Текст книги "Письма. Часть 1"
Автор книги: Марина Цветаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)
<На полях:>
Кошки погибли, Муля расскажет. Погибли – последними.
Мама.
18-го марта 1941 г.
Москва, Покровский буль<вар>,
д<ом> 14/5, кв<артира> 62 (4 подъезд)
<В Севжелдорлаг>
Моя дорогая Аля! Это – пятая открытка, с двумя Муриными – седьмая, по твоему точному адр<есу>, сообщ<енному> тобою Муле. Он получил два тв<оих> письма, в последнем – письмецо ко мне, и шло оно всего четыре дня. Всё будет, и всё будет – хорошее, и всё хорошее – будет. О тв<оем> отъезде узнала 27-го янв<аря>, когда принесла передачу, сначала писали на Котлас, потом (справилась на Кузнецком) на Княжий Погост, Муля отправил ряд телегр<амм> и даже одну – начальнику лагеря – и, наконец, твой адрес – твоей рукой! Будем радоваться. Худшее – позади. О вещах: на днях (уже приходили, но не застали) будет распечатан у Лили твой бедный рыжий сундук, на к<отор>ом позапрошлой осенью месяц жил и спал Мур, и вещи будут сданы – мне. Всё, по твоему списку, достанем, остальное докупим, многое уже есть: новое черное пальто на шерст<яной> вате – здоровенное —, мерили на меня, шил портной, серые фетровые валенки с калошами – мой первый тебе подарок, еще осенью 1939 г., мои Паризьен моржев<ые> желт<ые> полуботинки с ботиками, элегантные и непроноские, черное шерст<яное> платье (подарок Мули), словом – много, много чего, и всё – новое. Мы для тебя собираем уже 11/2 года. О нас: 8-го ноября 1939 г. мы ушли из Болшева – навсегда, месяц жили у Лили, на твоем пепелище, зимовали, с деятельной помощью Литфонда, в Голицыне, Белорусск<ой> дороги (столовались в Писат<ельском> Доме), летом жили в Универс<итете>, и осенью совместно с Литф<ондом>, наконец, после беск<онечных> мытарств, нашли эту комн<ату> – на 2 года (газ, электр<ичество>, телефон, 7 эт<аж>, даже кусок балкона! Но попадать на него – из окна), – где тебе и пишу. Тебе пишут Лиля, Зина и Нина.[435]435
Нина Павловна Гордон (урожд. Прокофьева, р. 1908) – в то время сотрудница Жургаза, подруга A. C. Эфрон, впоследствии литературный секретарь K. M. Симонова.
[Закрыть] С Ниной у нас наст<оящая> дружба, золотое сердце, цельный и полный человек. Мур оказался очень хрупким, это его 4-ая школа, всю прошлую зиму в Голиц<ыне> проболел – свинка, краснуха, непрер<ывные> гриппы, воспаление легких, после к<оторо>го так окончат<ельно> и не оправился. Худой и прозрачный, слабый. Папе передачу 10-го приняли, знач<ит> (тьфу —) – жив. Ничего не знаю о нем с 10-го Окт<ября> 1939 г.
<На полях:>
Обе тв<ои> москов<ские> откр<ытки> пропали – горькая случайность.
Кошки погибли. Муля расскажет. Перевожу – всех. Хвалят – даже по радио. Багаж получила. Обнимаю.
