Текст книги "Письма. Часть 1"

Автор книги: Марина Цветаева

Пока всего лучшего, пишите о Пете и передайте ему эту записочку.[262]262
  Под «записочкой», вероятно, имеется в виду ст-ние «День августовский тихо таял…» – первое письмо Цветаевой к П. Я. Эфрону.


[Закрыть] Как его адр<ес>?

Целую Вас и Лососину. Пишите.

Приветы Ваши передам, хотя дрожу за свою интонацию.

мэ

<Конец июля 1916 г., Москва>

Милая Вера,

Посылаю Вам спирт и книжку, ради Бога не потеряйте, а то опять придется доставать разрешение.

С<ережа> был в лечебнице: катарр, прописали ментол с кокаином, у него маленькая лихорадка.

Вера, Мандельштама забирают![263]263
  О. Э. Мандельштам внезапно уехал из Коктебеля в Петроград в связи с кончиной матери, но многие считали, что его мобилизовали


[Закрыть] И Говорова![264]264
  А. С. Говоров в Александровское военное училище.


[Закрыть]

Когда у Вас новоселье?[265]265
  М. М. Нахман сняла в Москве квартиру, где вместе с нею поселилась и В. Я. Эфрон


[Закрыть]

Целую Вас и Магду.

мэ

P. S. Можно ли себе мазать голову очищенным дегтем, или потом не смоешь? Это С<ережа> рекомендует, но боюсь, что тут что-то не то.

#11_13

<Начало октября 1916 г., Москва>

Милая Вера,

Если у Вас еще есть работа, пусть Анна Ивановна[266]266
  портниха


[Закрыть] еще побудет у Вас, – у меня сломался ключ от сундука, где все вещи для шитья, кроме того я жду от Лили кавк<азского> сукна на шубу. Когда А<нна> И<вановна> кончит у Вас, направьте ее ко мне, никому не передавайте, я ее займу дней на десять, не больше, – если Лена и Маня[267]267
  По-видимому, Е. В. Позоева и М. Л. Гехтман.


[Закрыть] могут подождать, так им и скажите.

Кроме того, дайте, пож<алуйста>, Марте[268]268
  Прислуга Цветаевой


[Закрыть] книжку для спирта.

Целую Вас.

МЭ

Сережа просит передать Магде, что придет после обеда, д<олжно> б<ыть> к трем. К 12-ти он идет в Военно-Промыш<ленный> Ком<итет>.

Москва, 28-го января 1917 г.

Милая Вера,

Лиля завтра в 3 ч. занята, а Аля как раз в это время спит, так что мы лучше отложим свидание на другой раз. От Сережи пока ни слова. Целую Вас.

МЭ

<Между 28 января и 7 февраля 1917 г., <Москва>

Милая Вера,

Есть возможность написать и послать что-нб. Сереже через знакомых Марии Серг<еевны>,[269]269
  Видимо, М. С. Урениус.


[Закрыть] к<отор>ые уезжают в Нижний сегодня вечером.

Если надумаете, посылайте пораньше – к М<арии> С<ергеевне>. Адр<ес> ее: Б<ольшой> Афанасьевский, д<ом> 27, кв<артира> Воскресенских. Эти самые Воскресенские-то и едут.

С<ережа> здоров, ему привили тиф, и он уже оправился. Как-ниб<удь> вечером зайду рассказать подробнее.

МЭ

Москва, 2-го мая 1917 г., вторник

Милая Вера,

Завтра еду домой. Т° сегодня – в первый раз за 2 недели – 36,9.

Пусть завтра в 4 ч. дня заедет за мной Маша. Напомните ей привезти Алино розовое ватное одеяло и дайте ей сдачу с 28 р. (пусть разменяет помельче!) И если можно пришлите еще 25 р.

Другая просьба: завтра же запишитесь для Ирины в Детское Питание, на 4 кормления в день. Скажите, что ребенку 3 недели. Молока у меня определенно не хватает. Вчера проверяла. Главный врач сразу посоветовал Детское Питание. (Буду чередовать себя с ним). – „Кормилицы Вы сейчас не достанете, – и не ищите! А молоко в Д<етском> П<итании> стерилизов<анное>, отлично приспособл<енное> для каждого детского возраста. За успех такого прикармливания ручаюсь. Но придется Вам лето посидеть в Москве“.

Так что, Вера, непременно завтра же запишитесь. Буду брать с 4-го числа. Спросите у Аси, как это делается, и можно ли брать молока на 4 кормления в день. (Кажется – на кажд<ый> раз – бутылочка).

Целую Вас и Магду. – Мне так совестно за свои вечные просьбы, но скоро я буду здорова и всё это кончится.

МЭ

#11–13#

<13-го сентября 1917 г.>

Милая Вера,

Я сейчас так извелась, что – или уеду на месяц в Феодосию (гостить к Асе) с Алей, или уеду совсем. Весь дом поднять трудно, не знаю как быть.

Если Вы или Лиля согласитесь последить за Ириной в то время, как меня не будет, тронусь скоро. Я больше так жить не могу, кончится плохо.

