Текст книги "Письма. Часть 1"

Автор книги: Марина Цветаева

Марина Цветаева

Теперь вспоминаю, смутно вспоминаю – и это глубокó между нами! когда я решила книгу назвать «Ремесло», у меня было какое-то неизреченное, даже недоощущенное чувство иронии, вызова.

– «Ну посмотрим, чтó за „Ремесло“!» И – в ответ все фурии ада и все сонмы рая!

Голубчик, Вы глубоко-правы, только Вы не так подошли, не оттуда повели атаку. Вы принизили понятие Ремесла, Вы же должны были вскрыть несоответствие между сим высоким понятием – и его недостойной носительницей.

Голубчик, Вы угадали интонацию, увидели – за сто верст! – начало моей усмешки. – «Что же это за „Ремесло“?!» Я сначала не угадала, подумала, что Вы просто не знаете РЕМЕСЛА ПЕСНИ. Ваш вопрос был глубже моего ответа. Вы глубокó-правы, я не могу этого от Вас скрыть, но это глубокó между нами. Пусть остальные верят и умиляются! И стрóят на этом – свое собственное ремесло!

_______

Теперь о делах:

«Драматические сцены» у меня могут быть готовы через месяц, – раньше ведь не нужно? В них войдут: «Метель», «Приключение», «Фортуна» и «Феникс» (последняя, т. е. одна третья сцена безграмотно и препакостно напечатана в Сов<етской> России под названием) «Конца Казановы». Вещь целиком – нигде не печаталась, как и «Приключение»).

Но «Petropolis» – по-новому?[1308]1308
  «Petropolis» – кооперативное издательство, основанное в 1918 г. в Петрограде. В 1922 г. открыло отделение в Берлине. Большинство своих книг печатало по новой орфографии.


[Закрыть] И в России? Боюсь за корректуру, – страдаю от опечаток![1309]1309
  – От Гржебина, конечно, ничего. (Приписки на полях.


[Закрыть]

Самое главное для меня устройство «Земных Примет» (книга записей). Это – ходкая проза, хотя бы из дурного любопытства публики к частной жизни пишущих. (Публика будет обокрадена, но ведь она же этого не знает!) Это – сейчас – забота моих дней, эта книга мне надоела, я от нее устала, это мое второе я, и нам необходимо расстаться.

Дальше – поэма «Мòлодец» (новая, моя последняя большая стихотв<орная> вещь). Отклоняясь от дел, – Вы наверное моего русского русла не любите, одежда России мешает Вам видеть суть. Об этом разговор впереди, покамест скажу Вам, что это об упыре, что в эту вещь я была влюблена, как в сон, что до сих пор (полгода назад кончила!) не могу смотреть на черную тетрадку, ее хранящую, без волнения. Это – grande passion, passion[1310]1310
  Большая страсть, страсть (фр.).


[Закрыть] – в чистом виде, со всеми попранными человеческими и божескими законами. С ней я не тороплюсь, издать ее хочу безукоризненно.

И – важнейшее из дел: сейчас в Берлине некий Игнатий Сем<енович> Якубович, человек к<оторо>му я обязана выездом своим из России, моя давняя дружба и вечная благодарность. Мне необходимо окликнуть его. Не возьметесь ли Вы переслать ему в миссию прилагаемый листок. Из Праги это сделать невозможно. Письмо можете прочесть, «лояльное». Хорошо бы узнать, на какой срок он в Берлине (хотя бы по телефону), тогда бы я Вам прислала для него книги, к<отор>ые Вы, м. б., через посыльного бы отправили. (Здесь сов<етская> миссия – зачумленное место, не знаю, как в Берлине.)

Это прелестный, прелестный человек, и у меня сердце разрывается от мысли, что он может заподозрить меня в забывчивости, или в еще худшем. Это один из тех «врагов», за которых я многих, многих «друзей» отдам!

(NB! Деньги на посыльного приложу, не укоряйте в мелочности, это – мелочи, к<отор>ые не должны вставать между людьми!) Но до посылки книг мне нужно узнать, в Б<ерлине> ли он еще и на сколько. М. б. сообщите открыточкой?

Мой новый адр<ес>:

Praha, P.P. Dobřichovice, Horni Mokropsy, č. 33, u Pana Grubnera.

_______

Прилагаемый листок оторвите, запечатайте и отправьте. Если невозможно – уничтожьте.

Шлю Вам дружеский привет, если увидетесь с Люб<овью> Мих<айловной> Э<ренбур>г, скажите ей, что пишу на днях, люблю и помню.

МЦ.

Р. S. Вы можете никому не давать читать моих писем? Я «сидеть втроем» совсем не умею.