Мама
22-го марта 1941 г., день весеннего равноденствия
Москва, Покровский буль<вар>,
д<ом> 14/5, кв<артира> 62 (4 подъезд)
<В Севжелдорлаг>
Дорогая Аля! В день весеннего равноденствия пытаюсь написать тебе первое письмо, – открыток по точному адр<есу> было шесть, с Муриными двумя – восемь, а до этого писала на Княжий Погост, но это не в счет. Во всех открытках писала тебе то же самое, а именно:
Твоих двух московских открыток на Лилю не получила – горькая случайность. Первый звук от тебя – письмецо в письме к Муле, к<отор>ый от тебя, пока, получил 2 письма. Он тебе много писал и несколько раз телеграфировал. На каждом листке с передачей я писала свой адр<ес> и телефон – на всякий случай. Ну, не послужило. О нас с Муром: 8-го ноября 1939 г. мы ушли из Болшева – навсегда. Месяц жили у Лили, на твоем пепелище, я – на твоем зеленом одеяле, Мур – на твоем бедном рыжем сундуке (где, кстати, всё цело: моль ничего не сожрала, и на днях этот сундук будет передан мне на хранение, уже приходили к Лиле, но не застали ни ее ни Зины). Нам очень сердечно помогал Литфонд, благодаря к<оторо>му мы смогли снять комнату при Доме Писателей в Голицыне Белорусской дор<оги>. Столовались в доме, и первые 2 месяца нам всё оплачивалось. Я сразу принялась за переводы, Мур пошел в очередную школу, где его тоже все сразу полюбили. Мура ты не узнала бы: он худой, прозрачный, руки как стебли (или как плети, очень слаб), все говорят о его хрупкости. В Голицыне он болел: непрерывными гриппами, свинкой и краснухой, после к<отор>ой схватил воспаление легких (зима была лютая). Перевели его в 8-ой класс без экзаменов – и по болезни и по успехам. Лето мы прожили в Москве, в Университете, искали комнату, – все с той же помощью Литфонда, и наконец – после бесконечных мытарств, лачуг, задворков, ненормальных хозяев – (неописуемо!) – нашли – ту самую где тебе и пишу: 121/2 метр<ов>, 7-ой эт<аж>, лифт, газ, электр<ичество> и даже свой кусок балкона (но вылезать нужно из окна п<отому> ч<то> дверь – у соседей) – на 2 года, с договором, безумно-дорогую, но, пока, выручили писатели: мне такая сумма и во сне не снилась.
Мур учится в 4-ой счетом школе (3-тья была на Тверской, образцовая) – в 8 – кл<ассе>. Блестящ по всем гуманитарн<ым> наукам, по литер<атуре> – сплошное отлично, лучше всех в классе знает язык, читает доклады с собственными мнениями и т. д., отлично и по черчению, все остальное – посильно, но так как очень старается (одну задачу из пяти делает по полтора, а то по два часа), то совсем не дышит: с утра до 3 ч. – школа, с 3 ч. до 9 ч. – уроки. Совсем зачах. Внутри он все такой же суровый и одинокий и – достойный: ни одной жалобы – ни на что. Ко мне он привык – как кот.
Мне его бесконечно-жаль, и я так мало для него могу, разве что – пирожное. – Или очередной книжный подарок, напр<имер> – Историю Дипломатии или сборник статей Кирпотина. Из поэтов любит Маяковского, Асеева и Багрицкого, собирает их в самых разнообразных изданиях.
Мои переводы: груз<инский> поэт Важа Пшавела: Гоготур и Апшина, Раненый Барс (напечатан в Дружбе Народов) и Этери, все вместе – 3.000 строк (рифмованных!)
Потом – все: немецкий фольклор, совр<еменные> болгары (их, хваля, читали по радио), французы, немец Бехер (с немецк<ого> на франц<узский>), – поляки, ляхи (это – отдельный народ, разновидность чехов), а сейчас – целый том белорусских евреев. Да, – англичан позабыла: Баллады о Робин-Гуде. Работаю в Интернац<иональной> Литературе и в Гослитиздате – сектор Дружба Народов. Отношение ко мне самое сердечное и почтительное, а некоторые – просто любят. Моя книжка стихов включена в план Гослитиздата, но не знаю что получится, сейчас очень сокращают, а это ведь – чисто-лирическая книга…