Спасибо за предложение кормить Алю. Если я уеду, этот вопрос пока отпадает, если не удастся, – это меня вполне устраивает. Сейчас мы все идем обедать к Лиле. Я – нелегкий человек, и мое главное горе – брать что бы то ни было от кого бы то ни было.

Целую Вас и Асю.

МЭ.

Алю пришлю завтра в 6 часов.

Коктебель, 16-го ноября 1917 г.

Дорогая Вера!

Если есть возможность выехать из Москвы – выезжайте с Алей, Ириной и Любой в Коктебель. Пра предлагает Вам бесплатно комнату и стол.

Все ключи у Вас (у Жуковских). Узнайте на вокзале, доходит ли багаж. Тогда соберите часть вещей менее ценных в большую корзину. У нас их две: внизу и рядом с С<ережи>ной комнатой. Выберите ту, что покрепче и перевяжите веревкой. Если багаж не доходит – зашейте вещи в несколько тюков. Возьмите на это старые простыни и серое байковое (Сережино) одеяло. Можно в пикейное.

Теперь дела:

Мои денежные расписки находятся: или в одном из правых ящиков моего письменного стола (скорей всего в среднем), в большом портфеле, обтянутом черной материей с цветочками, – или в маленьком шкафчике, угловом, за стеклом, в бисерном голубом портфельчике. Посмотрите сначала в шкафчике, а то письменный стол заперт, и средний правый ящик придется взломать. (Лучше отпереть, замок очень прост.) Бумаги (2) (расписку и удостоверение) везите с собой.

Сереже везите: кожаную куртку, гетры (у Жуковских), макинтош (в гардеробе), военную фуражку (у Бориса), фрэнч и синие брюки (в одном из нижних сундуков), всё военное, оставленное у Миши, кожу на сапоги и подметки (в гардеробе), его документы (аттест<ат> зрелости и пр<очее> – в солдатском сундучке). В офиц<ерских> брюках, к<отор>ые у Миши, ключ от входной двери и – кажется – ключ от солд<атского> сундука. Сундук отперт. Бумаги в конверте.

Мне везите: зеленое летнее и коричневое летнее пальто (оба в гардеробе), две черных юбки (в гардеробе), белье – что найдется, несколько блузок (разбирая сундуки), все воротнички, находящиеся в одной из китайских шкатулок (в гардеробе, Алины и мои). Алину голубую брошку.

В левом сундуке (горбатом) – совсем новое детское розовое ватное одеяло. Возьмите и его (если влезет) и Алино. Берите с собой простыни, взрослые и детские (у нас с собой только две). В сундуках много Алиных зимних платьев.

Желтую шкатулку карельской березы возле моей шарманки, в углублении или в гардеробе и все мои драгоценности (в 3 черных шкатулках Пра, в углов<ом> шкафчике) и большой (под письм<енным> столом) ящик с фотографиями передайте на сохранение или Никодиму (Б<ольшой> Николо-Песковский, д<ом> 4, кв<артира> 5) или Мише.

Сережину доху (в больш<ом> сундуке, на дне) и серебряное блюдо (в больш<ом> несгораемом – незаперт<ом>, – на нем граммофон) – заложите. Квитанции передайте или Никодиму (или Тане) или Мише, а то вещи пропадут.

Везите Але желтенькую лохматую шубку, вязаное пальто, побольше платьев. В гардеробе справа наверху есть пакет с мелочами для Ирины, там же две пары красных чувяк (ее же). Везите всю Алину обувь (в гардеробе слева). В большом сундуке возьмите несколько скатертей, я сделаю себе из них белье, у меня ничего нет. Там же неск<олько> несшитых материй: красная, голубая, белая, крэм. Возьмите из большого сундука мою шубу из кавказского сукна и поезжайте в ней. Она Вам здесь пригодится. Люба пусть возьмет голубое ватное одеяло, к<отор>ым покрывается. Оно ей необходимо.

Не забудьте Иринину клеенку!!! И, разбирая сундуки, возьмите для нее какие-ниб<удь> вязаные шарфы. Их много.

Алю везите в голубой шубке, Ирину – в белой и в заячьей и в трех одеялах (двух байковых и Алином розовом ватном).

Необходимо взять с собой рис и манную. Здесь нет.

Необходимо взять с собой примус и термос (или в гардеробе или в съестном шкафу), несколько кастрюль, чайник и голубую кружку, красный медный кофейник, голубой эмалированный молочник.

Моя (для сердца) просьба Вам: из углового шкафчика, где вещи маленькую красную записную книжку об Але, и из среднего ящика письм<енного> стола (где голубой замок, есть ключ) – черную средней толщины клеенчатую тетрадку со стихами, и зеленую кожаную, почти неисписанную. А не найдете – Бог с ней!

Вера! Шкафчик на замке, (голубой, есть ключ, тот же, что от письм<енного> стола) и еще заперт простым ключом. Пусть слесарь откроет. Простой ключ здесь, у меня. А потом Вы повесите замок.

Найдите в зеленом несгор<аемом> шкафу у жильца паспорт деда и привезите. С<ережа> им дорожит.

Гардероб заприте, как есть, сундуки (все) и корзины составьте в мою комнату, туда же вещи – кроме мебели! из С<ережи>ной комнаты и детской.