Мокропсы – Прага, 14-го – 15-го июля 1923 г.

Друг,

Откуда у меня это чувство умиления, когда я думаю о Вас? – Об этом писать не надо бы. Ни о чем, вообще, не надо бы писать: отложить перо, впериться в пустоту и рассказывать (насказывать!) А потом – пустой лист – и наполненная пустота. Не лучше ли?

(Впрочем пустота – прорва и никогда не наполняется. В этом ее главное достоинство и – для меня – неотразимейший соблазн!)

Но одно меня останавливает: некая самовольность владения, насилие, захват.

Помните, у Гоголя, злой колдун, вызывающий душу Катерины?[1311]1311
  «Страшная месть» из «Вечеров на хуторе близ Диканьки».


[Закрыть] Я не злой колдун и я не для зла вызываю, но я вызываю, и я это знаю, и не хочу этого делать втайне. Только это (некий уцелевший утес мужской этики!) и заставляет меня браться за перо, верней: помогает мне, тут же, с первой строки, не бросать пера!

Я говорю правду.

_______

Продолжаю письмо из Праги, – из другого дома и из другой души. (И вы, неизбежно: «и другими чернилами!»)[1312]1312
  Начало письма (кроме даты и приветствия) написано лиловыми чернилами, а остальное – синими).


[Закрыть]

Пишу в рабочем предместье Праги, под нищенскую ресторанную музыку, вместе с дымом врывающуюся в окно. Это – обнаженная жизнь, здесь и веселье – не на жизнь, а нá смерть. (Кстати, что такое веселье? Мне никогда не весело!)

Дружочек, у меня так много слов (так много чувств) к Вам. Это – волшебная игра. Это полное vá banque[1313]1313
  Ва-банк (фр.).


[Закрыть] – чего? – И вот задумалась: не сердца, оно слишком малое в моей жизни! – может быть его у меня вовсе нет, но есть что-то другое, чего много, чего никогда не истрачу – душа? Не знаю, как его зовут, но кроме него у меня нет ничего. И вот этим «последним»…

_______

Дружочек, это свобода сна. Вы видите сны? Безнаказанность, безответственность – и беззаветность сна. Вы – чужой, но я взяла Вас в свою жизнь, я хожу с Вами по пыльному шоссе деревни и по дымным улицам Праги, я Вам рассказываю (насказываю!), я не хочу Вам зла, я не сделаю Вам зла, я хочу, чтобы Вы росли большой и чудный, и, забыв меня, никогда не расставались с тем – иным – моим миром!

Ясно ли Вам? Ведь это – наугад, но иногда наугад – в упор! Если Вы мне ответите: я не большой и не чудный и никогда не буду большой и чудный – я Вам поверю. Но Вы этого не ответите, есть в Вас что-то – вот эта зоркость чувств – то, например, что Вы не хотите, чтобы другие читали мои письма – есть в Вас что-то указующее на силу, на бессонность сознания, на лоб. Я не хочу, чтобы душа в Вас гостила, я хочу —

Я хочу, дитя, от Вас – чуда. Чуда доверия, чуда понимания, чуда отрешения. Я хочу, чтобы Вы, в свои двадцать лет, были семидесятилетним стариком – и одновременно семилетним мальчиком, я не хочу возраста, счета, борьбы, барьеров.

Я не знаю, ктó Вы, я ничего не знаю о Вашей жизни, я с Вами совершенно свободна, я говорю с духом.

Друг, это величайший соблазн, мало кто его выдерживает. Суметь не отнести на свой личный счет то, что направлено на Ваш счет – вечный. Не заподозрить – ни в чем. Не внести быта. Иметь мужество взять то, что тáк дается. Войти в этот мир – вслепую.

_______

– Спасибо за Ъ. Спасибо за заботы с издателями. Спасибо за попытку с Якубовичем. Непременно назначьте срок высылки обеих рукописей, могу выслать на Вас. Срок мне необходим, иначе никогда не соберусь. – Но не слишком спешный. Да, – Petropolis по новой орфографии? Печально.[1314]1314
  «Petropolis» печатал книги и по старой орфографии


[Закрыть] А «Слово»?[1315]1315
  Берлинское издательство, основанное весной 1920 г. И. В. Гессеном и А. И. Каминкой. Выпускало русскую классическую и современную литературу; книги печатались как по старой, так и по новой орфографии.


[Закрыть] – «Земные приметы» непременно хочу на Ъ. Очень боюсь за корректуру, если бы все это устроилось и можно было бы заранее определить срок выхода книги (3<емные> П<риметы>), я бы приехала в Берлин держать корректуру. – Раньше осени вроде не будет? —

Я больше года не была в Берлине, последние воспоминания плачевные (если бы я умела плакать?) – я в неопределенной ссоре с Э<ренбур>гом и в определенной приязни с его женой, кроме того меня не выносит жена Геликона (все это – между нами) – и главное – я невероятно (внешне) беспомощна. Все это очень осложняет приезд. Я тот слепой, которого заводят все собаки.