Живу – так: с утра пишу (перевожу) и готовлю: к моему счастью я по утрам совсем одна, в 3 ч. приходит Мур, – обедаем, потом либо иду в Гослитиздат, либо по каким-н<и>б<удь> другим делам, к 5 ч. – 6 ч. – опять пишу, потом – ужин. В театре и концертах не бываю никогда – не тянет. Мур ложится рано, у нас никто не бывает. Летом 1940 г. – т. е. прошлым – я получила весь багаж, и все рукописи, и все книги – и тоже ни моль, ни мыши ничего не тронули, всё было в полной сохранности. Только дорого взяли за хранение: больше тысячи, – сто рубл<ей> помесячно. Т. е. – не дорого, но мне-то – дорого. Всё тебе присланное – оттуда. Да, важная вещь: у нас с Мулей для тебя: новое черное пальто на шерст<яной> вате, шил портной, мерили на меня, ловкое и очень теплое и не тяжелое, серые фетр<овые> валенки с калошами, мои моржевые полуботинки Паризьен, желтые, – элегантные и непроносные, и к ним – ботики, кроме того – у Мули – всякие отрезы, косынки, то, что уже сам покупал. По присланному списку получишь – всё, у меня многое имеется, чего нет – докупим. Но ты ничего не пишешь про одеяло. У меня есть – на выбор: мое вязаное (очень разноцветное), теплое и не тяжелое – и: синяя испанская шаль с бахромой, к<отор>ая тем хороша, что и шаль и одеяло. Непременно ответь. Устроишься – довезем и второе. Муля только тобой и жив, после писем повеселел, подписал договор на большую работу, деятельно собирается к тебе. Он был нам неустанным и неизменным помощником – с самой минуты твоего увода. Папе 10-го передачу приняли, ничего не знаю о нем с 10-го Октября 1939 г. Тебе пишут Лиля и Нина. Вчера мы у нее были на дне-рождения, я подарила ей старинную оловянную чашечку – кофейную, ты их наверное помнишь, и пили вино – за твое здоровье и возвращение, она вспоминала как вместе с тобой проводила этот день. Она очень худая и всё время болеет, но молодец и – настоящий человек.
Есть друзья, немного, но преданные, но вижусь редко – все безумно-заняты – да и негде. К быту я привыкла, одна хожу и езжу – Аля, даже на А! Едим хорошо, в Москве абсолютно всё есть, но наша семья – котлетная, и если день не было котлет (московских, полтинник – штука), Мур ворчит, что я кормлю его гадостями. По-прежнему вылавливает из супа зеленявки – я осенью зелени (моркови, сельд<ерея>, петрушки-персиля) насушила на целый год. М. б. тебе нужна – сухая зелень? Можно морковь разводить в кипятке, если негде варить. Ответь: 1) одеяло или шаль 2) нужна ли моя сушка.
Муру 1-го февр<аля> исполнилось 16 лет, второй месяц добывает паспорт – сам. Был уже в четырех учреждениях, и у д<окто>ра – установить возраст. Всё в порядке, обещали вызвать. Мур – удивительно ответственный человек, вообще он – совсем взрослый, если не считать вязаных лоскутьев, с к<оторы>ми спит и к<отор>ые я по-прежнему должна разыскивать. Муля везет тебе целую гору продовольствия, напиши в точности – что нужней? Чеснок у меня есть, но м<ожет> б<ыть> ты его не ешь? – Свежий. – Да, тебе нужны миски или тазики? Муля собирается везти медный, а я – сомневаюсь. Ответь!
Прилагаю конверт с листочком. Деньги тебе высланы давным-давно, сразу после твоего перв<ого> письма Муле.
У нас очень холодно, была весна и прошла, вчера, возвращаясь от Нины, мы с Муром совсем окоченели, мороз сбривал голову. О вещах не беспокойся: всё получишь, и для тебя и для товарок, – у меня свой список, у Мули – свой. Целую тебя, желаю, бодрись и держись.
Мама
<На полях:>
Твое второе письмо к Муле (с моим) пришло на пятый день.
Москва, 12-го апреля 1941 г., суббота.
Дорогая Аля! Наконец твое первое письмо – от 4-го, в голубом конверте.[436]436
Первое письмо дочери, посланное из Княж-Погоста (район Воркуты), куда она была отправлена в ссылку.
[Закрыть] Глядела на него с 9 ч. утра до 3 ч. дня – Муриного прихода из школы. Оно лежало на его обеденной тарелке, и он уже в дверях его увидел, и с удовлетворенным и даже самодовольным: – А-а! – на него кинулся. Читать мне не дал, прочел вслух и свое и мое. Но я еще до прочтения – от нетерпения – послала тебе открыточку. Это было вчера, 11-го. А 10-го носила папе, приняли.
