355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Марина Цветаева » Письма. Часть 1 » Текст книги (страница 2)
Письма. Часть 1
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 08:40

Текст книги "Письма. Часть 1"


Автор книги: Марина Цветаева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 37 страниц)

ГЕНЕРОЗОВОЙ В. К

<Начало 1909>

Дорогая Валенька!

Мне сегодня было с Вами хорошо, как во сне. Никогда не думала, что встречусь с Вами при таких обстоятельствах. Так ясно вспомнилось мне милое прошлое. Я люблю Вас по-прежнему, Валенька, больше всех, глубже. Никогда я не уйду от Вас. Что мне сказать Вам? Слишком много могу сказать. Будь я средневековым рыцарем, я бы ради Вашей улыбки на смерть пошла. Вам теперь очень грустно. Как мне жаль, что я не могу быть с Вами. Милая Кисенька моя, думаю, что вскоре напишу Вам длинное письмо. Если будете слишком грустить – напишите мне, я Вас пойму. Помните, что я Вас очень люблю.

Ваша МЦ.

Перечитала сегодня Ваши письма. У меня они все. Стихи пришлю, Кисенька милая.

ЦВЕТАЕВОЙ В. И

<Ялта, апрель 1909>

Милая Валечка. Если бы ты знала, как хорошо в Ялте! Я ничего не читаю и целый день на воздухе, то у моря, то в горах. Фиалок здесь масса, мы рвем их на каждом шагу. Но переезд морем из Севастополя в Ялту был ужасный: качало и закачивало всех. Приеду верно 3-го или 4-го. Всего лучшего.

МЦ.

ЭЛЛИСУ

Париж, 22-го июня 1909 г.

Милый Лев Львович! У меня сегодня под подушкой были Aiglon[36]36
  Орленок (фр.).


[Закрыть]
и Ваши письма, а сны – о Наполеоне – и о маме. Этот сон о маме я и хочу Вам рассказать. Мы встретились с ней на одной из шумных улиц Парижа. Я шла с Асей. Мама была как всегда, как за год до смерти – немножко бледная, с слишком темными глазами, улыбающаяся. Я так ясно теперь помню ее лицо! Стали говорить. Я так рада была встретить ее именно в Париже, где особенно грустно быть всегда одной. – «О мама! – говорила я, – когда я смотрю на Елисейские поля, мне так грустно, так грустно». И рукой как будто загораживаюсь от солнца, а на самом деле не хотела, чтобы Ася увидела мои слезы. Потом я стала упрашивать ее познакомиться с Лидией Александровной.[37]37
  Л. А. Тамбурер, познакомившая Эллиса с сестрами Цветаевыми


[Закрыть]
– «Больше всех на свете, мама, я люблю тебя, Лидию Александровну и Эллиса» («А Асю? – мелькнуло у меня в голове. – Нет, Асю не нужно!») «Да, у Лидии Александровны ведь кажется воспаление слепой кишки», – сказала мама. – «Какая ты, мама, красивая! – в восторге говорила я, – как жаль, что я не на тебя похожа, а на…» хотела сказать «папу», но побоялась, что мама обидится, и докончила: «неизвестно кого! Я так горжусь тобой». – «Ну вот, – засмеялась мама, – я-то красивая! Особенно с заострившимся носом!» Тут только я вспомнила, что мама умерла, но нисколько не испугалась. – «Мама, сделай так, чтобы мы встретились с тобой на улице, хоть на минутку, ну мама же!» – «Этого нельзя, – грустно ответила она, – но если иногда увидишь что-нибудь хорошее, странное на улице или дома, – помни, что это я или от меня!» Тут она исчезла. Сколько времени прошло – я не знаю. Снова шумная улица. Автомобили, трамваи, омнибусы, кэбы, экипажи, говор, шум, масса народа. Вдруг я чувствую, что за мной кто-то гонится. Мама? Но я боюсь, значит не она. Что-то белое настигает меня, хватает и душит. Перехожу через улицу. Прямо на меня трамвай. Я ухожу с рельс, иду в противоположную сторону, а трамвай за мной.