_______

Дружочек, о словах. Я не знаю таких, которые бы теряли. Чтó такое слово, чтобы мочь уничтожить чувство? Я такой силы ему не приписываю. Для меня – все слова малы. И безмерность моих слов – только слабая тень безмерности моих чувств. Я не могу не ответить Вам своими же собственными стихами (год назад, в июле):

 
…Есть час – на те слова!
Из слуховых глушизн
Высокие права
Выстукивает жизнь…
 

Все дело – в часе.

А сейчас – мой час с Вами кончен.

Жму руку.

МЦ.

<На обороте>

 
В глубокий час души и ночи,
Нечислящийся на часах,
Я отроку взглянула в очи,
Нечислящиеся в ночах
Ничьих еще… Двойной запрудой
– Без памяти и по края —
Покоящиеся. —
– Отсюда
Жизнь начинается твоя.
Седеющей волчицы римской
Взгляд, в выкормыше зрящий —
Рим! Сновидящее материнство
Скалы…
Нет имени моим
Потерянностям. – Все покровы
Сняв – выросшая из потерь! —
Так некогда над тростниковой
Корзиною клонилась дщерь
Египетская…
 

МЦ.

14-го июля 1923 г.

Мокропсы, 20-го июля 1923 г.

Милый друг,

Это хороший душевный опыт, не Ваш лично или мой, а проверка души, ее могущества, ее зоркости и – ее пределов.

Давайте на совесть: ведь сейчас между нами – ни одной вражды и, ручаюсь, что пока письма – ни одной вражды не будет. Вражда, следственно, если будет, придет от тел, от очной ставки тел: земных примет, одежд. (Тело отнюдь не считаю полноправной половиной человека. Тело в молодости – наряд, в старости – гроб, из которого рвешься!)

Может статься, мне не понравится Ваш голос, может статься – Вам не понравится мой (нет, голос понравится, а вот какая-нибудь повадка моя – может быть – нет) и т. д. Ведь тела (вкусовые пристрастья наши!) бесчеловечны. Психею (невидимую!) мы любим вечно, потому что заочное в нас любит – только душа! Психею мы любим Психеей, Елену Спартанскую мы любим глазами (простите за «мы», но я тоже люблю Елену!) – чуть ли не руками – и никогда наши глаза и руки не простят ее глазам и рукам ни малейшего отклонения от идеальной линии красоты.[1316]1316
  БЕЗДУШИЯ! (примеч. М. Цветаевой)


[Закрыть]

Психея вне суда – ясно? Елена непрестанно перед судьями.

_______

Есть, конечно, предельная (т. е. – беспредельная!) любовь: «я тебя люблю, каков бы ты ни был». Но каковым же должно быть это ты! И это я, говорящее это ты. Это, конечно, чудо. В любовной стихии – чудо, в материнской – естественность. Но материнство, это вопрос без ответа, верней – ответ без вопроса, сплошной ответ! В материнстве одно лицо: мать, одно отношение: ее, иначе мы опять попадаем в стихию Эроса, хотя и скрытого.

(Говорю о любви сыновней. – Вы еще следите?)

Итак, если при встрече (ставке) мы так же оттолкнемся, – а может быть отклóнимся – друг от друга, как ныне притягиваемся, – вывода два: или душа – ложь, а «земные приметы» – правда, или душа – правда, а «земные приметы» – ложь, но ложь-сила, тогда как душа – правда-слабость. (Соединительное тире!)

Словом, так или иначе, что-то сейчас, в нашей переписке, окажется или слабостью, или слепостью, кто-то, Вы ли, я ли (хорошо бы оба! Тогда – даже весело!) определенно дает маху. Душа заводит.

_______

С Э<ренбур>гом мы разошлись из-за безмерности чувств: его принципиальной, сшибшейся с моей, стихийной. Я требовала чудовищного доверия и понимания вопреки (очевидности, отсылая его в заочность!) Он – чего он требовал? Он просто негодовал и упирался в непонимании. Хотите пример? Люди его породы, с отточенной – и отчасти порочной – мыслью, очень элементарны в чувствах. У них мысль и чувство, слово и дело, идеология и природный строй – сплошь разные и сплошь враждующие миры. «Мыслью я это понимаю, сердцем – нет!» «Я люблю вещь в идее, но ненавижу ее на столе». – «Так ненавидьте ее и в идее!» – «Нет, ибо моя ненависть к ней, на столе – слабость». – «Не обратно ли?». Коварная усмешка и: – «Не знаю».