Аля, я деятельно занялась твоим продовольствием, сахар и какао уже есть, теперь ударю по бэкону и сыру – какому-нибудь самому твердокаменному. Пришлю мешочек сушеной моркови, осенью сушила по всем радиаторам, можно заваривать кипятком, все-таки овощ. Жаль, хотя более чем естественно, что не ешь чеснока, – у меня его на авось было запасено целое кило. Верное и менее противное средство – сырая картошка, имей в виду. Так же действенна, как лимон, это я знаю наверное.
Я тебе уже писала, что твои вещи свободны, мне поручили самой снять печати, так что всё достанем, кстати, моль ничего не поела. Вообще, всё твое цело: и книги, и игрушки, и много фотографий. А лубяную вроде-банки я взяла к себе и держу в ней бусы. Не прислать ли тебе серебряного браслета с бирюзой, – для другой руки, его можно носить не снимая – и даже трудно снять. И м. б. какое-нибудь кольцо? Но – раз уж вопросы – ответь: какое одеяло (твое голубое второе пропало в Болшеве[437]437
После приезда в СССР М. Цветаева с семьей жила на казенной даче в Болшеве. На этой даче были арестованы А. С. Эфрон и С. Я. Эфрон.
[Закрыть] с многим остальным – но не твоим) – есть: мое пестрое вязаное – большое, не тяжелое, теплое – твой папин бежевый плед, но он маленький – темно-синяя испанская шаль. Я бы все-таки – вязаное, а шаль – со следующей оказией, она все равно – твоя. Пришлю и нафталина. Мешки уже готовы. Есть два платья – суровое из номы,[438]438
Сеть дешевых французских магазинов.
[Закрыть] и другое, понаряднее, приладим рукава. Муля[439]439
С. Д. Гуревич.
[Закрыть] клянется, что достанет гвоздичного масла от комаров, – дивный запах, обожаю с детства. И много мелочей будет, для подарков.
У нас весна, пока еще – свежеватая, лед не тронулся. Вчера уборщица принесла мне вербу – подарила – и вечером (у меня огромное окно, во всю стену) я сквозь нее глядела на огромную желтую луну, и луна – сквозь нее – на меня. С вербочкой светлошёрстой, светлошёрстая сама… – и даже весьма светлошёрстая! Мур мне нынче негодующе сказал: – Мама, ты похожа на страшную деревенскую старуху! – и мне очень понравилось – что деревенскую. Бедный Кот, он так любит красоту и порядок, а комната – вроде нашей в Борисоглебском, слишком много вещей, все по вертикали. Главная Котова радость – радио, которое стало – неизвестно с чего – давать решительно все. Недавно слышала из Америки Еву Кюри.[440]440
Ева Кюри после оккупации Франции работала на американском и английском радио.
[Закрыть] Это большой ресурс. Аля, среди моих сокровищ (пишу тебе глупости) хранится твоя хлебная кошечка, с усами. Поцелуй за меня Рыжего, хороший кот. А у меня, после того, твоего, который лазил Николке[441]441
Николай, сын А. В. Сеземана
[Закрыть] в колыбель, уже никогда кота не будет, я его безумно любила и ужасно с ним рассталась. Остался в сердце гвоздем.
Кончаю своих Белорусских евреев,[442]442
Цветаева переводила Кнапгейса, Герша Вебера и др.
[Закрыть] перевожу каждый день, главная трудность – бессвязность, случайность и неточность образов, все распадается, сплошная склейка и сшивка. Некоторые пишут без рифм и без размера. После белорусских евреев кажется будут балты. Своего не пишу, – некогда, много работы по дому, уборщица приходит раз в неделю. – Я тоже перечитывала Лескова – прошлой зимой, в Голицыне, а Бенвенуто читала,[443]443
Книгу мемуаров Бенвенуто Челлини «Жизнь Бенвенуто, сына маэстро Джованни Челлини флорентийца, написанная им самим во Флоренции»
[Закрыть] когда мне было 17 лет, в гётевском переводе и особенно помню саламандру и пощечину.
Несколько раз за зиму была у Нины,[444]444
Гордон Н. П., приятельница А. С. Эфрон.
[Закрыть] она все хворает, но работает, и когда только может – радуется. Подарила ей лже-меховую курточку, коротенькую, она совсем замерзала, и на рождение одну из своих металлических чашек, из к<отор>ых никто не пьет, кроме меня – и нее.