Квартиру сдайте на полгода, если возможно, а то – до осени. Если нижняя комната сдана под домовой комитет – сдайте детскую, темную и столовую. С Сережиной – как знаете. Можно сдать – на время – кому-ниб<удь> знакомому, но с тем, чтобы можно было неожиданно в нее въехать.

Главное: привезти банковские 2 бумаги, заложить доху и серебр<яное> блюдо, взять у Дырвянского[270]270
  арендатор дома Цветаевой в М. Екатерининском переулке.


[Закрыть] за 3 мес. вперед, возможно больше денег в Банке, взять у квартирантов (когда сдадите кв<артиру>) также за 3 мес. вперед – так и уславливаться. Цена за 3 комн. – от 300 р. до 400 р., за 4 (если дом<овой> ком<итет> не взял) – 400 р. Деньги везите на себе, – авось доедете? Предложите снять Слязскому, у него много родственников, раньше предлож<ите> Никодиму, м. б. нужно кому-ниб. из его знакомых.

Пра и Макс Вас очень ждут. А если Вы не уживетесь здесь – дорога моя.

Здесь трудно, но возможно. Но сегодня второй день нет газет, и я чувствую, что не выживу здесь без детей, в вечном беспокойстве. Любу соблазняйте морем, хлебом, теплом, спокойствием.

Да! Необходимо взять в вагон чайник, кружку и детский предмет, а то пропадете! Не забудьте губку, клизму, частый гребень.

Если ехать невозможно – что делать! Если есть малейшая возможность – поезжайте. А то мы расстаемся с детьми – Бог весть насколько!

М. б. дороги уже встали, м. б. письмо мое напрасно – что делать! Я сделала всё, что могла, я так просила тогда С<ережу> взять Алю.

Чтобы уменьшить тюк, пусть Люба наденет поверх своего платья мое коричневое летнее пальто (висит в гардеробе, длинное, масса пуговиц), а сверху своего пальто – еще мое зеленое с тремя пелеринками. Если можно, возьмите и Алино осеннее, с серебр<яными> пуговицами, и летнее желтенькое. Здесь ничего нельзя купить. Берегитесь дорогой воров!!!

Ну, поручаю всё это на Божью волю! Если ехать страшно – не поезжайте, если трудно – всё-таки поезжайте. Здесь проживем.

Если выехать не удастся – устройте это с моими банковск<ими> бумагами и драгоценностями и передайте Никодиму или Тане. Особенно – бумаги. Если не поедете, сдайте детскую!

Целуйте детей. У нас всё хорошо. Погода теплая, гуляем без пальто, но по ночам холодно. Пра и Макс очень зовут Вас.

МЭ

P. S. Ключи я Вам дала, они с Вашими ключами у Жуковских. 3 связки.

Ради Бога! Пусть не сломают мою синюю люстру!

Ключ от моей комнаты передайте в надежные руки (Лиле? Никодиму? Мише?)

Коричневую куртку, я думаю, Вы можете надеть на себя?

Мы ехали совсем не страшно. Велите носильщику занять хоть одно верх<нее> место.

Попросите Таню помочь с укладкой, она непременно поможет, и очень. Возьмите у нее С<ереж>ин коричневый портсигар на ремне, наденьте его на дорогу. Пусть Таня – если хочет – возьмет к себе грамм<офон> и пластинки. Пусть проводит Вас на вок<зал>.

<На полях:>

Ответьте тел<еграммой> на имя Макса.

NB! Несш<итые> материи (4) везите непременно, лучше уж скатертей не надо. Белой – арш<ин> 15, другие – отрезы: голубая, красная, крэм.

Дайте Никодиму на хранение (если он твердо ост<ается> в М<оскве>) мал<енький> сундучок с фотогр<афическими> принадлеж<ностями>. Он у меня в комнате, зеленый.

Пусть Таня уговаривает Любу, если та заартачится. Она молодец, – сумеет! И пусть вообще Вам помогает, скажите, что я очень прошу ее. Она с удовольст<вием> всё сделает!

Непременно!

Сдайте, на всякий случай, в багаж одно корыто, похуже. Берите с собой побольше денег, часть зашейте на Любу. Спишите № или №№ ломбард<ных> квит<анций>.

Ох! – мэ

1-го февраля 1940 г.

Милая Вера!

Очень большая просьба. Мне предлагают издать книгу избранных стихов. Предложение вполне серьезное, человек с весом. Но – дело срочное, потому что срок договоров на 1940 г. – ограниченный. Хочу составить одну книгу из двух – Ремесла и После России. Последняя у меня на днях будет, но Ремесла нет ни у кого. – Ремесло, Берлин, Издательство Геликон, 1922 г.

Эта книга есть в Ленинской библиотеке, ее нужно было бы получить на руки, чтобы я могла ее переписать, то есть ту часть ее, которая мне понадобится.[271]271
  В. Я. Эфрон в это время работала в Государственной библиотеке имени В. И. Ленина.


[Закрыть] А может быть у кого-нибудь из Ваших знакомых – есть?

Главное – что меня очень торопят.