У меня всегда было чувство с ним, что он все ценное в себе считает слабостью, которую любит и себе прощает. Мои «доблести» играли у него роль слабостей, все мои + (т. е. все мною любимое и яростно защищаемое) были для него только прощенными минусами. – Вам ясно? – Он, простив себе живую душу, прощал ее и мне. А я такого прощения не хотела. Как с женщинами: любуются их пороками и прощают: «милые дети!». Я не хотела быть милым ребенком, романтическим монархистом, монархическим романтиком, – я хотела быть. А он мне мое бытие прощал.

_______

Это – основное расхождение. Жизненное – в другом. Жизненно он ничего не простил мне, – там, где как раз нужно было простить! Он требовал (теперь вспомнила!) каких-то противоестественных сложностей, в которых бы я плыла как в реке: много людей, всё в молчании, всё на глазах, перекрестные любови (ни одной настоящей!) – всё в «Prager-Diele», всё шуточно… Я вырвалась из Берлина, как из тяжелого сна.

Все это – весьма бесплотно, когда-нибудь в беседе «уплотню», писать об этом не годится.

В основном благородстве его, в больной доброте и в страдальческой сущности ни секунды не сомневаюсь.

_______

А Л<юбовь> М<ихайловна> – очарование. Она – птица. И страдающая птица. У нее большое человеческое сердце, но – взятое под запрет. Ее приучили отделываться смехом и подымать тяжести, от которых кости трещат. Она – героиня, но героиня впустую, наподобие тех красавиц, с 39° температуры, танцующих ночь напролет. Мне ее глубоко, нежно, восхищенно – и бесплодно жаль.

_______

Б<ориса> Н<иколаевича>[1317]1317
  Б. Н. Бугаева,т. е. Андрея Белого


[Закрыть] нежно люблю. Жаль, что тогда прождал Вас даром. Он одинокое существо. В быту он еще беспомощнее меня, совсем безумен. Когда я с ним, я чувствую себя – собакой, а его – слепцом! Чужая (однородная) слабость исцеляет нашу. Лучшие мои воспоминания в Берлине о нем. Если встретитесь, скажите.

_______

Вы пишете, в Б<ерлине> меня любят. Не знаю. Знают и не любят – это со мной не бывает, не знают и любят – это бывает часто. Я такую любовь не принимаю на свой счет. Мне важно, чтобы любили не меня, а мое. «Я», ведь это включается в мое. Так мне надежнее, просторнее, вечнее.

_______

«Психею» в количестве 5 экз<емпляров> получила, хотела бы еще 20 экз<емпляров>. 25 экз<емпляров> мне все давали. Гржебин же не хочет быть хуже всех! Передайте ему эту мою уверенность, у него добрые моржовые глаза – жалобные. Взовите к ним.

_______

Рукопись к 1-ому сент<ября> приготовлю, если будете в Б <ерлине> – перешлю Вам. Вы будете моим первым читателем. Мне это приятно. Если Вы человек с сострадательным воображением (с болевым – точней), Вам многое в «Земных Приметах» будет тяжело читать. Эта книга – зеркало и отражает прежде всего лицо читателя. Глубина (или поверхность) ее – условна. Я не настойчива, всегда только – еле касаюсь.

A bon entendeur – salut![1318]1318
  Имеющий уши, да услышит! (фр.) – выражение из Евангелия


[Закрыть]

_______

Стихи (те, что прислала) написаны, по-моему, за день до письма, 14-го, кажется. Могли бы узнать и без даты. Простите за некоторую преувеличенную молодость героя, в двух последних строках.

(Вы, надеюсь, «раскрыли» тростниковую корзину?)[1319]1319
  Имеются в виду строки из стихотворения, посланного в предыдущем письме: «Так некогда над тростниковой//Корзиною клонилась Дщерь// Египетская…» Дочь египетского фараона нашла младенца Моисея в корзине среди тростника на берегу Нила и усыновила его


[Закрыть] Да, кстати, Вы любите грудных детей? Детей вообще? – Любопытно. —

Каким Вы были ребенком? Был ли рост – катастрофой? Если не лень и подходящий час, ответьте. Я не из праздного любопытства спрашиваю, это просто некоторое испытыванье дна.

(С той разницей, что плохой пловец, испытывая, боится его утратить, хороший пловец – найти.

NB! В реке я – плохой пловец! Надо мной все смеются!)

_______

Пишу Вам поздно ночью, только что вернувшись с вокзала, куда провожала гостя на последний поезд. Вы ведь не знаете этой жизни.