Хочу отправить нынче, кончаю. Держись и бодрись, надеюсь, что Мулина поездка уже дело дней. Меня на днях провели в групком Гослитиздата – единогласно. Вообще, я стараюсь.
Будь здорова, целую. Мулины дела очень поправились, он добился чего хотел, и сейчас у него много работы. Мур пишет сам. Мама
ЛЕБЕДЕВЫМ А. А. и А. Ф
Москва, 27-го декабря 1918 г.
8 января 1919 г.
Многоуважаемые г<оспо>да Лебедевы!
Согласно поручению моей сестры, Анастасии Ивановны Трухачевой, прошу Вас выдать ее вещи (в ящиках и мебель) Алексею Антоновичу Борисову.[445]445
Отец «владимирской няньки Нади»
[Закрыть]
Марина Эфрон
ЗВЯГИНЦЕВОЙ В. К
Москва, 11-го июля 1919 г.
Верочка?
– (Вопросительный знак – для оклика.) Приходите. У меня много новых стихов и я Вас люблю. А если Вам нездоровится, и Вам нельзя придти, и нельзя сидеть у Вас, – выйдем на волю, посидим где-нибудь. Расскажу Вам про чудовищную поэтессу, вообще расскажу Вам разные вещи, – удачи и злоключения.
Целую Вас.
МЦ.
– Приходите пока есть кофе и сахар. Оба кончаются.
Москва, 18-го сентября 1919 г.
Верочка!
Я так отвыкла от любви, что была почти в недоумении, получив Вашу записку: из другого царства, из другого мира.
Живу окруженная и потопленная Алиной иступленной любовью – но это уже не жизнь, а там где-то – как герои моих пьес.
Живу – правда – как на башне, правим с Алей миром с чердака. Ирина тоже на чердаке, но не правит.
В быту продаю и бегаю за казенными обедами.
Недавно пошла вечером с Алей и Ириной в церковь – оказалось: канун Воздвижения, Асиного 25-летия. – Мы обе родились в праздник. Простояла часть службы, кружила ло Собачьей площадке, был такой вечер. – Я думала: «Если Ася жива, она знает, что я об ней думаю», – думала именно этими словами, только это, весь вечер.[446]446
Ася с лета 1917 г. жила с сыном Андреем в Крыму и не могла оттуда выехать.
[Закрыть]
– Да.
– Приходите. Вечерами я дома, каждый вечер, нигде не бываю. Но предупредите заранее, тогда я в этот день не буду днем укладывать Ирину и смогу уложить ее вечером пораньше.
Целую Вас. Поговорим о «Червонном Валете»,[447]447
Пьеса М. Цветаевой
[Закрыть] к<оторо>го С<печин>ский[448]448
Молодой актер Второго Передвижного театра
[Закрыть] все просит у меня для Вашего театра и в к<отор>ом – я хочу – чтобы Вы играли Червонную Даму – героиню!
– Скорее приходите!
МЦ.
Москва, (12/25-го) февраля 1920 г., среда,
Верочка!
Вы – единственный человек, с кем мне сейчас хочется – можется – говорить. Может быть, потому, что Вы меня любите.
Пишу на рояле, тетрадка залита солнцем, волосы горячие. Аля спит. Милая Вера, я совсем потеряна, я страшно живу. Вся как автомат: топка, в Борисоглебский за дровами – выстирать Але рубашку – купить морковь – не забыть закрыть трубу – и вот уже вечер, Аля рано засыпает, остаюсь одна со своими мыслями, ночью мне снится во сне Ирина, что – оказывается – она жива – и я так радуюсь – и мне так естественно радоваться – и так естественно, что она жива. Я до сих пор не понимаю, что ее нет, я не верю, я понимаю слова, но я не чувствую, мне все кажется – до такой степени я не принимаю безысходности – что все обойдется, что это мне – во сне – урок, что – вот – проснусь.
– Милая Верочка. —
С людьми мне сейчас плохо, никто меня не любит, никто – просто – в упор – не жалеет, чувствую все, что обо мне думают, это тяжело. Да ни с кем и не вижусь.
