Текст книги "Дарители (СИ)"

Автор книги: Мария Барышева

Она хотела вскочить, но Наташа с неожиданной силой вцепилась в ее руку, заставив опуститься обратно.

– Нет. Все равно… не успеешь, я знаю… А в дом не ходи… нельзя.

К ним, тяжело дыша и держась за сердце, подполз Свиридов и непослушными руками вяло попытался отстранить Виту.

– Пустите… мне надо… кровотечение… пока не приедут…

– Оставьте… – сказала Наташа, ясно глядя в посеревшее лицо маленького врача, и чуть улыбнулась. – Вы же уже все понимаете, я знаю… Не бойтесь, живите… спокойно. Я ничего… у вас не взяла… я только из себя… выдрала… с корнем… и теперь… так легко… А ведь вы могли бы стать… нет, не скажу… Уйдите, пожалуйста…

Она отвела глаза и теперь смотрела только на Виту.

– Не дури, пусти руку! – прошептала та, боясь сделать это сама, – Наташа почему-то держала очень крепко, и вдруг, дернув, она навредит ее еще больше. – Я успею.

– А я ведь… все-таки побывала… богом… – в булькающем шепоте Наташи неожиданно появилась совершенно осознанная хитринка. – Боги – не те… кому удается сотворить что-нибудь… этакое… а те, кому удается… что-то уберечь…

Она дернулась, и ее рука вдруг сжалась так, что пальцы Виты захрустели, и та впилась зубами в нижнюю губу, сдерживая крик. Глаза Наташи широко раскрылись, на лице расползся дикий, животный ужас.

– Витка… я боюсь! Я так боюсь!.. Не отпускай меня! Где ты?! Где твоя рука… не отпускай меня!.. больно… так…Слава!.. Позови Славу!

Выгнувшись, она забилась, дергая запрокинувшейся назад головой и мелко стуча зубами, и кровь потекла из ее рта уже широкой, густой волной, а Вита, крепко обняв, держала ее – сначала молча, исходя судорожными рыданиями, но потом, не выдержав, закричала:

– Я здесь! Наташка, я здесь… слышишь?!.. я держу тебя!.. Слава!!!.. я не отпущу!.. Славка! Славка!

Но Наташа уже не слышала последних слов. Она стояла очень далеко и очень высоко отсюда, на «Вершине мира», положив ладони на горячие от июльского солнца перила, а рядом стояла Надя, задумчиво улыбаясь и выстукивая на перилах кольцами простенький, давно знакомый мотив, и горячий южный ветер, раскачивавший ветви старых платанов, густо пах альбицией, гарью далекого степного пожара, сосновой хвоей и морем, и далеко на востоке тянулась горная гряда, и слышно было, как перекатываются на своем ложе шелковистые волны, играя блестящей галькой и вздыхая среди мокрых, поросших скользкими водорослями скал, и было тихо и покойно, и спустившаяся следом милосердная тьма оказалась такой же тихой и так же солоно пахла морем…

* * *

Наташа перестала биться, и ее тело начало медленно оседать назад, на руки Виты. Голова вяло упала на плечо, прижавшись лицом к груди подруги, нижняя челюсть несколько раз прыгнула, и по телу побежала мелкая, короткая волна дрожи. Взгляд остановился на какой-то точке над головой Виты, губы раскрылись, точно Наташа пыталась набрать побольше воздуха, сердце дернулось в последний раз, и в тот же момент на третьем этаже дома остановилось сердце существа, уже выползшего на середину разгромленной комнаты, где, привалившись к стене возле уцелевшего окна, стоял окровавленный человек, тяжело дыша и тускло глядя на троих, которые шли к нему – шли добивать. Существо издало короткий всхлипывающий звук и на середине движения повалилось лицом на свои изуродованные, вывихнутые в суставах руки, звонко шлепнув голым животом по влажному паркету.