Крохотная горная деревенька, живем в последнем доме ее, в простой избе. Действующие лица жизни: колодец-часовенкой, куда чаще всего по ночам или ранним утром бегаю за водой (внизу холма) – цепной пес – скрипящая калитка. За нами сразу лес. Справа – высокий гребень скалы. Деревня вся в ручьях. Две лавки, вроде наших уездных. Костел с цветником-кладбищем. Школа. Две «реставрации» (так, по-чешски, ресторан). По воскресеньям музыка. Деревня не деревенская, а мещанская: старухи в платках, молодые в шляпах. В 40 лет – ведьмы.

И вот, в каждом домике непременно светящееся окно в ночи: русский студент! Живут приблизительно впроголодь, здесь невероятные цены, а русских ничто и никогда не научит беречь деньги. В день получки – пикники, пирушки, неделю спустя – задумчивость. Студенты, в большинстве бывшие офицеры, – «молодые ветераны» как я их зову. Учатся, как никогда – в России, везде первые, даже в спорте! За редкими исключениями живут Россией, мечтой о служении ей. У нас здесь чудесный хор, выписывают из Москвы Архангельского[1320]1320
  Архангельский А. А. – хоровой дирижер, композитор.


[Закрыть]

Жизнь не общая (все очень заняты), но дружная, в беде помогают, никаких скандалов и сплетен, большое чувство чистоты.

Это вроде поселения, так я это чувствую, – поселения, утысячеряющего вес каждого отдельного человека. Какой-то уговор жить (Дожить!) – Круговая порука. —

_________

Я здесь живу уже с 1-го авг<уста> 1922 г., т. е. скоро будет год. В Праге бываю раз – редко, два – в месяц. У меня идиотизм на места, до сих пор не знаю ни одной улицы. Меня по Праге водят. Кроме того, панически боюсь автомобилей. На площади я самое жалкое существо, точно овца попала в Нью-Йорк.

_________

Вы просите фотографию? Дружочек, у меня нет ни одной. Но есть милая барышня, любящая мои стихи и хорошо рисующая, она вернется во вторник, и тогда я попрошу ее набросать меня для Вас. Раз она уже это делала – очень удачно.

_________

Кончаю. Ваши письма – для меня радость. Пишите. Пишите всё, что хочется, глядитесь в зеркало и измеряйте глубину.

Дружочек! Все это так хорошо, – и Ваша молодость, и наша отдаленность, и это короткое последнее лето.

_________

Нет, писать буду, только временами трудно не поддаться соблазну говорить в упор, в пустоту. Тогда перо выпадает. Но сегодня оно мне верно служит, – как видите, есть еще на свете верные слуги и длинные письма!

МЦ.

Как мне о многом, о многом надо еще рассказать!

Мокропсы, 25-го но<вого> июля 1923 г.

Милый друг,

Что у Вас в точности было с Э<ренбур>гами?

Причин, вызывающих этот вопрос, сказать не вольна, цель же его – продолжать относиться к Вам, как отношусь, а для этого мне нужно одно: правда, какая бы она ни была!

Я хочу Вас безупречным, т. е. гордым и свободным настолько, чтоб идти под упрек, как солдат под выстрелы: души моей не убьешь!

Безупречность – не беспорочность, это – ответственность за свои пороки, осознанность их – вплоть до защиты их. Так я отношусь к своим, так Вы будете относиться к Вашим.

Предположим, человек трус. Выхода два: или перебороть – или признаться, сначала самому, потом другим. – «Да, я трус». И, если этих других чтишь, объяснить: трус потому-то и потому-то. И все. – Просто?

Но, возвращаясь к Э<ренбур>гам: повода к расхождению могут быть два: красота Л<юбови> М<ихайловны> и идеология И<льи> Григорьевича >, т. е. Ваше притяжение к первой и Ваше оттолкновение от второй. И в обоих случаях – вопрос формы, ибо ни одна женщина не рассердится на то, что она нравится, ни один мужчина не оскорбится на то, что с ним не согласны. Форма, нарушенная Вами. – Так?

Дружочек, нарушение формы – безмерность. Я неустанно делаю это в стихах, была моложе – только это и делала в жизни! Все пойму. Посему, будьте правдивы. Не приукрашивайте, не выгораживайте себя, не считайте меня меньше, чем я есть, и моего отношения – поверхностнее.

И в вопросе моем памятуйте одно: его цель.

_________

О Вашем последнем письме. В нем есть некий тяжелый для меня налет эстетства, который я заметила уже в Вашем отзыве о Психее.[1321]1321
  Рецензия А. Бахраха на сборник Цветаевой «Психея» была напечатана в газете «Дни» 24 июня 1923 г.