Мне сейчас нужно, чтобы кто-нибудь в меня поверил, сказал:
«А все-таки Вы хорошая – не плачьте – С<ережа> жив – Вы с ним увидитесь – у Вас будет сын, все еще будет хорошо».
Лихорадочно цепляюсь за Алю. Ей лучше – и уже улыбаюсь, но – вот – 39,3 и у меня сразу все отнято, и я опять примеряюсь к смерти. – Милая Вера, у меня нет будущего, нет воли, я всего боюсь. Мне – кажется – лучше умереть. Если С<ережи> нет в живых, я все равно не смогу жить. Подумайте – такая длинная жизнь – огромная – все чужое – чужие города, чужие люди, – и мы с Алей – такие брошенные – она и я. Зачем длить муку, если можно не мучиться? Что меня связывает с жизнью? – Мне 27 лет, а я все равно как старуха, у меня никогда не будет настоящего.
И потом, все во мне сейчас изгрызано, изъедено тоской. А Аля – такой нежный стебелек!
– Милая Вера, пишу на солнце и плачу – потому что я все в мире любила с такой силой!
Если бы вокруг меня был сейчас круг людей. – Никто не думает о том, что я ведь тоже человек. Люди заходят и приносят Але еду – я благодарна, но мне хочется плакать, потому что – никто – никто – никто за все это время не погладил меня по голове. – А эти вечера! – Тусклая стенная лампа (круглый матовый колпак), Аля спит, каждые полчаса щупаю ей лоб – спать не хочется, писать не хочется – даже страшно думать! – лежу на диване и читаю Джека Лондона, потом засыпаю, одетая, с книгой в руках.
И потом, Верочка, самое страшное: мне начинает казаться, что Сереже я – без Ирины – вовсе не нужна, что лучше было бы, чтобы я умерла, – достойнее! – Мне стыдно, что я жива. – Как я ему скажу?
И с каким презрением я думаю о своих стихах!
В прошлом – разъедающая тоска…
ЗВЯГИНЦЕВОЙ В. К. и ЕРОФЕЕВУ А. С
<22-го января/ 4-го февраля 1920 г.>
Сашенька и Верочка!
Я еще жива. – Только в большом доме, в чужой комнате, вечно на людях.[449]449
Цветаева забрала тяжелобольную Алю из приюта в Кунцеве, где находились обе ее дочери. Выхаживать больную Алю помогала В. А. Жуковская, родственница А. К. Герцык. – у нее временно и поселилась Цветаева с дочерью.
[Закрыть] Аля все еще больна, д<окто>ра не угадывают болезни. Жар и жар. Скоро уже 2 месяца, как она лежит, а я не живу.
Сашенька, я нашла Вашу записку на двери. – Трогательно. – Если бы у Али пала t°, я бы пришла, я тоже по вас обоих соскучилась – как волшебно было тогда эти несколько дней.
Приходите вы, господа, ко мне, – так, часов в 7. Если меня не будет, значит я ушла за дровами и сейчас вернусь.
Дня не назначаю, чем скорей, тем лучше. Но не позднее семи, – Аля засыпает в девять.
Целую и жду.
МЦ.
<Начало февраля 1920 г.[450]450
письмо не отправлено
[Закрыть]>
Друзья мои!
Спасибо за любовь.
Пишу в постели, ночью. У Али 40,4 – было 40,7. – Малярия. 10 дней была почти здорова, читала, писала, вчера вечером еще 37 – и вдруг сегодня утром 39,6 – вечером 40,7.
– Третий приступ. – У меня уже есть опыт безнадежности – начала фразу и от суеверия в хорошую или дурную сторону боюсь кончить.
– Ну, даст Бог! —
Живу, окруженная равнодушием, мы с Алей совсем одни на свете.
Нет таких в Москве!
С другими детьми сидят, не отходя, а я – у Али 40,7 – должна оставлять ее совсем одну, идти долой за дровами.
У нее нет никого, кроме меня, у меня – никого, кроме нее. – Не обижайтесь, господа, я беру нет и есть на самой глубине: если есть, то умрет, если я умру, если не умрет – так нет.
Но это – на самую глубину, – не всегда же мы живем на самую глубину – как только я стану счастливой – т. е. избавленной от чужого страдания – я опять скажу, что вы оба – Саша и Вера – мне близки. – Я себя знаю.
