливая тишину.
– Не бойтесь, что герои изменят! Рабочие Борщев и Рудин выбрали ужасную смерть в огне, и сквозь разбитое окно неслись слова «Да здравствует Ленин!».
Слушатели на поляне продолжали волноваться, и слышались гневные крики, что мы иногда жалеем врагов, но хватит церемониться с ними!
Гашек ответил, что мы не церемонимся, и в доказательство своих слов сказал, что сейчас прочтет заметку из «Красного стрелка»: пусть никто не думает, будто революция не умеет себя защитить. Прошли те времена, добавил Гашек, когда верили буржуям и отпускали их под честное слово.
Тут же достал из планшета номер «Красного стрелка» и громко прочитал сообщение из Киева, помеченное десятым июля. Газета сообщала: в ответ на зверства, учиненные Деникиным в Харькове, Чрезвычайный Революционный Трибунал постановил расстрелять девять заложников харьковской буржуазии. «Кровь рабочих нам дороже девяти белых лентяев», – заключал военный корреспондент.
– Расскажи еще нам о героизме наших русских товарищей!
– Добре. Вы помните, Колчак хотел остановить нас на реках Белой и Уфе, на перевалах через Урал, а теперь желает пустить нам кровь на узких перешейках между озерами.
Тут, неподалеку есть станица Кундравинская, и от нее Колчак построил свой укрепленный район вплоть до станицы Чебаркульской и деревни Верхние Караси включительно.
И он надеялся, Колчак, что здесь много прольется красной крови, и так оно бы, наверно, случилось, когда б не помощь нашего рабочего класса. Вот вам один лишь пример.
Два дня назад, шестнадцатого июля, граждане Миасского завода Степан Петрович Байлин и Николай Дмитриевич Торбеев возвращались домой с полевых работ (вы, конечно, знаете: здесь, на Урале, у пролетариев есть небольшие кусочки земли для картошки, капусты и прочего овоща).
Шли они, шли, но возле небольших высот, восточней завода, увидели три ряда колючей проволоки, окопы и батареи, которых тут раньше не было.
Белые отказались пропустить граждан Миасса через свои позиции, а велели идти кружным путем через деревню Сарафаново.
Что прикажете делать? И понукаемые колчаковцами, честные граждане товарищи Байлин и Торбеев отправились в вышеназванный населенный пункт. Но шагая возле позиций противника, они высмотрели у него всё, что можно, и, придя в Миасс, тотчас поспешили в штаб красной части. И посулили военным товарищам провести их без всякого труда в ближний тыл неприятеля.
226-й Петроградский полк, состоящий в основном из пролетариев питерского завода «Вулкан», сразу поверил миасским рабочим. Немедля командир полка Косич собрал отряд добровольцев, сорок четыре души, и товарищи Байлин и Торбеев повели красный десант за спину врага.
Семнадцатого июля, только-только забрезжил рассвет, красноармейцы молча, штыки наперевес, ударили в тыл и правый фланг белых позиций.
Удар оказался столь внезапный для неприятеля, что он весь сдался или погиб.
Итак, почти без всяких крайних усилий, красные захватили здесь девять орудий, два пулемета, весь обоз и двести пленных. Но самое главное – полк прорвал укрепполосу Колчака, как старую прогнившую сеть, и белые стали поспешно мчаться к Челябинску.
Я прошу вас крикнуть «Ура!» в честь славных товарищей Байлина и Торбеева [75]75
Тремя неделями позже был обнародован приказ по войскам 5-й армии. Революционный Военный совет армии наградил Степана Петровича Байлина и Николая Дмитриевича Торбеева золотыми часами № 2019599 и 2019600 с надписью: «Честному воину Рабоче-Крестьянской Красной Армии от Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета». Такую же награду получил командир петроградцев т. Косич.
[Закрыть], – заключил Гашек.
Громовой возглас, в котором можно было различить и «Наздар!», и «Ваньсуй!», и даже «Вундэрбар!» [76]76
Наздар!(чешск.), Ваньсуй(китайск.) – Ура! Вундэрбар!(нем.) – Прекрасно!
[Закрыть], пронесся над тайгой.
Видя, что писатель собирается уходить, к нему приблизился кто-то из русских краскомов, попросил:
– Продолжай, дорогой товарищ! Мы хотим тебя слушать.
Политотделец не стал упираться и кивнул головой.
Краском повернулся к массе интернационалистов.
– Секретарь иностранной партии коммунистов и комиссар армейской типографии товарищ Гашек будет говорить!
Но прежде, чем писатель продолжил свою речь, кто-то крикнул из глубины поляны:
– Прочти нам «Доктрину» Генриха Гейне, ли́бэр фройнд! [77]77
Дорогой друг (нем.).
[Закрыть]Она у тебя хорошо получается.
Гашек кивнул.
– Би́ттэ, гэно́ссэ! [78]78
Пожалуйста, товарищ (нем.).
[Закрыть]
И стал читать стихи великого немца на его языке. Затем повторил их на русском в своем переводе:
Бей в барабан и не бойся беды!..
Людей барабаном от сна буди,
Зорю барабань, не жалея рук…
Маршем вперед, барабаня, иди,
Вот тебе смысл всех наук…
Пока над поляной неслись крики одобрения, Ярослав Романович достал из планшета несколько номеров «Красного стрелка».
И в уральской тайге, в звенящей тишине вечера, звучали и переливались красками пламенные слова:
«Я ИДУ
Тень моих товарищей зовет меня в бой.
