Текст книги "Дарители (СИ)"

Автор книги: Мария Барышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 49 страниц)

Сканер неопределенно махнул рукой и прошел в кабинет, заметив, как охранники неторопливо направились к лестнице. Дверь за ним захлопнулась, резко оборвав долетавшую снизу песню, но слова продолжали звучать в его голове, только голос, выпевавший их, изменился, стал выше и чуть зафальшивил – давно знакомый голос Яны.

 
Войду тогда я смело и быстро на крыльцо,
Забрякает у двери железное кольцо…
 

Сканер задышал глубже. Кабинет расплылся в его глазах, потом дрогнул и вдруг стал необыкновенно четким. Его бросило в жар, потом в холод, и он едва сдержался, чтобы не повернуться и не выбежать прочь, хлопнув дверью. Потолок и стены надвигались, давили, словно у него неожиданно случился приступ клаустрофобии. Опасность была разлита по всему пространству кабинета – опасность почти осязаемая, как если бы где-то здесь притаилось нечто зловещее, выжидая, пока он подойдет поближе. Не спасали ни современная обстановка, ни яркий свет – Сканеру чудилось, что он каким-то нелепым образом попал в комнату готического замка из страшного рассказа. Он сделал несколько неуверенных шагов вперед, и с каждым шагом концентрация опасности увеличивалась, воздух словно сгущался, давил на глаза. Повинуясь собственному чутью, Сканер повернул голову и увидел источник этой опасности раньше, чем Леонид Антонович сказал:

– Вон там, за шкафом, в целости и сохранности. Но, конечно, если эти вещи настолько уж ценны, следовало бы их получше упаковать, а не перевозить в какой-то… Эй! Вам плохо?!

– Нет-нет, – пробормотал Сканер, пристально глядя на стоявшую возле шкафа большую грязно-коричневую коробку, исчерканную надписями на иностранном языке – даже не коробку, а…

Склеп

Интересно, он чувствует то же, что и я? Нет, вряд ли… Но он точно что-то чувствует. Ему очень не по себе.

– Вы ее открывали?

– Для проверки – естественно, – удивленно ответил Леонид Антонович, садясь за стол. – А больше нет – не имею, знаете ли, привычки шарить по чужому. Но вы, конечно проверьте – тут не до тактичности.

А ведь врет!

Леонид Антонович, казалось, не склонный больше обсуждать эту тему, углубился в какие-то бумаги, лежавшие на столе. Сканер задумчиво посмотрел на его склоненную голову, потом его взгляд быстро скользнул по столу и задержался на настольных часах. Он шагнул в сторону коробки, но тут же вернулся обратно, глядя на часы со все возрастающим любопытством. Виктору Валентиновичу, наверное, понравились бы такие. Обнаженная длинноволосая девушка стояла на массивной подставке, имитирующей вершину скалы, и держала в высоко поднятых над головой руках круглый циферблат с римскими цифрами и фигурными стрелками. Скала была сделана из темной бронзы, а сама девушка – из более светлой, золотистой, мягко поблескивающей под электрическим светом; она стояла, напряженно вытянувшись, почти приподнявшись на пальцах босых ног, в едином, устремленном вверх порыве, готовая сорваться и улететь, унося с собой время… Сканер наклонился ниже, облизнув пересохшие губы. Девушка была адски похожа на Яну. Ее лицо, ее волосы, фигура… сомнений быть не могло. В ней единственной не чувствовалось угрозы. Бронзовые губы улыбались одобрительно. Все было правильно, да, правильно…

 
Была бы только ночка сегодня потемней…
 

– Какие красивые у вас часы, – прошептал Сканер, и его рука потянулась к талии девушки. Леонид Антонович вскинул голову и посмотрел на него с легкой неприязнью.

– Спасибо, мне они тоже нравятся. Только, я вас прошу – трогать не надо.

– Я осторожно, я только… хочу посмотреть… Может, вы мне их продадите?.. – пальцы Сканера сомкнулись на талии статуэтки и потянули ее вверх, отрывая от стола. Часы оказались тяжелыми, и ему пришлось напрячься и второй рукой перехватить девушку за ноги, наклонив ее головой к себе. Леонид Антонович, вскочил, оттолкнувшись ладонями от поверхности стола.