[Закрыть]

Говоря о стихах «Бессонница» и еще о каких-то, Вы высказываете предположение, что поэт здесь прельстился словом. Помню, что читая это, я усмехнулась. Такая же усмешка у меня была, когда я читала Ваше письмо. «Сладость любви», «отрава любви», «мечта», «сказка», «сон», – бросьте! Это – арсенал эстетов. Любить боль, потому что она боль – противоестественность. Упиваться страданием – или ложь или поверхность. Возьмем пример: у вас умирает мать (брат – друг – и т. д.) будете Вы упиваться страданием? У Вас отнимают любимую женщину – о, упоение может быть! Упоение потери, т. е. свободы! Боль, как средство, да, но не как цель.

Ведь в физ<ическом> мире, как в духовном, один закон. Что ложь – в одном, неминуемо ложь и в другом. Раны своей ты не любишь, раной своей ты не упиваешься, ты хочешь выздороветь или умереть. Но за время болезни своей ты многому научился, и вот, встав, благословляешь рану, сделавшую тебя человеком. Так и с любовью.

Есть еще одна возможность: рана мучительна, но она – все, что у тебя есть, выбор между ею и смертью. Предпочитаешь мучиться, но это есть насильное предпочтение, а не Ваш свободный выбор.

Словом, – бросьте отраву!

Единственная отрава, которой я Вас отравлю, это – живая человеческая душа и… отвращение ко всяким другим отравам!

_________

Об эстетстве. Эстетство, это бездушие. Замена сущности – приметами. Эстет, минуя живую заросль, упивается ею на гравюре. Эстетство, это расчет: взять все без страдания: даже страдание превратить в усладу! Всему под небом есть место: и предателю, и насильнику, и убийце – а вот эстету нет! Он не считается. Он выключен из стихий, он нуль.

Дитя, не будьте эстетом! Не любите красок – глазами, звуков – ушами, губ – губами, любите всё душой. Эстет, это мозговой чувственник, существо презренное. Пять чувств его – проводники не в душу, а в пустоту. «Вкусовое отношение», – от этого не далекó до гастрономии.

О, будь Вы сейчас здесь, я повела бы Вас на мою скалу, поставила бы Вас на гребень: Владейте! Я подарила бы Вас – всему!

Дружочек, встреча со мной – не любовь. Помните это. Для любви я стара, это детское дело. Стара не из-за своих 30 лет, – мне было 20, я то же говорила Вашему любимому поэту М<андельшта>му:

– «Что Марина – когда Москва?! „Марина“ – когда Весна?! О, Вы меня действительно не любите!»

Меня это всегда удушало, эта узость. Любите мир – во мне, не меня – в мире. Чтобы «Марина» значило: мир, а не мир – «Марина».

Марина, это – пока – спасательный круг. Когда-нибудь сдерну – плывите! Я, живая, не должна стоять между человеком и стихией. Марины нет – когда море!

Если мне, через свою живую душу, удастся провести вас в Душу, через себя – во Всё, я буду счастлива. Ведь Всё – это мой дом, я сама туда иду, ведь я для себя – полустанок, я сама из себя рвусь!

_________

Дружочек, это все не так страшно. Это все, потому что Вы там, а я здесь. Когда Вы увидите меня, такую равнодушную и такую веселую, у Вас сразу отляжет от сердца. Я еще никого не угнетала и не удушала в жизни, я для людей – только повод к ним самим. Когда это «к ним самим» – есть, т. е. когда они сами – есть, – ВСЁ ЕСТЬ.

Над отсутствием я бессильна.

_________

Теперь о другом: к 1-му сент<ября> мои книги будут готовы: «Земные приметы», «Драмат<ические> Сцены» и «Мóлодец» (поэма). Сообщите, стóит ли мне высылать их Вам заранее, п. ч. к 15-му сент<ября> думаю приехать сама. Удобнее было бы мне, чтобы Вы заранее показали их и условились, п. ч. я вовсе не хочу все мои недолгие дни в Б<ерлине> просидеть с издателями. Кроме того, я, лично, – легкомыслием своим и воспитанностью своей – всегда все свои деловые дела порчу.

Ряд вопросов: 1) Сумеете ли Вы достать мне разрешение на въезд и жительство в Берлине и сколько это будет стоить? (Говорю о разрешении.)

2) Где я буду жить? (М. б. – в «Trautenauhaus»,[1322]1322
  маленькой гостинице на Траутенауштрассе


[Закрыть] но в виду расхождения с И. Г. Э<ренбургом> – не наверное.)