– Последние дни я как раз была так счастлива: Аля выздоравливала, я – после двух месяцев – опять писала, больше и лучше, чем когда-либо. Просыпалась и пела, летала по лавкам – блаженно! – Аля и стихи.
Готовила книгу – с 1913 г. по 1915 г. – старые стихи воскресали и воскрешали, я исправляла и наряжала их, безумно увлекаясь собой 20-ти лет и всеми, кого я тогда любила: собою – Алей – Сережей – Асей – Петром Эфрон – Соней Парнок – своей молодой бабушкой – генералами 12 года – Байроном – и – не перечислишь!
А вот Алина болезнь – и я не могу писать, не вправе писать, ибо это наслаждение и роскошь. А вот письма пишу и книги читаю. Из этого вывожу, что единственная для меня роскошь – ремесло, то, для чего я родилась.
Вам будет холодно от этого письма, но поймите меня: я одинокий человек – одна под небом – (ибо Аля и я – одно), мне нечего терять. Никто мне не помогает жить, у меня нет ни отца, ни матери, ни бабушек, ни дедушек, ни друзей. Я – вопиюще одна, потому – на всё вправе. – И на преступление! —
__________
Я с рождения вытолкнута из круга людей, общества. За мной нет живой стены, – есть скала: Судьба. Живу, созерцая свою жизнь – всю жизнь – Жизнь! – У меня нет возраста и нет лица. Может быть – я – сама Жизнь. Я не боюсь старости, не боюсь быть смешной, не боюсь нищеты – вражды – злословия. Я, под моей веселой, огненной оболочкой, – камень, т. е. неуязвима. – Вот только Аля. Сережа. – Пусть я завтра проснусь с седой головой и морщинами – что ж! – я буду творить свою Старость – меня все равно так мало любили! Я буду жить – Жизни – других.
И вместе с тем, я так радуюсь каждой выстиранной Алиной рубашке и чистой тарелке! – И комитетскому хлебу! И – так хотела бы новое платье!
Все, что я пишу, – бред. – Надо спать. – Верочка, выздоравливайте и опять глядите лихорадочными – от всей Жизни – глазами <…> румяных щек. – Помню ваше черное платье и светлые волосы.
– Когда встанете, пойдите к Бальмонту за радостью, – одного его вида – под клетчатым пледом – достаточно!
Москва, 7/20-го февраля 1920 г., пятница
Друзья мои!
У меня большое горе: умерла в приюте Ирина – 3-го февраля, четыре дня назад. И в этом виновата я. Я так была занята Алиной болезнью (малярия – возвращающиеся приступы) – и так боялась ехать в приют (боялась того, что сейчас случилось), что понадеялась на судьбу.
– Помните, Верочка, тогда в моей комнате, на диване, я Вас еще спросила, и Вы ответили «может быть» – и я еще в таком ужасе воскликнула: – «Ну, ради Бога!» – И теперь это совершилось, и ничем не исправишь. Узнала я это случайно, зашла в Лигу Спасения детей на Соб<ачьей> площадке разузнать о санатории для Али – и вдруг: рыжая лошадь и сани с соломой – кунцевские – я их узнала. Я взошла, меня позвали. – «Вы г<оспо>жа такая-то?» – Я. – И сказали. – Умерла без болезни, от слабости. И я даже на похороны не поехала – у Али в этот день было 40,7 – и – сказать правду?! – я просто не могла. – Ах, господа! – Тут многое можно было бы сказать. Скажу только, что это дурной сон, я все думаю, что проснусь. Временами я совсем забываю, радуюсь, что у Али меньше жар, или погоде – и вдруг – Господи, Боже мой! – Я просто еще не верю! – Живу с сжатым горлом, на краю пропасти. – Многое сейчас понимаю: во всем виноват мой авантюризм, легкое отношение к трудностям, наконец, – здоровье, чудовищная моя выносливость. Когда самому легко, не видишь что другому трудно. И – наконец – я была так покинута! У всех есть кто-то: муж, отец, брат – у меня была только Аля, и Аля была больна, и я вся ушла в ее болезнь – и вот Бог наказал.