– Эй, я же вам сказал! Что вы де…

Сканер сжал зубы, и его руки, не прерывая движения, резко дернули часы вверх под острым углом к себе. Массивная подставка ударила хозяина кабинета под подбородок, оборвав его слова. Челюсть Леонида Антоновича хрустнула, голова с изумленно вытаращенными глазами запрокинулась назад, словно он пытался что-то рассмотреть на потолке, из раскрывшихся губ плеснуло ярко-красным. Он рухнул обратно в кресло, вцепившись в подлокотники скрюченными пальцами, но тут же попытался приподняться и закричать. Из его горла успел вырваться только болезненный хриплый стон, и в следующую секунду Сканер ударил еще раз – теперь уже над правой бровью, точно по линии волос, и на этот раз к треску примешался странный сырой звук. Леонид Антонович слегка подпрыгнул на сидении, и его глаза раскрылись до предела, но тут же веки опустились, скрыв взгляд, полный изумленной боли, и он тяжело сполз набок, свесив к полу правую руку. Кресло чуть повернулось и застыло, застыл и Сканер, сжимая в руках часы и прислушиваясь. Потом осторожно поставил часы обратно на стол. Капли крови свернулись на бронзе, как живые, одна попала девушке на щеку. Сканер заботливо стер ее указательным пальцем, который тут же вытер о полу пиджака Леонида Антоновича, после чего проверил его пульс, вполголоса подпевая все еще звучащей в голове песне:

 
Бежим со мной скорее, бежим, моя краса,
Из терема-темницы в дремучие леса!..
 

Пульс был – слабый, но был, значит, беспокоиться не о чем. Чистова особо подчеркнула бессмысленность убийства, он лишь должен был позаботиться, чтобы ему никто не мешал. Что ж, Леониду Антоновичу сейчас точно не до него.

Сканер быстро запер дверь, потом подбежал к коробке, но, уже протянув к ней руку, испуганно замер – ему показалось, что кто-то стучит в дверь. Он прислушался, обернулся и понял, что звук, принятый им за размеренное постукивание в дверь, на самом деле тяжелые шлепки капель, срывающихся с пальцев свесившейся руки Леонида Антоновича. Сканер отвернулся и открыл коробку. Зажмурившись, он начал одну за другой вытаскивать картины и бросать их на пол небрежно, как дрова.

Сканера трясло. Сила Чистовой возросла неизмеримо, и эти картины были совсем другими – он чувствовал их даже сквозь закрытые веки, которые неудержимо тянуло вверх – посмотреть, взглянуть хотя бы на одну. Он пытался понять их руками, но под пальцами была только шершавость давно высохшей краски. Надо взглянуть хотя бы на одну, потому что…

Потому что картины не любят, когда на них не смотрят.

Не выдержав, он поднял веки – всего на мгновение, успев увидеть лишь чьи-то страшные глаза, смотревшие на него в упор и, казалось, увидевшие и даже начавшие анализировать… и тут же снова зажмурился. Его руки извлекли из коробки последнюю картину и бросили поверх груды остальных, потом он повернулся и посмотрел на обмякшего в кресле человека с внезапной деловитостью.

Чистова сказала, что никто не должен ему мешать. Да, так. Но она же сказала, что он может выживать, как хочет. Значит, как считает нужным. А вдруг Виктор сегодня уцелеет, и тогда этот человек все ему расскажет… Нет, никто никому ничего не должен рассказывать.

Сканер вытащил из кармана захваченный в зале нож и, двигаясь как сомнамбула, направился к креслу.

Когда он вернулся к картинам, его лицо по-прежнему хранило деловитое выражение – усталая, довольная деловитость человека, только что окончившего важную работу. Спереди его френч из серого стал грязно-красным, но это, право же, было не так уж важно. Главное, что он справился. Нож был неподходящим для такой работы – слишком округлый, слишком неудобный, слишком декоративный, но он справился, и теперь уже не о чем беспокоиться. Осталось только одно…

– Потерпите, – пробормотал Сканер, вытаскивая бутылочку и отвинчивая крышку. В воздухе мгновенно распространился резкий запах керосина. – Чуть-чуть еще потерпите… сейчас я вас выпущу…

Он начал обрызгивать картины керосином – торопливо, но не без доли некой торжественности, словно совершал языческий обряд.