Целую Вас, привет Коту.[272]272
  Домашнее прозвище Константина Эфрона, сына В. Я. Эфрон.


[Закрыть]

МЦ.

Ремесло в Ленинской библиотеке – есть наверное, мне все говорят.

– Нынче (1-ое февраля) Муру 15 лет.

ЭФРОН Е. Я. и В. Я.

Москва, 17-го авг<уста> 1913 г.

<В Коктебель>

Милые Лиля и Вера,

Пишу Вам в детской, перед отходом в банк. Ночевала я в Трехпрудном, где сейчас Ася, Борис и Андрюша.[273]273
  Андрей Борисович Трухачев (1912–1993) – сын А. И. Цветаевой и Б. С. Трухачева.


[Закрыть] Андрюша очень вырос, с длинными золотистыми волосами и очень темными серо-зелеными глазами. Ася с ним и Б<орисом> на зиму едет в Феодосию.

Сегодня же дам обьявление о доме.[274]274
  Цветаева уехала в Москву, чтобы сдать на зиму дом в Малом Екатерининском переулке, поскольку из-за болезни С. Я. Эфрона они предполагали провести зиму на юге.


[Закрыть] Комната у нас сдана за 20 р. Дворник очень милый и расторопный, с пламенной мечтой о хозяине. Сейчас я говорила по тел<ефону> с Салтыковым. Он трогательно беспокоится о Сереже. Пока всего лучшего, спешу.

Привет всем. К<а>к Аля? Не позволяйте Груше[275]275
  Няня дочери Цветаевой.


[Закрыть] уходить с ней далеко и вообще без вашего ведома.

Скоро напишу еще.

МЭ

19-го авг<уста> 1913 г., понед<ельник>

<В Коктебель>

Коктебель, т. е. Лосиный Остров.

Милые Лиля и Вера,

Сейчас я у Аси на новой даче до завтра. Завтра – первое объявление о доме. В Москве – хорошо, свежо, в доме всё исправно, дворник очень милый, кур всех зарезали, 2 собаки сбежали. Какие-то 2 господина заходили до моего приезда к дворнику. Один хотел снять дом, другой – купить. Ася пока здесь, через месяц едет в Феодосию с Борисом и Андрюшей на всю зиму. Андрюша – очень хорошенький, с золотистыми длинными волосами и очень темными – серо-зелеными глазами. Глаза и губы – Асины. Скажите Груше, что мы его сняли в фотографии в ее костюмчике. Пишите об Але. Лиля, пож<алуйста>, отодвиньте Алину кроватку от стены тк, чтобы она не могла достать до подоконника, где всегда валяются иголки и разная дрянь. Купается ли она через день по 10-ти мин.? Лучше смотреть по часам. К<а>к ее зубы? Скажите Груше, что у меня есть материя ей на платье. Пока всего лучшего, из Москвы напишу всем. Пока всем привет.

С<ережа> занимается с 7-ми часов утра до 12-ти ночи, – что-то невероятное. Очень худ и слаб, выглядит отвратительно. Шансы выдержать – очень гадательны: директор, знавший папу и очень мило относящийся к С<ереже>, и инспектор – по всем отзывам грубый и властный – в контрах. Кроме того, учителя, выбранные С<ережей>, никакого отношения к гимназии не имеют. Все это не предвещает ничего хорошего, и во всем этом виноват П<етр> Н<иколаевич>,[276]276
  П. М. Лампси


[Закрыть] наобещавший бог весть каких связей и удач.

У нас весенние бури. Ветер сшибает с ног и чуть ли не срывает крышу. Последние дни мы по утрам гуляем с Максом – Ася и я. Макс очень мил, приветлив и весел, без конца рассказывает разные истории, держа нас по 11/2 часа у входных дверей. – „А вот я еще вспомнил“…

– Але скоро 11/2 года. Посылаю Пра ее карточку. Она говорит около 70-ти слов, почти все верно – и понимает почти все повелительные наклонения. Недавно водила ее к доктору. Сердце и легкие отличные, но есть малокровие. Доктор прописал железо.

Пока до свидания! Всего лучшего, пишите.

МЭ.

ФЕЛЬДШТЕЙНУ М. С

<В Москву>

Yalta, le 20 septembre 1913, samedi

Cher ami,

Voici que l’idée me vient – irrésistible et jolie – de Vous écrire en français. Nous en sommes à une nouvelle époque de nos relations – époque tranquille et charmante, où deux âmes se séparent sans tristesse et se revoient avec plaisir.

– Il aurait fallu commencer par cela! —

J’ai une offre à Vous faire, – offre que Vous êtes libre de repousser et dont moi la première ne ferai peut-être aucun usage, – sans engagement aucun. Puisque Vous êtes un curieux d’âmes humaines et comme la mienne me semble faite exprès pour de tels amateurs – je Vous offre d’être mon confesseur, – confesseur charmant et charmé et complètement discret, comme s’il y avait des secrets d’Etat à faire.

– Commençons par dire que les beaux yeux et la maladie et le mauvais coeur de Pierre Efron m’ont fait rêver pendant deux jours et me font rêver encore – une fois par semaine, cinq minutes avant m’endormir.

La face amaigrie – point belle, ses yeux fatigués – très beaux (quoi qu’il n’aie pas seulement pris la peine de les bien ouvrir) auraient pu me faire vraiemant mal, si mon âme ne se cambrait tant contre toute souffrance, tout en allant à elle les bras ouverts.

– Que Vous dirai-je encore? —

Connaissez-Vous l’histoire d’un autre jeune homme, qui se révéilla un beau matin, front ceint de lauriers et de rayons? Ce jeune homme était Byron et cette histoire – on m’a dit qu’elle serait la mienne. Je l’ai cru et je n’y crois plus.

– Est-ce cela – la sagesse de l’âge?

Ce que je sais encore – c’est que je ne ferai rien ni pour ma gloire ni pour mon bonheur. Cela doit venir tout seul, comme le soleil.

– Agréez, Monsieur, l’assurance de ma profonde confiance, que Vous tromperez peut-être?

Marina Efron[277]277
  Ялта, 20 сентября 1913, суббота
  Дорогой друг,
  Мне пришла идея – очаровательная и непреодолимая – написать Вам по-французски. Мы вступили в новую эпоху наших отношений – спокойную и прелестную, когда две души расстаются без печали и встречаются с удовольствием.
  Надо было начать вот с чего! У меня к Вам есть одно предложение, которое Вы вольны отклонить, и которым я же первая, может быть, не воспользуюсь, – предложение безо всякого обязательства. Поскольку Вы любитель человеческих душ и поскольку моя душа, как мне кажется, прямо-таки создана для таких любителей, – я предлагаю Вам стать моим исповедником, – очаровательным и очарованным исповедником, но таким же верным, как если бы ему были доверены государственные тайны.
  Начнем с того, что прекрасные глаза, недуг и недружелюбие Петра Эфрона два дня не давали мне покоя и продолжают быть моей мечтой еще и теперь – раз в неделю, в течение пяти минут перед тем, как заснуть.
  Его худое лицо – совсем не красивое, его истомленные глаза – прекрасные (он как бы не имеет сил открыть их полностью) могли бы стать моей истинной болью, если бы моя душа так гибко не уклонялась бы от всякого страдания, сама же летя в его распростертые объятия.
  Что еще сказать Вам?
  Знаете ли Вы историю другого молодого человека, проснувшегося в одно прекрасное утро увенчанным лаврами и лучами? Этим молодым человеком был Байрон, и его история, говорят, будет и моей. (24 сентября 1913 г. Цветаевой написано ст-ние «Байрону» («Я думаю об утре Вашей славы…»)) Я этому верила и я в это больше не верю.
  – Не та ли это мудрость, которая приходит с годами? Я только знаю, что ничего не сделаю ни для своей славы, ни для своего счастья. Это должно явиться само, как солнце.
  – Примите, сударь, уверение в моем глубоком доверии, которое Вы, возможно, не оправдаете?
  Марина Эфрон


[Закрыть]

Коктебель, 27-го мая 1913 г., понедельник

Милая Волчья Морда,

Сейчас на темном небе яркий серп месяца, совсем серебряный, – горящее серебро. В воздухе многочисленные голоса собак. Влетела бабочка и, трепыхаясь, ползет по столу. Лева[278]278
  С. Я. Эфрон.


[Закрыть] говорит: „Марина, сейчас влетят разные летучие мыши и всякая гадость“.

Мы только что кончили ужинать, – было крикливо, неловко и уныло. Крикливо из-за двух сестер, неловко из-за окриков на них Пра перед матерью и уныло из-за слишком ясного знания всего, что будет.

События сегодняшнего дня: мытье автомобиля перед его окраской, большая прогулка в горы. Мы отделились от художников: Эва Адольфовна,[279]279
  Е. А. Фельдштейн.


[Закрыть] Сережа, Копа, Тюня[280]280
  Московские знакомые М. А. Волошина, Е. Я. и С. Я. Эфронов. Копа – Субботина Капитолина, актриса Свободного театра. Тюня – младшая сестра К. Субботиной.


[Закрыть] и я. Какие горы мы видели, какие скалы, какое море! Сидели, спустя ноги в пустоту, пили воду из какой-то холодной дыры (источника), видели все море и чуть ли не весь мир. Произошел инцидент с Тюней. Сережа сказал, что талья у него самая тонкая из всех присутствующих (талий) и, возмущенный возражением Тюни, стал примерять ее пояс. Он, действительно, наделся на последнюю дырку, но при первом Сережином вздохе… лопнул, – совсем, окончательно, даже кончик отскочил шагов на пять. Тюня тотчас же назвала Сережу свиньей, потом отошла и всю остальную дорогу была гнусна.

Эва Адольфовна была в шароварах Пра и в своем татарском кафтане. Она купила себе голубой купальный костюм в „Бубнах“,[281]281
  Кафе на берегу моря в Коктебеле, получило название от поговорки «Славны бубны за горами»


[Закрыть] и мы после прогулки купались, она и я.

Майя[282]282
  М. П. Кудашева.


[Закрыть] тоскует, плакала уже в комнате Эвы Адольфовны, у себя и у Пра.

– „Ну, зачем Вы его выбрали? Что в нем такого? Толстый, с проседью,[283]283
  Бедная Волчья Морда! (примеч. М. Цветаевой)


[Закрыть] в папаши Вам годится! Любить никого не может, я сама часто плачу из-за этого, я понимаю, как Вам должно быть горько. Да плюньте на него! Выбрали бы себе какого-нибудь юношу, стройного, красивого, молодого, вместе бы бегали, вместе бы сочиняли стихи…“

– „Но я не могу на него плюнуть…“

Я думаю! Бедная Майя!

Пра все более и более восторгается Эвой Адольфовной.

А м. б. Вы уже далеки от всего этого.

Трещат цикады. На воле чудно – огромная, тихая ночь.

Я буду счастлива, я знаю, что существенно и не существенно, я умею удерживаться и не удерживаться, у меня ничего нельзя отнять. Раз внутри – значит мое. И с людьми, как с деревьями: дерево мое – и не знает, так же человек, душа его.

Со мной даже бороться нельзя: я внешне ничего не беру – и никто не знает, как много – внутри.

Желтый и синий лев (подарок Э<вы> А<дольфовны> и Петра Н<иколаевича>[284]284
  П. Н. Лампси.


[Закрыть]) смотрит одобрительно. Он сидит рядом с львиной тарелкой[285]285
  Фаянсовая тарелка с изображением льва, «похожего» на М. Волошина


[Закрыть] с одной стороны и настоящим Левой – с другой.

Автомобиль, пламенно вымытый обормотами, уехал краситься, и вернется вместе с Вами (?) через неделю.

Привет обоим белым волкам.[286]286
  Имеются в виду К. Ф. Богаевский и К. В. Кандауров, тесно дружившие и обычно упоминавшиеся вместе


[Закрыть]

МЭ.

Коктебель, 28-го мая 1913 г.

Милый Михаил Соломонович,

Сначала хроника: сегодня утром приехала невероятная, долгожданная, мифическая „мамаша“,[287]287
  М.б. мать сестер Субботиных


[Закрыть] в к<оторую> так не верила Пра, и – представьте себе! – я пожертвовала этим зрелищем для того, чтобы писать Вам письмо.

– Цените? – Вчера Лиля, Эва Адольфовна и Сережа уехали первые, я осталась одна у Петра Николаевича. Пили кофе. Он закатывал глаза, говорил туманно и прерывал свою пламенную речь озабоченными восклицаниями, вроде: „А Вам, может быть, мало сахара?“ Я, не смущаясь, говорила дальше. Потом пришла Потапенко[288]288
  Потапенко Е. К., сестра П. Н. Лампси. Одно время была женой писателя Потапенко И. Н.


[Закрыть] – одна из жен знаменитого писателя, – и повела нас обедать в какую-то невероятную семью – невероятную своей естественностью, нормальностью провинциализма. Мне сначала понравились эти маленькие, „уютные“ комнатки, но потом вдруг стало гнусно. Кроме матери и пятерых детей – всех черных – был еще белый кот, пара тому, черному, у Рогозинских.[289]289
  Рогозинский В. А. инженер, архитектор; и его жена, урожденная Лаоссон – друзья М. А. Волошина.


[Закрыть] Что это был за кот! Длинный, худой, цепкий, с бело-желтыми глазами и хриплым, унылым, каким-то предсмертным голосом. Я сделала попытку приласкать его, но не могла. Выходя из этого милого семейства, П<етр> Н<иколаевич> сказал: – „Нет, Марина, не верьте, что этот кот когда-нибудь был хорошим. Такие коты хорошими не бывают“. – О его прежней хорошести говорила хозяйка в оправдание настоящей его гнусности.

Да! Утром, в 5 часов, Эва Адольфовна и Лиля отправились на пристань и пропустили пароход с Соколом,[290]290
  Соколов В. А. – актер, режиссер.


[Закрыть] к<отор>ый, как оказалось после, вообще не приехал.

– Майя вчера ходила в белой головной повязке, Тюня в красивой прическе, делавшей ее похожей на английскую гравюру. Они очень подружились, сидели по обеим сторонам Макса, но когда Тюня нацепила Максу бантик и обезобразила этим его до крайности, Майя, совсем бледная, вышла.

Погода чудная, яркая, жаркая. Вчера Ванда Александровна[291]291
  Сестра В. А. Рогозинского


[Закрыть] привезла огромную корзину черешен, – я вспомнила о Вас.

Гудит автомобиль, – кто-то уезжает в Феодосию.

– Без Вас наша жизнь потеряла много остроты. Многое еще хотелось бы Вам сказать.

Всего лучшего, до свидания.

МЭ.

Коктебель, 28-го мая 1913 г., вторник

Милый Михаил Соломонович,

Сегодня я узнала от Э<вы> А<дольфовны>, что Вы не приедете. Когда Вы это узнали, вспомнили ли Вы мое предсказание?

– Очень жаль! Вы застали здесь только предчувствие лета. А сейчас жара, синева. Мы будем ночью ходить в горы. Хорошо будет ночевать на воле! Разожжем костер, возьмем с собой чайник, черешен, увидим восход луны и солнца.

Ужасно, ужасно жаль. Вы, мне кажется, должны любить ночные прогулки и ночные костры. А знаете, когда костер самый лучший? Вечером, на закате, вернее, тотчас же после заката. Дым и розовое небо.

Сегодня приехала Bepa.[292]292
  В. Я. Эфрон.


[Закрыть] У нее на чердаке прелестно: везде шелковые шали, книги, из окна вид на море.

Пока я не знала, что Вы не приедете, я с радостью писала Вам, мне хотелось, чтобы Вы ничего не пропустили и, приехав, сразу жили дальше, как мы все. Теперь же я чувствую безнадежность все передать, сохранить Вас действующим лицом и тщетность моих частых писем. Когда Вы едете за границу?

Э<ва> А<дольфовна> в восторге от Пра, Пра в еще большем от нее. Ее подкупает и очаровывает откровенность Э<вы> А<дольфовны>, женственность ее переживаний. Недавно Э<ва> А<дольфовна> положила голову на колени Пра и воскликнула:

„Ах, Пра, какая Вы мудрая!“ – я бы не сказала. Она понимает все очень элементарно и многого, многого совсем не может понять. С Пра я совсем не могу говорить ни о своей жизни (внешне-внутренней), ни о своей душе. У нас с ней прекрасные отношения – вне моей сущности.

– Слушайте! Когда у нас будет дом в Тарусе, обязательно приезжайте.[293]293
  Вероятно, Цветаева и ее муж могли получить дом в Тарусе, где жила С. Д. Мейн


[Закрыть] Там липовый сад, два маленьких дома, коты, золотое вечернее небо и наше детство. Почему мне сейчас показалось, что Вам скучно слушать о детстве?

Вблизи широкая голубая Ока, плоты, у нас будет лодка. Есть еще грустный, грустный, серый, чахлый базар с режущей душу музыкой, почта с никогда не приходящими долгожданными письмами, а потом воля, синие дали, огромные луга, костры, небо.

Там очень грустно, почти невыносимо жить. Все кажется прошлым и сном. Главное я забыла: чудные часы со штраусовскими вальсами. Это уже почти смерть, такая острая и сладкая тоска, такая невозможность жить, что становишься тенью, гибнешь, уплываешь.

В этих часах – весь романтизм, вся боль обожания, вся жажда смерти, – вся моя душа.

Но это далеко, далеко.

Слушайте, если мы до тех пор почему-нибудь разойдемся, я уеду, и Вы один еще лучше переживете все, о чем я Вам писала.

До свидания, привезите мне что-нибудь из Мюнхена.

МЭ.

Коктебель, 7-го мая 1913 г., пятница

Милый, как мне Вас жаль из-за проданного имения[294]294
  Катино – имение Гольдовских в Тверской губернии.


[Закрыть] и как дерзко, что Вы мне так долго не отвечаете. Je me partage entre ces deux sentiments.[295]295
  Колеблюсь между двумя этими чувствами (фр.).


[Закрыть] Сейчас шесть часов вечера, за окном качается порозовевшая трава.

Слушайте, что бы Вы сейчас ни делали, бросьте все: садитесь в вагон, из вагона – в экипаж, велите лошадям звенеть бубенцами, нюхайте гадкую траву (помните?), восторгайтесь показавшейся вдали башней Макса, – пусть она растет, и когда дорастет до естественных размеров, прыгайте с экипажа.

– Все это, конечно, мысленно.

Потом мы будем пить чай на террасе, – без конфет, но с радостью. А когда стемнеет, будем проявлять. (Сегодня мы три раза снимали море за Змеиным гротом.) Потом пойдем за калитку и увидим восход луны.

Ах, вчера было чудно! Огромная желтая луна над морем, прямо посреди залива, и под ней длинная полоса грозно-летящих облаков. Луна то исчезала, то вспыхивала в отверстии облака, то сквозила слегка, то сразу поднималась. Казалось, все летит: и луна, и облака, и Юпитер. – Все небо летело.

Говорили о конце света, и Вера боялась идти на свой чердак, где с потолка сыплется известка, а в щели врывается и воет ветер.

Мы с Сережей и Тюней – втроем – танцевали вальс.

Сегодня Сережа, Сокол и я были за Змеиным гротом, дальше того места, где я Вас с Сережей снимала. Мы взобрались на острую, колючую скалу и сидели, свесив ноги. Были огромные, бешеные волны.

Сейчас много черешен, – бедное мое волчье золото! Мы сегодня вчетвером съели девять фунтов. Пра перестала давать обеды, и мы теперь ходим в столовую на горе: Лиля, Сережа, Сокол, Маня Гехтман[296]296
  Гехтман М. Л. – пианистка, близкая подруга Е. Я. и В. Я. Эфрон.


[Закрыть] (помните ночь после Халютиной?[297]297
  Халютина С. В. – артистка Московского Художественного театра, педагог.


[Закрыть] Вы очень сердитесь на меня за записку?). Вера, Тюня, Копа и я. Остальные обедают в другом месте. В столовой мило и похоже на Швейцарию. Из одного окна вид совсем Швейцарский, из другого – напоминает Св<ятую> Елену: пустынные желтые холмы, за к<оторы>ми чувствуется океан.

Чтобы привести в ужас других обедающих, Сережа и Сокол рассказывают самые невероятные вещи: об острове Цейлоне, поездках на Циппелине, знакомстве с франц<узским> премьером и т. п. Сегодня они были обезьянами.

Да, у нас завелся новый француз: тоже сентиментальный, но еще не влюбленный в Лилю. Мы с ним собирали камешки, и я дала ему один – довольно гадкий. Он тотчас же сделал вид de la mettre sur son coeur (la pierre).[298]298
  Что прикладывает его (камень) к сердцу (фр.).


[Закрыть]

Петр Николаевич привез с собой много вина (он же привез француза), – был последний и самый буйный ужин. Кончилось тем, что Маня Г<ехтман> заснула в комнате у Макса, несмотря на то, что француз идеально изображал кинематограф.

– А все-таки интересно, напишете ли Вы мне, или нет? – Эва Адольфовна последние дни совсем не была в Коктебеле. Это мы все ясно чувствовали. Проводы были без пороха, м. б., из-за ее слабого желания скорой встречи. Она под конец совсем устала и сама не знала, хочет ли вернуться в Коктебель.

Передайте ей мой нежный привет. Впрочем, она раньше Вас получит от меня письмо. До свидания, всего лучшего.

МЭ.

Р. S. Спасибо за письмо. Прочтите эту фразу ласковей, чем она звучит.

Коктебель, 8-го июня 1913 г., суббота

Мордочка моя золотая, милая, волчья! Значит я верно поняла, что эта продажа имения будет для Вас горем! Как мне Вас жаль, как мне больно за Вас! И ничего нельзя сделать. Слушайте, я непременно хочу, чтобы Вы побывали у нас в Трехпрудном, увидели холодный низ и теплый верх, большую залу и маленькую детскую, наш двор с серебристым тополем, вывешивающимся чуть ли не на весь переулок, – чтобы Вы все поняли! А главное – чтобы Вы увидели Андрея,[299]299
  Андрей Цветаев был наследником отцовского дома в Трехпрудном переулке в Москве


[Закрыть] так не понимающего, чем был и есть для нас его дом. Тогда – мне кажется – Вы поймете глубину и остроту моей боли за Вас.

Проходя мимо дома в Трехпрудном, мне всегда хочется сказать: „ci git ma jeunesse“.[300]300
  Здесь покоится моя юность (фр.).


[Закрыть]

Вы для меня теперь освящены страданием. Вы мне родной.

Я много думаю о Вас.

Не вчитывайтесь в мое третье письмо, мне отчего-то хотелось сделать Вам больно, я злилась на Вашу покорность судьбе. Но заметьте одно странное совпадение: в конце этого письма я писала Вам о маленьком доме под большими липами на берегу Оки. Что-то во мне как будто почуяло продажу Катина и предлагало Вам – очень робко – то, что будет у меня.

Когда мне было 9 лет – мы были тогда в Тарусе, – я сказала гувернантке: „Мы живем здесь семь лет подряд, но мне почему-то кажется, что наша жизнь очень изменится и мы сюда долго не приедем“. Через месяц мама заболела туберкулезом, мы уехали за границу и вернулись в Тарусу через 4 года, – мама там и умерла. – Слушайте, это не фраза: что бы потом не было, я никогда не отрекусь, что Вы одна из самых моих благородных встреч.

МЭ.

 
Мальчиком, бегущим резво,
Я предстала Вам.
Вы посмеивались трезво
Злым моим словам:
 
 
„Шалость – жизнь мне, имя – шалость!
Смейся, кто не глуп!“ —
И не видели усталость
Побледневших губ.
 
 
Вас притягивали луны
Двух огромных глаз, —
Слишком розовой и юной
Я была для Вас!
 
 
Тающая легче снега,
Я была, как сталь.
Мячик, прыгнувший с разбега
Прямо на рояль,
 
 
Скрип песка под зубом, или
Стали по стеклу…
Только Вы не уловили
Грозную стрелу
 
 
Легких слов моих и нежность
Самых дерзких фраз, —
Каменную безнадежность
Всех моих проказ!
 

Коктебель, 29-го мая 1913 г., среда

МЭ.

Ялта, 20-го сентября 1913 г., суббота

Дорогой друг, мне пришла идея – очаровательная и непреодолимая – написать Вам по-французски. Мы вступили в новую эпоху наших отношений – спокойную и прелестную, когда две души расстаются без печали и встречаются с удовольствием.

Надо было начать вот с чего! У меня к Вам есть одно предложение, которое Вы вольны отклонить, и которым я же первая, может быть, не воспользуюсь, – предложение безо всякого обязательства. Поскольку Вы любитель человеческих душ и поскольку моя душа, как мне кажется, прямо-таки создана для таких любителей, – я предлагаю Вам стать моим исповедником, – очаровательным и очарованным исповедником, но таким же верным, как если бы ему были доверены государственные тайны.

Начнем с того, что прекрасные глаза, недуг и недружелюбие Петра Эфрона два дня не давали мне покоя и продолжают быть моей мечтой еще и теперь – раз в неделю, в течение пяти минут перед тем, как заснуть.