Трое остановились, словно проснувшись, и заморгали – недоуменно, растерянно, почти жалобно. И в тот же миг ползший по коридору огонь, уже ничем не сдерживаемый, с голодной радостью рванулся вперед, пожирая все на своем пути, и Андрей услышал его и криво ухмыльнулся. Его ладонь с трудом поднялась к обвивавшему шею плетеному золоту и прижалась к нему, прикрывая висевшие на цепочке простенький православный крест и круглую, потемневшую полоску серебра с небольшим бесформенным наплывом.

– Или ты, Господь, такой шутник, или мы такие дураки?.. – прошептал он непослушными губами и развернулся – вяло и скорее неосознанно, чем из стремления сделать что-то определенное. Его локоть на развороте ударил в стекло, и то, крепчайшее, вдруг послушно расплескалось под ним как вода, брызнув в рассвет праздничным каскадом блестящих осколков, нежно зазвеневших далеко внизу. Долей секунды позже в комнату с призрачным шипением плеснулось пламя и прокатилось по ней всесметающей волной, поглотив по дороге и живых, и мертвых, и правых, и виноватых.

* * *

Дом громко и хрипло вздохнул в тумане, словно гигантское, живое, простуженное существо. Занавеси в разбитом окне третьего этажа всколыхнулись, точно от сильнейшего порыва ветра, но всколыхнул их не ветер, а выплеснувшийся в окно огонь, и, мгновенно сгорев, они вылетели в туманный воздух мельчайшими чешуйками пепла.

Вита, механически пригладив растрепавшиеся серебристые волосы Наташи, осторожно опустила ее голову на известняковую дорожку и медленно встала, глядя на дом. Из белого марева, шатаясь, вышел Новиков, насквозь мокрый, прижимая к левому боку окровавленную ладонь и надрывно кашляя.

– Опоздал ты, – сказала Вита, не оборачиваясь и не отрывая глаз от дома, и глаза эти становились все более пустыми. Слава резко остановился, словно наткнулся на какое-то препятствие, но потом снова пошел вперед, строго глядя перед собой. Лицо его стало таким сосредоточенным, будто он пересекал пропасть по тоненькому бревнышку.

– Андрей, – произнесла Вита. В ее голосе не прозвучало ужаса или боли, ярости или безумного в своем отчаянье призыва. Было только имя, произнесенное вслух.

Дом горел.

Пламя катилось по коридорам и комнатам стремительно, как прорвавшая плотину вода. С третьего этажа оно хлынуло на второй, потом на первый, и лопавшиеся со звонкими хлопками оконные стекла отмечали его путь, и из оконных проемов вырывались огненные лепестки неестественного темно-синего цвета, весело изгибаясь, точно чьи-то радостно машущие руки, и дом обрастал ими с немыслимой скоростью. Слышались треск и гудение, словно внутри бушевала буря, дом стонал и выкашливал в туман сизые клубы дыма. Горели уже все три корпуса, и башенки, из крошечных окошек которых хищно высовывались острые язычки пламени, походили на странные призрачные маяки, призывающие давно затерявшиеся в морях суда. В соединенном с особняком гараже грохнул взрыв, потом еще один, и дом вздрогнул, казалось, приподнявшись на своем фундаменте. Пламя добралось до холла и широкой волной выплеснулось из распахнутой двери на крыльцо, покатилось по мгновенно темнеющим широким ступеням, словно желая добраться и до одиноко стоявшего перед крыльцом человека, но тот не отошел, продолжая пустыми глазами смотреть на почерневший по краям оконный проем третьего этажа, похожий на выбитую глазницу. Синие огненные щупальца уже тянулись к его ногам, по дороге превратив в пепел аккуратно подрезанный розовый куст…

И вдруг все кончилось.