– Сейчас… сейчас…

Полупустая бутылочка упала на пол. Сканер поднял ее, завинтил крышку, запихнул в карман френча и достал зажигалку, но она выскользнула из его влажных пальцев. В дверь коротко стукнули, и Сканер испуганно обернулся. На его лице мелькнул ужас, но оно тут же снова стало сосредоточенным и слегка сонным, и голова Сканера повернулась обратно. Дрожащие пальцы подобрали зажигалку и открыли ее.

– Леонид Антонович!

Долю секунды Сканер, как зачарованный, смотрел на крохотный острый язычок пламени, потом наклонился и повел им вдоль краев сваленных друг на друга картин.

– Леонид Антонович! – в дверь кто-то безуспешно толкнулся и снова застучал.

Огонь набросился на картины с голодной радостью, мгновенно охватив их все. Сканер отступил на несколько шагов, тупо глядя, как бумага, ткань, дерево одеваются пламенем, как чернеют, съеживаются, исчезают чьи-то ужасные глаза, страшные сюрреалистические образы, и чувствуя, как удивительно легко становится на сердце, и жаркий красный туман, окутавший сознание, тает, тает…

И тут что-то взметнулось из самого центра костра – что-то освобожденное, ликующее, неосязаемое и жуткое, бестелесое, безымянное и неисчислимое. Сканера швырнуло на пол, смяло валом прокатившихся сквозь него темных чувств и желаний, на мгновение превратив в беснующееся, агонизирующее, разрывающееся на части существо, корчащееся на паркете, словно раздавленный червяк. Но это существо не являлось хозяином и интереса не представляло и было покинуто почти мгновенно, и нечто помчалось туда, откуда не так давно было так грубо и безжалостно изгнано. Скорчившийся и обхвативший руками голову Сканер остался лежать на полу, отрешенно глядя, как совсем рядом с ним занимается паркет, и неяркое пламя ползет все дальше и дальше. Где-то очень далеко, краешком сознание он еще успел отметить, что кабинет снова стал кабинетом – современным, деловым, безликим помещением, начисто утратив зловещую, угрожающую атмосферу. Одно только выбивалось из общей обстановки – неправдоподобно яркий и свежий красный цвет.

А потом Сканер услышал крик.

VII

Когда все произошло, никто ничего не понял и так и не смог понять до самого конца. Многие даже не успели понять, что вообще что-то произошло. Но, тем не менее, каждый, кто находился в этот момент в зале, что-то почувствовал – атмосфера вдруг странно изменилась, и в ней расползлось нечто гнетущее, тяжелое, томительное, словно под потолком зала собиралась гроза. Яркий свет, льющийся из огромных люстр, потускнел и словно бы начал втягиваться обратно в лампы, цвета стали темнее и гуще, портьеры стали напоминать неприступные ворота и стены угрожающе надвинулись, будто собираясь раздавить всех, находившихся между ними. Была то иллюзия или нет, но на секунды праздник застыл, как будто вдруг замерзло время. Замерли танцоры, у некоторых нога так и не успела коснуться пола и осталась в воздухе, разве только едва-едва касаясь паркета носком туфли, в то время как складки платьев, локоны, серьги еще продолжали колыхаться по инерции. Все разговоры оборвались в один миг, будто кто-то резко вывернул звук. Губы сидевших за столом, чуть приоткрытые, не шевелились, над тарелками, не донесенные до рта, зависли вилки с едой, водка и вино чуть покачивались в недоуменно остановившихся в воздухе рюмках. Официанты-лакеи и стоя, казалось, бежали, с привычной небрежностью ловко поддерживая подносы с тарелками, вазочками и блюдами. Музыка испарилась, как капля воды с раскаленного металла, только напоследок успел испуганно вскрикнуть чей-то альт, и очередная строчка старинного романса превратилась в хрипловатый удивленный выдох. Даже клубы сигаретного дыма, казалось, застыли. Все взгляды пересеклись в одной точке где-то в центре зала, но глаза некоторых смотрели одновременно и куда-то внутрь себя, пытаясь увидеть странную, едва уловимую, возможно и померещившуюся перемену.

