Текст книги "Письма. Часть 1"

Автор книги: Марина Цветаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)

Сереженька! – ради нее – надо, чтобы Вы были живы!

Пишу Вам в глубокий час ночи, после трудного трудового дня, весь день переписывала книгу, – для Вас, Сереженька! Вся она – письмо к Вам.

Вот уже три дня, как не разгибаю спины. – Последнее, что я знаю о Вас: от Аси, что в начале мая было письмо к М<аксу>. Дальше – темь…

– Ну —

– Сереженька! – Если Вы живы, буду жить во что бы то ни стало, а если Вас нет – лучше бы я никогда не родилась!

Не пишу: целую, я вся уже в Вас – так, что у меня уже нет ни глаз, ни губ, ни рук, – ничего, кроме дыхания и биения сердца.

Марина

Понтайяк, 19-го сент<ября> 1928 г.

Дорогой Лёвинька, купила от Вас Але Шатобриана «Mémoires d’Outre-Tombe» – не бойтесь, просто писал в старости воспоминания о Вандее, эмиграции и Наполеоне. Новатор в искусстве – нет, не могу, в моих устах – фальшь, – проще: зачинатель эпохи в литературе и контр-революционер в жизни, люблю это соединение. Книга выдержек (мемуаров – 6 огромных томов) – как раз для Али. Она такие книги любит, читает с увлечением и, попутно, учится. Одобряете выбор? Издание «Adolescence Catholique».[375]375
  «Католическое отрочество» – серия книг для юношеского возраста. Цветаева выбрала книгу в подарок на день рождения дочери, 18 сентября 1928 г. ей исполнилось 16 лет.


[Закрыть]

Лёвинька, очередные карточки – воскресные – возили Н<аталью> М<атвеевну> на Grande-Côte[376]376
  природная достопримечательность южного побережья Франции.


[Закрыть] (молча-прощальное, как ее стирка). Карточки неважные (а Зиночку сняла – так позорно, – тоже пришлю) – но берегите, тщательно промыты, много возни. Выньте все карточки из моих писем и сложите в отдельный конверт, это будут – Ваши.

Нынче 2 раза гоняла в Ройян за вираж-фиксажем, обещали к вечеру, не оказалось. С ф<отогра>фиями – измучилась: всем хочется, и Вам и себе, и В<ере> А<лександровне>,[377]377
  Вера Александровна Сувчинская


[Закрыть] и Н<аталье> М<атвеевне>, и Тешковой,[378]378
  Анна Антоновна Тескова


[Закрыть] – а снимаю по три, – и еще 2 коробки старых, – извожусь. Ничего другого не делаю, ни о чем другом (кроме стула С-ского, пришлет или нет?) не думаю, изводящая страсть.

А в Мёдоне новое: лес и Мур, Версаль и Мур, парк и Мур. (Пишу под звон фильтра: ПРОМЫВАЮТСЯ ОЧЕРЕДНЫЕ. Лучшая впереди.)

Я рождена фотографом. (Помните возглас Л<ьва> П<латоновича>,[379]379
  Лев Платонович Карсавин.


[Закрыть] когда у меня аппарат всё время «ехал»: – «Фотографа из Вас никогда не выйдет.») Сейчас 12, промывать буду до 2 ч. На окне сохнут оттиски. Зеваю. Случается, под звон фильтра – засыпаю. Уже сплю.

Скоро увидите свою ополоумевшую

(Ры)[380]380
  Перед подписью – рисунок: голова рыси.


[Закрыть]

20 сентября 1938 г., вторник[381]381
  Написано на видовой открытке: «Dives (Calvados). – L’Eglise»


[Закрыть]

Дорогой Л. – К. Наконец-то два письма (последнее от 28-го). Но надеюсь, что А<ля> мои пересылала. Вернулись мы 10-го, в той гостинице места не было, нашли в городе гораздо лучшую комнату: большую, с бютагазом, пятый этаж, вид на башню с часами. По близости от Алиного городского жилища, – на бульваре.[382]382
  комната в гостинице «Иннова» на бульваре Пастёр


[Закрыть] Сняли на месяц, т. е. до 15-го Октября. (Пишу на основном фоне тревоги за Чехию,[383]383
  <Над строкой:> не только


[Закрыть] в полном сознании и твердой памяти. Засим продолжаю:) Милый Л., бытие (в смысле быта, как оно и сказано) не определяет сознания, а сознание – бытие. Льву Толстому, senior’y[384]384
  Старцу (фр.)


[Закрыть] – нужен только голый стол – для локтей, Льву Толстому junior’y[385]385
  Юноше (фр.)


[Закрыть] – накрытый стол (бронзой или хрусталем – и полотном – и плюшем) – а бытие (быт) было одно: в чем же дело? в сознании: осознании этого быта. – Это я в ответ на одну Вашу – пóходя – фразу. И – скромный пример – мой быт всегда диктовался моим сознанием (на моем языке – душою), поэтому он всюду был и будет – один: т. е. всё на полу, под ногами – кроме книг и тетрадей, которые – в высокой чести. (Оглянулась и ужаснулась – сколько этого быта под ногами, но здесь ни одной полки и ни одного гвоздя, поэтому всё хозяйство – на полу, но мне уже давно всё равно.)