Пламя потянулось обратно, по ступенькам, через раскрытую дверь в холл, точно отползающая от берега волна, оставляя после себя черную пыль и темные камни. Оно вкатилось внутрь и исчезло где-то в глубине дома, огненные лепестки втянулись в зияющие провалы оконных проемов. В особняке что-то охнуло, хлопнуло, раздался грохот, будто что-то обрушилось, и наступила глубокая, густая тишина. Огонь исчез, остался только дом – полностью выжженный изнутри и закопченный, но невредимый снаружи, и из распахнутой двери несло страшным жаром, как от огромной печи.

Где-то на дереве, за ажурной решетчатой оградой, тренькнула синица. В отдалении надрывалась собака, заслышавшая безвестного утреннего прохожего. Слышался шум машин. Звуки возвращались в мир торопливо, точно пытались заполнить столь неожиданно и грубо образовавшуюся в ткани утра прореху, – обыденные, мирные звуки, и только один был тревожным – приближающийся пронзительный вой сирен. Из-за горизонта выбиралось сонное предзимнее солнце, и по парку поползли золотистые лучи, безжалостно съедая сырой туман. Шестигранные фонари на ограде жадно вобрали в себя солнечный свет и весело заблестели. Заиграла бликами вода озерца, в котором, раскинув руки и чуть покачиваясь, лицом вниз лежал мертвый. Блеснули, сощурившись на солнце, зеленые глаза огромного черного взъерошенного кота, выбравшегося из зарослей возле ограды, а лучи ползли дальше, ласково оглаживая землю и голые деревья. Они скользнули по склоненному затылку маленького врача, который сидел на земле, закрыв лицо ладонями, осторожно тронули валявшийся возле кустов таволги пистолет и подобрались к Славе, который, держа Наташу на руках, прикрыл еще податливые веки и теперь бережно стирал с ее лица кровь, что-то бормоча прыгающими губами. Лучи прокатились по его мокрым волосам, спустились и тронули лицо Наташи, позолотив его, и, накрытое солнечным светом, это изможденное лицо вдруг словно разгладилось, став умиротворенным и почти красивым, каким было несколько лет назад. Солнце с неожиданным милосердием лишило его смертной скованности и угловатости, дав взамен мягкое очарование глубочайшего сна, и, увидев это, Слава, не выдержав, громко и страшно застонал, вжимая мертвое лицо в свою грудь, а лучи уже ползли дальше, пока не добрались до стоявшей перед выжженным, дышащим жаром домом одинокой фигуры. Предзимнее солнце сочувственно обняло ее своими бесплотными руками и драгоценно засияло в слезах, медленно катившихся из-под опущенных век. Потом поднялось выше, накрывая светом уже весь мир.

Было утро.

К ограде подлетели машины – пожарная, милицейские, «Скорая», и Слава равнодушно повернул голову на визг тормозов, а по парковой дорожке к дому уже бежали люди, что-то кричали ему, но он не разбирал слов, да и не пытался. Облизнув запекшиеся губы, он поднялся и пошел им навстречу, пошатываясь и крепко держа Наташу на руках, точно новобрачный свою возлюбленную.

Было утро.

ЭПИЛОГ

Я не смотрю в окно.

С недавних пор я не люблю смотреть в окна.

Стоит мир за ними или мчится, как сейчас, – не люблю. Все время кажется, что стены вокруг вот-вот побелеют и сдвинутся, и я снова окажусь в маленькой палате, где я полгода прожил на кровати, глядя в окно и не в силах оказаться за этим окном.

А может, я до сих пор так жил? С того самого момента, как когда-то давно встретил двух подруг – светловолосую и шатенку, в одну из которых я влюбился, а вторую полюбил? Жил за оконным стеклом из собственных глаз, не принося в мир за этим стеклом ничего. Я ничего не предотвратил. Я никого не уберег. Я ничего не сделал.

Я просто смотрел.