Прошла секунда. Может быть, немного больше. Но об этом могли бы судить лишь те, кто не поддался общему оцепенению и наблюдал бы за всем со стороны. Был только один такой человек, но этот крошечный осколок времени он использовал не для наблюдений, а для того, чтобы добежать до широкой парадной лестницы, ведущей на второй этаж – туда, где зал по периметру окружала балюстрада с широкими перилами. За это замерзшее мгновение он успел преодолеть несколько ступенек, и еще, прежде, чем оно кончилось, оброненный кем-то нож звякнул, коснувшись пола, с невесомым звуком упала на тарелку с одной из замерших вилок блестящая горошина, лег на стол хрупкий столбик сигаретного пепла, сбитый чьей-то дрогнувшей рукой, и каштановой волной переплеснулись с одного плеча на другое через спину распущенные роскошные волосы одной из танцевавших женщин, остановившейся посередине резкого разворота. И едва последняя прядь скользнула поверх остальных и нога бежавшего человека дотронулась до очередной ступеньки, время оттаяло и оттаял ресторанный зал, и события потекли стремительно, словно река в половодье.

Вначале вернулась музыка – неуверенная, неровная, испуганная, напрочь утратившая романтизм и любовное томление. Снова зазвучало контральто певицы, но чувственность исчезла из ее голоса, и лицо певшей приняло выражение злой ошарашенности, как у человека, на которого в самый разгар любовных утех выплеснули ведро ледяной воды. Пальцы с длинными ногтями накрепко вцепились в микрофонную стойку и сжали ее так, что хрустнули суставы, уголки густо-бордовых губ начали разъезжаться в разные стороны.

Ярко-синие глаза Инны Баскаковой резко потемнели, потом стали и вовсе черными, словно зрачок, расширившись до предела, закрыл собой всю радужку. Ее рука с бокалом недопитого шампанского, еще секунду назад неподвижная, возобновила было прерванное движение к губам, но тут же, дернувшись, снова застыла. Холеные пальцы в золотых кольцах резко сжались на тонком хрустале, послышался сухой хруст, и часть бокала ссыпалась на стол сияющими осколками, а в пальцах Инны осталась фигурная, истекающая кровью ножка. В тот же момент двое из сидевших с ней за столиком женщин, не обратив на нее ни малейшего внимания, с пронзительным криком, напоминавшим кошачье мяуканье, вцепились друг в друга скрюченными пальцами и свалились со стульев на пол, где начали кататься взбесившимся клубком, раздирая друг друга острыми ногтями и роняя стулья. Третья женщина, отведя чуть в сторону руку с изящной дымящейся трубкой, захохотала, откинувшись на спинку стула, и ее раскрытый в хохоте рот чудовищно растягивался, словно резиновый. Голова Баскаковой повернулась в ее сторону, и Инна тоже захохотала. Ее пальцы передвинулись вниз по ножке бокала, открыв то, что от него осталось – сверкающие, короткие неровные зубцы, в то время как ладонь другой прижалась к столу и толкнула его – толкнула без видимых усилий, но столик, кувыркнувшись, отлетел в сторону так, словно к нему была приложена сила не меньше, чем троих человек. Посуда и бутылки полетели в разные стороны. Инна, издав низкий гортанный звук, бросилась на недавнюю подругу, замахнувшись остатком бокала, как ножом, метя в горло. Но та успела вскочить, и Инна не достала до ее шеи. Удар пришелся в плечо, и хрустальные зубья, скользнув по кости, рванулись вниз, к груди, разрывая платье, ломаясь о ребра и раздирая кожу и мышцы в лохмотья. Женщина закричала, но боли в крике не было – только негодование. Кричащий рот уже растянулся так, что уголки губ находились на одной линии с мочками ушей, превратив лицо в кошмарную сюрреалистическую гримасу, зубы, торчавшие из обнажившихся десен, казались огромными. Вместо того, чтобы отскочить, она еще крепче прижалась к Инне и вскинула руку с трубкой, повернув черенок к ее лицу. Пальцы ее левой руки вцепились в золотистые волосы и потянули, приближая лицо Баскаковой к трубке, направленной ей в глаз. Обе звонко и весело смеялись, как будто происходило нечто необычайно забавное.

