Текст книги "Дарители (СИ)"

Автор книги: Мария Барышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 49 страниц)

– Там живет больной уродец, который много читает, пишет и хорошо разбирается в филологии, если тебе известно что это?!

– Д-да… Юра…

– Открывай!

– Н-но я не могу! Это-то только изнутри…а ключ у Веры Васильевны… только ей, наверное, уже позвонили, и она не откроет. У нее инструкции!

– Врешь!

– Нет! – страх в ее голосе был неподдельным. – Вы можете проверить! Только пожалуйста… не убивайте!

– Что, даже Баскаков не может попасть сюда без вашей помощи?!

– Через дверь в кабинете… те ключи только у него.

Вита хрипло выругалась, понимая, что оказалась в глупейшей и безнадежной ситуации. Дверь позади нее дрожала от ударов.

– Стучи, – устало сказала Вита.

– Но я же сказала…

– Стучи – убью! Только не наводи панику! Ну, живо!

Вита с трудом сдержалась, чтобы не схватить женщину и не встряхнуть изо всех сил – отчаянье давало себя знать. Она подумала об Андрее, которого теперь, скорее всего, никогда не увидит, который так надеялся, что она покинет город, и ее лицо исказилось судорогой.

– Давай – улыбнись, скажи что-нибудь!

– Что?

– Не знаю, придумай! – Вита прижала нож к ее затылку, проколов кожу. Женщина охнула, подбежала к двери и стукнула в нее несколько раз, подождала немного, а потом забарабанила в дверь двумя кулаками.

– Валя! Валя, это я! Открой! Валя, открой! Валя! Ну, пожалуйста… Валя!

Из-за двери не донеслось ни единого звука, хотя Вита была уверена, что сейчас женщину внимательно разглядывают в глазок. Может быть, улыбаются с чувством превосходства и безопасности, а то и злорадства. Пошедшие против Баскакова неизменно несут наказание.

Захлебнувшись слезами, женщина опустила руки, повернулась и беспомощно и умоляюще посмотрела на Виту.

– Ну, видите… я же вам гово…

За дверью вдруг раздался дребезг разбившейся посуды, почти сразу же кто-то негромко вскрикнул, и в этом легком звуке Вита отчетливо услышала изумление и боль. Что-то произнес женский голос, потом послышалось легкое механическое жужжание, и изнутри в замке скрежетнул, проворачиваясь, ключ. Женщина отступила назад. На ее лице застыло неподдельное изумление, смешанное с облегчением. Вита тоже отошла, почти скрывшись за ее спиной.

Дверь дрогнула, потом начала отворяться с легким скрипом – медленно, словно в готическом романе, и на них глянуло бледное лицо женщины, стоявшей на пороге в напряженной позе – казалось, она боится сделать хоть малейшее движение, даже вздрогнуть. Эта женщина была моложе и крепче первой, с размытыми, невыразительными чертами и рыжими химическими кудряшками. Сильно накрашенные глаза смотрели возмущенно, изумленно и с болью – взгляд человека, считавшего себя крайне наблюдательным и неожиданно наступившего на грабли.

Первым отреагировал Черчилль и, мяукнув, проскользнул в комнату между расставленными ногами женщины, задев пушистым хвостом косо задранный подол ее бледно-зеленого халата. Только сейчас Вита заметила скрывающееся за спиной стоявшей в дверях женщины инвалидное кресло. Она не видела, кто в нем сидел – видела только руку, бледную, с отчетливо просвечивающими сквозь тонкую кожу голубыми венами и длинными пальцами. Пальцы сжимали острый осколок тарелки, глубоко врезавшийся в ногу женщины над бедренной артерией, и из-под него ползли струйки крови, разрисовывая кожу причудливыми волнистыми узорами. Это объясняло напряжение женщины – она хорошо понимала, что будет, вонзись осколок глубже.

– Вас просят войти, – сказала Валя деревянным голосом и отступила в глубь комнаты, увлекаемая рукой сидящего в инвалидном кресле, которое с легким жужжанием отъехало назад. Вита толкнула всхлипывающую женщину, и та почти влетела внутрь. Девушка шагнула следом.

– Люба, закрой дверь, – все так же деревянно произнесла Валя и протянула ключ. Женщина схватила его, с грохотом захлопнула дверь и заперла ее, потом бессильно оползла по стенке рядом и разрыдалась в полный голос.

Рука с осколком отдернулась от бедра Вали, и та тотчас же отскочила в сторону, пронзительно и истерично завизжав:

– Ты знаешь, чей это дом?!! Ты знаешь, что с тобой за это сделают?! И с тобой, паршивец!

Вита не услышала ни одного слова. Приоткрыв рот, опустив руку с ножом, ставшую вдруг тяжелой и чужой, она смотрела на того, кто сидел в инвалидном кресле, – смотрела с беспомощной злостью, желая только одного – чтобы время повернулось вспять, и тогда бы она никогда не вошла в этот дом, в эту комнату и никогда не увидела того, кто сейчас криво улыбался ей из инвалидного кресла.