3) Будет ли к половине сентября в Берлине Б<орис> Н<иколаевич>?[1323]1323
  27 августа А. Белый вернулся в Берлин с морского курорта Свинемюнде. Он провел весь сентябрь в городе, в ожидании разрешения вернуться в Россию


[Закрыть]

4) Есть ли у Вас для меня в Берлине какая-нибудь милая, веселая барышня, любящая мои стихи и готовая ходить со мной по магазинам. (Здесь, в Праге, у меня – три!)

5) Согласны ли Вы от времени до времени сопровождать меня к издателям и в присутств<енные> места (невеселая перспектива?!)

6) Есть ли у Вас ревнивая семья, следующая за Вами по пятам и в каждой женщине (даже стриженной!) видящая – роковую?!

7) Обещаете ли Вы мне вместе со мной разыскивать часы: мужские, верные и не слишком дорогие, – непременно хочу привезти Сереже, без этого не поеду.

_________

Имейте в виду, что я слепа, глупа и беспомощна, боюсь автомобилей, боюсь эстетов, боюсь домов литераторов, боюсь немецких Wohnungsamt-ов,[1324]1324
  Квартирных служб (нем.).


[Закрыть] боюсь Untergrund-ов,[1325]1325
  Метро (нем.).


[Закрыть] боюсь эсеров, боюсь всего, что днем – и ничего, что ночью.

(Ночью – только души! И дýхи! Остальное спит.)

Имейте в виду, что со мной нужно нянчиться, – без особой нежности и ровно столько, сколько я хочу – но неизбывно, ибо я никогда не вырастаю.

Словом, хотите ли Вы быть – собакой слепого?!

________

Приеду недели на две. Думаю, достаточный срок, чтобы со старыми перессориться и с новыми подружиться.

________

О Ваших стихах (пушкинские!) в начале письма. «В день ясный – сумерки мои».

Что я имею обыкновение ночь превращать в день, это правильно, но учтите при этом, что мой день – уже обращенная в день ночь. Видите, какая сложность?!

Нý, – справимся!

________

А как это хорошо: «так складно, ладно, лгало мне»… Дорогой Пушкин! Он бы меня никогда не любил (двойное отсутствие румянца и грамматических ошибок!),[1326]1326
  У А. С. Пушкина: «Как уст румяных без улыбки,//Без грамматической ошибки//Я русской речи не люблю» («Евгений Онегин»).


[Закрыть] но он бы со мной дружил до последнего вздоха.

________

Привезу с собой новые стихи, много. И буду Вас натаскивать по «русскому руслу». (Хорошая перспектива?!)

________

Дружочек, пишите раз в неделю, т. е. – хоть каждый день, но в одном конверте. (Можно ведь очень мелко.) Ну, два. Но не три. – Не сердитесь, здесь почта идет через чужие руки, так что мелкость письма – даже желанна. Не думайте над этим, неинтересно, и не обижайтесь, я ни при чем, а пишите что угодно и сколько угодно, но мелко и отсылайте единовременно. Вернее: не пишите между письмами: т. е. отсылайте – после моего.

________

Спасибо за Я<кубови>ча. Как я рада! Не знаете, долго ли он будет в Берлине?

Не забудьте ответить на все мои вопросы о Берлине. Жму руку.

МЦ.

<Приписка на полях:>

О просьбе моей (письменной) в письме не упоминайте, исполняйте делом.

Мокропсы, 25-го июля 1923 г.

Дружочек,

Пишу Вам во мху (писала в тетрадку, сейчас переписываю), сейчас идет огромная грозная туча – сияющая. Я читала Ваше письмо и вдруг почувствовала присутствие чего-то, кого-то другого рядом. Оторвалась – туча! Я улыбнулась ей так же, как в эту минуту улыбнулась бы Вам.

(NB! Минута: то, что минет!)

Короткий мох колет руки, пишу лежа, подыму голову – она, сияющая. А рядом, как крохотные танцовщицы – лиственницы. (Солнце сквозь тучу брызжет на лист, тень карандаша как шпага!)

Шумит поезд и шумят пороги (на реке), и еще трещат сверчки – и еще пчелы – и еще в деревне петухи – и все-таки тихо. (Не-тихо очевидно только от людей!)

Мой родной, уйдите с моим письмом на волю, чтобы ветер так же вырывал у Вас из рук – мои листы, как только что из моих – Ваши. (О, ветер ревнив! Вот Вам, отчасти, ключ к «Царь-Девице». Постепенно расшифруем всё!)

О, какое восхитительное письмо, какое правильное, какое сражающее и какое глубокó-человеческое! (Господи, взглянула на тучу и: огромное белое око, прямо, в упор: всё солнце!)