Зал ресторана превратился в ад, кричащий, ревущий, стонущий, хохочущий. Обезумевшие от ужаса люди, спотыкаясь о перевернутые стулья, толкая и топча друг друга, рвались к выходу, срывали портьеры и били стекла, ломали рамы, чтобы выбраться через окна, но их хватали и швыряли обратно. Женщины путались в своих изысканных вечерних нарядах и бежали рывками, в судорожной панике, распялив в крике накрашенные губы. Пол усеяли бесчисленные осколки, и каждый, кто падал, напарывался на них. К красной гамме зала прибавился новый оттенок – самый живой, самый яркий, самый выразительный.

Она уже добралась до того места, которое облюбовала давным-давно и теперь боком сидела на широких перилах второго этажа, свесив вниз подол черно-серебристого платья и сцепив пальцы на обнаженных коленях. Здесь было удобно – великолепный обзор, никто не мешал и царила та зыбкая безопасность, которая могла рухнуть в любой момент, – то, что нужно. Конечно, там внизу, с ними было бы тоже по-своему хорошо – одно дело смотреть на воду, а другое – нырнуть в нее. Но там ее могут убить, а это ей не подходит.

Пистолет, уютно устроившийся в ямке между ее ногами и животом, приятно холодил разгоряченную кожу сквозь тонкое платье, его тяжесть обнадеживала. Скоро и она нырнет, но еще не время, не время… Она смотрела, улыбалась и смотрела, и кто-то смотрел из нее и вместе с ней, и ее губы шевелились, не ломая улыбку и ведя с ним беззвучный разговор.

– Смотри, любуйся. Сравнивай. Что твоя Дорога в сравнении с этим?! Примитив. Разве это сюжет для картины? Картина должна быть живой, и люди намного лучше жалкой полоски асфальта, согласись. Забавно, что при том, что с ними происходит, они совершенно не чувствуют боли. Им некогда чувствовать боль. Они слишком заняты своими чудовищами, которые успели очень по ним соскучиться. Тебе ведь никогда не приходило это в голову – не просто нарисовать порок, а изменить его, перевести на новый уровень существования? Нарисовать картину в человеке? Впрочем, о чем я спрашиваю – у тебя не было и сотой доли моих способностей. А теперь ты и вовсе всего лишь часть меня. Всего лишь одна из планет Вселенной… Смотри, какие они замечательные. Я вытащила из каждого его грязь и замесила ее по-своему… правда, занятно? Те картины на бумаге, на ткани – не окончательны, они – всего лишь промежуток, настоящие картины были окончены лишь несколько минут назад, когда этот дурачок сделал то, что я ему сказала. Чудовища вернулись домой, только – вот несчастье – прежний дом им теперь тесноват. Разве мог ты мечтать о таком? Любуйся!.. Вот настоящие творения, а все прочее – глупые, несовершенные иллюзии! Смотри. Смотри…

Она восседала над бушующим морем мечущихся человеческих тел, и ее улыбающиеся глаза без труда отыскивали нужных людей. Они резко выделялись среди прочих – и не только своим поведением. Их лица плыли, шли рябью, словно туманные дымки, тела неуловимо менялись, обретали неестественную гибкость или, напротив, неповоротливость, все дальше и все безнадежней отодвигая от края их прежнего состояния. То, что вернулось, больше не желало быть частью чего-то, оно успело стать слишком индивидуальным, слишком самостоятельным, и теперь переделывало своих хозяев под себя. Лица искажались судорогой, мышцы затвердевали в гротескных и страшных гримасах, глаза уходили в глубь черепа или наоборот выпячивались из глазниц, растягивая веки; хрустели суставы, лопалась кожа, не выдерживая непосильного напряжения. У певицы, которая, спрыгнув со сцены, давно металась среди охваченной ужасом бестолковой толпы, раздирая каждого, кого удавалось, острыми ногтями, кожа между длинными, похожими на паучьи лапы, пальцами, превратилась в лохмотья, и руки напоминали изуродованные каркасы вееров. Лицо мужчины, забравшегося с ногами на единственный еще не опрокинувшийся стол, преобразилось в анатомический муляж для изучения кровеносной системы – все вены, артерии, даже капилляры чудовищно вздулись и пульсировали, казалось, все в разном ритме. Голова одной из беснующихся женщин вращалась под немыслимым углом, а ее лицо сползло влево по диагонали, будто размякший пластилин.