Живем – висим в воздухе. Во сне я – до сих пор – летаю, но это – другое. Материально всё хорошо и даже очень, но: сознание определяет бытие! И сознание, что всё это на час – который может быть затянется – как целый год затягивался – но от этого не переставал и не перестанет быть часом – мешает чему бы то ни было по-настоящему радоваться, что бы то ни было по-настоящему ценить. Так было и в нашем морском Диве (Dives-sur-Mer).

<Конец декабря 1938 г.>[386]386
  Написано на открытке с изображением львицы в саванне.


[Закрыть]

Это – львица (вместо рыси.)

С Новым Годом! Но каким ударом для Чехии кончается – этот: 25-го, в первый день Рождества умер Карел Чапек – так и не дождавшись премии Нобеля. Очень хорошая статья Арагона в Le Soir и не знаю чья – в Huma. Обе газеты, постепенно, очеловечиваются.

У нас снег сошел – последние два дня ходили в черной грязи – но на Луаре, впервые с 1779 г. замерзшей от Блуа до Тура – боятся наводнений: уже взрывали динамитом, но кажется не поможет. В Версале, на pièces d’eau,[387]387
  Прудах (фр.)


[Закрыть] катались на коньках, вообще была генеральная репетиция зимы – и ничего – сошло, кроме ужасных ботиков и калош, к<отор>ые нужно надевать вдвоем – и по четверть часа. (Мур снимал вместе с башмаками, а в гостях – вовсе не снимал, а у меня вся левая нога изрезана, до того тесны – хотя мой номер. Нет, не калошная страна!)

Да, со второго дня мороза весь (женский!) город – молниеносно – покрылся цветными башлыками. Моду пустил Printemps,[388]388
  Модный магазин в Париже.


[Закрыть] и мода тут же спустилась в самые скромные предместья: не было женской головы без башлыка. Но так как они, в большинстве, были вязаные (просто сшивали сзади шарфы), то тепла не прибавилось, только – живописности. О башлыках уже пишут стихи и шутят в T. S. F.-e[389]389
  по радио


[Закрыть] и одновременно сообщают разные мрачные новости про Джибути.[390]390
  Город в Эфиопии, резиденция французской колониальной администрации.


[Закрыть]

Однофамилец Вальтер на мое письмо – не отозвался, чем и доказал, что – не наш. Мы все – грамотные. Новый Год решили встречать в к<инематогра>фе: дома скучно и грустно, а с другими – не хочется: и судьбы врозь, и врозь – шаги… Мур уже выклянчивает новогодний подарок, а сейчас в 10-тый раз пошел в В. Marché[391]391
  Большой универмаг в Париже.


[Закрыть] – смотреть.

Жду – про ваш Новый Год. Давно не было письма. Я – пишу всегда. Желаю здоровья и исполнения желаний. Р.

<1939 г.>[392]392
  Написано на открытке с изображением льва.


[Закрыть]

<Из Парижа в Москву>[393]393
  Написано на открытке с изображением льва, пронумерованной Цветаевой цифрой «3». Начало и конец письма не сохранились. Датируется по содержанию.


[Закрыть]

<Начало утрачено>

мне кажется – я бы умерла. (Но раньше бы – накормила и спешно переодела в Мурин новый костюм.) Нынче я В<ас> во сне уговаривала купить резиновые болотные сапоги – я такие видела в (гениальном) провансальском фильме «La femme du boulanger»[394]394
  «Жена булочника» (фр.) (1939) – кинофильм реж. Марселя Паньоля, воплощавшего в своем лице так называемую «провансальскую школу» французского кино. Сюжет фильма основан на эпизоде из романа Ж. Жионо «Синий Жак».


[Закрыть] – y булочника (Raimu[395]395
  Ремю (наст. имя Jules Maraire, 1883–1946) – французский актер.


[Закрыть]) сбежала жена – с пастухом M. le Marquis[396]396
  Г-на Маркиза (фр.)


[Закрыть] – и булочник перестал печь – и вся деревня – идет, ищет и учитель, и он-то, в резиновых сапогах, переходит болото, неся на спине M. le Curé,[397]397
  Г-на кюре (фр.)


[Закрыть] к<ото>рый – издали завидев пару (они, как звери – в пещере) изгоняет из нее бесов – по-латыни. Булочница возвращается – и булочник вновь печет. Никогда не смотрю Прованса без сжатия сердца – за Вас. La femme du boulanger – один из лучших франц<узских> фильмов, а фр<анцузский> фильм сейчас – лучший в мире. Есть ряд гениальных актеров (актрисы – слабее, и роли их – ничтожные). Есть один фильм – совсем без женщин: мальчишеский интернат, с гениальным Эрихом фон Штрохеймом[398]398
  Эрих фон Штрохейм (полное имя Эрих Освальд Ханс Карл Мария Штрогейм фон Норденвальд, 1885–1957) – выдающийся актер кино.


[Закрыть] (немец, эмиг<рант>, играет по-франц<узски> – и всегда немцев, в Grande Illusion[399]399
  «Великая иллюзия» (фр.) (1936), реж. Жан Ренуар. Лучший фильм французской школы 1930-х гг. О лагере военнопленных, где разоблачаются «великие иллюзии» целесообразности войны, национальной непримиримости, обусловленности патриотизма и т. п.


[Закрыть] – коменданта крепости). И лучшие актеры – пожилые: Jouvet,[400]400
  Луи Жуве (1887–1951) – французский актер, режиссер, педагог.