Освободившись наконец от него, вижу насторожившийся автомобиль, выжидающий, куда я двинусь, чтобы кинуться за мной. Тут я начинаю понимать, что что-то здесь неладно. Я вижу, что кто-то узнал наш с мамой уговор и хочет меня наставить против мамы, хочет, чтобы я, напуганная преследованием вещей и неприятными неожиданностями, наконец сказала: «Оставь меня в покое!» Я поняла также, что мама бессильна предупредить меня и теперь мучается. Перехожу на другой тротуар. Вечереет. Около стены с афишами стоят трое людей – маленькая старушонка, ребенок и старик. Я начинаю говорить о маме, но старуха ничего не понимает, не слышит. Я начинаю думать, что мне только кажется, будто я говорю. Вдруг я стою перед ней и шевелю губами? Как только я это подумала, мне стало ясно, почему она меня не слышит, но все же я продолжала мысленно мою фразу. которая кончалась словами «уничтожить». Моя старуха в то же мгновение вынимает из кармана мел и пишет на стене «уничтожить», то есть не произнесенное мною слово. Тогда я начинаю расспрашивать ее: «Вы знали маму? Вы любили ее?» – «Подленькая она была, прилипчивая, – шипит старушонка, – голубка моя, верь мне». В ее шепоте что-то заискивающее, хитрое и вместе с тем робкое. Тогда я обращаюсь к стоящей за мной барышне – высокой, в голубом платье и pince-nez – и упавшим голосом спрашиваю ее: – «А что думаете о маме Вы?» – «У нее было очень много книг, оттого ей все завидуют», – неопределенно отвечает барышня. – «Мама была прямая как веревка, натянутая на лук! – кричу я звенящим и задыхающимся от негодования и огромного усилия голосом, – она была слишком прямая. Согнутый лук был слишком согнут и, выпрямляясь, разорвал ее!»

Всё исчезает. Светлый вечер у нас в Трехпрудном. В детской, на Асиной кровати сидит какой-то незнакомый господин – следователь в голубой рубашке, с огромной, спускающейся на грудь, черной бородой. У Асиного стола – барышня в pince-nez. В руках у нее перочинный нож и книга. Не знаю, под каким предлогом я выхожу из комнаты, спускаюсь по лестнице и вижу: навстречу ко мне, с трудом поднимаясь по ступенькам, идет померанцевое деревцо в кадке. Я толкаю его, но вдруг понимаю, что оно зеленое, милое, что ему трудно идти вверх, а оно все же идет, что это – мама! Я обнимаю его тонкий ствол, целую хрупкие листочки. Внизу, на краю стола в столовой лежит записка, начинающаяся словами «Дорогая Муся» (так меня звала мама). – «Нет, это не мама пишет! это не ее почерк, это снова подлог!» Рассматриваю бумажку, и что же – на углу различаю слова, «следователь по судебным делам». Значит тот, наверху, тоже враг. Мчусь по лестнице и еще в дверях кричу: «Это Вы писали, а не мама, это подло, подло!»

Барышня в pince-nez рассматривает бумажку. Следователь, видя, что он в моих руках, поднимается с постели и грозно требует у барышни бумажку, желая уничтожить улику. Она быстро сует ему в руки книгу, перочинный нож и убегает вслед за мной. Улики налицо. За следователем поднимается полиция. Мы на улице. Идет трамвай. Из трамвая высовываются головы, машут платками. Я на всякий случай отвечаю. Может быть, среди всех этих фальшивых знаков и есть один настоящий, мамин. И как бы в награду за храбрость я вижу на площадке трамвая трех девушек, из которых левая немножко – о, чуть-чуть! – напоминает маму. Радости моей нет границ. Я беру ее под руку и вишу сбоку у трамвая. Ее глаза! Да, да! Она не может принять свой обычный вид, а то все узнают, но я-то все поняла! Перед нами идет другой трамвай, и с него свисает повешенный в красном костюме – может быть следователь.

Опять площадь. Милая барышня в pince-nez, моя помощница, Улыбается. Я благодарю ее и сжимаю обеими руками ее маленькую, холодную ручку.

Вот и все. Спасибо за Ваши письма, за письма и за сон. Милый Чародей, непременно приезжайте в Тарусу. Многое, многое Вам расскажу.

МЦ.

Москва, 2-го декабря 1910 г.

Милый Эллис,

Вы вчера так внезапно исчезли, – почему? В Мусагете было очень хорошо. Мне про него даже снились сны. У меня к Вам просьба: перемените, пожалуйста, в 2-х моих стихотворениях для альманаха следующие места:

1) Мальчик с розой

Написано:

 
Крепко сжал —
Но к губам его —
 

Надо:

 
Уронил
И к губам его…
 

2) На бульваре

Написано:

 
Ручку сонную разжала —
 

Надо:

 
Ручки сонные…
 

Как я отвыкла от людей и разговоров! При малейшем разногласии с собеседником мне уже хочется уйти, становится так скверно! В Мусагете много милых и мне симпатичных людей. Я довольна, что там бываю, но… М. б. папа на несколько дней уедет в Петербург. Если это будет, – известим Вас. Будет ли в воскресенье что-нибудь у Крахта?[38]38
  В студии скульптора К. Ф. Крахта, приятеля Эллиса, проходили собрания группы поэтической молодежи.


[Закрыть]
И в к<отор>ом часу и что именно? Привет.

МЦ.

А мой сонет?

3-го декабря 1911 г.

Дорогой Эллис,

Будьте поласковее с этой барышней, – это сестра Сережи, очень интересная и умная.

Забудьте на время о готической девушке с Библией в руках![39]39
  На обложке сборника стихов Эллиса «Stigmata» изображена скульптура девушки с книгой, украшающая стену готического собора. Автор рисунка – Ася Тургенева.