Казалось, безумие захлестнуло весь зал, хотя на самом деле оно скосило не больше двух с половиной десятков человек, остальные метались и кричали в бестолковой панике, толкая и топча друг друга. Большинство сумасшедших просто гонялись за гостями и друг за другом, словно изголодавшиеся волки, угодившие в овечью отару, воя, хохоча и разбрызгивая слюну. Но у некоторых безумие носило жуткую, неповторимую индивидуальность. Один из телохранителей Баскакова, в клочья разодрав на себе пиджак и рубашку, теперь сидел на скользком от крови и растоптанного угощения полу и с деловитым, сосредоточенным видом грыз собственную руку, захлебываясь пузырящейся на губах кровью и дрожа, словно в сильном ознобе. Сергеев, забившийся в угол, запрокинул голову и шарил пальцами в горле, запихнув руку в рот уже за границу запястья и упорно проталкивая ее все дальше, содрогаясь в жестоких рвотных спазмах. Какая-то женщина, совершенно голая, каталась по сцене и пронзительно визжала. Соня Баскакова с криком металась по залу, колотясь о стены, словно бабочка в банке, разбитое лицо заливала кровь, сломанная рука висела плетью.

Несмотря на сумасшедшую давку людям мало-помалу удавалось покидать зал. Кто-то выпрыгнул в окно, большинство добрались до холла и теперь, застревая в дверях, рвались на улицу. Выбежала в холл и одна из сумасшедших, и там завязалась отчаянная драка – обезумевшая женщина расшвыривала взрослых сильных мужчин играючи, даже не прилагая особых усилий. В конце концов все дело решил один из чьих-то телохранителей, всадив пулю в ее мутный, ничего не выражающий глаз.

Несколько человек пытались искать спасения на втором этаже, но на середине лестницы их встретили выстрелы, и после того, как один из них с воем скатился по ступенькам, зажимая рукой простреленное плечо, остальные кинулись обратно в зал, а Художник, смеясь, опустил пистолет. Его глаза горели, руки слегка подрагивали. В эту секунду он не помнил своего имени, не помнил прошлого, даже не помнил, что он человек. Мечта возрастом в несколько веков осуществилась. Он стал настоящим Творцом. Он стал частью собственной картины. Он был на вершине и в то же время он был там, среди них. Он мог убить и мог умереть сам. Он был восторгом и он был страхом. Он был силой и был болью. Он был криками и был агонией. Он был безумием и был чужой кровью. Он был блеском вонзающегося в плоть острия и был этой плотью, послушно под ним расступающейся. Он был бешеным биением сердец и хрустом раздавливаемого стекла. Он был смесью запахов зала и острого, горьковатого дыма, уже начавшего выбираться из холла. Он был малейшим изменением цвета. Он был Вселенной, он был всем, и сравнить это с Дорогой было невозможно.

Баскаков оказался в самом центре обезумевшей толпы и теперь дико озирался, пока оставшиеся немногочисленные охранники, обступив его, пытались расчистить дорогу к выходу. Краем сознания он уже понимал, что произошло, но поверить и принять это был не в силах. Как могло такое случиться?! Как она посмела?! Как смогла подобраться так близко?! И самое главное – где она?! Ведь она наверняка где-то в ресторане, спряталась и наблюдает, наслаждаясь местью. Но никого, хотя бы отдаленно напоминавшего Чистову, он не видел. Найти ее, найти… нет, сначала выбраться отсюда живым, но потом найти ее и уж тогда… Но что происходит с людьми, почему они так странно и страшно меняются… разве способна она была на такое?..

Один из охранников упал, сбитый с ног внезапно выпрыгнувшим откуда-то сбоку человеком, чье лицо и шею изрезала сетка бешено пульсирующих сосудов, а из плеча нелепым блестящим ростком торчала глубоко всаженная вилка. Прежде чем охранник успел что-то сделать, сумасшедший впился зубами ему в кадык. Эта картина, мелькнув перед Баскаковым, тут же исчезла, оставшись позади – они не остановились ни на секунду, продолжая пробиваться к двери. Как во сне он услышал грохнувший за спиной выстрел, почти потонувший в криках, и тут же остановился, точно очнувшись.