[Закрыть] Raimu, Stroheim, из молодых хороши – Blanchard[401]401
  Пьер Бланшар (1896–1963) – французский киноактер; играл в фильме Пьера Шеналя «Преступление и наказание» (1935).


[Закрыть] (NB! заказал себе виз<итные> карточки Beloff, честное слово! ибо всегда играет русских, особенно Достоевского) и – совсем молодой – Jean Louis Barrault,[402]402
  Жан-Луи Барро (1910–1994) – выдающийся французский актер и режиссер; в кино стал известен в небольшой роли молодого Бонапарта, в которой Цветаева и запомнила его.


[Закрыть] тот же Blanchard в молодости. Остальные (молодые) – красивые, культурные и симпатичные, и все – человечные, и на человечности – весь франц<узский> фильм. Вчера Д.[403]403
  Вероятно, Дик Покровский, – товарищ С. Я. Эфрона, неофициальный сотрудник советского посольства.


[Закрыть] принес Муру билет на сов<етский> фильм: Oppenheimer,[404]404
  «Семья Оппенгейм» (нем.). (1939) – советская экранизация одноименного романа немецкого писателя Лиона Фейхтвангера (1884–1958), реж. Г. Рошаль и В. Строева.


[Закрыть] и я – взвыла: – Да ведь это же мой Jude Süss![405]405
  «Еврей Зюсс» (нем.) (1925, рус. пер. 1929) – роман Л. Фейхтвангера.


[Закрыть] И выпросила – тоже, и в воскресенье оба пойдем. (Jude Süss – роман Фейхтванглера.)

<Конец декабря 1938 г.>

ТРУХАЧЕВУ Б. С

Москва, 10-го февраля 1917 г., пятница.

Милый Борис,

Все никак не выберусь к Вам: морозы и трамвайная давка.

Но очень хочу Вас видеть, надеюсь, что Вы сейчас же, как сможете, придете.

С<ережа> пока еще в Нижнем. Страшно устает от строя, режим суровый, но пока здоров. У него там несколько знакомых.

Адр<ес> его: Нижний Новгород, 1 учебный подготовительный батальон, 4 рота, 3 взвод.

Рядовому такому-то.

Всего лучшего, будьте здоровы и приходите.

МЭ.

ЭФРОН А. С

16-го апреля 1917 г.

Але. (Прочти сама.)

Милая Аля,

Я очень по тебе соскучилась. Посылаю тебе картинку от мыла.

Твою сестру Ирину мне принес аист – знаешь, такая большая белая птица с красным клювом, на длинных ногах.

У Ирины темные глаза и темные волосы, она спит, ест, кричит и ничего не понимает.

Кричит она совсем как Алеша,[406]406
  Cын А. Цветаевой и М. А. Минца.


[Закрыть] – тебе понравится.

Я оставила для тебя няне бумагу для рисования, нарисуй мне себя, меня и Ирину и дай Лиле, она мне привезет. Веди себя хорошо, Алечка, не капризничай за едой, глотай, как следует.

Когда я приеду, я подарю тебе новую книгу.

Целую тебя, напиши мне с Лилей письмо.

Марина

Попроси Лилю, чтобы она иногда с тобой читала.

<1917>

Милая Аля,

Вера мне передала то, что ты сказала, и мне стало жалко тебя и себя. Я тебя недавно видела во сне. Ты была гораздо больше, чем сейчас, коротко остриженная, в грязном платье и грязном фартуке. Но лицо было похоже. Ты вбежала в комнату и, увидев меня, остановилась. – «Аля! Разве ты меня не узнаешь?» – спросила я, и мне стало страшно грустно. Тогда ты ко мне подошла, но была какая-то неласковая, непослушная.

И Ирину я видала во сне, точно она уже выросла, и у нее зеленые глаза, и когда на них смотришь, они делаются похожи на крылья бабочки.

Аля! Не забудь сказать Маше, что я прошу, чтобы она поскорее отдала в починку корыто и примус. А няне скажи, чтобы она без меня полосатого и голубого бархатного платья тебе не надевала. Ты, наверное, без меня гадко ешь и обливаешься молоком. А гулять в хорошую погоду ходи не на Собачью площадку, а на Новинский бульвар. Там больше места тебе играть и меньше пыли.

Мартыха! Не забывай по вечерам молиться за всех, кого ты любишь. Молись теперь и за Ирину. И за то, чтобы папа не попал на войну. Крепко тебя целую.

Марина

Москва, 28-го апреля 1917 г.

Милая Аля,

Посылаю тебе конфеты. Пусть Лиля тебе дает по одной после обеда и ужина, если ты хорошо ела.

Помнишь ли ты меня еще? Я тебя очень часто вспоминаю. Здесь есть один ребенок, который кричит, как игрушечный баран. А твой баран, который тебе папа на Пасху подарил, еще кричит?

Я радуюсь за тебя, что такая хорошая погода.

Аленька, узнай у Маши, взяла ли она из починки мои башмаки и отдала ли чинить калоши. Если нет, попроси, чтобы она это сделала. Напиши мне с Лилей или Верой письмо и пришли рисунки. Я по тебе соскучилась.

Недавно я видела Маврикия.[407]407
  М. А. Минц.


[Закрыть] У Алеши два зуба и он начинает ходить один. А Андрюша болен, у него жар.

Крепко тебя целую, Мартышенька, будь здорова и веди себя хорошо. Приеду, подарю тебе новую книгу.

Марина

Москва,[408]408
  29– го апреля 1917 года


[Закрыть]

двадцать девятого апреля, тысяча девятьсот семнадцатого года, суббота.