Мы были вместе в одной камере. Мы ловили вместе жадно каждый слух о победе наших далеких красных товарищей.
Пришли белые – увели.
Их не стало.
А я жив. Их тень зовет меня… Мои товарищи, которые еще томятся в белых тюрьмах, зовут меня.
Месть и свобода – зовут меня.
Я иду.
Я иду в битву с светлой верой.
Если убьют меня – моя тень будет звать новых борцов, как меня зовут тени моих товарищей».
Переждав новую волну возгласов «Мы придем!», Гашек вновь подставил газету под полосу света от передвижки и прочитал с подъемом:
Одиночки беспартийные… Треплют бури их стихийные
И заносят их следы.
Встаньте ж, будущие гении! Наша сила в единении,
Все – в партийные ряды!
Важенин вместе со всеми кричал «Ура!», а потом торопливо записал рассказ писателя в тетрадку, чтобы впоследствии, при случае, использовать в своей газете.
И вот теперь, выходит, такие завидные записи не пригодятся печати, потому что Кузьме поручено совсем иное дело, и надо спешить сквозь ночь и отыскивать свой полк. «Ладно, – подумал батальонный, – в хозяйстве все пригодится, отдам новому редактору».
Важенин простился с Хаханьяном и Вострецовым, пожелал им удачи и уже под утро наконец нашел в мешанине наступления свою новую часть.
Комполка Гусев железно стиснул Кузьме руку, сказал:
– Ах, вовремя подоспел, моряк! Беги – принимай батальон. И не гневайся на меня – спать тебе не придется!
* * *
Армия Тухачевского быстро приближалась к Челябинску, и обывателям казалось: они слышат далекий грохот орудий.
В городе царило торопливо-нервное, порой бестолковое и злобное напряжение, которое нередко возникает у войск и гражданских властей перед бегством. Буржуа спешили на станцию, нанимали по баснословным ценам железнодорожные вагоны и, бросив свои дома и заводики, бежали в Сибирь. Колчак и штабы снова и снова намекали на совершенно особые обстоятельства, которые круто изменят ход событий, но генералам не верили ни обыватели, ни газеты, ни сами войска.
По Сибирскому тракту на восток, в сторону Кургана и Омска, в мрачной немоте отходили всяческие вспомогательные роты и батальоны – связь, швальни, кузницы, госпитали, а также охрипшие от крика конторы и канцелярии. По той же дороге мрачно тащились беженцы; озлобленно стегали лошадей, впряженных в обозные телеги, нестроевые солдаты; мычали гурты скота – он тоже немало натерпелся от войны.
Семнадцатого июля 1919 года, в бурлении этих событий, на явку подпольщиков Степана и Андрея Прилепских, в слободке Сахалин, пришли их братья Иван и Семен.
Старший из них, Семен, командовал комендантской ротой в одном из штабов адмирала. Участник челябинского подполья, он то и дело передавал Ивану чистые воинские бланки с печатями и подписями.
С помощью справок, изготовленных на этих бланках, все последние недели «по болезням» и прочим «обстоятельствам» из белых полков исчезали солдаты.
Явившись в слободку, поручик сообщил братьям, что получил приказ отправляться пешком в Курган, и марш назначен на вечер двадцать первого июля. Разумеется, выпускать роту из Челябинска нельзя. У него, Семена, есть план разоружения без выстрелов и крови. И он изложил этот план.
В два часа ночи восемнадцатого июля на явку Ивана Прилепского пришли семнадцать подпольщиков. Обсуждение плана открыл слесарь со «Столля» Иван Кошарнов. Челябинское подполье знало этого боевика. Мобилизованный в войска адмирала, рабочий бежал из полка и скрывался на одной из явок.
Некоторое время назад Челябинский Центр поручил Кошарнову заведовать своим «паспортным бюро». Получив партийный приказ, подпольщик с огромным упорством учился делать печати. В первое время это были слова и цифры на картошке, потом – на свинце, меди и цинке.
Печати, оттиски которых добывал в штабе поручик Прилепский, часто шли в дело, и отличить подделки было весьма затруднительно.
Итак, в ночь с семнадцатого на восемнадцатое июля состоялось обсуждение плана. Говорили по очереди все подпольщики: Александр Евсеев, Григорий Леканов, Иосиф Солодовников, братья Владимировы.
Время летело горячее, совещаться долго не приходилось, и в четыре часа утра подпольщики разошлись, утвердив все, что следовало, вплоть до мелочей.
Накануне марша, утром двадцать первого июля, к командиру комендантской роты явились два подпольщика в солдатской форме и предъявили служебные предписания.
Прочитав документы, Прилепский позвал писаря и велел поставить на довольствие добровольцев Михаила Куркина и Николая Петухова, прибывших из запасного полка.
В тот же день, вечером, рота выступила в поход. Впрочем, это оказался недолгий марш. Как только взводы очутились близ озера Смолино, кто-то из солдат громко сказал поручику:
– Успеем еще намозолиться, вашбродь. Поспать бы ночку, а там и в путь.
– Пожалуй, дело, – согласился поручик. – Во тьме лишь ноги ломать.
И он тут же повел роту на Кузнецовскую дачу, что было загодя означено в плане.
Дача, расположенная в трех верстах от Челябинска, принадлежала владельцу чаеразвесочной фабрики Кузнецову-Губкину. Это был огромный, теперь пустой, дом, в котором вполне могли поместиться сто солдат роты. Владелец дачи сбежал в Омск неделю назад, и случайностей поручик не опасался.