[Закрыть]
С Библией, к<отор>ую она даже читать не умеет!

Не сердитесь за шутку и будьте помилей с Лилей.

МЦ.

БРЮСОВУ В. Я

Москва, 15-го марта 1910 г.

Многоуважаемый Валерий Яковлевич,

Сейчас у Вольфа[40]40
  Речь идет о частном книжном магазине Вольфа в Москве.


[Закрыть]
Вы сказали: «…хотя я не поклонник Rostand»…

Мне тут же захотелось спросить Вас, почему? Но я подумала, что Вы примете мой вопрос за праздное любопытство или за честолюбивое желание «поговорить с Брюсовым». Когда за Вами закрылась дверь, мне стало грустно, я начала жалеть о своем молчании, но в конце концов утешилась мыслью, что могу поставить Вам этот же вопрос письменно.

Почему Вы не любите Rostand? Неужели и Вы видите в нем только «блестящего фразера», неужели и от Вас ускользает его бесконечное благородство, его любовь к подвигу и чистоте?

Это не праздный вопрос.

Для меня Rostand – часть души, очень большая часть.

Он меня утешает, дает мне силу жить одиноко. Я думаю – никто, никто не знает, не любит, не ценит его, как я.

Ваша мимолетная фраза меня очень опечалила.

Я стала думать: всем моим любимым поэтам должен быть близок Rostand. Heine, Victor Hugo, Lamartine, Лермонтов – все бы они любили его.

С Heine у него общая любовь к Римскому королю,[41]41
  Наполеон II, герцог Рейхштадтский, герой пьесы «Орленок».


[Закрыть]
к Mèlessinde,[42]42
  Мелисанда, графиня Триполийская – героиня пьесы Ростана «Принцесса Грёза»


[Закрыть]
триполийской принцессе; Lamartine не мог бы не любить этого «amant du Reve»,[43]43
  «Возлюбленного Мечты» (фр.).


[Закрыть]
Лермонтов, написавший «Мцыри», сразу увидел бы в авторе «l’Aiglon» родного брата; Victor Hugo гордился бы таким учеником…

Почему же Брюсов, любящий Heine, Лермонтова, ценящий Victor Hugo, так безразличен к Rostand?

Если Вы, многоуважаемый Валерий Яковлевич, найдете мой вопрос достойным ответа, – напишите мне по этому поводу.

Моя сестра, «маленькая девочка в больших очках», преследовавшая Вас однажды прошлой весной на улице, – часто думает о Вас.

Искренне уважающая Вас

М. Цветаева.

Адрес: Здесь, Трехпрудный переулок, собственный дом, Марине Ивановне Цветаевой

ВОЛОШИНУ М. А

Москва, 23-го декабря 1910 г.

Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Примите мою искреннюю благодарность за Ваши искренние слова о моей книге. Вы подошли к ней как к жизни, и простили жизни то, чего не прощают литературе. Благодарю за стихи.

Если Вы не боитесь замерзнуть, приходите в старый дом со ставнями. Только предупредите, пожалуйста, заранее. Привет.

Марина Цветаева.

Москва, 27-го декабря 1910 г.

Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Благодарю Вас за письма. В пятницу вечером я не свободна.

Будьте добры, выберите из остальных дней наиболее для Вас удобный и приходите, пожалуйста, часам к пяти, предупредив заранее о дне Вашего прихода.

Привет.

Марина Цветаева.

Москва, 28-го декабря 1910 г.

Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Приходите, пожалуйста, в пятницу часам к пяти.

Марина Цветаева.

Москва, 30-го декабря 1910 г.

Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Я в настоящее время так занята своим новым граммофоном (которого у меня еще нет), что путаю все дни и числа.

Если Ваша взрослость действительно не безнадежна, Вы простите мне мою рассеянность и придите 4-го января 1911 г., к 5 час<ам>, как назначили.

Так говорить – вежливо, длинно и прозой – мое великодушие. А так скажет – менее вежливо, короче и стихами – моя справедливость:

 
Кто виноват? Ошиблись оба…
Прости и ты, как я простила!
 

Марина Цветаева.

Москва, 5-го января 1911 г.

Я только что начала разрезать «La Canne de Jaspe»,[44]44
  «Яшмовая трость» (фр.).


[Закрыть]
когда мне передали Ваше письмо. Ваша книга – все, что мы любим, наше – очаровательна. Я буду читать ее сегодня целую ночь. Ни у Готье, ни у Вольфа не оказалось Швоба.[45]45
  Швоб Марсель – французский писатель


[Закрыть]
Я даже рада этому: любить двух писателей зараз – невозможно. Будьте хорошим: достаньте Генриха Манна. Если хотите блестящего, фантастического, волшебного Манна, – читайте «Богини», интимного и страшно мне близкого – «Голос крови», «Актриса», «Чудесное», «В погоне за любовью», «Флейты и кинжалы».