– Не останавливайтесь, сейчас выведем!.. – хрипло крикнул кто-то ему на ухо, настойчиво толкая вперед.

– Стойте, кретины! Где моя дочь?! Найдите Соньку, сейчас же! И Анну!

– Вот выведем вас и…

– Ищите, олухи!

Охранники с руганью развернулись, расшвыривая налетающих на них людей голыми руками – стрелять уже давно было нечем. Он с ужасом шарил глазами по сторонам, боясь увидеть изуродованные тела, но ни Сони, ни Анны нигде не было видно – может, дай бог, успели выбежать? Но сердцем Баскаков чувствовал, что это не так. Чистова, скорее всего, добралась и до них, и тогда они должны быть где-то в зале, превратившиеся в обезумевших зверей… много хуже, чем мертвые.

В воздухе расползался ощутимый запах гари – где-то в ресторане начался пожар. Людей в зале становилось все меньше, из холла долетали крики, чей-то хохот и звуки потасовки. Баскаков дернулся в сторону, увлекаемый охраной, и увидел Сергеева. Его помощник, съежившись, сидел в углу, глубоко засунув в рот собственную руку, точно пытался что-то отыскать внутри себя. Лицо посинело от удушья, страшно выпученные глаза смотрели точно на Виктора Валентиновича. Передернувшись, Баскаков отвернулся, и в этот момент откуда-то сверху долетел серебристый, переливающийся, странно знакомый смех. Он поднял голову и удивился, почему же не заметил Анну раньше. Женщина сидела на широких перилах балюстрады в изящной позе, свесив одну из ног в черной туфельке, и смеялась, глядя вниз, в зал. Она была хороша, как никогда, ее лицо раскраснелось, глаза сияли безумным огнем, платье сползло с правого плеча, слегка обнажив грудь, и Баскаков изумился неожиданно захлестнувшему его бешеному возбуждению. В таких-то обстоятельствах… не сошел ли он сам с ума?!

– Аня! – крикнул он изо всех сил. – Аня!

Она взглянула точно ему в глаза и захохотала еще громче, и сейчас нечто в чертах ее лица и безумных глазах казалось особенно знакомым. Где он встречался с ней? Когда? Чистова, несомненно, поработала и над ней. Только сейчас Баскаков заметил в руке Анны небольшой пистолет, небрежно смотревший дулом вниз, и ему пришло в голову, что, свихнувшись, она может убить и его.

– Притащите ее сюда! – крикнул он телохранителям. Но те не успели отреагировать на приказ – на них налетело сразу двое сумасшедших, один из которых, их недавний коллега, приобретя с безумием неестественную силу, в то же время не утратил профессиональных навыков. Охранники сцепились с ними, почти отшвырнув Баскакова себе за спину, и на какое-то время он остался один на один с той частью зала, в которой еще оставались бестолково метавшиеся люди.

Какой-то мужчина, приоткрыв рот и часто-часто моргая, шел прямо на него, пьяно раскачиваясь и держа сложенные ковшиком ладони на уровне живота. Вначале Баскакову показалось, что человек несет, бережно прижимая к себе, какие-то странные сизые мокрые сосиски, и только когда тот уже подошел вплотную, Виктор Валентинович с ужасом и отвращением сообразил, что мужчина поддерживает петли кишок, вываливающихся из распоротого живота. Кровь на его черной шелковой рубашке не была заметна, и зрелище казалось нереально обыденным, даже каким-то мирным.

– … так странно… – тупо пробормотал раненый. Его полураскрытые губы не шевелились. – …скользкие… помоги…

Это было уже слишком. Самообладание Баскакова, державшееся на последних стежках, вспоролось. Он пронзительно закричал, оттолкнул от себя мужчину и метнулся в сторону со всем проворством, на какое только был способен. Раненый с размаху сел на пол, отрешенно глядя на свой живот. По его лицу текли слезы. Медленно, словно во сне, он завалился на скомканную вишневую портьеру.