IX

Обе женщины скрылись в комнатке, служившей для них местом отдыха, и Вита, повинуясь нетерпеливому жесту сидевшего в кресле существа, заперла за ними дверь, действуя словно в полусне, и обернулась. На нее смотрели с усмешкой, слегка затуманенной болью, и ей захотелось отвернуться, забиться куда-нибудь, спрятаться. Она пришла убить его и видела, что тот, кого назвали Юрой, знает об этом.

Правая рука существа поднялась и повелительно махнула в сторону массивного дубового стола, на котором стояли два компьютера, уже включенных и готовых к работе. Пальцы этой руки были удивительно красивы – длинные, изящные, чуткие пальцы пианиста. Левая же рука со сморщенной покрытой пятнами кожей, неразвитая, младенчески крошечная, походила на лапку ящерицы и заканчивалась тремя скрюченными отростками, мало напоминавшими человеческие пальцы. Но не это было самым страшным, и не кривые атрофированные ноги, на которых легкие трикотажные брюки висели, как на ручках швабр, и не круглый череп, слишком большой для маленького тщедушного тела. И даже не лицо, почти полностью соответствовавшее тому, которое как-то нарисовала Наташа. Лицо это было не просто уродливым, оно было немыслимо, отталкивающе безобразным, воплотившим в себе все врожденные катастрофы, когда-либо происходившие с человеческой плотью – чудовищное, опухшее, ассиметричное, бугристое, словно изваянное безумным и безжалостным скульптором. Вместо носа он прилепил нечто, напоминающее большой, бесформенный кусок губки, на губы потратил столько материала, что они выдавались далеко вперед, и, вдобавок, покрыл какими-то наростами. Ушные раковины он и вовсе не стал делать, ограничившись отверстиями в черепе. Волосы торчали на голове редкими жалкими пучками, словно трава после сильнейшей бури. Левый глаз казался огромным, выпученный, как у рыбы, и такой же тусклый, зато с правым скульптор просчитался – как и пальцы на правой руке, глаз поражал своей красотой. Миндалевидной формы, обрамленный длинными густыми ресницами, он был глубокого, необыкновенного синего цвета, и в нем светились ум, внимание и интерес, накрытые пленкой боли, которая, должно быть, была постоянной спутницей его обладателя.

Но так или иначе, даже это лицо, словно материализовавшееся из чьего-то наркотического видения, было пустяком.

Существо с рисунка Наташи было лишено возраста. Но существо, сидевшее перед Витой, возрастом обладало, и даже немыслимое уродство не могло скрыть этот возраст. Юре было от силы лет тринадцать. Коллег Виты, всех клиентов Чистовой убил ребенок. И она пришла убить ребенка.

Инвалидное кресло покатило к одному концу стола, Вита, обхватив себя руками за плечи и закусив губу, пошла к другому, где ее ждало отодвинутое вращающееся кресло. По пути она машинально взглянула на тяжеловесную кровать, выполненную в готическом стиле и застеленную смятым темным покрывалом, – слишком огромную для обитателя этой комнаты, но великолепно подходившую к общей мрачной обстановке, как и прочая массивная мебель, черный блестящий пол и темно-синяя штора на большом окне. Не выбивался из обстановки и Черчилль, который теперь восседал на кровати и внимательно наблюдал.

Опустившись в кресло, Вита взглянула на экран, по которому уже проворно бежали буквы. Клавиатура на противоположном конце стола легко щелкала – несмотря на то, что у него была только одна рука, Юра управлялся с клавишами со скоростью опытной машинистки. Вита уже поняла, что он лишен способности говорить и слышать, вероятно, тоже.

Я знал, что когда-нибудь кто-то из вас придет. Я ждал. Но вообще-то я думал, что придет Чистова. Мне странно, что пришла ты. Впрочем, я не удивлен.

Вита нахмурилась, потом со стуком положила нож на стол, и ее пальцы забегали по клавишам.

Ты меня знаешь?

Я видел твою фотографию. И Кирилл немного о тебе рассказывал. А ты живучая. Я восхищен.

Кто ты такой?

Литератор.

У Виты вырвался невольный смешок, который она не успела подавить.

Ты

Ее пальцы зависли над клавиатурой в растерянности. Она была не в силах дать определение тому, кто ждал ее ответа у противоположного монитора, и закрыла лицо руками. Нож поблескивал рядом с ее правым локтем, позабытый.

Вита услышала щелканье клавиш, потом легкий стук и, убрав ладони, увидела, что Литератор постукивает указательным пальцем по столу, чтобы привлечь ее внимание. Она перевела взгляд на монитор.

Камера над дверью. Она маленькая, но ты сможешь ее увидеть. Повернись и взгляни.