У Генриха Манна есть одна удивительно скучная вещь: я два раза начинала ее и оба раза откладывала на грядущие времена. Это «Маленький город».

Вся эта книга – насмешка над прежними, она даже скучнее Чехова.

Менее скучны, но так же нехарактерны для Манна «Страна лентяев» и «Смерть тирана».[46]46
  Имеется в виду роман Генриха Манна «Учитель Гнус, или Конец одного тирана».


[Закрыть]

Я в настоящую минуту перечитываю «В погоне за любовью». Она у меня есть по-русски, т. е. я могу ее достать.

В ней Вас должен заинтересовать образ Уты, героини.

Но если у Вас мало времени, читайте только Герцогиню[47]47
  Трилогию Г. Манна «Богини, или Три романа герцогини Асси»


[Закрыть]
и маленькие вещи: «Флейты и кинжалы», «Актрису», «Чудесное». Очень я Вам надоела со своим Манном?

У Бодлера есть строка, написанная о Вас, для Вас: «L'univers est egal a son vaste appetit».[48]48
  «Вселенная равна своему огромному аппетиту» (фр.).


[Закрыть]
Вы – воплощенная жадность жизни.

Вы должны понять Герцогиню: она жадно жила. Но ее жадность была богаче жизни. Нельзя было начинать с Венеры!

До Венеры – Минерва, до Минервы – Диана!

У Манна так: едет автомобиль, через дорогу бежит фавн. Все невозможное – возможно, просто и должно. Ничему не удивляешься: только люди проводят черту между мечтой и действительностью. Для Манна же (разве он человек?) все в мечте – действительность, все в действительности – мечта. Если фавн жив, отчего ему не перебежать дороги, когда едет автомобиль?

А если фавн только воображение, если фавна нет, то нет и автомобиля, нет и разряженных людей, нет дороги, ничего нет. Все – мечта и все возможно!

Герцогиня это знает. В ней все, кроме веры. Она не мистик, она слишком жадно дышит апрельским и сентябрьским воздухом, слишком жадно любит черную землю. Небо для нее – звездная сетка или сеть со звездами. В таком небе разве есть место Богу?

Ее вера, беспредельная и непоколебимая, в герцогиню Виоланту фон Асси.

Себе она молится, себе она служит, она одновременно и жертвенник, и огонь, и жрица, и жертва.

Обратите внимание на мальчика Нино, единственного молившегося той же силе, как Герцогиня. Он понимал, он принимал ее всю, не смущался никакими ее поступками, зная, что все, что она делает, нужно и должно для нее.

Общая вера в Герцогиню связала их до гроба, быть может и после гроба, если Христос позволил им жить еще и остаться теми же.

Как смотрит Христос на Герцогиню? Она молилась себе в лицах Дианы, Минервы и Венеры. Она не знала Его, не понимала (не любила, значит – не понимала), не искала.

Что ей делать в Раю? За что ей Ад? Она – грешница перед чеховскими людьми, перед <…>, земскими врачами, – и святая перед собой и всеми, ее любящими.

Неужели Вы дочитали до сих пор?

Если бы кто-нибудь так много говорил мне о любимом им и нелюбимом мной писателе, я бы… нарочно прочла его, чтобы так же длинно разбить по всем пунктам.

Один мой знакомый семинарист (Вы чуть-чуть знаете его) шлет Вам привет и просит Вас извинить его неумение вести себя по-взрослому во время разговора.[49]49
  При первой встрече с М. Цветаевой (в то время она была острижена наголо после болезни) М. Волошин сказал: «Вы удивительно похожи на римского семинариста» («Живое о живом»).


[Закрыть]
Он не привык говорить с людьми, он слишком долго надеялся совсем не говорить с ними, он слишком дерзко смеялся над Реальностью.

Теперь Реальность смеется над ним! Его раздражают вечный шум за дверью, звуки шагов, невозможность видеть сердце собеседника, собственное раздражение – и собственное сердце.

Простите бедному семинаристу!

Марина Цветаева.

Москва, 7-го января 1911 г.

Какая бесконечная прелесть в словах:

«Помяни… того, кто, уходя, унес свой черный посох и оставил тебе эти золотистые листья».[50]50
  Стихотворение Анри де Ренье «Нет у меня ничего…» из сборника «Игры поселян и богов»


[Закрыть]
Разве не вся мудрость в этом:

уносить черное и оставлять золотое?

И никто этого не понимает, и все, знающие, забывают это! Ведь вся горечь в остающемся черном посохе!

Не надо забвения, надо золотое воспоминание, золотые листья, к<отор>ые можно, разжав руку, развеять по ветру!

Но их не развеешь, их будешь хранить: в них будешь лелеять тоску о страннике с черным посохом. А черный посох, оставленный им, нельзя развеять по ветру, его сожжешь, и останется пепел – горечь, смерть!

Может быть, Ренье и не думал об этих словах, не подозревал всю их бездонную глубину, – не все ли равно!

Я очень благодарна Вам за эти стихи.