Поезд качается, колеса стучат мерно, уютно, усыпляюще. Опять разболелась голова, да и заживающее плечо ноет, как гнилой зуб. Глаза скользят по строчкам какой-то книги, уже полчаса открытой на первой странице. На полке напротив сидит девчушка лет шестнадцати и, глядя в окно, ест горячий пирожок. Симпатичная девчушка и у нее очень красивые ноги. На нее приятно смотреть. Да, я жив и собираюсь жить дальше. И не только потому, что за мою жизнь слишком дорого заплачено. У меня есть цель.

Я – Хранитель.

Я не знаю, сколько мне отведено лет, но все эти годы я буду следить, чтобы никто не потревожил покой моих надежно спрятанных плененных чудовищ. В особенности, Дороги. Никто и никогда. Я не знаю, что может произойти, если они проснутся. Возможно, ничего. А может, и нечто худшее, чем мне довелось увидеть. Но, в любом случае, я этого не допущу. Я еду к ним и останусь рядом с ними навсегда.

Я не пытаюсь понять.

Что на самом деле произошло в том злополучном доме, что за силы устроили там огненный разгул, что случилось с Баскаковым, что за магию принесла Наташа в наш мир… да и была ли это магия, и Наташа ли владела ей… для меня все это погружено во мрак, сквозь который я не хочу проникать, и знаю, что Вита тоже не хочет. Мне больно за нее. Пламя, дотла выжегшее баскаковский особняк, выжгло и ее глаза – до самого сердца, они холодны и равнодушны, как пустая могила. Но иногда в них мелькает дикая надежда, и видеть это еще страшнее, чем смотреть в холодную пустоту. Как и я, она знала, что из выжженного дома выносили не просто трупы, а обугленные, еще горячие, потрескавшиеся кости. Не осталось ничего, кроме пепла. Но она все равно надеется. Что ж, это ее право.

Волжанские следователи еще очень долго будут выяснять, что случилось в особняке и в ресторане, и кто тому виной, и вряд ли выяснят до конца – просто подберут подходящий ярлык. А я сбежал из города, невзирая на следствие и подписку, и Вита была рада, что я уезжал, и не пыталась это скрывать. Но попрощаться со мной пришла. Я знал, что расследование ее не особенно коснулось – вмешалась какая-то ее влиятельная подруга, как оказалось, имевшая неплохие связи и в приволжском городе. Она пришла вместе с Витой – красивая, чуть полноватая женщина с воинственным лицом, смотревшая на меня настороженно и чуть оценивающе. Я так и не узнал ее имени, как не узнал имен и других спутников Виты – молодого черноволосого красавца восточного типа, невысокого задумчивого мужчины с перевитой белым шрамом нижней губой и плотного рыжеусого весельчака, рядом с которым, как привязанный, шумно пыхтя, топал толстенный английский бульдог. Пока мы с Витой говорили, они стояли в стороне, и, глядя на их лица, я вдруг почувствовал некоторое облегчение. Эти не бросят. Рано или поздно вытолкнут со дна безнадежности и равнодушия к свету, к жизни, хочет она того или нет. Эти – настоящие.

– Я забрала к себе Черчилля. Того черного кота, помнишь? – сказала она – бледная маленькая тень в сером пальто. – Он теперь, вроде как, сирота… Едешь к картинам?

Я кивнул.

– Хорошо, – говоря, Вита смотрела сквозь меня, словно меня и не было здесь. – Не подпускай к ним никого. Ни с кем больше не должно такого произойти.

– А что ты будешь делать? Уедешь из Волжанска?

– Нет, – она чуть улыбнулась – никаких эмоций, простое сокращение мышц вокруг рта. – Это мой город, он крепко держит. Буду здесь… но никаких больше «Пандор». Береги себя. Ты неплохой парень, Новиков, но я надеюсь больше никогда тебя не увидеть. Не обижайся.

Я не обиделся.

Я просто уехал. И сделаю все, чтобы меня не нашли. В принципе, я почему-то не сомневаюсь, что меня не найдут.

Я не пытаюсь взвесить степень вины каждого из нас. Достаточно и того, что я знаю степень собственной вины, и она очень велика. Но в любом случае мы далеко не положительные герои. Мы все виновны и знаем об этом. Знал и Андрей. Разумеется, я не сказал этого Вите, но иногда мне кажется, что он остался там не только для того, чтобы дать нам время, но и потому, что приговорил самого себя. Хотя, вполне вероятно, что я ошибаюсь. А Наташа… Можно говорить о тьме, которая пришла с ее невольной помощью, говорить о погибших, говорить обо всех тех, которые стали частью гигантской картины длиной в два столетия. Но ведь осталось же и светлое. Далеко отсюда живет человек, пусть и прикованный к инвалидному креслу, но счастливый – я это точно знаю, и Свиридов деловито перебирает бумаги в своем кабинете и добродушно покрикивает на молоденьких медсестер, и Вита бродит где-то с друзьями по городу рыбы, арбузов и ворон, и машины катят по одной из дворовых дорог безмятежно и всегда доезжают до нужного места. Это не компенсирует первое, но оно есть. И все равно…

Очарование власти. Я не помню, кто говорил об этом, но я знаю, что такое очарование заставляет нас лезть в боги. Так делала Надя. Так делал Литератор. Так делал Баскаков. Так делала Наташа. Но подобные самозванцы всегда обречены. Боги не любят, когда кто-то пытается занять их место. И наказывают щедро. А еще я знаю, что как боги мы обречены изначально, но как люди мы куда сильнее богов. Нужно только суметь быть человеком.

Но иногда я думаю совсем о другом. Я думаю о том, почему боги, так щедро карающие, не могут не менее щедро прощать. Мне хочется в это верить. И представляется мне тогда почему-то не суровый христианский триединый бог а, словно язычнику, беззаботные греческие олимпийцы, поднимающие за столом чаши с нектаром за собственное великодушие.

Мне хочется верить, что боги не держат на нас зла.

Мне хочется верить, что Наташе теперь спокойно. Она похоронена в родном городе – не возле моря, но до кладбища долетает морской ветер, весной смешанный с запахом сирени, а летом – с запахом альбиции. И мне хочется верить, что какое-то время там, в курортном поселке, она действительно была по-настоящему счастлива, так же, как и я.

Мне хочется верить, что все погибшие в «Князе Болконском», у которых я неоднократно просил прощения, меня услышали.

Мне хочется верить, что Андрей не погиб в то утро, а каким-то образом успел выбраться из дома и прячется из соображений безопасности. А потом он найдет Виту и они все-таки уедут из Волжанска – уедут очень далеко.

Мне хочется верить, что картины исчезнут сами собой, как исчезает поутру любой, даже самый кошмарный сон.

Мне хочется верить, что я никогда больше никого не убью.

Мне хочется верить, что того, что произошло, больше никогда не повторится.

Мне хочется верить, что такого дара, какой был у Наташи, не будет больше ни у кого, а если будет, хочу верить, что этот человек никогда не повторит ее дороги и не попытается стать богом.

Мне хочется верить, что все, рано или поздно, будет хорошо.

Мне хочется верить…

И иногда я верю.

А что?

Ведь все возможно.

 
Присядь – по нам соскучилась природа,
Пусть не простив идущей с ней войны.
Ей все равно, какого мы народа,
И наплевать, какие видим сны.
Слепые, хулиганистые дети,
В жестокости познавшие любовь.
Грааль твой мы допили лишь до трети
И спрятались в темницах городов.
Но все ж мы здесь… мы снова ловим ветер
В свое дыханье… Не прими за лесть —
Мы снова влюблены в твои рассветы —
Возьми обратно нас, какие есть.
Мы – слабаки и все же мы – титаны —
Самих себя давно мы превзошли.
Мы разучились ждать небесной манны,
Да и небес мы так и не нашли.
С рожденья и до смерти мы в погоне,
Как плющ, пролезем в щель любой стены, —
Как люди мы удержим мир в ладони,
И лишь как боги мы обречены.
 

4 сентября 2003 года.