Дружочек, то, что Вы говорите о Психее и Елене – слова цельной и неделимой сущности и мои слова, когда я наедине – и перед таковой. Это мои слова о себе и к Вам. К раздробленным их отнести невозможно. Милый друг, последнее десятилетие моей жизни, за тремя-четырьмя исключениями – сплошные Prager-Diele. Я прошла жестокую школу и прошла ее на собственной шкуре (м. б. на мне учились, не знаю!) Двадцати лет, великолепная и победоносная, я во всеуслышание заявляла: «раз я люблю душу человека, я люблю и тело. Раз я люблю слово человека, я люблю и губы. Но если бы эти губы у него срезали, я бы его все-таки любила». Фомам Неверующим я добавляла: «я бы его еще больше любила».

И десять лет подряд, в ответ, непреложно:

– «Это Романтизм. Это ничего общего с любовью не имеет. Можно любить мысль человека – и не выносить формы его ногтей, отзываться на его прикосновение – и не отзываться на его сокровеннейшие чувства. Это – разные области. Душа любит душу, губы любят губы, если Вы будете смешивать это и, упаси Боже, стараться совмещать, Вы будете несчастной».

Милый друг, есть доля правды в этом, но постольку, поскольку Вы – цельное, а другой – раздробленность. В большинстве людей ничто не спевается, сплошная разноголосица чувств, дел, помыслов: их руки похожи на их дела и их слова – на их губы. С такими, т. е. почти со всеми, эти опыты жестоки и напрасны. Кроме того, по полной чести, самые лучшие, самые тонкие, самые нежные так теряют в близкой любви, так упрощаются, так грубеют, так уподобляются один другому и другой третьему, что – руки опускаются, не узнаешь: Вы ли? В вплотную-любви в пять секунд узнаешь человека, он явен и – слишком явен! Здесь я предпочитаю ложь. Я не хочу, чтобы душа, которой я любовалась, которую я чтила, вдруг исчезала в птичьем щебете младенца, в кошачьей зевоте тигра, я не хочу такого самозабвения, вместе с собой забывающего и меня. Была моложе – ранило, стала старше – ограничилась высокомерным, снисходительным (всегда скрытным) любопытством. Я стала добра, но за такую доброту, дружочек, попадают в ад. Я стала наблюдателем. Душа, укрывшись в свой последний форт, как зверь, наблюдала другую душу – или ее отсутствие. Я стала записывать: повадки, жесты, словечки, – когда в тетрадку, когда поглубже. Я убедилась в том, что именно в любви другому никогда нет до меня дела, ему до себя, он так упоительно забывает меня, что очнувшись – почти что не узнает. А моя роль? Роль отсутствующей в присутствии? О, с меня в конце концов этого хватило, я предпочла быть в отсутствии присутствующей (это мне напоминает молитву о «в рассеяньи – сущих») – я совсем отбросила эту стену – тело, уступила ее другим, всем.

Но в глубокие часы души, в час, когда я стою перед таким прекрасным, сущим и растущим существом, как Вы, мое дорогое, мое чудесное дитя, все мои опыты, все мои старые змеиные кожи – падают. Любя шум дерева, беспомощные или свободные мановения его, не могу не любить его ствола и листвы:

ибо – листвой шумит, стволом – растет! Все эти деления на тело и дух – жестокая анатомия на живом, выборничество, эстетство, бездушие. О, упомянутые Prager-Diele этим цвели, – как и знакомая Вам «Prager-Diele». Здесь – сплошной расчет. Совместительство, как закон, трагедия, прикрытая шуткой, оскорбления, под видом «откровений». – Я просто устранилась, как устраняюсь всегда при заявлении: «то-то и то-то я в Ваших стихах принимаю, того-то и того-то – нет». Это – деление живого, насилие, оскорбление, я не могу, чтобы во мне выбирали, посему: изымаю себя из употребления вовсе, иду в мои миры, вернее вершу свой мир, заочный, где я хозяин!

– Ясно? – О, мой друг, как силен должен быть Бог в человеке. чтобы он среди людей не сделался или скотом или демоном!

________

Ваша зоркость изумительна. В отзыве о «Психее» – «поэтесса». Я как-то поморщилась. И в следующем письме Ваше, вне моего упоминания, разъяснение. То же сегодня. Вчера я Вам писала (еще на Берлин) об эстетстве «отравы ради отравы». и сегодня Ваша приписка; «Что-то в том письме было не так». Вы отвечаете прежде чем я спрашиваю, я бы Вас сравнила с камертоном, Вас не собьешь.

Но, возвращаясь к «боли ради боли», признаюсь Вам в одном. Сейчас, идя по лесу думала: «а откуда же тогда этот вечный вопль души в любви: „Сделай мне больно!“» Жажда боли – вот она, налицо! Чтó мы тогда хотим? И не об этом ли Вы, отражая писали?