Марина Цветаева.

Москва, 10-го января 1911 г.

Благодарю Вас за книги, картину, Ваши терпеливые ответы и жалею, что Вы так скоро ушли.

Благодарю еще за кусочек мирты, – буду жечь его, несмотря на упрямство спички: у меня внизу затопят печку.

Сейчас Вы идете по морозной улице, видите людей и совсем другой. А я еще в прошлом мгновении.

Может быть и прав Вячеслав Иванов?

Привет и благодарность.

Марина Цветаева.

Москва, 14-го января 1911 г.

После чтения «Les rencontres de M. de Bréot» Régnier.[51]51
  «Встречи господина де Брео» Ренье (фр.).


[Закрыть]

 
Облачко бело и мне в облака
Стыдно глядеть вечерами.
О, почему за дарами
К Вам потянулась рука?
 
 
Не выдает заколдованный лес
Ласковой тайны мне снова.
О, почему у земного
Я попросила чудес?
 
 
Чьи-то обиженно-строги черты
И укоряют в измене.
О, почему не у тени
Я попросила мечты?
 
 
Вижу, опять улыбнулось слегка
Нежное личико в раме.
О, почему за дарами
К Вам потянулась рука?
 

мц

Москва, 28-го января 1911 г.

Благодарю Вас, Максимилиан Александрович, за письмо и книги.

Приходите.

Марина Цветаева.

<Конец января 1911 г., Москва>

<В Москву>

Милый Максимилиан Александрович,

Лидия Александровна[52]52
  Л. А. Тамбурер


[Закрыть]
и мы все страшно огорчены происшедшим недоразумением.[53]53
  О каком недоразумении идет речь, установить не удалось. Однако поскольку в переписке Цветаевой и Волошина наступает длительный перерыв, в качестве предположения о причине размолвки напомним следующую сцену, описанную в очерке «Живое о живом» и связанную всё с тем же романом А. де Ренье: «С книгой в руках и с неизъяснимым чувством брезгливости к этим рукам за то, что такую дрянь держат, иду к своей приятельнице и ввожу ее непосредственно в грот. Вскакивает, верней, выскакивает, как ожженная.
  – Милый друг, это просто – порнография! (Пауза.) За это, собственно, следовало бы ссылать в Сибирь, а этого… поэта, во всяком случае, ни в коем случае, не пускайте через порог! (Пауза.) Нечего сказать – маркизы! <…> Тотчас же садитесь и пишите: „Милостивый государь“ – нет, какой же он государь! – просто без обращения: Москва, число. – После происшедшего между нами – нет, не надо между нами, а то он еще будет хвастаться – тогда так: „Ставлю вас в известность, что после нанесенного мне оскорбления в виде присланного мне порнографического французского романа вы навсегда лишились права преступить порог моего дома. Подпись“. Всё».


[Закрыть]

Все это произошло без меня, я только что об этом узнала.

Шутливая форма обращения к Вам доказывает только ее хорошее отношение к Вам.

Я сама ничего не понимаю.

МЦ

<Середина марта 1911 г., Москва>

Одному из кошачьей породы

 
Они приходят к нам, когда
У нас в глазах не видно боли,
Но боль пришла, – их нету боле, —
В кошачьем сердце нет стыда!
 
 
Смешно, не правда ли, поэт,
Их обучать домашней роли.
Они бегут от рабской доли, —
В кошачьем сердце рабства нет!
 
 
К<а>к ни мани, к<а>к ни зови,
К<а>к ни балуй в уютной холе,
Единый миг, – они на воле,
В кошачьем сердце нет любви!
 

МЦ

Москва. 21-го марта 1911 г.

Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Только что получила от Л<идии> А<лександровны>[54]54
  Л. М. Тамбурер


[Закрыть]
извещение, что она больна. Мне очень неловко перед Вами. Она просила Вас извинить ее.

Привет.

Марина Цветаева.

Москва, 23-го марта 1911 г.

Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Вчера кончила Consuelo и Comtesse de Rudolstadt, – какая прелесть! Сейчас читаю Jacques.[55]55
  Романы Жорж Санд «Консуэло», «Графиня Рудольштадт» и «Жак».


[Закрыть]

Приходите: есть новости!

Завтра уезжаю за город, вернусь в пятницу.

Дракконочка все хворает, она шлет Вам свой привет.[56]56
  дружеское прозвище Л. А. Тамбурер.


[Закрыть]

У нас теперь телефон (181 – 08), позвоните, если Вам хочется прийти, и вызовите Асю или меня.

Лучше всего звонить от 3–4.

Всего лучшего.

За чудную Consuelo я готова простить Вам гнусного М. de Breot.[57]57
  роман Анри де Ренье «Встречи господина де Брео».


[Закрыть]

Привет Вам и Елене Оттобальдовне.

Марина Цветаева.

Р. S. Можно ли утешаться фразой Бальмонта: «Дороги жизни богаты»?

Можно ли верить ей?

Должно ли?