– Никто не знает, – только одна из здешних барышень, Иринина крестная, подруга Веры Эфрон. Я ей сказала, чтобы она как-нибудь удержала Веру от поездки за Ириной – здесь все собиралась, и я уже сговорилась с какой-то женщиной, чтобы привезла мне Ирину – и как раз в воскресенье.
– О!
– Господа! Скажите мне что-нибудь, объясните.
Другие женщины забывают своих детей из-за балов – любви – нарядов – праздника жизни. Мой праздник жизни – стихи, но я не из-за стихов забыла Ирину – я 2 месяца ничего не писала! И – самый мой ужас! – что я ее не забыла, не забывала, все время терзалась и спрашивала у Али: – «Аля, как ты думаешь – —?» И все время собиралась за ней, и все думала: – «Ну, Аля выздоровеет, займусь Ириной!» – А теперь поздно.
У Али малярия, очень частые приступы, три дня сряду было 40,5 – 40,7, потом понижение, потом опять. Д<окто>ра говорят о санатории: значит – расставаться. А она живет мною и я ею – как-то исступленно.
Господа, если придется Алю отдать в санаторию, я приду жить к Вам, буду спать хотя бы в коридоре или на кухне – ради Бога! – я не могу в Борисоглебском, я там удавлюсь.
Или возьмите меня к себе с ней, у Вас тепло, я боюсь, что в санатории она тоже погибнет, я всего боюсь, я в панике, помогите мне!
Малярия лечится хорошими условиями. Вы бы давали тепло, я еду. До того, о чем я Вам писала в начале письма, я начала готовить сборник (1913–1916) – безумно увлеклась – кроме того, нужны были деньги.
И вот – все рухнуло.
– У Али на днях будет д<окто>р – третий! – буду говорить с ним, если он скажет, что в человеческих условиях она поправится, буду умолять Вас: м. б. можно у Ваших квартирантов выцарапать столовую? Ведь Алина болезнь не заразительная и не постоянная, и Вам бы никаких хлопот не было. Я знаю, что прошу невероятной помощи, но – господа! – ведь Вы же меня любите!
О санатории д<окто>ра говорят, п. ч. у меня по утрам 4–5°, несмотря на вечернюю топку, топлю в последнее время даже ночью.
Кормить бы ее мне помогали родные мужа, я бы продала книжку через Бальмонта – это бы обошлось. – Не пришло ли продовольствие из Рязани? – Господа! Не приходите в ужас от моей просьбы, я сама в непрестанном ужасе, пока я писала об Але, забыла об Ирине, теперь опять вспомнила и оглушена.
– Ну, целую, Верочка, поправляйтесь. Если будете писать мне, адресуйте: Мерзляковский, 16, кв<артира> 29. – В. А. Жуковской (для М. И. Ц<ветаевой>) – или – для Марины. Я здесь не прописана. А может быть, Вы бы, Сашенька, зашли? Хоть я знаю, что Вам трудно оставлять Веру.
Целую обоих. – Если можно, никаким общим знакомым – пока – не рассказывайте, я как волк в берлоге прячу свое горе, тяжело от людей.
МЦ.
<Приписка на полях:>
И потом – Вы бы, Верочка, возвратили Але немножко веселья, она Вас и Сашу любит, у Вас нежно и весело. Я сейчас так часто молчу – и – хотя она ничего не знает, это на нее действует. – Я просто прошу у Вас дома – на час!
МЦ
<3-го июля 1920>
Милая Вера, милый Саша!
В четверг будем у Вас: Волькенштейн и я, – может быть, Бебутов,[451]451
Бебутов В. М. – режиссер
[Закрыть] если Волькенштейн его поймает, я давно уже его не видала.
Приходили: Аля, моя приемная дочка (милиотиевская старшая[452]452
Зинаида, дочь В. Д. Миллиоти, впоследствии художник-мультипликатор.
[Закрыть]) – и я.
МЦ.
Вторник.
Волькенштейн захватит пьесу «Паганини».[453]453
Пьеса В. М. Волькенштейна.
[Закрыть]
<17-го октября 1920>
Милый Саша!
Ждали Вас с Влад<имиром> Мих<айловичем>,[454]454
В. М. Волькенштейн.
[Закрыть] ели яблоки, читали.
Привет
МЦ.