– Уведите меня! – отчаянный крик слепо бился о равнодушные стены зала и метался среди строгих коринфских колонн, утративших свою безукоризненную белизну. – Бросьте их, мать ВАШУ!!! Уведите МЕНЯ-А-А!!!

Анна смеялась.

* * *

Один из телохранителей Баскакова успел бросить ошеломленно-испуганную фразу.

– Что за хрень?!..

Фраза пропала впустую, ее никто не услышал, да и если бы услышали, ответить все равно не смогли бы. Он и сам не ждал ответа, слова выскочили машинально, в перерыве между сухими выдохами. Но ему хотелось знать, почему эти двое еще живы, хотя каждый уже получил на свою долю не меньше шести смертельных ударов, кровопотеря огромна, внутренние органы должны были превратиться в кашу, сердце замереть, а мозг отключиться навсегда? Коллеги удивленно и устало сопели рядом, пытаясь наравне с ним устранить препятствие, отделявшее их и босса от спасительной двери.

Препятствие? Да нет, это уже не препятствие. Речь уже не столько о том, чтобы просто пройти – речь о том, чтобы выжить.

Слава богу, один, наконец, упал. Еще хрипит, дергается на полу, пытается ухватить за ноги уже непослушными пальцами, но уже не опасен, уже ему не подняться, его дотаптывают походя, почти небрежно – теперь все внимание на второго. Этот опаснее, много опаснее, потому что свой, да еще и дерется с упорством и несокрушимостью сказочного зомбированного берсерка. Живот смят не одним ударом, кадык разбит, шейные позвонки сломаны, носовые хрящи вбиты в мозг, кровь изо рта и ушей не просто течет – хлещет… Как он может не только драться, но и вообще еще дышать? Искаженное, страшно и странно изменившееся лицо стало ноздреватым и там, где еще не измазано кровью, похоже на кусок пемзы, выпученные, ставшие какими-то крабьими глаза вращаются вне зависимости один от другого… но ведь это свой, это Серега, не первый год в одной упряжке, в спортзал вместе ходили и пили вместе не раз…час назад обсуждали предстоящие выходные, с шашлычками, с девчонками… Да и второго, уже выбывшего, он знает – какая-то шишка из морской администрации порта, спокойный, добродушный мужик, хотя, конечно, и сволочь, как и большинство здесь…

Он не успел довести мысль до конца – поскользнулся в чем-то влажном, пропустил удар, и то, что осталось от Сереги, заученно вбило ребро ладони ему в гортань и отбросило на пол, под ноги остальным. Секунду спустя свалили-таки и самого Серегу – прямо на умирающего, и тот еще успел ощутить, как прямо на нем добивали того, с кем не раз…

* * *

Женщина бежала по лестнице, легко отталкиваясь ногами от широких ступенек, и разорванная почти до талии длинная юбка летела следом, длинные лоскутья цвета лежалых листьев мотались из стороны в сторону. Левая сторона шеи женщины была страшно исполосована, кое-где нелепо поблескивали застрявшие мелкие стеклянные осколки. Некогда изящное фигурное декольте было косо разорвано, и из разрыва вместо левой груди свисали влажные лохмотья кожи и мышц. Правая рука болталась вдоль тела в такт движениям – ладонные кости сломаны, суставы вывихнуты – следствие мощного удара, о котором женщина уже ничего не помнила – не помнила и того, что она женщина, и не понимала, что такое боль. Единственное, что существовало в сознании мчавшегося вверх существа – ненависть, животная, слепая, всесжигающая и более древняя, чем мрамор, по которому ступали его ноги. Словно узконаправленный луч, эта ненависть высвечивала любого человека, и тогда весь мир, кроме него, переставал существовать. А сейчас средоточие ненависти сидело там, наверху, свесив ноги с широких перил и хохоча во все горло. Женщина подвывала от нетерпения, и рот, из которого несся этот неистовый вой, растягивался, как у жабы, казалось, все лицо состоит только из этого чудовищно большого рта. Здоровая левая рука протянулась вперед, согнув длинные пальцы когтями. Утром эти пальцы обрабатывали в лучшем волжанском салоне красоты, их движения были медленными, томными и осторожными – не дай бог сломать ногти. Сейчас они рвали на куски, а от ногтей остались только жалкие обломки.