Москва, 28-го марта 1911 г.

Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Я очень виновата перед Вами за телефон. Третьего дня и вчера я была дома от 3 до 4, сегодня – не могла. Почему Вы не вызвали Асю? Это она с Вами говорила.

Напишите мне, пожалуйста, когда придете. В пятницу или субботу я уезжаю надолго.

Приходите, если хотите и можете, завтра или в среду или в четверг, – только сообщите заранее, когда? Вызовите…

Впрочем лучше напишите.

Если же Вы эти вечера и сумерки заняты, мне остается только пожелать Вам доброй весны.

Привет.

Марина Цветаева.

Москва, 1-го апреля 1911 г.

Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Посылаю Вам Ваши книги.

Travailleur de la mer[58]58
  Труженики моря (фр.).


[Закрыть]
u Dumas куплю завтра же, как обещала. Исполнится ли Ваше предсказание насчет благословения Вас за эти книги в течение целой жизни – не знаю.

Это можно будет проверить на моем смертном одре.

Поклон Елене Оттобальдовне, руку подкинутым младенцем – Вам.

До свидания (с граммофоном) в Коктебеле.

Марина Цветаева.

Гурзуф, 6-го апреля 1911 г.

Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Я смотрю на море – издалека и вблизи, опускаю в него руки – но все оно не мое, я не его. Раствориться и слиться нельзя. Сделаться волной?

Но не буду ли я любить его тогда?

Оставаться человеком (или «получеловеком», все равно!) – вечно тосковать, вечно стоять на рубеже. Должно, должно же существовать более тесное ineinander.[59]59
  Здесь: слияние (нем.).


[Закрыть]
Но я его не знаю!

Цветет абрикосовое дерево, море синее, со мной книги…

Читаю сейчас Jean Paul’a «Flegeljahre»[60]60
  Жан Поль. «Озорные годы» (нем.).


[Закрыть]
– бесконечно очаровательную, грустно-насмешливую, неподдельно романтическую книгу.

Наша дача – «моя» звучит слишком самоуверенно – над самым морем, к которому ведет бесчисленное множество лестниц без перил и почти без ступенек. Высота головокружительная. Приходится все время подбадривать себя строчкой из Бальмонта, заменяя слово «солнце» словом «море»:

«Я видела море, сказала она,

Что дальше – не все ли равно?!»

Пусть это эстетство, мне оно дороже и ближе чужого опрощения!

Здесь еще довольно холодно. Сейчас лежала на скале и читала милые Flegeljahre. Эта скала называется крепостью, с нее чудный вид на море и Гурзуф.

В надписях на скалах есть что-то или очень пошлое, или очень трогательное – я еще не решила. Когда решу, буду или очень нападать на них, или очень защищать. Если бы только они были немного поумнее!

Я очень сильно загорела – все время сижу без шапки.

Мечтаю о купанье, но оно начинается только в мае. Может быть, это и есть самое тесное сближение с морем? Предпоследнее, конечно! Непременно напишите, что Вы об этом знаете.

Общество, выражаясь скромно, не совсем то: господин с дамой (бывают «дама с господином», но здесь наоборот), дама с колясочкой, два неопределенных субъекта – смесь с<оциал>-д<емократа> с неучем – и все. Есть еще несколько маленьких детей, но до того грязных, что вся моя нежность от этого пропадает.

Господин (с дамой) уже старался познакомиться. Рассказывает о дружбе с одним виноделом, который его угощает, о погоде, о тоске одиноких прогулок – даму он не считает, – о своих занятиях по торговой части… Я улыбалась, говорила: «Да, да… Неужели? Серьезно?» Потом перестала улыбаться, перестала вскоре отвечать: «Неужели?» – а в конце концов сбежала.

Мне кажется, он не только никогда ничего не читал, но и вообще этого не умеет.

Дама (с колясочкой) занята только ею. Это, конечно, очень мило, но несколько однообразно. Есть еще одно маленькое женское существо, скучающее о муже и рассказывающее мне вот уже пять дней (от Москвы до Гурзуфа) свои радости и печали. Я улыбаюсь, говорю: «Да, да… Неужели? Серьезно?» – и, кажется, вскоре перестану улыбаться. Но восторг мой еще не прошел, не думайте!

Всего лучшего, иду гулять.

МЦ.

Адр<ес>: Гурзуф, Генуэзская крепость, дача Соловьевой, мне.

Р. S. Не были ли Вы в Мусагете и у Крахта? Что нового? Видели ли Драконну?

Гурзуф, 18-го апреля 1911 г.

Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Пишу Вам под музыку, – мое письмо, наверное, будет грустным.

Я думаю о книгах.

Как я теперь понимаю «глупых взрослых», не дающих читать детям своих взрослых книг! Еще так недавно я возмущалась их самомнением: «дети не могут понять», «детям это рано», «вырастут – сами узнают».