Вита механически повернула голову и посмотрела на дверь, потом кивнула.

Хорошо. На моем письменном столе много разных увесистых предметов, на обеденном тоже. Используй какой-нибудь из них и разбей камеру – я не хочу, чтобы он смотрел сюда, чтобы вообще кто-либо смотрел на нас. Я рассчитываю, что ты будешь последним человеком, который меня видел. Только стульев здесь нет, а кресло тебе не дотащить, так что брось в нее чем-то. Будь добра, постарайся попасть хотя бы со второго раза. Я привык к своим вещам, и мне не хотелось бы, чтобы их ломали зря.

Тарелку-то ты уж точно не зря грохнул!

Справедливо. Но она мне все равно никогда не нравилась. Ненавижу цветочки. Особенно розовые. А он, конечно, даже это испо

Слово оборвалось, и курсор беспомощно замерцал на экране, разом разбив все впечатление холодной деловитости и легкой, какой-то аристократической насмешки, никак не соответствовавшей возрасту писавшего. Вита перевела взгляд на Литератора и увидела, что он смотрит в сторону окна. Потом он взглянул на нее с выражением тревожного ожидания, но никак не страха.

Поторопись. Они приведут его, и тогда это ничем не закончится. Я понимаю, что мой внешний вид у любого человека вызовет столбняк, но пора бы уже и отойти. Или ты, бедняжка, теперь пребываешь в глубокой растерянности? Нашла не совсем того, кого хотела? Не знаешь – убить или сначала чуть-чуть пожалеть?

Так рассуждать мог бы взрослый, опытный человек, проживший на свете не один десяток лет, но никак не ребенок.

Вита резко встала, обошла стол и остановилась перед развернувшимся к ней инвалидным креслом, потом наклонилась, так что кресло с жужжанием чуть-чуть отпрянуло.

– А тебя есть, за что жалеть?! – зло спросила она, четко выговаривая каждое слово. Судя по изменившемуся лицу Литератора, он умел читать по губам и понял, что она сказала. – Неужели за твой внешний вид?! Или за то, что под ним?! Я читала письмо, которое ты написал мне! Я прошла через все то, через что ты пропустил остальных, которые сошли с ума от боли и убили себя, чтобы избавиться от нее! Я видела, какой ты изнутри! Я не нашла там ничего, что можно пожалеть! Да, ты прав, я живучая! – Вита наклонилась еще ниже, вцепившись в ручки кресла, так что ее бешеные, сверкающие глаза оказались прямо напротив глаз Литератора, и он вжался затылком в спинку кресла, глядя в сторону, мимо ее виска. – Посмотри на меня! Ну, посмотри же мне в глаза! Что, не можешь?! Тяжело смотреть в глаза тем, кому причинил столько боли?! Столько боли ни за что! Чем он платил тебе за нас?! Что он дал тебе за всех нас?! Это кресло?! Технику?! Еду?! Может, он пообещал тебе новое тело?! Или ты делал все это исключительно потому, что было в кайф?!

Тяжело дыша, она выпрямилась и отошла, оставив Литератора сидеть, по-прежнему вжавшись затылком в спинку кресла, с подрагивающими губами и широко раскрытыми глазами. Подойдя к письменному столу, Вита взяла прозрачное, увесистое пресс-папье и почти бегом направилась к двери. Короткий, злой взмах рукой отправил пресс-папье в воздух, раздался легкий свист, потом громкое «чвак!», и миниатюрная камера перестала существовать.

– Доволен?! – хрипло спросила Вита, повернувшись, и прошла на свое место, где на экране монитора ее уже ждало одно-единственное слово.

Письмо.

Удивлен, да? Я действительно читала твое письмо… в его первоначальном виде. Я прочла его случайно, по ошибке – уже после того, как поняла, что оно из себя на самом деле представляет – поняла весь механизм, поняла, кто прячется за такими красивенькими, кружевными буквами.

Как ты могла понять? Это невозможно. Расскажи, я хочу знать. Расскажи, пока есть время. Это важно.

Как только на экране появилась последняя буква, к ноге Виты что-то прижалось. Опустив глаза, она увидела Черчилля. От недавней величественности кота не осталось и следа. Он беспокойно терся об ее ногу, огромные зеленые глаза смотрели испуганно. Потом Черчилль сел и негромко, тоскливо замяукал.

Что-то произошло в ресторане. У Андрея ничего не получилось, и что-то произошло. Что-то случилось с Баскаковыми, и кот чувствует это. Нет, он это знает. Что-то ужасное.

Пытаясь отогнать растущую тревогу, Вита снова встала и подошла к кровати. Сдернув с нее тяжелое покрывало, она вернулась к столу, бросила покрывало на блестящий пол и уселась на него, скрестив ноги, словно индус. Кот подбежал и сел рядом, дрожа и крутя головой по сторонам. Литератор посмотрел на нее удивленно, потом недовольно и нетерпеливо махнул в сторону компьютера. Вита покачала головой.