Милая Аля,

Может быть теперь я уже скоро вернусь. Я тебя не видала только шестнадцать дней, а мне кажется, что несколько месяцев.

У тебя, наверное, без меня подросли волосы и можно уже будет заплетать тебе косички сзади.

Я думала – у Ирины темные волосы, а оказались такие же, как у тебя, только совсем короткие. А глаза гораздо темней твоих, мышиного цвета.

Мартышенька, почему ты мне не присылаешь рисунков? И почему так редко пишешь?

Боюсь, что ты меня совсем забыла.

Гуляй побольше, теперь такая хорошая погода.

На бульвар можно брать с собой мячик, на Собачью площадку не бери и вообще там не гуляй.

Целую тебя. Будь умницей. Может быть скоро увидимся.

Марина

Феодосия, 23-го октября 1917 г.

Милая Аля!

Спасибо за письмо. Надеюсь, что ты себя теперь хорошо ведешь. Я купила тебе несколько подарков.

Недавно мы с Надей и Андрюшей ходили в степь. Там росли колючие кустарники, совсем сухие, со звездочками на концах. Я захотела их поджечь, сначала они не загорались, ветер задувал огонь. Но потом посчастливилось, куст затрещал, звездочки горели, как елка. Мы сложили огромный костер, каждую минуту подбрасывали еще и еще. Огонь вырывался совсем красный. Когда последняя ветка сгорела, мы стали утаптывать землю. Она долго дымилась, из-под башмака летели искры.

От костра остался огромный черный дымящийся круг.

Все меня здесь про тебя, Аля, расспрашивают, какая ты, очень ли выросла, хорошо ли себя ведешь. Я отвечаю. «При мне вела себя хорошо, как без меня – не знаю».

Аля, не забудь, расскажи папе, что Эссенция умерла. Последнее время у нее закрылись оба глаза, один – совсем, от другого осталась щёлочка. Когда он хотел смотреть, он приподнимал рукою веко – и так ходил, один, по улицам, под черным зонтом.

Умер он ночью, совсем один, даже без прислуги.

Расскажи все это папе.

Дембовецкий (поэт) женился на совсем молоденькой женщине, своей ученице, и выпустил вторую книгу стихов. Постараюсь ее папе привезти. И для папы у меня есть чудный подарок, съедобный, – скажи ему.

Я скоро вернусь, соскучилась по дому.

Поцелуй за меня папу, Ирину и Веру. Кланяйся Любе.

Очень интересно будет посмотреть на Вериного американца.

Марина

Москва, русск<ого> июня 1921 г.

Моя дорогая Алечка!

Завтра – неделя, как ты уехала.[409]409
  A. C. Эфрон гостила по приглашению Б. К. Зайцева в доме его родителей Константина Николаевич и Татьяны Васильевны Зайцевых в Притыкине Каширского уезда Тульской губернии.


[Закрыть] Пишу тебе второе письмо.

Ты единственный человек – кроме С<ережи> – которому я предана навек. Кроме тебя и С<ережи> – кажется – никого не люблю. В В<олкон>ском я люблю весь старый мир, – понимаешь? Это больше или меньше, чем человек, – почти что идея.

А с тобой мне хорошо и в духе и в быту, мы идем с тобой одним шагом, ты мне никогда не мешаешь, – нет провалов – и если ты в деревне еще научишься умываться и быстро двигаться – я совсем буду счастлива.

Перечитываю твою толстую черную тетрадь, – сколько любви, сколько жизни! Вся наша чердачная эпопея встает.

Живу, как всегда: почти что не отрываюсь от письменного стола, иногда хожу на рынок с Андрюшей,[410]410
  А. Б.Трухачев


[Закрыть] – редко, – безденежье. Но все мы сыты: Б<орис>[411]411
  Видимо, Борис Александрович Бессарабов


[Закрыть] приносит хлеба, Асины знакомые – щепок.

Аля, две ночи подряд ночую с серой кошкой, – верней она со мной ночует, я вовсе не хочу, но она упорствует и лезет. Забрела к нам случайно, Андрюша угостил ее мертвой мышью (утопилась в ведре, Андрюша выловил и потом отогревал на сковородке, – не ожила!) – кошка решила, что здесь каждый день мертвые мыши и упорно живет: лезет во все кастрюльки и раздирает когтями мой последний (голубой на кресле) платок.

Ася с Андрюшей скоро переезжают, будут жить на Плющихе, Ася нашла службу, скоро будет получать паёк. Пока дружно съедаем твой хлеб (бедная Аля!) – который изредка получаем у Курочкина.

Растроганно вспоминаю нашу прогулку в Зоологический, без тебя туда не пойду.

Бывает Б<орис>. Хочет жить у нас, чтобы было тепло. Думаю о тебе и соглашаюсь. Но предупреждаю, что наша с тобой жизнь замкнутая. Это союз против всех, я этого не хотела, так вышло. Ася уверена, что я тебя ревную ко всем, это неверно, – разве я тебя ревную к В<олкон>скому? Нет, я счастлива, что ты его любишь, потому что и я его люблю. И к детям тебя не ревную, – рада, что развлекаешься. Я только была бы огорчена, если бы ты любила нечто заведомо мне чуждое, но этого не может быть: чуждо мне только не настоящее, а у тебя тонкий нюх.

Я совсем не знаю твоей жизни, потому пишу тебе о тебе и о себе. Когда ты мне напишешь, я буду видеть и дом, и сад, и поле – и тебя во всем этом, пока вижу только тебя.

Поцелуй за меня милых В<еру> А<лексеевну> и Наташу,[412]412
  Н. Б. Зайцева-Сологуб – дочь В. А. и Б. К. Зайцевых.


[Закрыть] поклонись Б<орису> К<онстантиновичу>. (Аля, вычесывают ли тебя?!)

У нас дожди и грозы, но мне всё равно: стена перед глазами и бумага под рукой – всё те же!

Целую тебя нежно и крещу. В<олкон>ский просит кланяться и спраши<часть текста утрачена>.

МЦ

Лондон, 15-го марта 1926 г.[413]413
  Написано на обороте фотографической открытки с изображением собаки породы колли и надписью «Faithful and True» («Преданный и верный»).


[Закрыть]

Дорогая Аля, три льва и три львицы. Отдельный дом для гадов: от глиста до удава. Слоны, усаженные маленькими детьми, и верблюды – взрослыми оболтусами. Когда слону даешь кусочек хлеба, он выхватывает весь мешок и ест с бумагой. Отдельный обезьяний дом и отдельный павианий ров. Последнее – дочеловеческий табор. Бегают, ссорятся, чешутся, делают (все скалы в ручейках!) – омерзительно! Павианы громадные, с тебя, в чудной серой седой шерсти, но о подхвостных местах лучше не говорить: красно-голубое ободранное мясо. Штук 50 в одном загоне. Царство Тарзана. А львы грустные. Оживляются только перед пищей, которой еще не видят, но которой жаждут. Один – самый старый – даже бегал, вприпрыжку, – недостойно! Бегал и ревел. А сегодня (была уже два раза!) лапами отгонял львицу, которая ласкалась. Морщил нос и давал по морде. Потом повернул ей спину и заснул. (Не МЕ-ШАЙ!)

Как только приедем, пойдем с тобой в Зоол<огический> сад, а то у меня угрызения совести.

С О<льгой> Е<лисеевной>[414]414
  О. Е. Колбасина-Чернова


[Закрыть] до поры до времени не грызись. Бог с кофейником! А если попрекает жертвами – ты ведь меня знаешь! – только смеюсь. Я ничего для благодарности не делаю и не допускаю, чтобы другие делали. А кофейник заведу другой – сгоревший мне не нужен. А что не давала – ПРАВА! Я сама бы не дала. Теперь – раз сгорел – давай.

Целую тебя и Мура. Завтра иду смотреть подарки.

МЦ

Львов в Зоол<огическом> не было. Завтра поищу в городе.

9-го августа 1937 г., понедельник

Lacanau-Océan (Gironde) Av. Des Frères Estrade – Villa Coup de Roulis,

Милая Аля, во-первых – вернулся первый Canard,[415]415
  «Утка» (фр.) – название журнала.


[Закрыть] т. е. первая пара их, – посылаю плачевную (хотя оплаченную) бандероль – российского штемпеля нету: в чем дело? что это за договор? Мур, сразу: – Нужно будет купить Code.[416]416
  Свод законов (фр.)


[Закрыть] – Благодарю тебя: он наверное стоит двести франков – или двадцать, и окажется, что устарел. – Не понимаю в чем дело, а здешняя почта – малограмотная, запрашивать – безнадежно. Марок (ведь послано больше двух недель назад, до повышения тарифа) – сколько сказали на почте, и вещь явно границы не перешла. Теряюсь в догадках.

А только третьего дня – в безумное пекло и заставляя жариться на плаже несчастного Мура – отправила тебе вторую пару канардов, которую так же – недели через три – получу – вместо тебя. Увы, увы! (Вторую бандероль – тоже пришлю.)

А теперь слушай – событие:

В субботу, 7-го, сижу и пишу Сонечку[417]417
  «Повесть о Сонечке»


[Закрыть] и всё утро дивно пахнет сосновым костром – и я радуюсь. В 101/2 – я как раз собираю мешок с купаньем, Мур уже давно на пляже – приходит хозяйка из кафэ и громко говорит с соседками, слышу: – oh que ça brûle… Ça brûle, ça brûle, ça brûle[418]418
  О, как жжёт… Жжёт, жжёт, жжёт… (фр.)


[Закрыть] – и мысленно соглашаюсь, п<отому> ч<то> третий день пёкло пуще фавьерского. Но когда: «40 kilomètres à l’heure… и la brigade ne suffit pas… и appel aux volontaires»[419]419
  40 километров в час… бригада не справляется… призыв добровольцев (фр.).


[Закрыть] – я выхожу: оказывается с четверговой ночи, т. е. уже третьи сутки горят – ланды, т. е. ГОРИМ – и телефонное сообщение с Lacanau-Ville (километров – 10) прервано, п<отому> ч<то> сгорели провода – и столбы.

Пока что – всё так же чудесно пахнет.

Часов в пять приходят М<аргарита> Н<иколаевна> с Ирусей – на угощение: устрицы и rosé[420]420
  Розовое вино (фр.).


[Закрыть] – я как раз получила от папы деньги (доживала последние 5 фр.). Сидим, я к ужасу М<аргариты> Н<иколаевны> простым ножом вскрываю устрицы (незаметно разрезаю себе дважды палец, который тут же заживает от морской воды) – Ируся поглощает, Мур (с отвращением) подражает, rosé чудное… так, до семи. Они идут в гостиницу обедать, сговариваемся встретиться в 9 ч. на главной площади. Но когда в девять выходим – дым и гарь такие, что никого и ничего не видать и нечем дышать: жжет глаза и глот. Весь Lacanau – на площади – и всюду «le feu»[421]421
  «Огонь» (фр.).


[Закрыть] – и название мест – и скорость огня. Оказывается, огонь уже в Moutchic’e, куда мы недавно с Ирусей ходили – в 41/2 килом<етров>, – горит канал (здесь пять озер соединенных каналами), и вообще мы со всех сторон (четвертая – Океан) окружены пламенем. Небо в огромном зареве и зарницах, ни фонаря, ни звезд, тьма и гарь. Л<ебеде>вых, проискав на площади полчаса, не находим и возвращаемся домой – укладываться. Я отбираю тетради, иконы, янтари, identité,[422]422
  Вид на жительство для эмигрантов (фр.)


[Закрыть] деньги (NB! напомнил – Мур!), Мурину с<ен>жильскую фотографию и твою последнюю, только что полученную, и собираюсь нести всё это к М<аргарите> Н<иколаевне>, ибо их вилла – на дюнах, мы же в самом лесу и будем гореть – первые. Но пока увязываю – они, верней – оне – сами: полчаса искали нас на площади, как мы – их. Выходим вместе, я – с кошёлкой, идем на плаж, но и там дышать нечем, море не чувствуется, глаза плачут и глотка отравлена. Плаж тоже полон: и прилив – полный: некоторые, не разобрав в темноте, оступаются в огромные лужи прилива, смех. Наверху, за дюнами – музыка: казино продолжает работать, т. е. молодежь – танцевать. Тут я чувствую величие ничтожества. Садимся на мокрый, как губка, песок (М<аргарита> Н<иколаевна> – тоже!) пытаемся пронюхать море (оно – почти на нас и мы – почти в нем), но – одна гарь, М<аргарита> Н<иколаевна> говорит об ишиасе, к<отор>ый мы наверное получим от такого сидения, встаем, бредем дальше, в полной тьме, босиком (М<аргарита> Н<иколаевна> – тоже!) натыкаясь на скелеты ободранных палаток, ничего не узнавая, присаживаемся на лестнице (с их виллы к морю) – огромное зарево – гарь – дышать нечем – слезы льют – везде народ – где-то барабан – везде – сирены – и уже около полуночи.

Наконец, уговариваю их отправляться к себе – у них 2-ой этаж и окно на море – а сами с Муром идем во-свояси – добрать китайские книги – и захватить халаты для ночёвки на плаже. Непрерывные сирены – никто не спит – под ноги бросаются тоскующие ополоумевшие плачущие собаки – вести всё тревожнее: ветер – прямо на нас – с женщинами от гари делаются обмороки – дети щебечут. Я вспоминаю письмо 12-летней девочки с Мартиники – про пепельный дождь, который всё гуще и гуще – а мамы нет – а тетя плачет – а я пишу тебе письмо… Когда оно в Европе было получено – девочку давно засыпало. Мур мечтает все это описать в Робинзоне[423]423
  Журнал для юношества.


[Закрыть] (бормочет: le feu… l’appel aux volontaires… nos glorieuses troupes…[424]424
  Огонь… призыв добровольцев… наши доблестные отряды… (фр.)


[Закрыть]) и получить премию в 50 фр. – или авантюрный роман – в 5 фр…

Дышать абсолютно нечем: воздух – круглые горячие горькие клочья. Но это еще – площадь и соседство океана, когда же сворачиваем в наши лесные места – простое пекло: уже не дым, а целый пожарный ветер: несущийся на нас сам пожар.

Но так как мне еще нужно достать китайские книги, а Мур очень устал, укладываю его пока одетого на постель, решив не спать и ждать что будет – а сама сажусь читать Дон-Кихота. (Детские колонии рядом не эвакуированы, значит – дышать можно: я больше всего боялась задохнуться еще до пожара.) Читаю и – пока – дышу. Мур спит. На часах – час. Вдруг – гигантская молния, такой же удар грома, всё полотно потолка – ходуном и барабанный бой по нашей весьма отзывчивой крыше: прямо как по голове! Ливень. – Да какой! Лил всю ночь. Утром – лужи как от прилива, что здесь немыслимо – из-за всасывающего песка. (Здесь земли – ни пяди.) Ливень лил всю ночь, и мы не сгорели, но выгорели целые поселки рядом – и целые леса.

М<аргарита> Н<иколаевна> с Ирусей всю ночь не сомкнули глаз: как только Ируся – смыкала, М<аргарита> Н<иколаевна> – будила: – Смотри, смотри, Ирусик, п<отому> ч<то> (нужно надеяться) ты такого пожара больше не увидишь. М<аргарита> Н<иколаевна> говорит – она такого зарева не видала с пожара тайги. И на фоне зарева – непрерывные молнии – грозы длившейся всю ночь.

Всю ночь автомобили соседних с нею дач возили народ и скарб из горящего Moutchic’a – концов сто, просто – летали. Было мобилизовано все мужское население Lacanau – оттого и выли сирены. (Поздравляю дачников – congè payè – приехавших в этот день! И, особенно – вечер: последняя мишлинка из Бордо – в 8 ч., а в девять – началось.)

Утром купила Petite Gironde[425]425
  Местная газета.


[Закрыть] – где 1000 гектаров, где еще больше, пылали два плажа: Mimizan-Plage и Biscarosse-Plage, не говоря уже о лесных местах! Спасали сенегальцы и волонтеры. Словом, пожар был колоссальный, и длился он четверо суток, п<отому> ч<то> вчера еще – горело, 4-ый день.

Из разговоров (когда уже прошла опасность, утром, один местный житель – дачнику) – Vous voyez ces forêts? Là… là… Eh bien c’est un fourrè avec des lianes inextriquables… C’est plein de serpents… Alors, personne n’a pu entrer – impossible – et on laissé ça flamber…[426]426
  Видите эти леса? Там… там… Это просто джунгли с непроходимыми лианами… И там полно змей… Поэтому туда никто не мог войти – это невозможно – ну и оставили гореть… (фр.)


[Закрыть]

(Мне особенно понравились серпаны, к<отор>ых пожарные, верней солдаты, испугались во время пожара – точно серпаны в горящем лесу – остаются!)

Аля, сгорели все цикады.

Хорошо мы удружили М<аргарите> Н<иколаевне>: в первое купанье утонула Ируся, а через несколько дней они обе чуть не задохнулись от пожара. Lacanau-Ocèan. Ируся всё время считает дни – когда домой. Здесь плавать совершенно нельзя – из-за течения. И непрерывных огромных волн, нынче нас с ней чуть не убило. А мне – нравится.

Я бы дорого дала, чтобы знать что М<аргарита> Н<иколаевна> пишет о Lacanau В<ладимиру> И<вановичу>, в Winneik’y.[427]427
  В. И. Лебедев в 1936–1939 гг. был в длительных командировках в США.


[Закрыть]

Пожар был – от бомбы упавшей с авиона – (какого – не говорят, м. б. – манёвры?) и врывшейся в землю больше чем на метр. Собиратель смолы тут же побежал на ближний телеф<онный> пункт, но было поздно: всё пылало.

<На полях 1-го листа:>

NB! Рассмотри бандероль: марки наклеивала почта – м. б. неверно наклеены? Хотя легко вытащить, для ценз<уры>, и не расклеивая, веревки не было, была эта обёртка. Ируся в Амер<ику> посылает множество журналов – и отлично доходят. Попытаюсь нынче послать простым, но не взыщи если не дойдут. Посылаю простым 10-го, во вторник, Мур сейчас опустит, вместе с письмом. Запомни: отосланы 10-го. Огромное спасибо за Мурины журн<алы>, все их читают.

#11_13

5-го февраля 1941 г. <Москва>[428]428
  Почтовая открытка. Адрес: Коми АССР Княж-Погост Севжелдорлаг, Ариадне Сергеевне Эфрон.


[Закрыть]

Дорогая Аля! У нас есть для тебя черное зимнее пальто на двойной шерстяной вате, серые валенки с калошами, моржёвые полуботинки – непромокаемые, всё это – совершенно новое, пиши скорей, что еще нужно – срочно. О твоем отъезде я узнала 27-го января, и все эти дни выясняла твой точный адрес, надеюсь, что этот – достаточно точный. – 1-го Муру исполнилось 16 лет. Весь прошлый год он болел (воспаление легких, бесчисленные гриппы), и уже с прошлой весны стал худым как стебель. Он очень слаб, от всего устает.

В начале прошлой зимы мы переехали в другой за-город,[429]429
  Имеется в виду подмосковное Голицыно.


[Закрыть] снимали комнату, а кормились в Писат<ельском> доме отдыха. Мур ходил в местную школу. Летом жили в Москве, осенью с помощью Литфонда нашли комнату на 2 года. Наш адр<ес>: Покровский бульв<ар>, д<ом> 14/5, кв<артира> 62. Я непрерывно переводила и перевожу – всех: грузин, немцев, поляков (Мицкевича), сейчас – белорусских евреев. На жизнь – нарабатываю. Моя книга стихов включена в план Гослитиздата на 1941 г. Мур учится в 8 кл<ассе>, очень старателен, но точные науки даются с трудом, и он почти не гуляет. В школе его (тьфу, тьфу!) любят – все, во всех школах, п<отому> ч<то> эта – уже четвертая. Все книги, рукописи и вещи получила, комната очень заставлена.[430]430
  Цветаева имеет в виду получение летом 1940 г. багажа, отправленного из Парижа на имя дочери. Багаж прибыл в Москву после ареста A. C. Эфрон и получить его Цветаева смогла только после вынесения дочери приговора (его дата – 2 июля 1940 г.).


[Закрыть] Теперь жду вести от тебя, я, когда носила деньги, всегда писала адр<ес> и телеф<он>, надеясь на свидание. Надеюсь, что серый воротник греет, узнала ли синюю юбку? А красная фуфайка – п<отому> ч<то> оказалась теплее всех.[431]431
  Упомянутые вещи были переданы A. C. Эфрон в Бутырскую тюрьму.


[Закрыть] Муля нам неизменно-предан и во всем помогает, это золотое сердце. Собирается к тебе, сам все привезет. Пиши насчет летнего. Вообще, ты пиши – о себе, а мы будем писать – о себе. Вопросов, экономя место, не ставлю, но ответов жду: климат, условия, здоровье. Будь здорова, целую тебя, если бы не Мур (хворый) я бы сейчас собралась, но твердо надеюсь, что как-н<и>б<удь> осуществлю это позже. Обнимаю тебя.

Мама

10-го марта 1941 г., понед<ельник>

Москва, Покровский бульв., д<ом> 14/5, кв<артира> 62

<В Севжелдорлаг>

Дорогая Аля! Наконец-то письмо от тебя (Муле), с точным адр<есом>. Из двух твоих открыток, еще московских, я не получила ни одной, – горькая случайность. 27-го января, когда я подошла к окошечку с передачей, мне сказали, что ты выбыла и дали адрес, но только – общий, тогда я запросила на Кузнецком, и мне через три дня дали приблизительно тот же адр<ес>, только уже не Котлас, а Княжий Погост, туда мы с Мулей тебе много писали и телеграфировали, но очевидно не дошло. – Ну, всё хорошо. – О нас: из Болшева мы ушли 10-го ноября, месяц жили у Лили, на твоем пепелище, потом Литфонд нас с Муром устроил в Голицыне Белорусск<ой> дор<оги>, снял нам комнату, а столовались мы в Писат<ельском> Доме отдыха. Я сразу стала переводить Важу Пшавелу – много поэм, на это ушла вся зима. Летом мы жили в Университете, в комнате уехавшего на дачу проф<ессора>. Осенью с помощью Литфонда нашли комнату на 2 года, на 7 эт<аже>, откуда тебе и пишу. Непрерывно перевожу – всех: франц<узов>, немцев, поляков, болгар, чехов, а сейчас – белорусских евреев, целую книгу. Один мой перевод (болг<арской> поэтессы) уже читали по радио,[432]432
  Вероятно, Елисаветы Багряны.


[Закрыть] а Журавлев собир<ается> читать только что вышедшего в Дружбе Народов (пришлю) моего грузинского Барса.[433]433
  Поэма Важа Пшавела «Раненый барс».


[Закрыть] Есть друзья, немного, но преданные. Мур учится в 8-ом кл<ассе> соседней школы. Ты бы его не узнала: он совершенно-худой и прозрачный, в Голицыне у него было воспаление легких, после него он стал неузнаваем, да и летом никуда не уезжали. Кошки погибли, Муля расскажет. Сегодня несу папе передачу. У нас есть для тебя: новое черное очень теплое (шерст<яная> вата) пальто, мерили на меня, шил портной, серые фетр<овые> валенки с калошами, шапка с ушами, чудесные морж<евые> полуботинки – без сносу, вечные, на к<отор>ые я наконец нашла ботики, и т. д. Пиши что тебе нужнее всего. Узнала ли синюю юбку, туфли, роз<овое> белье, т. е. поняла ли, что багаж получили? Получили – всё, и все рукописи, летом 1940 г. Жду письма. Муля деятельно собирается к тебе, тогда всё получишь.

<На полях:>

Обнимаю тебя, будь здорова, пиши подробно, м<ожет> б<ыть> до Мули устроим посылку.

Мама.

<Приписка фиолетовыми чернилами:>

Передачу взяли опускаю там же

16-го марта 1941 г.

Москва, Покровский бульв<ар>,

д<ом> 14/5, кв<артира> 62 (IV подъезд)

<В Севжелдорлаг>

Дорогая Аля, наконец-то письмецо от тебя, – в письме к Муле – шло всего 4 дня. А эта открытка – третья по твоему точному адр<есу>, раньше мы писали на Княжий Погост. Повторю вкратце: из Болшева мы ушли 8-го ноября – совсем, – было холодно и страшно – месяц жили у Лили на твоем пепелище, на и под твоим зел<еным> одеялом (Мур спал на твоем сундуке), а днем гуляли, без всякого удовольствия, по Москве, п<отому> ч<то> Лиля давала уроки. 16-го дек<абря> переехали в Голицыно Белор<усской> дор<оги>, в комнату, к<отор>ую нам снял Литфонд (столовал<ись> в Доме Писателей). Мур поступил в местную школу, но всю зиму проболел: краснуха, свинка, всяческие простуды и, наконец, воспаление легких <…> полный успех, лестные отзывы по радио. Вещи и рукописи получила все. Прошлым летом. Ты наверное поняла по вещам, переданным. Мы с Мулей давно копим тебе приданое: есть черное новое ватное пальто (шерст<яная> вата), шил портной, – серые фетр<овые> валенки с калошами, мои новые моржевые полуботинки, элегантные и вечные, с ботиками, завтра пойду хлоп<отать> об открытии твоего сундука (у Лили),[434]434
  После ареста A. C. Эфрон в московской комнате, где она жила у Е. Я. Эфрон, был обыск, и сундук с ее вещами опечатали до вынесения приговора.


[Закрыть] тогда достанем всё по списку, остальное докупим. Муля деятельно собирается, копит продовольствие и т. д. и только о поездке и думает. Я на каждом листке передачи писала кроме адреса свой телеф<он>, рассчитывая на свидание, давала его всюду, где могла. – Твои моск<овские> открытки пропали, и ни одна из теперешних до Лили не дошла. Дошли 2 письма к Муле. Папе передачу 10-го – приняли, и это всё, что я о нем знаю с 10-го Октября 1939 г. Будь здорова, деньги высланы давно, жди Мулю, он всё делает и сделает. У нас над радио – карта. Мур сразу тебя нашел. Он тебе писал уже дважды. Он сейчас в 8 кл<ассе>, еще 2 года – и армия… Ну, обнимаю, желаю, буду писать часто.