Дети – не поймут? Дети слишком понимают! Семи лет Мцыри и Евгений Онегин гораздо верней и глубже понимаются, чем двадцати. Не в этом дело, не в недостаточном понимании, а в слишком глубоком, слишком чутком, болезненно-верном!

Каждая книга – кража у собственной жизни. Чем больше читаешь, тем меньше умеешь и хочешь жить сам.

Ведь это ужасно! Книги – гибель. Много читавший не может быть счастлив. Ведь счастье всегда бессознательно, счастье только бессознательность.

Читать все равно, что изучать медицину и до точности знать причину каждого вздоха, каждой улыбки, это звучит сентиментально – каждой слезы.

Доктор не может понять стихотворения! Или он будет плохим доктором, или он будет неискренним человеком. Естественное объяснение всего сверхъестественного должно напрашиваться ему само собой. Я сейчас чувствую себя таким доктором. Я смотрю на огни в горах и вспоминаю о керосине, я вижу грустное лицо и думаю о причине – естественной – его грусти, т. е. утомлении, голоде, дурной погоде; я слушаю музыку и вижу безразличные руки исполняющих ее, такую печальную и нездешнюю… И во всем так!

Виноваты книги и еще мое глубокое недоверие к настоящей, реальной жизни. Книга и жизнь, стихотворение и то, что его вызвало, – какие несоизмеримые величины! И я так заражена этим недоверием, что вижу – начинаю видеть – одну материальную, естественную сторону всего. Ведь это прямая дорога к скептицизму, ненавистному мне, моему врагу!

Мне говорят о самозабвении. «Из цепи вынуто звено, нет вчера, нет завтра!»

Блажен, кто забывается!

Я забываюсь только одна, только в книге, над книгой!

Но как только человек начинает мне говорить о самозабвении, я чувствую к нему такое глубокое недоверие, я начинаю подозревать в нем такую гадость, что отшатываюсь от него в то же мгновение. И не только это! Я могу смотреть на облачко и вспомнить такое же облачко над Женевским озером и улыбнусь. Человек рядом со мной тоже улыбнется. Сейчас фраза о самозабвении, о мгновении, о «ни завтра, ни вчера».

Хорошо самозабвение! Он на Генуэзской крепости, я у Женевского озера 11-ти лет, оба улыбаемся, – какое глубокое понимание, какое проникновение в чужую душу, какое слияние!

И это в лучшем случае.

То же самое, что с морем: одиночество, одиночество, одиночество.

Книги мне дали больше, чем люди. Воспоминание о человеке всегда бледнеет перед воспоминанием о книге, – я не говорю о детских воспоминаниях, нет, только о взрослых!

Я мысленно все пережила, все взяла. Мое воображение всегда бежит вперед. Я раскрываю еще нераспустившиеся цветы, я грубо касаюсь самого нежного и делаю это невольно, не могу не делать! Значит я не могу быть счастливой? Искусственно «забываться» я не хочу. У меня отвращение к таким экспериментам. Естественно – не могу из-за слишком острого взгляда вперед или назад.

Остается ощущение полного одиночества, к<оторо>му нет лечения. Тело другого человека – стена, она мешает видеть его душу. О, как я ненавижу эту стену!

И рая я не хочу, где все блаженно и воздушно, – я так люблю лица, жесты, быт! И жизни я не хочу, где все так ясно, просто и грубо-грубо! Мои глаза и руки как бы невольно срывают покровы – такие блестящие – со всего.

 
Что позолочено – сотрется,
Свиная кожа остается![61]61
  Из сказки X. К. Андерсена «Старый дом»


[Закрыть]

 

Хорош стих?

 
Жизнь – бабочка без пыли.
Мечта – пыль без бабочки.
Что же бабочка с пылью?
Ах, я не знаю.
 

Должно быть что-то иное, какая-то воплощенная мечта или жизнь, сделавшаяся мечтою. Но если это и существует, то не здесь, не на земле!

Все, что я сказала Вам, – правда. Я мучаюсь, и не нахожу себе места: со скалы к морю, с берега в комнату, из комнаты в магазин, из магазина в парк, из парка снова на Генуэзскую крепость – так целый день.

Но чуть заиграет музыка, – Вы думаете – моя первая мысль о скучных лицах и тяжелых руках исполнителей?

Нет, первая мысль, даже не мысль – отплытие куда-то, растворение в чем-то…

А вторая мысль о музыкантах.

Так я живу.

То, что Вы пишите о море, меня обрадовало. Значит, мы – морские?

У меня есть об этом даже стихи, – как хорошо совпало!

Курю больше, чем когда-либо, лежу на солнышке, загораю не по дням, а по часам, без конца читаю, – милые книги! Кончила «Joseph Balsamo» – какая волшебная книга! Больше всех я полюбила Lorenz’y, жившую двумя такими различными жизнями. Balsamo сам такой благородный и трогательный. Благодарю Вас за эту книгу. Сейчас читаю M-me de Tencin, ее биографию.