– Не хочу. Поймешь и так, а твои ответы мне сейчас не нужны. Мне говорить медленно?

Его ладонь качнулась из стороны в сторону, давая понять, что говорить можно со средней скоростью.

Вита быстро и сухо изложила ему свою теорию – ту самую, которую когда-то рассказывала Схимнику, сидя рядом с ним на кровати в зеленодольской квартире и еще не предполагая, что этот странный, так пугающий ее человек скоро станет самым дорогим на свете. Внимательно наблюдая за ее губами, Литератор кивал – согласно и с все большим удивлением, а под конец в его глазах, даже в тусклом и невыразительном, появилось одобрение и некое удовольствие, словно у преподавателя, выслушивающего ответ способного студента.

Потом она заговорила о другом.

Это получилось как-то само собой, и Вита не знала, что конкретно подтолкнуло ее. Времени было мало, и она изо всех сил старалась, чтобы за лаконичными фразами вставали живые люди, которые прежде были для Литератора лишь набором букв, из которых состояли их имена и фамилии; чтобы он почти по настоящему ощутил запах клубничной жвачки, которую так любил Женька, и увидел его хитрые и умные глаза, услышал гнусавое пение Черного Санитара и шуточки Мэдмэкса, узнал, как ловко окручивала покупателей Анна и как Артефакт и Мачук препирались на технические темы, как дарила самой себе цветы финансистка Валентина, как лепетал глупости очаровательный ребенок Светочка-Сметанчик, как надменно бродила среди разгоряченной толпы Элина в черной маске, как играл на гитаре Костя, покрытый шрамами, точно ветеран, и как она сама любила охотничьи колбаски и все время прыгала через ступеньки… Было очень важно, чтобы существо, смотревшее на нее из своей изуродованной оболочки, взглянуло в глаза тем, кому писало свои, пропитанные ненавистью, письма. Она говорила, и через комнату проскальзывали картины – яркие, живые, с запахами, звуками, ощущениями – и те, которые Вите доводилось видеть, и те, о которых она только слышала… Бесстрастное лицо Андрея, отступающего в дверной проем, и страшный звук захлопывающейся за ним двери. Надменная и насмешливая черноволосая красавица, изящно выходящая из открытой дверцы «фантома». Постаревшие глаза Славы, сидящего в кресле, как кукла. Теплый песок пляжа, на котором они с Андреем встречали рассвет. Схимник, скрежещущий зубами и рычащий, словно зверь, попавший в очередной капкан кошмарного сна. Золотой крестик склонившегося Яна, медленно раскачивающийся из стороны в сторону, холодный и внимательный взгляд за тонкими стеклами изящных очков. Наташа, стоящая под сенью старых платанов и молча смотрящая на полоску асфальта – то с ужасом, то с восхищением. «Восьмерка», боком несущаяся на огромные сосны. Танец под прицелом десятков глаз. Светочка Матейко, лежащая на диване под простыней, – мокрая, холодная, искалеченная, с застывшей безумной улыбкой. Карина Конвиссар, постукивающая лакированными ногтями по столешнице. Собственное тело, вновь и вновь превращающееся в огонь. Наташа, бросающаяся под машину, и снова Наташа, сидящая на балконе с бокалом пива в руке и с тихой улыбкой говорящая о море. Рисунки, от которых хочется спрятаться. Человеческое тело, отлетающее от бампера «Нивы». Нож, торчащий в запястье промелькнувшей за окном руки. Рыжеусый человек, идущий через гараж, и топающий рядом с ним здоровенный английский бульдог. Тьма, обретающая руки и хватающая за горло. Залитая холодным светом и кровью «Пандора», застывшие лица, подергивающиеся подошвы ботинок бьющегося в агонии Фомина, побелевшие пальцы Женьки, сжимающие глубоко вонзившийся в грудь кинжальный осколок витрины. Окровавленные «гладиаторы», сшибающие мечи под дружный рев зрителей. Снег, засыпающий мертвые глаза Аристарха Кужавского. Письмо, заляпанное давно засохшей бурой кровью, выпавшее из папки редакторши «Веги ТВ». Жадный и неприятный прищур Вадима Семагина. Погребенный под снежными холмами старый парк и насупленные купола Покровского собора. Пустая рюмка, со звоном падающая из-под дернувшейся руки Виктории Костенко. Туманные, безголосые образы, выплескивающиеся из рвущегося под торопливыми пальцами листа ватмана. Одинокая девушка, согнувшаяся на заснеженной скамейке, закрыв ладонями глаза, полные привидений. «Пандора» – живая, веселая, шумная. Слава, уводящий за собой погоню. Перстень в виде ацтекской пирамидки, взблескивающий на влажных от крови пальцах. Темная, гибкая тень, соскальзывающая с бьющегося в мертвенном свете фар тела. Волки, мчащиеся к холодному снежному горизонту. Улыбка Ольги Измайловой, податливо переворачивающейся в мыльной воде. Широкая стамеска в руке Григория Измайлова. Темные страшные пятна на простынном свертке, выплывающем из подъезда на руках санитаров. Жрецы с бокалами шампанского в руках, восседающие вокруг растерянного, несчастного бога. Больная, истощенная незнакомка, выглядывающая из пыльного зеркала. Крепкое, благодарное рукопожатие Кости Лешко. Нина Лешко, падающая на колени. Таблетки димедрола, высыпающиеся из разжавшихся пальцев. Пыльная серая асфальтовая лента, огражденная веревкой с красными лоскутками. Со скрипом кренящийся к земле старый платан… Картины летели все быстрее и быстрее, словно страницы наспех перелистываемой книги, пока не остались только две девушки, пьющие сок на разогретой июльским солнцем «Вершине мира» и глядящие на дорогу, небольшой, небрежно выстроенный дом, охваченный ревущим пламенем, и, наконец, маленький метис, бредущий куда-то по бескрайней снежной пустыне и еще не ведающий ни власти, ни тьмы, ни бездны.

Вита замолчала, и в комнате наступила глубокая тишина. Тихо таяли в воздухе вызванные ее рассказом призраки. Ей казалось, что она говорила несколько часов, хотя, на самом деле, прошло не так уж много времени. Она откашлялась, чувствуя, что успела сильно охрипнуть, и тыльной стороной ладони вытерла мокрые от слез щеки, потом вытащила из кармана сигарету и начала мять ее, рассыпая по полу золотистые табачные завитушки. Только сейчас Вита осознала, что больше не слышит стука в первую дверь. Наверное, это было плохо. Скоро приедет Баскаков, двери откроются и… Значит нужно успеть… Но теперь в плане ее действий стояло жирное многоточие.

Литератор смотрел в окно, полузадернутое синей шторой, и Вита не видела выражения его лица и глаз. Тонкие пальцы подрагивали над клавиатурой, точно вспоминая фигуры некого воздушного танца. Потом они резко порхнули вниз.

Я ведь могу передать все это ему.

– Это уже не важно, – сказала Вита, глядя на повернувшееся к ней лицо. Уже в который раз она отметила, что Литератор везде старательно заменяет имя Баскакова безликим местоимением. – И еще неизвестно, вернется ли он.

Он жив. Я это чувствую. Я всегда чувствую. Родственные связи – вещь почти мистическая, верно?

Вита молча смотрела на него, чуть приоткрыв рот. Губы Литератора растянулись в ухмылке – горькой и в то же время надменной.

Не поняла? Ну, это не удивительно. Я мало похож на своего отца. Больше всего я похож на тролля.

– Баскаков твой отец?! – ее голос от изумления стал визгливым, сварливым. – Твой отец?

А почему, ты думаешь, я так старался?! Только ли для собственного удовольствия?! Я все делал для него – все, что могло принести ему хоть какую-то пользу. Я ничего не жалел. Я себя не жалел. Я знал, что он никогда не сможет даже на йоту полюбить меня, как сына, я знал, что он притворяется, но мне было уже достаточно, что я хотя бы необходим ему. Да, он мой отец. И очень заботливый, надо сказать. Видишь, как он меня устроил. Все есть. Кроме жизни. А ты сейчас рассказала о стольких жизнях… Я бы продал душу дьяволу, чтобы прожить хотя бы час одной из них. К сожалению, души сейчас сильно упали в цене. Жаль, моя душа ему бы понравилась. Не могла бы ты все-таки пересесть в кресло. Так удобнее, да и пол, наверное холодный.

Забота, вложенная в последнее предложение, вызвала у Виты ужас. Все еще ошеломленная, шокированная узнанным, она подошла к креслу и села. Черчилль устроился под столом возле ее ноги.

– Чудовище, – прошептала она. – Боже, какое чудовище!

Литератор не видел ее слов, но если бы и увидел, наверняка понял, что замечание относилось не к нему.

На улице холодно?

Вита удивленно посмотрела на выпрыгнувшую строчку, потом поняла. Существо, сидевшее за другим концом стола, никогда не покидало этой комнаты, смотрело наружу через стекло и даже было лишено возможности открыть окно.

Да, холодно. Недавно прошел дождь, и теперь там пахнет мокрым дымом и листьями.

Я уже не помню ни дождя, ни листьев, ни ветра. С тех пор, как он привез меня сюда, я не выхожу. Я ничего здесь не знаю. Я не видел даже реку. Я хотел сравнить ее с Иртышем. Иртыш – красивая река. Хотя и это я уже плохо помню. Четыре года. Знаешь, чем купил меня Кирилл? Он принес мне сосновую ветку. Настоящую сосновую ветку, мокрую от снега. Я до сих пор помню ее запах. Одна из медсестер потом нашла ее и забрала. Сюда нельзя приносить ничего подобного. Ветки, цветы, животные – табу. Таковы правила. Потому что все это улучшает настроение.

Я не понимаю.

Поймешь. Если успеешь. Знаешь, чего я больше всего боялся? Не дожить. Не дождаться, когда кто-то из вас придет за мной. По всем медицинским прогнозам я должен был умереть еще в феврале. По сути дела, я фактически одна большая раковая опухоль. Но я жив до сих пор. Наверное, мое желание было слишком сильным. Одно плохо – боль. Я чувствую ее постоянно. Лекарства уже давно не спасают. Я говорю это не из желания вызвать жалость, я лишь констатирую факт, о котором тебе, наверное, будет приятно знать.

Я – не ты, Литератор.

Это верно. Ты совсем другая. Но тоже, как все, смотришь только глазами. Ты отыскала человека в своем убийце, но смогла бы ты полюбить его, будь у него мое лицо? Вряд ли. Такое лицо может вызывать только омерзение, даже если за ним скрывается суть ангела.

А чем мы виноваты? Тем, что не родились такими, как ты?

Ее вопрос долго оставался без ответа, и выглянув из-за монитора, Вита увидела, что Литератор скорчился в своем кресле, вцепившись пальцами в столешницу, и скрежещет зубами от боли. Покрытое крупными каплями пота лицо подергивалось, словно от удушья.

– Я позову сестру! – Вита вскочила, даже не отдавая себе отчета в том, что собирается помочь человеку, которого, собственно говоря, пришла убить. Но ладонь Литератора взмыла в воздух и повелительно качнулась, заставив ее опуститься обратно в кресло.

Бессмысленно. Проклятое тело, ненавижу его! Я заперт в нем… Природа сыграла со мной бoльшую шутку, чем ты думаешь. Этому телу четырнадцать лет, но мой мозг намного старше. Я обладаю умом, желаниями и потребностями тридцатилетнего, мой мозг развивался с огромной скоростью, так что не делай скидок на мой кажущийся нежный возраст. Я отнюдь не ребенок. В год я уже читал и анализировал, в четыре я бы мог потягаться знаниями со способным студентом филфака. В шесть я понял, что единственное верное чувство в этом мире – ненависть. А в десять я впервые убил человека. Это была женщина, и мне очень понравилось смотреть, как она умирала. Родись я человеком с обычной внешностью, я, вероятно, стал бы совсем другим. Я и был другим вначале. Я очень долго не переставал читать сказки. Я мысленно путешествовал в чудесные страны. Я спасал народы. Я мечтал о прекрасной принцессе. Я представлял, что меня заколдовала злая ведьма, но скоро появится некий чародей и расколдует меня. Но этого не произошло.

Откуда ты?

Ты, конечно, слышала о Семипалатинском полигоне?

О нем мало кто не слышал. Значит, ты там родился?

O Ну, не на самом полигоне, конечно. Абайский район. В период ядерных испытаний люди в течение года получали дозы в десятки, иногда сотни бэр. Милое место. Наполненное болью и страхом. Болезни. Смерть. Аномалии. Люди кончали с собой постоянно. Женщины боялись иметь детей, и, глядя на меня, понимаешь, почему. Думаешь, я был такой один? Просто мало кто дотянул до моего возраста. И кроме меня, никто не покинул своей земли. Их изучали, наблюдали, как они умирают, и писали об этом отчеты. Было такое место – якобы противобруцеллезный диспансер. Я бы мог оказаться там – чудная подопытная свинка.

Я родился в 1988 году. Это был предпоследний год ядерных испытаний, в октябре восемьдесят девятого был произведен последний взрыв. В год моего рождения их было двенадцать. Я родился после седьмого в том году. И после четыреста сорок девятого вообще. Иногда я думаю, что в этом было мое предназначение – проиллюстрировать экологическую обстановку. Не родись я в Казахстане – появился бы на свет где-нибудь вблизи атолла Муруроа или в Неваде [19]19
  Ядерные полигоны Франции и США.


[Закрыть]. Ты можешь посчитать, сколько поколений сменилось с того момента, как полигон начал функционировать. Больных поколений. Родители моей матери никогда не покидали Казахстан. И моя мать была больна с рождения. Я родился, когда ей было двадцать восемь лет. Она умерла в тридцать семь от инсульта. Моя мать была очень красивой женщиной. Ее глаза были цвета летнего неба над степью поутру… Она была как королева – лицо, походка, голос… Она преподавала русский язык и литературу в старших классах.

Мать никогда не рассказывала, как познакомилась с отцом. Я только знаю, что это было не в Казахстане. Короткий, милый, уютный роман, после которого они расстались вполне дружески, обменявшись адресами. Отец женился спустя год. Обо мне он ничего не знал.

Насколько мне известно, она очень радовалась, что у нее будет ребенок. Она рассчитывала, что раз я был зачат в другом месте, то буду… Она радовалась. Но когда я родился, она перестала радоваться. Тем не менее, она не отдала меня, она делала для меня все, но обращалась со мной так, как застарелый должник обращается со своим кредитором. Всем своим обращением, всей своей оставшейся жизнью она просила у меня прощения за то, что позволила мне появиться на свет. Она уделяла мне все свое свободное время. Она постоянно гуляла со мной, и на нее все смотрели сочувственно. Но не на меня. Я мог вызывать только одно чувство – омерзение. Она давала мне все, что я просил. Многие дети в области рождались слабоумными, но я – совсем другое дело. Она гордилась моими способностями и, держа их в тайне, сама учила меня, нашла человека, научившего меня понимать то, что мне говорили, доставала книги. Книги – вот за что я ей понастоящему благодарен. Я читал и учился, как проклятый. Я увлекся языком, этой изумительной системой, такой загадочной, такой гибкой, такой восприимчивой. Я был потрясен тем, как слова – всего лишь краска или чернила, распределенные по бумаге определенным образом, могут уносить нас в миры ассоциаций, заставлять смеяться или плакать, восхищаться, любить, ненавидеть, изумляться, видеть людей, дома, города, природу. Я изучал влияние выразительных средств языка на психику, я задумывался о природе, сущности и глубине воображения, я пытался понять, как действует подсознание, и выяснить, где на самом деле кончается действительность и начинается фантазия. Я хотел узнать, могу ли я подчинить себе язык настолько, чтобы с его помощью подчинить себе человека. А потом я сделал одно маленькое открытие. Я понял, насколько материальной и неиссякаемой может быть ненависть. И я создал свой язык – особенный язык. Ты все знаешь о нем – больше, чем тебе следовало бы. И я написал свое первое письмо. Ощущения были непередаваемыми, фантастическими. Это случилось за два дня до того, как умерла моя мать, и спустя месяц после моего десятого дня рождения. А в конце недели приехал отец. С ним связалась подруга моей матери по ее просьбе. Мать хотела только одного – чтобы у меня всегда были еда, книги и хорошие лекарства. Она знала, что отец в состоянии мне это дать. Но ему не сказали, какой я с виду, поэтому ты можешь представить его реакцию, когда он меня увидел. А он мне сразу так понравился. Я никогда его раньше не видел, но он был именно таким, каким я его себе представлял. Как вспомню, каким я был идиотом… Но он приехал не один, он приехал с женщиной. Она должна была меня усыновить. Отец изначально не собирался брать меня к себе, у него была жена, росла дочь. Но он честно собирался устроить мою жизнь. Он мог себе это позволить. И сделал бы это раньше, если б знал о моем существовании.

Это произошло в нашей маленькой квартире. Соседка, открывшая им дверь, ушла, дабы не мешать таинству встречи. Они стояли на пороге моей комнаты и смотрели на меня, и глаза у них были, как у глубоководных крабов. На лице отца был ужас, но совершенно недоуменный – очевидно он никак не мог понять, как из его семени могло получиться такое. Женщина смотрела на меня с отвращением. А потом она засмеялась.

– Боже, Витя! И вот это я должна была взять в дом?! Ты с ума сошел?! Какой кошмар! Да его место в больнице! Я не в состоянии взваливать на себя заботу о глубоком инвалиде! Я рассчитывала на нормального, здорового ребенка! Но это… Ты меня прости, конечно!..

Она кричала сквозь смех, а я смотрел на ее блестящие зубы. Они казались огромными. Я ненавидел ее. Ненавидел так, что мне стало жарко от этой ненависти. Я подождал минуту, делая вид, что не понимаю ни слова. И если бы отец засмеялся или сказал хоть что-то, похожее на ее слова, я убил бы и его.

Я достал из ящика стола свое творение, сложенное в четыре раза, и протянул ей, отчего ее смех сразу оборвался, словно мою несостоявшуюся мать кто-то схватил за горло и сдавил изо всех сил. Отец шагнул ко мне и протянул руку, чтобы взять листок, но я отдернул его. Наши глаза встретились. И уже тогда, мне кажется, он что-то понял. Почувствовал. Я уже говорил тебе о родственных связях – чем теснее связаны ими люди, тем более мистична и правдива их проницательность в отношении друг друга. Отец слегка улыбнулся мне, отступил назад, и его губы зашевелились.

– Ну же, бери, тебе дают. Это-то ты можешь сделать? Проказы у него нет, насколько я могу судить.

Лицо женщины стало смущенным, виноватым, глаза забегали по сторонам. Она наклонилась и взяла бумагу двумя пальцами, как берут за хвост дохлую крысу, и, выпрямляясь, улыбнулась мне с брезгливой, переслащенной жалостью. А через минуту она билась о стены моей комнаты, с воплями нестерпимой боли сдирая с себя одежду вместе с кусками кожи. Отец, стоявший возле двери, смотрел на нее с ужасом и интересом, но не двигался с места, а она все кричала и кричала… Потом схватила ножницы и начала наносить себе беспорядочные удары, вспарывая тело до костей и пачкая кровью светлый палас. Вскоре она упала, а еще через несколько минут умерла от кровопотери. Я наблюдал за ней до самой последней секунды ее жизни. Мне было десять. Юре было десять.

Отец действовал очень быстро. Во входную дверь отчаянно стучали и звонили, и он, наклонившись и убедившись, что его спутница мертва, вышел из квартиры. Его не было всего лишь несколько минут, но я понял, что за это время он каким-то образом сумел успокоить испуганных соседей и сделать несколько звонков. Вернувшись, он тщательно закрыл за собой дверь, посмотрел на труп, потом на меня.

– Похоже, я нашел тебе в матери изрядную суку, – спокойно сказал он, но в его глазах спокойствия не было. – Прости, Юра. Но объясни мне, что ты с ней сделал – а ведь это ты сделал, я знаю.

Он взглянул на валявшийся на полу лист бумаги, выпачканный кровью, потом на меня – вопросительно. Я сделал жест, давая понять, что теперь лист можно брать совершенно спокойно. Отец наклонился, дотронулся до него указательным пальцем, но тут же отдернул руку.

– Ну, как же ты, все-таки, это сделал? Ты бы смог это сделать еще раз?! – взволнованно, нетерпеливо спросил он. – И еще раз?! Много раз?!

Он сделал несколько шагов мне навстречу и остановился почти рядом со стулом, на котором я сидел. Он спрашивал снова и снова, а его правая нога все это время стояла в луже подсыхающей крови, собравшейся на нашем стареньком паласе – настолько потертом, что она уже не могла в него впитаться. Он задавал свои вопросы и стоял в крови женщины, которая пришла вместе с ним. Он этого попросту не заметил, он был слишком занят мной. И когда я увидел это, то понял, что у меня все-таки будет отец. Пусть он будет притворяться, пусть ему будут нужны только мои способности, но он будет рядом со мной.

Скоро в квартиру приехали какие-то люди. Я никогда не видел их прежде, но они мне очень не понравились. Люди с крысиными глазами, мускулистые и подобострастные. Двое из них остались в квартире, а остальные увезли меня и отца. Через несколько дней, после того как отец закончил оформлять все необходимые документы, я навсегда покинул Казахстан. Уже много позже я узнал, что на самом деле официально я никуда не уезжал. Я погиб в автокатастрофе вместе с женщиной-сиделкой, которая везла меня в другой город, чтобы временно поместить в хорошую больницу. Машина сгорела дотла. Так что, по сути дела, Юрий Желкбаев-Котов давно в могиле. Sui generis [20]20
  Каждому свое (лат.).


[Закрыть], с тобой общается призрак. Хотя, sub specie aeternitatis [21]21
  С точки зрения вечности (лат.).


[Закрыть], меня вообще никогда не существовало.

Я думал, что, уехав вместе с отцом, попаду в рай, но я оказался в аду. Эта комната, окно, зеркала на каждой стене, полуголые красавицы-медсестры, насмешки и презрение – все, чтобы я ни на секунду не забывал, кто я такой, все, чтобы моя ненависть никогда не иссякала… и на этом фоне он – такой терпеливый, такой ласковый, такой любящий. Но я принял этот ад, без него, без этой ненависти я был бы ни на что не годен и не был бы ему нужен. А потом я узнал, что все это было напрасно, и меня хотят заменить. После всего, что я сделал! Разумеется, я не мог этого допустить. Ну, а прочее тебе известно.

Вита отвернулась от монитора. Встав, она выпрямилась, разминая затекшую спину, потом неторопливо прошлась по комнате. Черчилль, беспокойно мяукая, скользил, словно тень, за ее правой ногой. Литератор сидел в своем кресле, подперев кулаком подбородок и глядя куда-то сквозь экран, очевидно, как и она сама недавно, находясь во власти воспоминаний. «Не делай скидку на возраст», – сказал он ей. Но этого не получалось, она все равно видела мальчишку – злого, одинокого, глубоко больного и безмерно несчастного. Вита могла бы посочувствовать ему – неудачному произведению искусства скульптора-природы, сведенной с ума человеком, но не пожалеть. Пожалеть можно было его растраченную впустую жизнь, его дар, принесенный в жертву гнилой и алчной душе, его чудесные знания и способность сливать воедино действительность и фантазию, обращенные в орудие убийства. Кто знает – сложись все иначе, Юра писал бы совсем иные письма или книги и открыл бы, что существует нечто не менее материальное, чем ненависть, но гораздо более ценное и нужное этому миру. Но, как и Наташа, он оказался не на той дороге. Еще один неудачливый бог. Болезнь, постоянное нервное напряжение и ненависть пожрали его без остатка.