Думаю остаться здесь до 5-го мая. Все, что я написала, для меня очень серьезно. Только не будьте мудрецом, отвечая, – если ответите! Мудрость ведь тоже из книг, а мне нужно человеческого, не книжного ответа.

Au revoir. Monsieur mon père spiritu.[62]62
  До свидания, мой духовный отец! (фр.)


[Закрыть]

Граммофона, м. б., не будет.

МЦ.

<Начало мая 1911 г., Коктебель>[63]63
  Стихотворение написано на открытке с видом Феодосии.


[Закрыть]

В ответ на стихотворение

 
Горько таить благодарность
И на чуткий призыв отозваться не сметь,
В приближении видеть коварность
И где правда, где ложь угадать не суметь.
 
 
Горько на милое слово
Принужденно шутить, одевая ответы в броню.
Было время, – я жаждала зова
И ждала, и звала. (Я того, кто не шел – не виню).
 
 
Горько и стыдно скрываться.
Не любя, но ценя и за ценного чувствуя боль,
На правдивый призыв не суметь отозваться, —
Тяжело мне играть эту первую женскую роль!
 

мц

Феодосия, 8-го июня 1911 г.

Дорогой Макс,

Ты такой трогательный, такой хороший, такой медведюшка, что я никогда не буду ничьей приемной дочерью, кроме твоей.

В последний вечер у тебя была тоска, а я думала, что ты просто злишься, – теперь я раскаиваюсь в своей резкости. Нужно было подойти к тебе, погладить тебя по лохматой гриве и сказать: «Ма-акс! Ма-акс!» или: «Кис-кис, кис-кис!», тогда ты сразу сделался бы хорошим, настоящим, тем, кто на все случаи жизни знает только одно утешение – «Баю бай бай, Медведевы детки»…

Ты не должен меня забывать, я тебя так хорошо понимаю, особенно… в случае с Верочкой. Но и в другие тоже! Это лето было лучшим из всех моих взрослых лет, и им я обязана тебе.

Прими мою благодарность, мое раскаянье и мою ничем не… заменимую нежность.

МЦ.

<Рукой С. Эфрона:>

Ма-акс!

Привет и поцелуй от твоего дорогого Сережи.

Р. S. Ха-ароший он был!!! Будь здоров. Твой до гроба

Сергей Эфрон.

Потапенка тебя целует.

15-го июля 1911 г,

Самара.

Милый Макс,

Эта открытка напоминает мне тебя и Theophile Gautier.[64]64
  Теофиль Готье – французский писатель.


[Закрыть]
Желаю тебе чувствовать себя так же хорошо, как я.

МЦ.

<Рукой С. Эфрона:>

Милый Макс!

Мы с Мариной часто вспоминаем твой Коктебель.

Целую Сережа.

Кланяйся от нас Елене Оттобальдовне. Мы ей скоро напишем.

26-го июля 1911 г

Усень-Ивановский завод.

Дорогой Макс,

Если бы ты знал, как я хорошо к тебе отношусь!

Ты такой удивительно-милый, ласковый, осторожный, внимательный. Я так любовалась тобой на вечере в Старом Крыму, – твоим участием к Олимпиаде Никитичне,[65]65
  Сербинова О. Н. – певица, жительница Старого Крыма.


[Закрыть]
– твоей вечной готовностью помогать людям.

Не принимай все это за комплименты, – я вовсе не считаю тебя какой-нибудь ходячей добродетелью из общества взаимопомощи, – ты просто Макс, чудный, сказочный Медведюшка. Я тебе страшно благодарна за Коктебель, – pays de redemption,[66]66
  Страна искупления (фр.).


[Закрыть]
как называет его Аделаида Казимировна,[67]67
  Герцык А. К.


[Закрыть]
и вообще за все, что ты мне дал. Чем я тебе отплачу? Знай одно, Максинька: если тебе когда-нибудь понадобится соучастник в какой-нибудь мистификации, позови меня… Если она мне понравится, я соглашусь. Надеюсь, что другого конца ты не ожидал?

Я опять принялась за Jean Paul'a – y него чудные изречения, напр<имер>: Так же нелепо судить мужчину по его знакомым, как женщину по ее мужу.

Нравится? Но не это в нем главное, а удивительная смесь иронии и сентиментальности. К тому же он ежеминутно насмехается над читателем, вроде Th. Gautier.

Что ты сейчас читаешь? Напиши мне по-настоящему или совсем не пиши.

Последнее мне напоминает один случай из нашего детства. «Он был синеглазый и рыжий», т. е. один чудный маленький мальчик в Nervi долго выбирал между Асей и мной и в конце концов выбрал меня, потому что мы тогда уехали. В Лозанне мы с ним переписывались обе, и однажды Ася получает от него такое письмо: «Пиши крупнее или совсем не пиши».

Загадываю сейчас на тебя по «Джулио Мости» – драматической фантазии в 4-х дейст<виях> с интермедией, в стихах. Сочинение Н. К., 1836 г.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю